Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Встреча у киоска

С момента приезда Павла в Кишинев события понеслись галопом, и все последующие перемены, произошедшие легко и быстро, неожиданно повернулись в самую счастливую для него сторону. О таком везении он даже мечтать не мог! И поэтому едва верил в свое своевременное закрепление в Румынии в качестве ее гражданина. Благодаря этому он стал законным жителем территории, отходящей к СССР, – без усилий со своей стороны, без производства сложных многоходовых операций, без перехода границ, без рисковых шагов. Одним словом – ура!

Павел ходил по улицам, встречался с людьми и старался не светиться от радости, дабы не действовать на нервы тем, кто мог его ликование истолковать неправильно, допустим, приписать ему политический смысл. Совершенно незачем было навлекать на себя не то что неправильное понимание, но вообще любое внимание. Между тем ему хотелось не сидеть на месте, а куда-то бежать и что-то делать, чтобы отблагодарить судьбу за везение и продлить его.

С возрастом он достаточно хорошо изучил себя и знал свои недостатки, такие как легкую возбудимость, нервозность, неоправданную торопливость в делах. Все это были повадки не настоящего охотника и ловца удачи, а скорее, жертвы, которой не суждено уцелеть. Поэтому приходилось осаживать себя, унимать нетерпение, удерживаться от необдуманных движений и желаний.

Для того чтобы играть с судьбой по-крупному, надо проявлять терпение и отслеживать обстоятельства, дабы не упустить благоприятный шанс.

Павел снял квартиру, занялся какой-то деятельностью, старался держаться незаметно и во всем поступать рассудительно и предельно благоразумно. Для человека проницательного, неординарного и легко просчитывающего ситуацию на несколько ходов вперед, каким был он, такая сдержанность представлялась неимоверной скукой. Однако Павел понимал, что это единственно возможный путь к цели – складывающиеся обстоятельства, темп и течение событий требовали именно такого поведения.

А цель у Павла теперь немного видоизменилась и конкретизировалась – он хотел попасть в просторный дом Агриппины Фотиевны, где в юности жил с Сашей, где родились его дети... Там в годы Гражданской войны их всех чуть не расстрелял бандит Махно. При воспоминании о том событии у Павла даже руки начинали дрожать. Как он смог его пережить, как смог выстоять?!

Вот странно, когда он вспоминал ту страшную ночь, находясь в Багдаде, ему казалось, что это вообще было не с ним. А теперь, когда он приехал в эти широты, все возникает в памяти, словно произошло вчера.

Ах, как он хотел увидеть этот дом, вообще эти места!.. Но это было невозможно по той причине, что его – такого заметного своей экзотической внешностью – тут узнает каждая собака. С новым именем, приобретенным после побега от смертной казни, показываться было нельзя, иначе за этим последует немедленное разоблачение, и он получит то, от чего бежал и десять лет скрывался. Родного имени, известного тут, под которым он венчался с Сашей, он тоже боялся не меньше, чем первой кишиневской фамилии Диляков, с которой он не имел права быть живым. Как ни крути, но, если он хотел жить, судьба его была одна – скрываться.

Мысль о том, что Саша находится где-то в пределах досягаемости, а он не имеет права эти пределы пересечь и добраться до нее, была невыносимой. Она возмущала свободолюбивое сердце Павла, заставляла его ум бунтовать и изыскивать любые хитроумные варианты, дабы устранить препятствия на пути удовлетворения своего желания, причем такого удовлетворения, которое лишено было бы опасности обнаружения.

Как поступить, чтобы сделать все по-своему и при этом благополучно свести к нулю внешние риски, то есть практически ликвидировать их? Его необузданная фантазия металась между крайностями: то он собирался замаскироваться под старого еврея и ехать в Славгород, то планировал заслать туда своего разведчика. Но ни то, ни другое не годилось – он не имел права быть узнанным, равно как не мог доверить свои тайны любому другому человеку. Он даже Саше уже не доверял! Мало ли как она могла измениться за эти десять лет... Вдруг, повстречавшись с ним, она станет кричать: «Ату его!»? Саша была умной и сметливой женщиной, но все-таки женщиной, он это знал.

