Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Никого из них уже нет в этом мире, но мы должны знать, что это были люди высшей пробы. Они умели по собственному почину организоваться и сопротивляться врагу, им не надо было выдавать задания, ими не надо было руководить. Они любили свою Родину, своих земляков и понимали, что только вместе друг с другом смогут выжить. Это и руководило ими. Тихо и незаметно они делали свое дело, не требуя ни почестей, ни наград, ни даже признания.

Помощь своим людям, скорее всего, не воспринималась ими как серьезная деятельность, как нечто регулярное и носящее партизанский характер. Может, и не имела она в их представлении явно выраженного подрывного характера, но способствовала выживанию красноармейцев, бежавших из плена или выходивших из окружения. А также помогала концентрировать силы сопротивления немцам и ждать удобного момента для выступления против них.

Оставленный для подпольной работы актив, который любым коренным славгородцем легко вычислялся по довоенному членству людей в партии и в комсомоле, на взгляд бывалого бойца, каким был Борис Павлович, не внушал серьезного доверия – люди-то в селе отлично знали друг друга и представляли, кто на что способен. Такому активу доверился бы разве что чужой человек, не местный. Поэтому Борис Павлович осторожничал, полагая, что для совместного «похода в разведку» местные подпольщики не годились, ибо не были проверены лихом.

Наперед забегая, отметим, что в итоге так оно и оказалось – немцам становилось известно все, что делали члены актива и даже что они кому-либо говорили. Характерный пример – судьба несчастного Николая Бачурина. Этот парень не был подпольщиком, ни в чем не участвовал. Он был просто бойким, даже хулиганистым по своему возрасту пареньком. И то из-за случайного разговора с советскими танкистами стал жертвой предателя и после жестоких истязаний погиб на расстреле[30]. Да и всех партизан, которые ничего путного для фронта не сделали, немцам выдал предатель!

Яков Алексеевич, принужденный немцами работать в колхозе, как он и раньше работал, не боялся рисковать ради благородного дела, но очень боялся предателей, вообще дурного человека.

– Вот вернутся наши и спросят за то, что мы на немцев работали, – часто говорил он. – А что нам оставалось делать?

– Вы же не столько немцам пользу приносите, – успокаивал тестя Борис Павлович, – сколько используете их для пользы своим людям. Вы кормите земляков, подкармливаете хуторян, которые выхаживают раненных бойцов. Вы сохраняете тех, кто пополнит ряды Красной Армии и пойдет сражаться с врагом, когда наши погонят его назад.

– Если бы все так рассуждали...

– Мы еще пригодимся своей стране. Просто нам надо уцелеть под немцами, – и дальше Борис Павлович замолкал.

Не мог он подбодрить тестя своим примером и признаться, что ходит под смертным приговором военного трибунала и все равно ждет своих с нетерпением, потому что понимает – фашизм надо уничтожить, а для этой сложной работы потребуются его руки и мужество.

– Хорошо бы уцелеть... – шептал Яков Алексеевич.

Свойство чистой совести

Чтоб стать мужчиной – мало им родиться,

Как стать железом – мало быть рудой:

Ты должен переплавиться. Разбиться.

И, как руда, пожертвовать собой.

Михаил Львов

Казалось, все предусмотрел Борис Павлович, стараясь выжить под пятой врага и научить этому других... Вот только незнание диалектики его подвело, хотя и не его одного – всех это подвело... Но всех обвинять он не мог, поэтому судил только себя.

Он мечтал дожить до прихода наших, чтобы присоединиться к советским войскам. Тем не менее ни разу не заподозрил, не подумал, не предположил, что враг любой ценой постарается помешать этому. Но чтобы понять или предвидеть бесчеловечную, мерзеннейшую суть немцев, надо было самому иметь характер прохвоста. А Борис Павлович был романтиком, человеком искренним, добрым, оптимистичным. Ни на грамм в нем не было ничего злодейского, поэтому и не догадался, что перед отступлением немцы додумаются уничтожить всех мужчин, даже подростков и стариков – чтобы те не взяли в руки оружие и не повернули против них.

