Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Разведчик погиб, и с этой поры жизнь Анатолия стала почти бесценной, она переросла личное значение и стала вровень с ценой народного достояния – во что бы то ни стало он должен был уцелеть и выполнить задание, полученное от погибшего. Но Анатолий с Верой попадают в плен.

У Анатолия на глазах девушку насилует группа немцев, тем не менее он оставляет ее в их руках, а сам убегает. Он дошел до Ленинграда и донес секретные сведения по назначению. Он выполнил миссию, возложенную на него судьбой.

Вера тоже выжила, добралась домой, но она никогда не простила Анатолию его поступка, который посчитала предательством. Она не знала обстоятельств, вынудивших Анатолия так поступить, а судила строго, безапелляционно. Но зритель остается на стороне Анатолия, потому что знает истину! Следование истине вопреки чувствам и есть подвиг.

Вот так было и с удравшими из-под Севастополя военачальниками. Видимо, они как специалисты представляли очень большую ценность, коли за их спасение страна заплатила страданиями десятков тысяч простых солдат, а возможно и жизнями многих из них.

Конфликт общенародных и персональных интересов – это самая сложная, самая трагическая житейская коллизия, достигающая пиковых значений в условиях войны.

Об этой же проблеме снят знаменитый фильм Василия Ордынского «Красная площадь» (выпуск 1970 г.). Она вообще является одной из вечных тем мирового искусства и очень часто присутствует в классических произведениях.

Но пока эта коллизия не касается нас или наших родных, мы можем только сочувствовать ее участникам, решающим неразрешимые задачи. Нам тогда легко быть объективными. Но не дай бог... кому-либо попасть под эти жернова! Тут мы восклицаем, подобно героине пьесы Эжена Скриба, прекрасно показанной Ю. Карасиком в фильме «Стакан воды»: «Европа может подождать!»

Не все имеют мужество и гражданственность Сталина, сумевшего отказаться от спасения сына.

Но вернемся к севастопольцам. Немцы, боявшиеся массового героизма солдат, что они пойдут на смерть, но нанесут им последний ощутимый удар, пользовались моментом и сеяли в их сердцах еще большую горечь, бросали листовки с текстом: «Вам остается только станция Буль-Буль» – дескать, иди топись, солдат. А не хочешь – сдавайся в плен.

И вот среди новых пленных однополчан Борис Павлович встретил ребят, с которыми воевал еще в Геническе, а потом вместе с ними прошел вдоль Азовского моря.

«Один из них – Игорь Волох, из нашего Волоского, а два других – из Верхнеднепровска, фамилий не помню. И говорят они мне при встрече:

– Командир, – они моего имени не знали, – ты что, в лагере?

– В лагере, – отвечаю.

– Ты не дома?!

– Как я могу быть дома?

А немцы перебежчиков и даже пленных отпускали домой, если их дом находился на оккупированной территории. Они выписывали таким лицам пропуска и отпускали. Ну если бы я был перебежчиком, то и меня бы давно отпустили. Славгород же был в глубоком немецком тылу.

Но поскольку я не перебежчик, то оставался в плену. Но это же потом выяснилось! А сначала, как оказалось, рубили сплеча.

И вдруг однополчане говорят:

– А ты знаешь, что тебя судили к расстрелу?

– Как это?.. – я растерялся. – Не выслушав меня, меня судили? Человек не всегда по своей воле оказывается в руках врага.

– Да. Выезжал военный трибунал и судил вас четверых в присутствии полка. Вас обвинили в предательстве и присудили к высшей мере наказания без права обжалования. Приговор подлежит немедленному исполнению.

Случилось то, чего я больше всего боялся... Что я мог им ответить? Мои сбежавшие кавказцы находились где-то в другом месте, я о них ничего не знал... Они бы могли подтвердить, что я с ними не убегал... Я им ничего плохого не сделал и им незачем было бы клеветать на меня.

– Я не перебежчик и поэтому нахожусь в плену, – сказал я.

– О, а мы-то думали! Ммм... А тройка кавказцев где?

– Не знаю.