Понятное дело, что Люда и Борис – уже взрослые, возможно имеют свои семьи... Как немилосердно быстро летит время, сжигая человеческие жизни! Мыслями и своим отношением к Саше он еще не вышел из юности, ему казалось, что они с ней только недавно познакомились, а на самом деле уже прошла целая жизнь.

Постепенно он начал готовиться к тому, чтобы хотя бы издали увидеть ее или узнать ее новое имя, имена детей. Если для этого надо стать неузнаваемым, то он постарается! И Павел сбрил свои пышные усы, на манер артистов и художников отрастил волосы, начал по-другому причесываться. К тому же за истекшие десять лет он потерял прежнюю стройность и казался теперь более низким. Он также немного поседел, что делало его чуть светлее, чем в молодости. Короче, во всем его облике произошли искусственные и естественные метаморфозы, сделавшие его больше похожим на европейца. В довершение всего Павел внимательно пересмотрел свой гардероб, выбросил одежды с восточными элементами, и даже начал носить пролетарский картуз-шестиклинку из костюмной ткани.

Между тем наметились изменения и у его сестер, обе они решили ехать на Украину. Мара с Яковом собирались осесть в Павлограде, где у Якова была разветвленная родня, а Като стремилась в Макеевку, рассчитывая опереться там на сильную ассирийскую диаспору. В обоих городках имелось много промышленных предприятий и можно было легко найти работу.

– Для нас Кишинев опасен, – рассуждала мама Сара, собираясь уезжать вместе с Като. – И потом, в стране, куда нас присоединили, нельзя заниматься частным делом. Здесь все уже давно государственное. Так скажи на милость, что в Кишиневе будет делать сыровар Мураз Кочарян? – и добавляла с нотками осуждения: – О Якове Эссасе я не говорю – эти нигде не пропадут.

Но дожить до переезда маме Саре не довелось, однажды утром она просто не проснулась – вот и все. Осталась навеки там, где пережила не одно потрясение и много неудобств, где рядом с собой видела только чужих людей, где мечтала о покинутом Багдаде да не имела возможности снова попасть туда. Ей вообще лучше было туда не показываться – она могла что-то забыть из того, о чем нельзя говорить, и выдать Павла.

– Старому человеку нельзя жить в опасных или сомнительных условиях, – успокаивала она себя в последние дни жизни, мечтая о родном городе. – Сынок подвел меня, – обижалась на Павла.

И он не возражал, не оправдывался, лишь склонял голову к ее руке, прижимался щекой и шептал: «Простите, мамочка. Пожалейте меня и простите!». Конечно, он знал историю своего деда Глеба, смерть которого довела его жену до сумасшествия, зато спасла их род от разорения. А вот он – разрушил родовое дело, пустил на ветер часть состояния... Он не решился на подвиг, совершенный дедом Глебом. Что теперь ему делать, если он до последнего момента не верил в проигрыш, а когда тот случился, то не имел права умирать и бросать родных на растерзание волкам? Его родных не просто бы обобрали, их бы извели со свету.

– Я прощаю тебя, сынок, – шептала мама Сара. – Но ты береги себя. Помни: никакие удовольствия не стоят твоей жизни.

Кажется, это вообще были ее последние слова...

Похоронив мать, Като, Мара и Павел, приникли друг к другу, как осиротевшие кутята. Они почувствовали необыкновенное одиночество, проникающий в душу холод, хотя еще стояло лето.

– Надо поскорее убираться отсюда, – поеживаясь, сказала Като. – Давайте не забывать маму, чтобы она не казалась себе брошенной. Пусть каждый из нас будет навещать ее раз в три года.

– Будем навещать, – клятвенно повторили Павел и Мара.