Да и не знали люди в оккупации, где находится фронт, насколько приблизился к ним, а значит, не могли рассчитать, когда следует остерегаться, убегать или прятаться. Партизаны тоже не доработали – да и не работали они вовсе, а дым в глаза пускали! – иначе знали бы и про фронт, и про повадки немцев при отступлении, и про приезд в Славгород большого отряда карателей... Именно партизаны не дали славгородцам шанса как-то уберечься, уцелеть, не снабдили их информацией. Зачем они нужны были, если не отвечали перед своей совестью за сохранность советских людей?

Ведь почти месяцем раньше, а именно 13 февраля 1943 года, карательный отряд, направленный захватчиками в село Зайцево Синельниковского района, за подрыв бронепоезда местными патриотами сжег практически все село. Осталось уцелевшими всего 17 дворов из 196-ти. Каратели расстреляли 69 человек мирных жителей, в том числе 9 женщин.

Как славгородские партизаны могли не знать этого, если это произошло рядом, в каких-нибудь 40-ка километрах от Славгорода? Почему не подумали, что та же участь может постичь и их поселок?

О расстреле Борис Павлович не мог говорить спокойно:

«Попал и я на расстрел... Немцы пришли в кузню прямо с утра, едва мы приступили к работе, и забрали нас. Повели...

Ну, я опущу некоторые подробности...

Расстрел производили не немецкие части, а карательные отряды. Там немцы только командовали, которые были из нестроевых. В частности, нас, славгородцев, расстреливали вольнянские и новогупаловские бандиты, предатели... Сначала я не знал кто они, а потом обо всех узнал!

Погнали нас за завод, туда, где Варька Сулима жила. Там была небольшая незастроенная площадка. И я слышу, что конвойные между собой о чем-то говорят, что-то обсуждают. Прислушался и понял, что они ждут приезда машин, которыми нас должны куда-то везти. Но машины задерживались...

И ходят же между нами – конвой... Я присмотрелся, вижу – рожи не немецкие. Форма немецкая и говорят по-немецки, а рожи наши. Я немцев духом чуял!

Я подошел к одному:

– Слушай, ты же не немец? Ты – русский.

– Was? Гав-гав-гав!!! Was ist los? – на меня по-немецки, мол, в чем дело.

– Да нет, не надо, ты не немец и по-немецки говоришь плохо, неправильно. Так куда нас хотят везти?

– Что тебе надо? Увидишь тогда... – прошипел он со злом уже на чистейшем нашем языке.

Ах ты гад, так ты свой! Но вижу, что и немцы тут есть. Я начал раздумывать, как оттуда убежать.

Один мужик опередил меня – попросился сходить в туалет. Его отпустили, причем без конвоя. Он пересек центральную дорогу, что идет на вокзал, прошел по направлению к железной дороге, на поле со старыми кукурузными стеблями, через которое я бежал домой после побега. Ну, думаю... спасется товарищ. Когда он, дурак, сделал там свое дело и возвращается. О, господи!

Я подошел к совсем другому немцу, спрашиваю, можно ли пойти в туалет. А он мне говорит: «Делай в штаны». Ну тут я окончательно понял, что дело плохо, но сделать уже ничего не мог...

А тут свыше команда, переиграли... Они хотели вывезти нас в степь, там расстрелять и зарыть, чтобы то место даже найти никто не мог. Но вот не получилось у них. И нас повели к мосту...

Но районный комендант – наш славгородский мужик, на элеваторе жил, «Заготзерне» – распорядился, чтобы 30% мужчин оставили для работы, потому что забрали всех от старого до малого. Больных, и тех с постелей поднимали.

Ну а кого же оставить? По какому принципу отбирать? Немцы не смогли тут определиться.

Мы для них были заложниками. Они знали, что мы не виноваты. Мы были просто заложниками. Нам мстили за разбитый поезд.

Так кого оставлять? Ну, дали право полиции вывести надежных людей. Пришел полицай Буренко. Ему говорят:

– Выбирай, кого там...