И так я скитался по лагерям... Ну что, подробно рассказывать? Скитался, вот и все. Нас бросали и в Джанкой, и в другие места, потом я попал в Керч. А оттуда на Таманский полуостров, пробыл там 2-3 недели.

Оттуда нас бросали, куда немцам требовалось... Ну, известно – рабы. Я всего сейчас и не вспомню.

На тот момент я уже ко всему присмотрелся, изучил лагерные порядки, всю их систему. Мысль о побеге никогда не покидала меня. Там я сдружился с неким Петром Филоненко из станции Ромодан, кажется, это Кировоградской области. Он был годом старше меня. Вот вдвоем мы наметили и обмозговывали побег».

На Таманском полуострове Борис Павлович также встретил капитана Якушева Петра Даниловича, своего ротного, как и он, пригнанного туда на работу, только откуда-то из другого лагеря. Он заметил его сразу, но, не желая смущать, держался в сторонке. Просто сидел на взгорке, ловил долетавшие фразы и размышлял о своей доле. Задумавшись, не заметил, как ротный сам подошел к нему и присел рядом.

– Я не сразу тебя узнал, сержант, – довольно уверенным тоном сказал Якушев.

– Плен – не тетка, товарищ капитан, – ответил Борис Павлович. – Тем более что попал я сюда сильно помятым в потасовке. Еле выходили меня бойцы...

– Да мне уж в двух словах об этом рассказали... И теперь я раздумываю, сказать тебе правду или нет...

– Что такое? – насторожился Борис Павлович, догадываясь, о чем хочет сказать ротный.

– Вопрос о твоей сдаче в плен рассматривался военным трибуналом... Ты признан виновным и приговорен к смертной казни, – сообщил Петр Данилович.

– Я это уже знаю. Однако вы должны запомнить, что я не сдавался в плен, товарищ капитан! – воскликнул Борис Павлович. – Я же буквально за несколько минут до пленения был у вас, искал полевую кухню, просил хлеба. Помните?

– Да я-то помню... Но что тебе помешало бы после этого побежать к румынам, а не в свой взвод?

– Как это можно – приговорить человека к расстрелу, не выслушав его самого? – Борис Павлович второй раз был убит этой новостью.

– Я сам давно, брат, в плену, – признался капитан. – И чтобы мозги от горя не закипели, я занимался вашим побегом, расследовал его. Решил, пока мы все находимся тут, на крымской земле, разобраться в этом деле и выяснить правду. Очень я был огорчен, что такое случилось с солдатами из моей роты. Я же тебя еще с тбилисского периода знаю.

– И что же вы выяснили?

– Я шел практически по свежим следам, – начал свой рассказ капитан Якушев. —Сразу после суда переговорил по душам с каждым пулеметчиком из твоего взвода. Да и тут твои орлы есть, с ними я тоже переговорил. И даже беглых кавказцев отыскал! Представляешь? Они так и держатся кучкой.

– Вот это хорошо, – обрадовался Борис Павлович. – И что же они сказали? Я их сильно обматерил, когда мы встретились у немцев.

– Они вовсе не скрывали своего предательства и чистосердечно рассказали, как умышленно возмутились и напугали тебя, что изобьют. Они добивались, чтобы ты ушел куда-нибудь и не мешал им перебежать к неприятелю.

– Сволочи какие... Но я ушел не из страха, товарищ капитан. Мне было их жалко, этих паразитов. Они так страдали от голода, есть просили...

– Да, так я у них спрашиваю: «За что же вы подвели молодого парня? А теперь его считают вашим пособником», – конечно, я им не сказал всей правды, но дал понять, как они виноваты перед своим помкомвзвода. А кавказцы наперебой отвечают: «Какой же он пособник, если ничего не знал? Мы против сержанта ничего не имеем, товарищ командир. Он – хороший человек, и мы за него готовы заступиться». Говорю: «Видно, какие вы заступники...»

Недели через две, после долгих бесед с другими бойцами и после еще более долгих размышлений, капитан Якушев снова подошел к Борису Павловичу, давно переставшему улыбаться и шутить.