Но больше они то место не увидели. В первые дни войны кладбище попало под бомбежку, и могила мамы Сары оказалась разгромленной.

***

Осенью Като, Мары и Павла в Кишиневе уже не было. Они обосновались там, где и планировали жить. Павел вместе с Като уехал в Макеевку.

От Макеевки до Запорожья было рукой подать – 250 километров. Главное, что транспорт ходил удобно, и можно было за день съездить туда и обратно. Это вдохновило Павла, который с недавних пор прикинул, что начинать свои поиски надо с Агриппины Фотиевны. Во-первых, она всегда была его союзницей. Конечно теперь, когда по его вине Саша мыкается по белу свету неизвестно как, возможно, бывшая теща встретит его неприветливо... Но, казалось ему, специально вредить не станет. Во-вторых, Агриппина Фотиевна отличалась почти мужским характером, была решительнее Саши и во всем сильнее, даже самостоятельнее. Ей можно было доверять. В-третьих, при ее приверженности и преданности родне и вообще своему сословию она должна была иногда появляться по старым адресам, у родственников.

Наметив план действий, Павел однажды поехал в Запорожье, прошел к дому Клёпы и начал прохаживаться вокруг него, надеясь увидеть то ли бывшую тещу, то ли Клёпу. Первая поездка оказалась безрезультатной, вторая тоже... И три поездки не принесли успеха. Видя такое дело, Павел снял квартиру невдалеке от интересующего его дома и начал регулярные наблюдения. И случилось чудо – он увидел Клёпу. Оказывается, она выходила на прогулку в утренние часы, хромая сильнее прежнего, прогуливалась в недалеком парке, затем возвращалась домой и в течение дня больше не выходила.

В предыдущие попытки Павел в это время еще только подъезжал к Запорожью, вот почему и не встречал ее.

Нет, заговаривать с Клёпой он не должен, мало ли что могла сказать ей Саша, мало ли чем объяснить свое возвращение домой без мужа и без денег. Конечно, Саша не такая дура, чтобы сказать правду, что он осужден как убийца и расстрелян. Зачем ей это нужно? Но то, что он погиб, она вполне могла сказать, даже наверняка сказала. И вдруг он явится Клёпе на глаза – здрасьте! Это прямой путь к ее погибели от разрыва сердца.

Но если, не дай Бог, Саша не застала Агриппину Фотиевну живой, тогда она, нуждаясь в сочувствии после потрясения с контрабандистом, могла рассказать свои беды кому-то другому из родни. Нет, он для них – труп. И незачем пугать старушек.

Что-то убеждало Павла в правильности выбранной тактики. И вот однажды он дождался своего – увидел постаревшую Агриппину Фотиевну, с палочкой и в неизменной шляпке. Эта шляпка как раз и привлекла его внимание, иначе бы и не заметил. Старушка шла под руку с какой-то закутанной в клетчатый платок толстой теткой. Она сама должна меня увидеть, – вдруг догадался Павел и поспешил очутиться в поле бросаемых ею взглядов. К своему ужасу в это мгновение в толстой тетке он заподозрил Сашу и лишь успел отвернуться, чтобы остаться неузнанным. Теперь он не знал, посмотрела в его сторону Агриппина Фотиевна или нет.

Женщины прошли в дом, а Павел удалился от прежнего места. У газетного киоска, стоящего возле парка, он нашел безопасную точку, с которой можно было наблюдать нужный подъезд. Прошло с четверть часа. Сердце Павла едва успело успокоиться, как двери подъезда опять раскрылись и выпустили из себя его дорогую бывшую тещу. Теперь она была без спутницы.

Оказавшись на улице, она посмотрела туда, где Павел стоял раньше, и, не увидев его там, начала оглядываться по сторонам. Наконец ее взгляд явно остановился на нем. Агриппина Фотиевна медленно прошла к переходу, пересекла проспект и повернула к киоску.