Он зашел в толпу согнанных и начал отбирать всех подряд. Немцы смотрят, они же людей не знают. А потом видят, что тот что-то не то делает, и выгнали его оттуда.

– Sind alle gut? – все хорошие? – рассвирепел немец и его под зад так ударил, что Буренко упал.

Тогда пригласили старосту колхоза. Тот вышел и говорит:

– Господин переводчик, скажите им, что я тут человек новый, людей не знаю. При прежней власти я тут не присутствовал, и ничьих не знаю способностей. Я доверяю сделать отбор своему заместителю Никите Филипповичу Ермаку.

Позвали Ермака. Тот вышел, вижу, сильно плачет...

– Я перед богом клянусь, что не знаю у кого что на душе... – он взял своего сына и своего зятя. – А за остальных я ручаться не могу.

Ушел он. Но надо же отобрать 30%.

И тут подал голос Митька Сулима, кузнец, муж сумасшедшей Гашки, который понял, по какому принципу надо отбирать людей – по профессиональному:

– Фриц, а что, кузнецы уже не нужны?

Немцы сразу же среагировали, ухватились за подсказанную Сулимой мысль. Их главный распорядитель кричит:

– Schreiner und Schmiede gehen aus!

И тут же переводчик переводит:

– Плотники и кузнецы, выходите!

Рядом со мной стояли муж бабы Баранки и ее сын Сергей, учитель. Сергей и говорит отцу:

– Папаша выходите, там плотников вызывают.

– Да пускай он ближе подойдет... – сказал дед.

Так и не вышел, погиб. Может, не хотел сына одного оставлять...

Немец еще раз кричит:

– Есть кузнецы?

Тогда Митька Сулима спохватился:

– Хлопцы, да что же мы стоим? Нас отпускают! – и за ним вышли все кузнецы, в том числе и я.

Там такая канава была водосточная, забетонированная, которая отделяла балку от дороги. Мы через ту канаву переступили и оказались на свободе. Там под этой маркой еще кто-то вышел.

Тогда еще отобрали механиков, слесарей... Начальник МТС, хотя его подчиненных вообще на расстрел не брали, вывел по своему почину еще несколько совершенно чужих ему человек. Повыгоняли также некоторых пацанов, в том числе Алексея. Он тогда работал на водокачке и тут все время твердил немцам про воду, говорил по-немецки.

Потом тем, которых вывели, скомандовали:

– Nach rechts! Schrittmarsch! – Направо! Шагом марш! – отвели в сторону.

А остальных подковой охватили, начали прикладами в кучу сбивать. Они кричат! Сбили их в кучу, а тут... возле моста и с противоположной стороны – пулеметы стоят, по два с каждой стороны.

Немцы отскочили и попадали в водосточную канаву. Затем люди запели и одновременно из-под моста застрочили пулеметы. Люди начали падать.

Но были такие, что живыми падали. А были и такие, что стояли с расправленной грудью, как мой отчим. Он стоял пока немец, комендант с Васильевки, не выстрелил ему в горло, попал с первого раза. Гогенцоллерн его фамилия.

Ну Павла Федоровича Бараненко немцы вывели, потому что он все время богу молился. После первых залпов к нему немец подошел, спрашивает:

– Ты ранен? – если бы он был ранен, добили бы.

– Нет, – и стоит весь трусится, потому что трупы кругом лежат.

Тогда ему скомандовали:

– Komm! Komm! Komm! – Выходи! Выходи! Выходи! – и вывели его.

А другой мужик, Надежды... отец, Григорий Корнеев (или Корнеевич), от немцев просто отбился. Они к нему подошли, толкают прикладом в толпу, а он отмахивается от них: «Зачем вы меня туда? Я не хочу!» – и ушел. Его не тронули. Он здоровый такой был... Все равно потом на фронте погиб.

Но после пулеметных очередей осталось много раненных, но живых, так немцы начали их достреливать. А потом снова легли в водосточную канаву и начали полегшую толпу забрасывать гранатами... Это ужас, что за зрелище было! И так два раза делали. Потом опять достреливали...