– Эх, теперь бы мне бежать отсюда, сержант, – тихо сказал он. – Да подать апелляцию на решение военного трибунала по твоему делу... Попытка – не пытка. Дознался я, что ты, в самом деле, не виноват. Как думаешь, стоит ли ради этого благородного дела рисковать жизнью?

– Не знаю, это вам решать, – буркнул Борис Павлович. – Мне без этого есть над чем думать, товарищ капитан.

И то сказать, Борису Павловичу теперь надо было решать, как жить дальше, какие шаги предпринимать. Негоже покорно ждать расстрела... Хотя и от своих убегать тоже не гоже...

Горькие это были размышления. Вместе с родителями он так часто менял родину, что ему ничего не стоило сделать это еще раз. Тем более что в Советском Союзе он не прожил и десяти лет, и познал здесь только несправедливость со стороны славгородских учителей, побои и унижения от отчима, отчуждение народившей новых детей матери, наконец, жестокость самой родины, пославшей его под пули, а теперь превратившейся в его палача.

А ведь он так старался понять суть советского человека! Он так много и упорно думал над этим, наблюдал людей и сравнивал их друг с другом, что даже начал кое-что понимать и даже находить в себе обнадеживающие перемены.

– Ну, сержант, что ты надумал? – снова подошел к Борису Павловичу его ротный. – Смотришь на меня косо... А ведь я предупредить тебя хотел. Расстрел – слишком серьезная штука, чтобы с ним не считаться. Может, уйдешь от беды подальше...

– Спасибо.

– Так почему ты молчишь? Неужели настоящее предательство вынашиваешь?

– Нет, товарищ капитан, – тихо сказал Борис Павлович. – Надумал я проявить настоящую верность своей семье. У меня же есть жена и дочка. Тем более что они сейчас в оккупации, уехать в тыл не смогли. Так кому, как не мне, драться с врагом за их освобождение?

– Кому и как ты станешь доказывать свою невиновность?

– А я не буду ничего доказывать, товарищ капитан, – Борис Павлович наклонил голову. – Буду жить, как жил, словно и не было вас и ваших слов о военном трибунале. А там – что бог пошлет!

К сожалению, мы не знаем, как сложилась дальнейшая судьба капитана Якушева Петра Даниловича, собравшего неопровержимые доказательства о невиновности Бориса Павловича, но зато точно знаем, что Борис Павлович и Петр Филоненко по его просьбе помогли ему бежать из плена.

Со страшным знанием, свалившимся на Бориса Павловича раз и второй раз, он так и жил все последующие годы – вздрагивал от любого шороха и от громкого звука, ежеминутно ждал, что за ним придут и тут же приведут приговор в исполнение. Как только его бедное сердце выдержало такое нечеловеческое напряжение?! Забегая наперед, скажем, что это испытание продолжалось долгих 15 лет – 15 лет не жизни, а ада кромешного!

И вот в 1957 году Борису Павловичу пришлось иметь откровенный разговор с одним официальным лицом... Этот человек делал запрос о его военной биографии и получил ответ из соответствующих органов. Из этого ответа следовало, что ровно через два месяца после вынесения Борису Павловичу смертного приговора это решение военного трибунала было отменено – за отсутствием состава преступления. Борис Павлович еще находился в плену, а его однополчане и капитан Якушев в том числе еще сражались на фронте, когда ошибка военного трибунала была исправлена. По чьей инициативе это произошло, осталось неизвестным.

– Почему же мне сразу не сказали об этом?! – воскликнул потрясенный счастьем Борис Павлович.

– Война шла, – ответили Борису Павловичу. – Тогда мы Отчизну спасали...

– А после войны? Я так сильно ждал разъяснений...

– Некогда было, после войны пришлось страну отстраивать...

– Все дела, да все – неотложные... А я не прожил всю свою молодость, а промучился... пропекся душой... Эх, никому того не желаю...

– Прости, солдат... – человек, занимающийся этим делом, встал из-за стола и пожал Борису Павловичу руку, легко поклонившись. – Теперь живи счастливо. Кажется, для этого есть все основания.