Делая вид, что рассматривает газеты, Павел обошел киоск и нырнул за ближайшие сиреневые кусты. Оттуда можно было пройти на остановку и незаметно вскочить в трамвай. Но, не спеша бежать, он остановился и стал ждать, что сделает старушка, подойдя ближе.

– Павлуша, – тихо позвала она, остановившись у тыльной стороны киоска. – Выходи, не бойся. Никто не знает, что ты здесь.

– Это вы мне говорите? – Павел вышел из-за кустов, стараясь делать вид, что не узнает ее.

Он готов был заявить, что она обозналась. Но… не смог, потому что Агриппина Фотиевна тотчас прильнула к нему.

– Голубчик мой, уцелел... Как же тебе удалось?

– Как Саша? – первым делом спросил Павел. – Как ваше здоровье?

– Ничего, еще скриплю... А с Сашей, голубчик, плохо, – и Агриппина Фотиевна рассказала о Сашиной жизни, что у той есть муж и новый сын, что в браке она несчастлива... – А дети твои уже взрослые. У Люды семья, сыну шесть лет, муж хороший. И у Бори недавно дочка родилась, жена из приличной семьи.

– Я могу чем-то помочь Саше? – спросил Павел.

– Да чем же ты ей поможешь? Жилье у нее есть, работа есть, а вот муж...

– Кто он? Я могу его знать?

– Ой, Павлуша... – Агриппина Фотиевна махнула рукой. – Твой бывший кучер, Пронька Николенко. Понимаешь, – заспешила объясниться она, видя, как Павел изменился в лице, – ты же ей наказал переменить фамилию... А этот ирод как раз с женой разошелся, ну я и присоветовала... Это я виновата. А теперь Саша от него отбиться не может. Или не хочет, я даже не пойму.

– Да он же пьяница! – брезгливо воскликнул Павел. – Последний человек...

– Да... – согласилась Агриппина Фотиевна. – Все так и есть.

Их расставание было грустным. Тем не менее они договорились, что Павел будет искать пути, чтобы поддерживать отношения с бывшей тещей.

– Только вы ни в коем случае не говорите обо мне Саше, – попросил он. – Не надо ее тревожить. Разве что... пусть бы она как-нибудь узнала, что я жив. И дети пусть бы узнали...

– Я скажу ей, что мне был вещий сон, – пообещала Агриппина Фотиевна. – Ну, а с детьми пусть она сама говорит.

При расставании они долго смотрели друг другу в глаза, и взгляды их светились неподдельной приязнью.

Слава Богу, теперь Павел знал истинные имена и адреса своих детей. Знал также, сколько всего оставит им в наследство и как это наследство оформит. Этой заботе он посвятит свое будущее время, чтобы все выглядело безукоризненно. Он продумает и подготовит все схемы.

Также он понял, что прошлого больше не вернуть – Саша навсегда для него потеряна. Во-первых, этот ее сын, что наверняка, такой же мерзавец, как и отец... Вряд ли он, Павел, сможет принять его. Во-вторых, он теперь представлял, как изменилась Саша под влиянием нового мужа: нельзя, живя со скотиной, оставаться графиней. Ее податливая душа, увы, скорее всего, невосстановимо лишилась лучших качеств. Наконец, в-третьих, самое грустное – после стольких родов, на которые обрек ее второй брак, Саша утратила прежнюю привлекательность.

Просто она решительно во всем стала другим человеком. Нет больше его Саши.

Как и в пору женитьбы, Павел чувствовал себя молодым и здоровым, а жену свою нашел столь постаревшей, потерявшей вид, что, кажется, теперь их разделяют десятилетия. Эта внезапно открывшаяся правда поразила его хуже ножа предателя. Почему-то его не изменили угроза смерти, жизнь под чужими именами и трагедия вечных скитаний, а любимую женщину изуродовала нищета и союз с низким человеком.

Нет, он не винил ее, но не винил и себя. Он вспоминал, как отразилось на нем нападение махновцев. После него он вернулся домой, в Багдад, жалким, изломанным неудачником, просто уничтоженным человеком. С этого и начались все беды… И вот теперь то же самое повторилось с Сашей.