А мы стояли в стороне... Возле меня стоял Хоменко, друг Якова Алексеевича... Господи, все же на моих глазах было. При виде этого ужаса у того Хоменко, вижу... Он кривится, кривится, а потом судороги потянули все лицо так, что его узнать нельзя было.

Были такие, у кого глаза буквально вываливались их глазниц – не могли люди спокойно смотреть, как своих стреляют.

Потом подходят к нам, главный немец и переводчик. Очень оба спокойные, словно роботы, и говорят:

– Вот вы видели, как мы расстреляли «жидобольшевистских собак» ... – они не сказали, что это безвинные люди, что это сделано в целях мести или что-то такое... – Теперь так, у кого есть немецкие вещи, награбленные с поезда, принесите. И все, на этом кончиться вся злоба. А сейчас идите на работу, и чтобы никакой печали не было. Мы их тут зароем. Никаких похорон... Никакого траура. Придут немецкие солдаты, проверят. Если кто-то будет дома, там же и расстреляют.

Я прилетаю домой! А что же я вижу...

Господи, в этот день отчима моего убили, деда Федора (Николенко) убили, это брат отчима... Дальше – тестя убили, деда Муззеля (Федора Алексеевича) убили... Ну всех же я видел... Дядька Порфирия (Феленко, отца Мамая) убили.

Залетаю во двор, Шура стоит на пороге, ей шел 3-й год... Я хватаю ребенка и – в хату... В кухне дверь открыта, в хате холодно. Бабуся наша сидит на печи...

– Где Паша? – у бабушки спрашиваю.

– Я не знаю.

– А де мама?

– Липочку немец убил. Немец в не выстрелил.

– Как? Какой немец убил?

Я ничего не понимал... Брали же только мужчин.... Выскочил во двор, сюда-туда, мечусь... Жены нигде нет. У нас тут палисадничек такой был, небольшой, кустами роз обсаженный, пчелы там содержались. Там улики стояли. Около той посадки он убил Евлампию Пантелеевну. Она лежала, чем-то накрытая. Но я тогда ее не заметил, не смотрел туда.

– А де ж Паша? – сам у себя спрашиваю.

Когда возле северной межи появилась Габелька[31], соседка наша, и говорит:

– Паша побежала через толоку до Хоменко.

Я подался туда, спрашиваю, где... Нашел ее. Но в жутком состоянии – жена рвет на себе волосы, кричит: «Ой мамочка моя! Ой мамочки нет!»

– Что ты говоришь?

– А где папаша? – она вроде очнулась, услышав мой голос.

– Папаша сейчас придет, – соврал ей я, чтобы хуже не стало.

Приходим домой...

– Где мама? – спрашиваю.

Она мне показывает. Глянул я, ну что... Что тут скажешь? Расспрашивать не стал. Говорю:

– Все ясно, бери себя в руки.

А Петр убежал на конюшню, тут недалеко, однако немцы за ним не пошли.

Говорю:

– Папаши тоже нет. Что же делать... Как суждено, так и случилось.

А тут мне кричат с улицы:

– Борис, уходи! Немцы уже ходят с проверкой. Расстреляют же сейчас!

Я бросаю эту обстановку и бегу в кузню. Забежал, но и там те же новости...

Но вот комендант раздобрился – дал команду вернуться всем назад, чтобы погибших забрать домой. Похоронить их по-людски разрешили только на третий день.

Ну тогда я уже спокойнее начал рассуждать... Куда идти? Дома у матери отчим лежит, Жоржу 13-й год. У бабушки Груни – дядька Порфирий... Его вдова Мария голосит. Тут бабушка Ирина, деда Яшки мать, в два голоса кричит – убили ее мужа и сына, моего тестя... У бабы Саши Заборнивской сына Ивана убили. У бабы Федоры Баранивской мужа и сына убили (это отец и брат Марии Семеновны). Вот через дорогу Майданка, сына убили. То хоть бы люди пришли, хоть бы утешили, хоть чуть-чуть... Так нет – кругом крики, кругом стоны (Сильно плачет и продолжает рассказывать). Этого нельзя забыть. И надо же было жить-выживать в такой обстановке.