Но все это произошло после Победы, до которой было не так далеко по времени, как очень далеко по событиям. До Победы надо было сделать нечеловечески трудную работу: выбраться из плена, выжить в оккупации, потерять родных и близких, разбить врага, и полить Европу своей кровью...

Тем, кто будет это читать, надо понимать следующее. Плен не был курортом с плохим питанием и нечеловеческими условиями, находящимся под надзором нацистов с овчарками. Плен – это каторга, ибо пленных, прежде всего, убивали нравственно, морили голодом и нещадно эксплуатировали. Борису Павловичу повезло, что в начале плена он смог почти две недели отлеживаться после полученных при задержании травм – просто в те дни слишком многие красноармейцы попали за колючую проволоку, так что даже немцы растерялись от этого и не могли всем найти работу.

Нигде не звучат эти сравнения, потому что много вины лежит на совести советских военачальников, но правда состоит в том, в Крымской операции они сознательно отдали в немецкий плен больше красноармейцев, чем под Сталинградом пленили немцев. Увы!

Побег из лагеря

О трагической судьбе советских военнослужащих, оказавшихся в немецком плену, написано немало[27]. Однако в последние годы эта тема обрела статус бессовестной спекуляции со стороны беспринципных и недобросовестных писак, излюбленной темой которых стал миф о том, что всех их поголовно отправляли в ГУЛАГ или в штрафбаты.

Так вот – все это ложь! Возможно, мягкие проверки и были, но только не преследования. И советские люди знали, что Родина не откажет им в доверии. Потому-то и спешили домой со всех уголков, куда бы ни забрасывала их война.

Вот и Борис Павлович, зная о том, что военным трибуналом ему вынесен смертный приговор, какой-то высшей силой своей души, каким-то непостижимым чутьем верил в справедливость Родины и стремился попасть к своим, не страшась ничего. Только ведь для этого нужен был побег, а бежать из Крыма, окруженного водой, было невозможно – там его сразу бы поймали и уничтожили. Приходилось ждать перемен.

Наконец немцы начали готовиться к вывозу военнопленных из Крыма, планируя использовать их на тяжелых работах в оккупированных регионах или в самой Германии.

Почуяв новые веяния, пленные приободрились, возобновили активное знакомство друг с другом, поиски земляков. Теперь они больше держались группками, обменивались домашними адресами, договариваясь, что если кому-то из них удастся бежать, то убежавший сообщит семьям остальных собратьев об их судьбе. Борис Павлович всем давал адрес матери, потому что она жила рядом с железной дорогой. Если спрыгнуть с поезда там, где он указывал, то до дома Александры Сергеевны было не более километра.

Борис Павлович, вспоминая о побеге, не скрывал дрожи в руках.

«Петр Филоненко был нерешительным человеком. А тут уже оттягивать с побегом было некуда. Во-первых, мы находились вне Крыма, на более открытой территории; во-вторых, приближалась зима, которую в плену мы, поизносившись и поистрепав свои одежды и обувь, не пережили бы. Что нас ждало? Надо было срочно бежать!

Тут, конечно, выбора не было – или нас убьют, или мы сами зимой погибнем. Так уж лучше рискнуть – авось побег удастся!

Я понимал, что война будет еще долгой. Так чего нам ждать от немцев? Разве что погибели. Их наши начали бить вовсю, и им тем более стало не до пленных и не до человеческого отношения к нам.

Наконец, мы приготовились к побегу. Как? Тут я расскажу подробно.

Лагерь был обнесен проволокой, дальше шел призонник, за ним вспаханная контрольная полоса в 2-3 метра шириной. Вдоль проволоки с внутренней стороны ходят часовые. Днем не так, а ночью – усиленная охрана.

И вот были мы на работе, там я приготовил такие рогатины, чтобы ими поднять проволоку, первый ряд которой был прибит к земле. Рогатины надо было установить, чтобы свободно проползти под проволокой и переползти всю контрольную полосу.