Павел осознавал, что зараза, как он называл пристрастие к игре в карты, сидит в нем, она никуда не исчезла и в любой момент может поднять голову. Он не восстановился после своих падений, не очистился от пробудившейся в нем скверны. Поэтому при прощании сказал Саше, что умер раньше срока и на земле осталась лишь его оболочка, тень. Вот и ее изменения, увы, необратимы. Разница лишь в том, что ему открылась истина о себе, а Саша, пожалуй, не догадывается, что ее прежней – уже тоже нет. Следовательно, если она узнает, что он жив, что он здесь и не позвал ее к себе, то возненавидит его смертельной ненавистью – такое отступничество не прощается. И все же лично ему надеяться на чудо не стоит, надо начинать жизнь заново.

Долго в своих мыслях прощался Павел с Сашей, гнал от себя ее молодой образ, любые счастливые воспоминания. Наконец, дабы ускорить свое очищение от прошлого, нашел в Макеевке молодую женщину, которая показалась ему подходящей на роль жены. Конечно, официально он жениться не собирался, тем не менее вскоре та женщина уже ждала от него ребенка.

А через полгода началась война.

Като с мужем решила бежать в Узбекистан, подальше от очагов войны, на восток. С ними Павел отправил и свою женщину.

Сам же остался на месте. Ему надо было попасть на территорию с размытыми границами, чтобы еще раз поехать в Ирак. Там он планировал дерзкое дело – перевести свои счета, недвижимость, землю и прочие богатства на старое имя, отцовское. Благо, что документы он сохранил. Прошло так много лет, что вряд ли кто-то им заинтересуется и сможет об этом узнать. Врагов его нет в живых, имя их убийцы ничего не скажет багдадовцам, тем более, что человека с таким именем нет в живых.

И потом – после этой операции он немедленно уедет из страны. Искать его в Советском Союзе, где идет война, никто не догадается, не рискнет, даже если захочет. Да и как его, постоянно меняющего паспорта, найти там?

Это его первое бегство из Багдада до Кишинева легко было проследить, потому что документы он сменил только в Кишиневе, а ехал-то – по старым. Надеялся, что после смены имени его в новом большом городе не найдут. Но… случайная встреча – проклятый враг знал, где его караулить.

А теперь он уедет из Ирака под именем, которое совсем никто не связывает с ним прежним. Так что веревочка в Багдаде и оборвется. Пусть ищут, кому вздумается!

В Багдаде он сделает завещание в пользу советских граждан, своих детей Людмилы и Бориса.

Остальное устроить было проще – подобрать удачный момент, объявить себя, носящего старое имя, умершим и отослать в Советский Союз завещание. Нотариуса он найдет, остальные дела тоже уладит с помощью багдадских родственников. Павел все продумал, все нити связал, так чтобы один раз съездить в Багдад, а потом вернуться в Советский Союз и больше из него не отлучаться.

Часть II . Отстоять Россию

Не сдав ни пяди дорогой земли,

Они дыханье отдали стране,

Их образы сияют нам вдали,

Их клятва раздается в тишине.

Владимир Аврущенко

погиб на Юго-Западном фронте в 1941 г.

Безотцовщина

Наконец-то Борис попал в дом, где родился! Родители, конечно, рассказывали ему историю их бегства в Багдад, которая там не казалась страшной, а скорее рисовалась забавной – ичь, как отец и Григорий Никифорович Пиваков здорово отбивались от тупых махновцев! Но теперь он побывал на чердаке, облазил кровлю, осмотрел наружные стены хаты и везде видел следы настоящего штурма – сильных ударов и выбоин с трещинами, отметин от пуль, зазубрин, глубоких царапин и расколов. Сначала хотел посчитать все эти раны, но потом сбился со счета. Зато не просто понял, а почти шкурой почувствовал, насколько это было страшно – слышать выстрелы и свист пуль и понимать, что целятся в тебя.