А тут у самого смерть за плечами... – сужденный к высшей мере без права обжалования... За что?

Ой, где только у меня силы нашлись?! Где терпение взялось? Где у меня все это бралось, я не знаю. А я еще был бодрее других, деятельнее...

Ой, что было у меня на душе! Это... это нельзя передать... Нельзя передать! Никакими словами выразить нельзя.

Ну, в конце концов похорони всех в братской могиле... Три дня мне так плохо было, что я даже воды попить не мог... Глотнуть не мог. Только во рту смачивал. У меня во рту сохло, а води выпить не мог. Что с людьми творилось?! Некоторые сходили с ума, других разбивал паралич (перестает плакать, успокаивается) ... А я?..

Немцы знали, что они провинились, считая нас партизанским селом... А оно же не партизанское. И они знали, что тут не партизаны поезд подорвали. Они понимали, что тут натворили, что тут их ждет злоба, и что возможно мщение. Так они в Славгороде ночевать не оставались.

Ну, похоронили, всё кончилось... Конечно, тогда уже траур... И тогда уже мы жили так: только немцы появлялись в селе – мы убегали. Напуганы были. Люди передавали друг другу: убегайте, немцы едут... Я все ночи проводил в степи, все лето ночевал и по кущам, и по кукурузным полям, по посадкам.

А тут начали свои приближаться. Люди радовались, а я радовался только тому, что немцев гонят к чертовой матери в их логово, но... Мне и своих следовало опасаться. Я боялся своих несравненно больше, потому что получать пулю в затылок от своих в сто раз обиднее, чем от немцев».

Позже, когда все страшные события отошли в прошлое, Борис Павлович, кляня партизан за бездействие и бесполезность, мучился и своим промахом, что сам не догадался о намерениях немцев, не встал на их место и не постарался рассуждать так, как рассуждают загнанные в угол подонки. Сколько жертв случилось из-за этого, которых можно было избежать!..

Снилось ему часто, что додумался он, что выводит мужское население из Славгорода, ведет глухими стежками куда-то в безопасное место. Снились расстрелянные... Страшнее этих снов были только те, в которых он, раненный, полз к своим товарищам, таща взятого в разведке языка. Но это было позже...

Мучился тем расстрелом Борис Павлович, да не говорил никому – стыдно было признаваться, что такая простая мысль не пришла ему в голову. А ведь на то время он был уже обстрелянным фронтовиком, знал подлые повадки немцев. Должен был догадаться о возможном расстреле, должен был!

Вот такая у Бориса Павловича была совесть – великая и тревожная. Заставляла она его брать на себя вину за многое, что было не в его власти, что составляло предмет долга совсем других людей. Жить с такой совестью ему было тяжело. А ведь он и сам мог стать жертвой своей недальновидности, чистое чудо даровало ему жизнь.

На расстрел его угнали с работы, из кузни. Как раз там был и Яков Алексеевич – к несчастью своему, на пять минут зашел по делам. Словно рок висел над этим человеком, который в момент угона мог на своей двуколке оказаться бог знает где на дальних полях, на свободе, в недосягаемом для карателей далеке... А он зашел сюда…

Борис Павлович не любил об этом говорить, как будто то, что он попался немцам в лапы, было его личным поражением, недостойным настоящего мужчины. Впрочем, об этом уже многое сказано. Поэтому остается предположить одно: он сразу понял, что происходит. Бежать ему было некуда, и он вместе с тестем пошел к месту казни…

Попав в число обреченных, ничего не предпринимал. Ничего, просто стоял вместе со всеми и ждал своей участи! И если бы не Сулима... Этот простой русский мужик, который оказался умнее немцев, спас ему жизнь. Без его реплики Борис Павлович был бы расстрелян. Солдат, фронтовик, защитник Севастополя, выживший в плену и бежавший из плена на ходу поезда… Этот человек ничего не смог придумать, когда к нему пришли убийцы.