Обнесенный проволокой двор имел прямоугольную форму, по углам стояли вышки, а вдоль сторон ходили часовые, по двое с каждой стороны. Ходить они начинали от углов, шли навстречу друг другу – сошлись, поговорили и разошлись. Опять все заново повторяют.

Я изучил эту систему охраны, рассказал Петру, как надо делать каждый шаг, все рассчитал. Предупредил его, что не надо торопиться, чтобы не зацепиться нигде за проволоку.

И вот мы легли спать, людей вокруг – тысячи. Лежат, бедные, прямо на земле... Да тогда мы уж привыкшие к этому были... Петру сказал, что пойду первым. А он, мол, пойдет по моим следам. Ну, договорились.

На всякий случай сориентировал Петра по местности:

– Там, дальше за контрольной полосой, идет сад, а в дальнем его конце – забор. Перелез через забор – и ты на свободе. Там уж иди куда хочешь.

Ну так мы и сделали. Предварительно обменялись адресами, это для безопасности: если погибну я, то погибнешь и ты. Это связывало людей, заставляло помогать друг другу, а не предавать.

Ну, вроде, уже все. Так, пора. Немцы сошлись, поговорили и разошлись. Я подлез, поставил рогатины, сделал проход... Опять немцы сошлись, я залег, часовые поговорили и разошлись.

Только они разошлись, я уже хотел ползти вперед, а Петр – раз! – и полез первым. И мне пришлось задержаться – немцы опять пошли навстречу друг другу. Этот лагерь не очень большой был, там сойтись-разойтись – минута дела. Ну, думаю, перележу. Вот караульные опять сошлись – ава-ва, бала-вала...

На улице не очень темно было. Смотрю, Петр через сад переполз, дальше через забор перелез и скрылся. Тишина-а... Все! Я вижу, что Петр уже на свободе.

Теперь же надо мне. Меня всего колотит!

Когда тут вдруг овчарки залаяли – разводящий ведет смену караула. Ну доложили, поговорили... Новые караульные стают на посты и, чтоб вам пусто было, меняют тактику обхода территории. Теперь они начинают идти с середины пролета: один остается стоять на месте, а другой идет в угол, потом возвращается от угла и останавливается; начинает идти тот, что стоял посредине. Получилось, что теперь в середине каждой стороны все время стоит один немец.

И уже скоро утро. И я не смог проползти.

Начало светать. Немцы, конечно, поймут, что кто-то бежал. Но разве всех проверишь, если нас тысячи?»

Так и получилось, что друг Бориса Павловича бежал, а он остался, и пробыл в лагере еще 5 дней.

Отъезд из Крыма

И вот в конце августа 1942 года немцы отобрали советских военнопленных по какому-то им одним известному принципу (похоже, тут было больше пленных из командного состава), куда попал и Борис Павлович, погрузили в отдельный железнодорожный эшелон и отправили на северо-запад. В то направление вела только одна железнодорожная ветка – «Симферополь – Москва». А она шла через Славгород. Сам Бог приближал Бориса Павловича к дому и подталкивал к побегу.

Поезд мчался без остановки, мерно постукивая на стыках рельс. В холодных, скрипучих вагонах пленные надышали, накурили и вскоре стало жарко.

О том, что этот поезд пошел из Крыма не первым, а вторым, Борис Павлович узнал позже. Как оказалось, первыми повезли в основном рядовых солдат, а в их поезде были и офицеры. Впрочем, это могло и случайно так получиться.

В районе Славгорода кто-то из пленных с первого поезда совершил побег, зашел к Александре Сергеевне и сообщил, что ее сын жив. Он рассказал о травмах Бориса Павловича, о сотрясении мозга, о пребывании в плену, о самочувствии и выразил надежду, что скоро тот прибудет домой тайными тропами. Конечно, Александра Сергеевна назавтра же рассказала это Прасковье Яковлевне. А та – своим родителям. Как же так – в плену, да еще с контузией и травмами? Это сколько же он там настрадался...

Тесть с тещей озаботились не просто эмоционально, а деятельно.