1932-1933 учебный год Борис просто пропустил. Это было сделано по совету директора школы, к которому обратилась Александра Сергеевна. Он встретил ее вежливо, но настороженно – как же, она ведь приехала из буржуазной страны и могла быть шпионкой! Приспособленцы и перестраховщики по собственному почину боялись помогать тем, кто прибыл в Советский Союз из-за границы. Этот директор категорически заявил, что брать в пятый класс ребенка, не знающего украинского языка, нельзя.

– Пусть годик погуляет, обвыкнется, – более мягко сказал он. – А то так сдавайте мальчика в третий класс.

– Но моему сыну уже 13 лет, – возразила Александра Сергеевна, – ему плохо будет среди малышей.

– По сути, мы должны были бы проэкзаменовать его, может он вообще ничего не знает... – сказал директор, намекая, что он и так милостив с посетительницей и ее сыном.

Александра Сергеевна от возмущения чуть не проговорилась, что в Багдаде его экзаменовала серьезная комиссия и порекомендовала продолжать обучение в средних классах школы, но вовремя спохватилась: табу на упоминание Багдада никто не отменял. Ведь у них были румынские документы, купленные Павлом Емельяновичем в Кишиневе сразу по приезде туда! А в Бессарабии была своя система оценки знаний и никаких экзаменов дети после начальной школы не сдавали.

Пришлось ей согласиться с директором и отдать Бориса в третий класс.

Как она и предполагала, третьеклассники начали задираться к явно городскому переростку, насмехаться над его прилежанием и аккуратностью, передразнивать акцент и неправильный выговор слов... Короче, однажды они так довели его, что Борис ударил кого-то из детей и отказался обучаться в одном классе с обидчиками.

Мать с ним согласилась и дала ему возможность вжиться в новую среду, привыкнуть к украинскому языку и вообще освоиться – на свободе, а не в школе.

Но до наступления нового сентября ей стало уже не до Бориса – у нее появился новый сын, да и подаренная Агриппиной Фотиевной хата не была достроена, так что забот хватало.

И все же Александра Сергеевна и Борис опять пришли к директору школы, чтобы записаться в пятый класс. Теперь мальчику устроили собеседование по украинскому языку и по истории Украины. С вопросами по языку он справился хорошо, а в ответах по истории путал Украину с Советским Союзом, и его опять в школу не взяли.

Чтобы долго не описывать мытарства Бориса со школой, скажем, что каким-то невероятным образом он все-таки проучился там два года и в положенный по его возрасту срок сдал все экзамены за седьмой класс, получив документы об окончании неполной средней школы.

Это была не учеба, а мучение. Отчим постоянно упрекал пасынка в дармоедстве и нахлебничестве, отрывал от уроков, заставлял то помогать с достройкой хаты, то нянчить нового ребенка, то зарабатывать деньги на свое содержание там, где подростков брали на временную работу. А потом и вовсе нашел ему постоянное занятие: ходить на железнодорожную станцию и выбирать из отвалов паровозной золы несгоревшие угольки. Каждый день Борис приносил домой одно-два ведра отличного топлива, а отчим продавал его и пропивал вырученные деньги.

Из-за скандалов в семье Борис не мог находиться дома. Ему жалко было мать, постоянно и жестоко избиваемую, но она запрещала заступаться за себя перед мужем, а тем более – приструнивать пьяницу.

– У тебя рука тяжелая, еще убьешь его ненароком... – говорила Борису и, предвидя драку, отсылала его из дому.

А когда скандалов не было, тишину нарушали крики Зёника. И Борис вынужден был проводить время то у Людмилы, у которой вскоре появился сын Евгений, то у бабушки Груни, где рос ее внук Николай, сразу после рождения оставшийся без матери. Во всех домах стояли вопли младенцев, воняло поносом и мокрыми пеленками. Фу, как не похоже это было на обстановку, в которой Боря вырос. Пока не было всех этих детей, он был младшим в роду и ему доставались любовь и внимание родственников. Теперь же все переменилось...