Почему он не бежал, не предпочел умереть, прорываясь к свободе? Почему выбрал смерть в молчаливой толпе? Растерялся? Не мог бросить тестя? Скорее всего, до последнего мгновения надеялся на случайное спасение… Возможно, недюжинной своей интуицией чувствовал, что оно к нему придет...

И что мешало Якову Алексеевичу выйти вместе с плотниками и кузнецами? Ведь на нем держались ветряки, брички и телеги, все колхозные агрегаты и техника, нехитрое оборудование тока, той же колхозной кузни, а также зернохранилища, маслобойни, мельницы. Без него гвоздь ни во что не забивался, все делалось по его указке и под его присмотром. А вот не вышел… Не позволил себе Яков Алексеевич на глазах у людей, обреченных и согнанных в качестве зрителей, избежать роковой участи путем простительной неправды…

Уцелеть за счет мелкой уловки было бы несправедливо по отношению к тем, кто не имел шанса к такой уловке прибегнуть. Возможно, живые смолчали бы, приняли бы его правоту, простили бы желание выжить любой ценой – но не мертвые, безгласно уходящие с ухмылкой презрения к нему. Не мог он бросить старика-отца... И не хотел жить после того, как узнал о смерти жены.

Таково было у Якова Алексеевича понимание справедливости, таким свойством обладала его совесть. Чистая совесть не делает скидки на неблагоприятные для нее обстоятельства, на угрозы, на нецелесообразность своего проявления. Она всегда остается Абсолютом, как мир и вечность.

С расстрела Борис Павлович возвращался домой вместе с Алексеем. От Алексея он знал, что Петр убежал от карателей, а вот Евлампия Пантелеевна, прикрывавшая его побег, погибла.

Что-то путает Борис Павлович, рассказывая о том, как неожиданно ему было узнать о смерти тещи – он еще на расстреле знал об этом от Алексея. Или забыл обо всем со временем? Или в то страшное время не запоминал сказанное...

Но тогда он почувствовал, какая огромная пустота, случившаяся от всех потерь, начала заползать в его душу – не стало не только родителей жены, но и ее дедушки Алексея Федоровича. Беда пришла и к матери, потому что расстреляли его отчима Прокофия Григорьевича и родного дядю Порфирия Сергеевича… Эти люди были его миром, а теперь этот мир рушился, обламывался и исчезал… Теперь не имела значения степень его приязненности к погибшим, главным было то, что количество людей, в разную меру любивших его, резко сократилось. И их никогда больше не будет! И никто не появится вместо них – их места навсегда останутся незанятыми. Как много любви к нему не стало на свете! Ее расстреляли немцы...

Родственная любовь, так мало значившая для него, в которой, казалось, он никогда не будет нуждаться, возникла в его представлении главным фактором самой жизни. Что он значит без родных и близких, без их любви? А то же, что и солдат без побратимов и товарищей, – ничего. Один в поле не воин! Кто порадеет о нем и бескорыстно позаботится? О господи, ведь на это способны только те, кто старше нас, кто приложил к нам руку, отдавал свои силы для нашего счастья, отрывал от себя кусок хлеба, чтобы прокормить нас. Вот сколько их есть на момент взросления, столько и будет, больше никто не прибавится.

Значит, он не просто потерял родных и близких – он потерял свою силу, свою защитную стихию!

Вдруг он подумал о родном отце, и пожалел, что его нет рядом. Вот если бы отец появился, если бы возник откуда-то, то одной любящей душой у него бы прибавилось. Зачем он остался с живыми? Ага… за ним стоят долги, много долгов. Надо начинать раздавать их…

– Первый долг – предать погибших земле, – вслух сказал он, на что Алексей недоуменно оглянулся, но промолчал.

Они подходили к своему двору.

Угон в Германию

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Константин Симонов

Перевернутые ценности немцев

Идеология немцев – это, говоря по большому счету, идеология паразитов, агрессивных паразитов. И вот почему.

В различных странах империализм имел свои особенности. Всего ранее он стал складываться в Англии, где приобрел по преимуществу колониальный характер.