– Ему нельзя будет оставаться дома, – мудро рассудил Яков Алексеевич. – Пока не прояснится обстановка, его надо спрятать подальше от глаз полиции.

И Яков Алексеевич принялся за дело. Назавтра он, вынужденно работавший на немцев, правдами-неправдами раздобыл мешок муки, погрузил на двуколку и помчался в глухой конец района. Он знал один хуторок, почти никому не известный, что стоял в распадке между холмами и насчитывал с десяток хат, жавшихся к разросшейся роще и прикрывающихся ею от случайного ока. Конечно, как бывший бригадир колхоза он знал не только свои угодья, но весь район, в том числе и этих людей. Там он договорился с надежной семьей, что привезет к ним человека, которого надо спрятать от немцев, подлечить. Те благодарили за муку и обещали помочь.

– Еды я вам еще подкину, – усмехнулся Яков Алексеевич. – Парня надо будет хорошо поставить на ноги.

Так что пока Борису Павловичу пришла пора бежать из плена, откуда он не чаял вырваться живым, дома для него уже все было подготовлено.

«И тут – этап. В одно из утр нас покормили, а затем подошел большой конвой с собаками. Куда-то будут переводить, подумал я. И точно – выгоняют нас на середину двора, велят строиться в колонну и повели на вокзал.

Приводят. Перед нами эшелон стоит с маленькими красными вагонами, были тогда такие. Отсчитывают подряд по 50 человек и грузят в вагоны. Значит, куда-то собираются везти. Погрузка шла целый день. Немцы суетились с какими-то там своими делами, а мы ждали, что будет дальше.

Это был уже конец октября 1942 года, кажется, 24-е число.

Потом вагоны заколотили, они такие были, что снаружи запирались – и все это делалось с таким видом, вроде мы не люди и нам не интересно знать, что происходит. Ладно. Начали мы в вагоне осматриваться. Люки вверху. А окна с помощью скоб забиты решетками, сплетенными из немецкой колючей проволоки. Не такие решетки толстые, из железных прутьев, нет, а проволочные. У нас колючая проволока была двужильная, а у них более толстая одножильная шестигранная. Немного отличалась от нашей.

Дело шло к вечеру, еще светило солнце, когда поезд начал движение и взял направление на Джанкой. Ночью просыпаюсь: куда нас везут? Неужели опять под Севастополь? Хотя не может быть, его судьбу мы уже знали и понимали, что там нам делать нечего. Возможно, разгребать завалы или минные поля разминировать... Куда еще могут? Опять уснул.

Под утро уже просыпаюсь – 2-х человек нет. Прикинул, кто мог бежать, понял, что это крымские ребята домой рванули. Решетка на окне сорвана.

Ой-ой... А нас предупреждали, что за побег одного пленного будут расстреливать каждого 10-го из оставшихся. Кто, кому выпадет быть тем 10-м?

Тут утром рано прибыли мы в Джанкой и поезд остановился, но я не мог понять, куда он повернул нос – на Чонгарский ли мост и на Украину, или, может, опять в Крым, опять на клочок земли, со всех сторон охваченный морем.

Начался осмотр поезда: одни ходили и постукивали молотом по колесам, другие осматривали вагоны, третьи начали отцеплять старый паровоз. Но тут же вот решетка сорвана! Она не полностью сорвана, а подорвана с трех сторон, но все равно видно, что отсюда бежали. Сейчас осмотрщики вагонов это заметят и к нам придут...

Все трясутся, дрожат, понимая, что кто-то из нас сегодня пострадает. А это же не просто там как-то пострадать, а погибнуть, лишиться жизни! Пленные притихли, старались не говорить и даже не смотрели друг другу в глаза.

И вот в вагон заглянули немцы. Увидели сорванную решетку... Мы замерли. Затаили дыхание.

Когда нет, обошлось – эти работники молча подставили лестницу и прибили решетку заново, причем так небрежно, буквально как-нибудь. Мне показалось, что даже подчеркнуто как-нибудь, чтобы мы это заметили, не просто намеренно.