Боре приходилось спать не просто под кухонным столом, но на голом полу. Часто, укладываясь там, он плакал и мечтал о заступничестве отца, представлял, что бы его отец сделал, видя, в каких условиях он живет.

Постепенно он взрослел, присматривался к тем, кто на его глазах заводил семьи и рожал новых детей, и думал, что у него все будет по-другому. Как он себе представлял это «по-другому» неважно, главное, что он задумывался о своей семье. А от мыслей до поступков – путь короткий. Вот так и получилось, что жаждущий любви и внимания юноша рано женился.

И хотя «по-другому» у Бориса не получилось[8], но все же после женитьбы он попал в семью, наполненную миром и покоем, где родители и дети любили друг друга... И опять это оказалось не то! В этой семье стоял какой-то первозданный дух, было что-то слишком патриархальное, старинное. После блеска Багдада, который Борис помнил и забыть не мог, в Славгороде все казалось ему тусклым и бедным, древним какой-то замшелой древностью, в которой было еще хуже. Если в Багдаде они гордились Вавилоном и Уром, своими великими развалинами и черепками, непонятной клинописью, невероятно высокой культурой прошлых эпох, то тут казалось, что более ранние поколения были более дикими.

– Значит, вы дичаете, а мы развиваемся, – смеялась над ним жена. – Вы катитесь под горку, а мы идем вверх. Так что тебе лучше быть с нами.

Конечно, он понимал, почему так получалось, потому что родители его жены были сельскими людьми, крестьянами и занимались земледелием – новым и слишком неинтересным для него трудом, однообразным и тяжелым физически. Им слишком часто приходилось ходить в запыленной одежде, пропитанной ветрами и травами, а не парфюмерией. В их доме царил культ земли и плодородия, а в красном углу от рождества до новой жатвы стоял дидух[9] и пахло зерном и хлебом. Эти люди не знали моды и роскоши, жили по крестьянскому укладу, почитали стихии и любую от них благодать. Нет, все это ему не нравилось.

Он был недоволен своей жизнью, грязной работой на заводе, и не видел, как можно было это исправить. Сначала, когда у матери только появился Прокофий Григорьевич, еще не обнаглевший и старающийся угодить жене, он обещал, что отдаст пасынка в обучение своему двоюродному брату – бондарю из Синельникова. В основном этот человек делал бочки. А бочки – это было что-то еще с детства знакомое Боре, ибо имело отношение к их аптеке: в бочках отец хранил лечебные вина и настойки трав. Но со временем распоясавшийся пьяница забыл о своем обещании.

Почему Борис не пошел по стопам матери? Почему не стал портным как Михаил Феленко, его двоюродный брат из Запорожья? Этого он и сам не знал. Видимо, тут сказалось влияние отца, который готовил его к наукам, а не к ремесленничеству... Помнится, мечтал Павел Емельянович, что сын превзойдет его и станет не просто аптекарем, а настоящим ученым фармацевтом.

Да какая разница, что было в начале его пути?! Теперь Борис Павлович был гражданином Советского Союза, где все-все было устроено раздражающе не так, как в стране его детства. Тут люди жили словно на юру, как в доме без стен – открыто и доверчиво, деля одну на всех судьбу. Борис Павлович не понимал, что такое коллектив, общественный интерес и почему им надо отдавать предпочтение перед отдельным человеком и его запросами.

Новая жизнь настала в конце лета 1935 года, когда ему исполнилось 16 лет. Это был возраст, с которого в СССР позволялось подросткам работать на производстве. И так как его сестра Людмила некогда коротко работала на Государственном чугунно-литейном механическом заводе «Прогресс», то и брата туда повела.

– Что ты умеешь делать? – спросили у Бориса в отделе кадров, чтобы понять, куда его лучше определить.