Французский империализм отличался ростовщическим характером. Французские капиталы вкладывались главным образом в государственные займы и отчасти в колонии. В гораздо меньшей степени помещались они в промышленные предприятия.

Германия представляла третью разновидность империализма. В результате франко-прусской войны завершилось ее объединение и образование Германской империи. Но капитализм в Германии начал развиваться значительно позже, чем в Англии или даже во Франции. Немцы до сих пор любят повторять знаменитое выражение, что Германия пришла «к столу капиталистических яств, когда места были заняты», несмотря на то что оно сказано не их классиками[32]. Имелись в виду, конечно, колонии.

Последние десятилетия XIX века характеризовались борьбой за захват еще свободных территорий; шел лихорадочный раздел мира. К концу этого века ни в Африке, ни в Полинезии, ни в Азии, ни в Америке уже почти не осталось незанятых земель, представляющих интерес для захватчиков. Возникла задача передела мира между сильнейшими державами, одной из которых была Германия. Но лишь в 80-х годах прошлого века приступила она к захвату колоний. Спустя десятилетие именно германский империализм поставил со всей резкостью вопрос о коренном переделе мира. В этом проявилась другая особенность германского империализма – его исключительно агрессивный характер.

С тех пор задаче по переделу мира служат внешняя политика и дипломатия руководящих империалистических государств.

Но ведь в соответствии с человеческой моралью принято, если не изживать, то скрывать звериные инстинкты и наклонности! Вот это и заставило немцев, а теперь и всех англосаксов, подменять понятия и называть вещи чужими именами. А параллельно с этим лгать, лгать и лгать, чтобы никто не догадался, что в главную добродетель мира они возводят свой эгоизм.

Совершенно неправильно говорить, что они руководствуются двойной моралью, нет – они живут по полиморали, или антиморали. В отношении своих (немцев) они соблюдают моральные и правовые заповеди, в отношении чужих – считают такое соблюдение предосудительным. По отношению ко всем остальным нациям, народностям, этническим группам немцы применяют отдельную мораль, для каждого она у них специфическая и, конечно, ущербная, ибо лишена прав человека. Отсюда вытекает глубочайшая ценностная болезнь их мозгов.

Мы уже упоминали и приводили примеры об отсутствии у немцев милосердия, сострадания к слабым и о культе силы. То есть человеческое, духовное у них находится на втором плане, а звериное, дикое – на первом.

Вот так и мир оккупации жил перевернутыми ценностями и понятиями, поддерживаемыми оккупантами сознательно. Например, они сгоняли все мужское население с мест, откуда отступали под напором Красной Армии, и если не расстреливали его, то гнали впереди себя на запад. И называли это... эвакуацией в Германию. Смех! Чем бы для угоняемых закончилась эта «эвакуация», они не говорили.

– Куда вы нас гоните? – спрашивали угоняемые. – И зачем?

– Нада эвакуайтен! Германия, Великий рейх! – в ответ прогавкивали они, по существу, ничего не объясняя своим «нада».

И пугали, что придут советы и будут всех, кто жил в оккупации, – бах-бах.

Эвакуация, как ее понимали тогда советские люди, – это уход вглубь своей территории в случае возникновения опасности. Но причем тут Германия и «Великий рейх»? Разве они стали своими для оккупированных людей, к кому немцы вторглись с оружием, кого мордовали и расстреливали?

Да и для немцев откат в свое логово тоже был не эвакуацией! Это было всего лишь драпаком с чужих территорий, куда они алчно влезли, это было кувыркание после пинка под зад. А для оккупированных людей – угоном в неизвестность. Кому немцы пытались навязать мысль, что они и их страна стали для советских людей своими? Кого они пытались обмануть? И неужели они сами верили в этот обман? В конце концов – в эвакуацию не загоняют силком, угрозами, под дулами автоматов!

Но дадим слово Борису Павловичу.

«Отступая, немцы зверели и свирепствовали. Они жгли и разрушали все, что попадало им под руку и что встречалось на их пути. Мужчин и молодежь вместе со скотом угоняли на запад, в Германию. Многих по дороге расстреливали.