И никого не тронули... Пронесло! На душе стало веселее.

Ходят вокруг поезда железнодорожники, присматриваюсь и вижу, что они – из наших людей. Ага, понятно, что за немцы ремонтировали решетку и почему нас не тронули. Это же наши, советские люди! Они тем временем цепляют паровоз в какую-то сторону.

Я осмелел, спрашиваю у них:

– Куда голова поезда стоит?

– На Чонгарский мост, – со скрытой приветливостью ответили они.

Значит, домой, на Украину!»

Приветливое поведение джанкойских железнодорожников было не таким безобидным, как могло показаться. Ведь оно рождало в настрадавшихся людях иллюзию, что все свои, которые пошли служить к немцам, сделали это просто по необходимости, что на самом деле они на нашей стороне. Да, были такие, много таких было. Но были и уроды, служащие у врага по убеждениям или из личной корысти. Те были гораздо хуже и опаснее немцев! Они не просто служили у немцев, а выслуживались перед ними!

Правда, у нас, на востоке, таких людей было мало, буквально единицы. И то это были просто дурачки, которые вознамеривались с приходом немцев поквитаться со своими местными врагами. Они к немцам пошли ради сведения счетов.

Увы, это известная человеческая психология. Так, когда во Франции велись религиозные войны между католиками и протестантами (гугенотами), многие тоже под сурдинку избавлялись от своих врагов.

Известно, что в Варфоломеевскую ночь, ночь резни гугенотов, граф де Бюсси д’Амбуаз зарезал своего кузена Антуана де Клермона, ибо тот был его конкурентом в получении наследства. А известного философа П. Рамуса убил его коллега Ж. Шаркантье только потому, что они по-разному понимали теорию Аристотеля.

Было такое и на Руси в период феодальной раздробленности, когда князья, будучи близкими родственниками, не могли поделить вотчины и призывали на помощь неприятеля, полагая с его помощью добиться своего и не понимая, что неприятель никому ничем не поможет, а только ослабит дерущихся и потом оберет и тех, и других.

А то еще один пример. Процесс политического дробления Киевской Руси, которая в середине XII века разделилась на независимые княжества, быстро привел ее к монголо-татарскому нашествию (1237–1240), которое она, ослабнув в междоусобицах, не смогла отразить. Это уместно напомнить всем нам именно теперь, когда мы снова встали на этот гибельный путь.

Любые иллюзии опасны, ибо не позволяют реально оценить обстановку и выбрать правильное поведение. Слава богу, Борис Павлович это понимал – сказалась жизнь в политически бурлящем Ираке и в Кишиневе, где шли аналогичные процессы.

Подготовка к побегу

Пленные жили вне времени. Для них существовало четыре состояния суток: утро, день, вечер и ночь. Ну еще солнце служило природными часами и помогало ориентироваться в труде и отдыхе. Но оно гуляло по небу не всегда, особенно хмурыми были осень и зима. Это было не просто неудобно, а губительно для здоровья, потому что организм человека ведет внутренний отсчет времени, тесно связанный с внешним распорядком активности и покоя.

Впрочем, какой покой в рабстве...

«Где-то в обед мы прибыли в Мелитополь, это 115 км от Запорожья. Здесь поезд стал и стоял довольно долго. Бог его знает куда нас везут, никто не скажет. Свои, которые есть среди немцев, не знают, а немцы... Это же немцы. Только сердце мое билось все сильнее – к родным местам подъезжаем.

Я прямо как чувствовал! Обернулся к остальным пленным и говорю:

– Что, если начнут считать? Но окно забито, все чин по чину. В крайнем случае будем говорить, что нас изначально сюда посадили 48 человек, а не 50. Поняли?

– Поняли, – отозвались те хором.

И тут – трах-бах – открывается дверь вагона и заглядывают немцы. Так, туда-сюда посмотрели, все проверили и не стали считать. Потом один из них показывает на меня пальцем:

– Du kommst aus dem Auto – Ты давай выходи из вагона.