Как видно из названия завода, основными переделами[10] там были чугунное литье и последующая механическая обработка отливок. Все это представляло собой грязные работы, грубые монотонные операции, не требующие квалификации, к тому же производимые в агрессивных средах, какими являются и песчано-глинистые формы, и смазочные масла, используемые в механических станках, и железные опилки.

– Умею носить тяжести, – добросовестно признался мальчишка, – ну и... что-то делать.

– Правда? И что же ты умеешь делать?

– Могу любой замок починить, ключ к замку выпилить.

– Так... – начальник отдела кадров почесал нос, надавленный очками. – Значит, выпилить... Ну что же, наверное, тебе понравится профессия слесаря-инструментальщика.

– А что это?

– Это? – переспросил кадровик. – Это, брат, престижнейшая специальность! Слесарь – это работник, выполняющий обработку металлов в холодном состоянии при помощи ручного инструмента и вспомогательных средств. А также он может производить сборку, монтаж-демонтаж и ремонт оборудования, машин, механизмов и устройств. Это как машинный врач. Понимаешь?

– Мастер на все руки? – паренек быстро сообразил, что к чему и дал согласие.

– Итак, зачисляю тебя учеником слесаря-инструментальщика. На кого мы выписываем трудовую книжку? Говори свою фамилию.

– Диляков Борис Павлович, – ответил тот.

Быстро пролетело два года, в течение которых, Борис Павлович из ученика превратился в опытного слесаря, а потом и в наладчика оборудования. У него обнаружилось природное чутье на любые виды движения, на его передачу в узлах механизмов и на использование движения для производства полезной работы машинами и механизмами.

Мастер инструментального участка на нового слесаря, способного без технической документации собрать любую машину, о работе которой имел кое-какое представление, нарадоваться не мог.

Но вот Борису Павловичу исполнилось 18 лет, настала пора получать паспорт, о чем его заранее известили из отдела кадров.

– Где его получают? – спросил парень.

– У нас, в сельсовете, – разъяснили ему. – Да пусть мать сходит и возьмет, чтобы ты не тратил время.

Через день мать принесла Борису Павловичу паспорт на имя Николенко Бориса Павловича.

– Почему Николенко? – спросил Борис Павлович, начавший забывать кишиневский разлом и связанные с ним тайны.

– А ты как на заводе записался? – строго спросила мать.

– Я... ну... по отцу... – промямлил Борис Павлович, поняв, что допустил досадный промах.

– Мало нас жареный петух клевал? Как ты мог так забыться?! Из-за этой проклятой фамилии я замуж за Проньку вышла... – запричитала Александра Сергеевна. – А ты забыл… Теперь скажешь начальникам, что тебя отчим усыновил. Понял? А он почти усыновил, потому что карточки на тебя получает, как на своего сына Николенко.

– Понял, – нахмурился Борис Павлович, радуясь, что отчество его осталось прежним, по родному отцу.

Впрочем, в отделе кадров на это не обратили внимания, восприняв новую фамилию паренька с должным пониманием. Только Александра Сергеевна порадовалась, что окончательно избавилась от кишиневского следа в документах и так напутала в имени сына, что найти его стало невозможным.

Теперь на памяти о старой жизни можно было поставить точку. «Наверное, моего мужа давно нет в живых» – с горечью думала она иногда, свято веря, что живой Павлуша непременно отыскал бы ее.

Объявлена война!

Начало войны застало Бориса Павловича в Смушевой[11], где жена его учительствовала по распределению, а он работал механиком МТС. Он никогда не рассказывал о том, от кого и при каких обстоятельствах узнал о страшной беде. Как-то узнал... И пережил в тот момент такой стресс, что возвращаться к нему мыслями решительно не хотел. Чернее дня в его жизни не было. Все последующие за этим трагедии, расстрелы, плен, ранения, угоны и прочие драмы и потери уже были ожидаемыми, ибо стали следствием того, что случилось 22 июня 1941 года, в 4 часа утра.