Вообще, когда немцы начали отступать, Гитлер, злобствуя наставлял их оставлять после себя выжженную землю, мол, за последствия отвечу я сам. Это не просто было сказано в эмоциональном выступлении, это специальный приказ такой был. Он вышел в сентябре 1943 г., и провозглашал тактику тотальной зачистки территорий, с которых они отступали.

В этом уже не было потребности, это не принесло бы немцам никакой пользы. И скорее напоминало детскую истерику, желание напакостить просто так, без цели и выгоды для себя. Про такие поступки у нас говорят: “Усерусь, но не покорюсь”. Уже было ясно, что немцы покатились назад и что они будут разбиты. Так зачем самому себе усугублять положение? Но таков был немец – враг добра и человечности.

Гитлеру тогда уже надо было капитулировать, чтобы спасти солдат и население и уберечь свои города от бомб и разрушения. Но он действовал как сумасшедший – все добил до ручки, угробил своих же людей, в прах превратил заводы и все такое[33].

Ну, немецкие вояки так и старались делать, сжигали наши села, вешали и расстреливали людей, все взрывали... А кого не могли сразу убить, тех сгоняли с мест и гнали впереди себя, чтобы там как-то раздробить и по частям уничтожить. Смерть угоняемых была только делом времени.

Мы всё понимали. Конечно, немцы не хотели, чтобы с приходом Красной Армии мы взяли в руки оружие и погнались за ними, за этими паразитами, которых нам хотелось давить даже голыми руками.

Да, я боялся своих, но ненависть к немцам была сильнее этого страха. Это я понял после расстрела. Это не люди были, нет, это были изверги, изуверы, больные ублюдки. Гитлер перед акциями, да и перед атаками тоже, накачивал их наркотиками... Так что мы воевали не против людей, а против озверевших наркоманов, против страшных чудовищ.

Поэтому Гитлер, отлично понимал, почему перед своей кончиной хотел всех их гробануть – чтобы концы в воду, чтобы мир не догадался, в кого он их превратил.

Ну так вот, сгоняли они всех мужчин. А кто пытался уклониться, тех прямо на месте расстреливали. Делали облавы по полям и по посадкам, вылавливали беглецов и тоже расстреливали.

Война – это ужас, это невозможно даже представить, что это. Это за гранью всего человеческого, за гранью здравого смысла и уважения к себе самому.

Первая попытка угона

Что нам оставалось?

Сначала мы малой группой спрятались на Рожновой[34], это селение такое у нас за колхозным ставком. Нас немцы выкурили оттуда – говорят, езжайте дальше на запад. Мы поехали в Терновку[35]. И оттуда нас выкурили, да еще чуть не расстреляли:

– Fahren Sie zum rechten Ufer des Dnjepr! – орал на нас командир отряда, который вылавливал прячущихся. Это значит – езжайте на правый берег Днепра!

Спрятаться было невозможно! Мы поняли, что дальше с нами шутить не будут...

Значит, надо было увиливать по-другому. Вернулись мы в Славгород.

А там узнали, что за попытку уклонения от эвакуации у нас сожгли несколько хат, в том числе одну по соседству с нами – хату Габбельки, потому что ее сын прятался. Сожгли также хату бабы Арины, не помню за что. Все Ратово[36] также испепелили – чтобы не хитрили с эвакуацией. Ужас, что они творили! И это еще немцы не выполняли то, что велел им Гитлер. Если бы они все так делали, как он требовал, так тут бы голая степь осталась.

Что делать? Деваться некуда... Со всего села собралось уезжать больше 100 человек. Ну, пристали и мы к тому большинству, получилось всего 130 человек, я потом посчитал. Разбились на группы, разместились на нескольких подводах и поехали на Запорожье. Я ехал вместе с Самуилом Григорьевичем, родным братом моего отчима. Нас сопровождало славгородское начальство, в частности, староста колхоза Донец, из Илларионова, здоровый такой дядька, и полиция.