Я вышел. Коленки дрожат от страха, ноги подкашиваются... Стою перед ним, а он меня осматривает и ехидно улыбается.

– Будешь всех кушать. Алес! Гут?

Я чуть с ума не сошел! Что значит «всех кушать»? Подумалось, что он приказывает мне следить за всеми или доносить на всех... Или что? Я даже не успел ничего ответить на его «гут», когда он поманил меня пальцем:

– Komm!

Ну, иду я за ним, а сам – ни жив, ни мертв. Только отметил, что вагон за мной закрыли, запоры громыхнули. И вдруг он поворачивается и молча подает мне скомканную плащ-палатку. А я, с тех пор, как на своей позиции шел с такой точно скомканной плащ-палаткой и меня шарахнули по голове, начал страшиться их... Как-то безотчетно. Как люди страшатся крика совы, черной кошки или ворона.

Взял я ее дрожащими руками, и продолжаю ничего не понимать. Подошли мы к переднему вагону, остановились. Читаю надпись на нем – «Lebensmittelauto», то есть «Продуктовый вагон». Ой, я чуть не рассмеялся. Это же немец сказал мне, чтобы я всех накормил!

Выдали мне там по 300 гр хлеба на 50 человек, повило, короче пайки. Вижу, дает суточную порцию. Ага, значит, вот оно что – еще не менее суток будем ехать... Нагрузился я там... опять под присмотром немца вернулся в свой вагон.

– Gib es allen! – это значит: «Раздай всем!»

– Ладно, сделаю, – буркнул я.

Я прикинул, что двоих пленных уже с нами нет. Значит, две порции остаются в запасе.

А со мной ехал парень один из Мелитопольского района, я с ним уже на Таманском полуострове познакомился. Звали его Иван Крамаренко. Такой щупленький, несмелый. Мы были одного возраста, но он то ли еще не обвыкся в плену, то ли с роду был такой небоевой... застенчивый. Не мог постоять за себя. У него из-под носа все забирали, расхватывали, а он только смотрел. Ну я взял его под защиту, как брал и до него некоторых пленных. А я верховодить научился, меня побаивались. Конечно, парнишка привязался ко мне, все время старался находиться рядом.

Короче, я решил, что один лишний паек отдам ему, а другой оставлю для НЗ. Так и сделал.

Наконец, мы управились с продуктами, день подходил к концу и тут поезд тронулся, отошел от Мелитополя, набрал скорость. Перед закатом мы уже были в Запорожье.

Я ж в Запорожье... (Борис Павлович начинает плакать), можно сказать, вырос, родные у меня тут: родной дядя, двоюродный брат и полно двоюродных сестер... Боже мой! Уже вот-вот... Они, наверное, все дома. И знать не знают, не подозревают, что меня мимо везут, содержа за колючей проволокой, с собаками... За что мне такое?!

Смотрю – Запорожье назад проплывает, места мои дорогие... Душа рвется к своим, болит! Куда нас везут? Что со мной будет?

Тем временем начало темнеть. Пока мы доехали до вокзала, потемнело совсем.

Я понял, что не могу расстаться с местами своего отрочества и юности, не могу ехать дальше. Надо бежать! Пусть лучше погибну при побеге, все равно не смогу жить в другой стороне, среди чужих людей.

Иван смотрит, что со мной творится, сочувствует. Я не знаю, как он мог проехать Мелитополь и ехать дальше...

– Ты напиши записку своим, напиши все о себе и брось. Ее люди найдут и обязательно передадут по назначению! – посоветовал он мне, стараясь успокоить. – Твои родные хотя бы будут знать, что ты живой.

– Не буду я ничего писать, Иван.

Иван промолчал».

О своих подвигах Борис Павлович старается говорить поменьше. Поэтому не все упоминает в записанных на пленку воспоминаниях. Но, к счастью, есть его многочисленные устные рассказы, законспектированные тогда же, которыми мы можем дополнить диктофонную запись.

Это произошло сразу после отбытия поезда из Мелитополя. К Борису Павловичу приблизились двое пленных, которые до этого сидели тихо и вели себя незаметно.