Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Мы убедились, что тебе можно доверять, товарищ, – один из них улыбнулся, а другой оставался серьезным.

Как потом выяснилось, это были капитан Леонид Иванович Ященко, командир артиллерийского полка, и Захар Кириллович Лактионов, политработник. Последний, к сожалению, свое звание не назвал. А может, и назвал, да Борис Павлович в той суматохе не запомнил.

– Собственно, мы о побеге, – Лактионов продолжал улыбаться. – Мы из здешних мест. Обидно проезжать мимо...

Борис Павлович промолчал, ждал что они скажут дальше.

– В нашем вагоне, – начал говорить капитан Ященко, – есть много людей из Мелитополя и Запорожья. Все они согласны бежать, чтобы организовать партизанский отряд и продолжать борьбу. Но остальные пленные нам попытаются помешать, воспрепятствовать из страха перед обещанным расстрелом.

– А от меня чего вы хотите? – Борис Павлович не сказал им о и своем желании бежать, потому что стремился домой, прежде всего домой, а об остальном согласен был думать потом. – Я мешать вам не стану.

– Да нет! Наоборот, мы надеемся, что вы поможете, как-то отвлечете людей.

– Так, – задумался Борис Павлович. – Отвлечь людей может только сон, а сейчас до сна далеко, еще только вечер начинается. Но ждать вам нельзя, как я понимаю, потому что до ночи мы заедем слишком далеко от вашего дома и возвращаться назад вам будет тяжело. Так?

– Так. Нам надо бежать сразу как потемнеет, на перегоне между Запорожьем и Софиевкой.

– Вы сможете спрыгнуть с поезда? Ведь он несется...

– Да, мы сможем.

– Сколько всего вас человек?

– Много, – наклонил голову Лактионов. – Нас 21 человек, так что для побега нам надо не меньше получаса, сможете так долго сдерживать толпу?

– Да мы постараемся, чтобы толпы не было, – скромно опустил глаза Борис Павлович. – Но если что... то сдержим. Но и вы же поможете?

– Конечно, если надо будет, поможем, – добавил капитан. – И вот что, товарищ... Если кто-то захочет бежать после нас и присоединиться к нам, мы будем в течении недели ждать их по вечерам с 16-00 до 19-00... – и капитан Ященко назвал место встречи. – Передадите им потом, позже...

– Хорошо. А сейчас мы с моими друзьями разработаем свою линию, а вы пока что отдыхайте. Как будете готовы прыгать, скажете.

Договорились.

Борис Павлович переговорил с Иваном Крамаренко, и тот тоже согласился помочь командирам. Нашли еще одного верного человека – Михаила Ивановича Дудина, учителя математики. Он давно был у них на примете, как надежный боец. А тут вот это и пригодилось... Он был из Софиевки, и тоже мечтал о побеге, но не знал, как его в одиночку осуществить.

– А тут такая замечательная оказия! Да я всех порву! Только – чур! – после этих беглецов следом уйду я. Хорошо?

– Договорились, – Иван пожал учителю руку.

Так мало-помалу набралось 5 человек помощников, остальные из которых были из Синельниково или из его окрестностей. С Борисом Павловичем и Иваном их насчитывалось 7 человек.

Когда перед пригорком поезд начал сбрасывать скорость, Лактионов мигнул Борису Павловичу. За окном было уже темно, в вагоне – тем более.

– Товарищи! – громко сказал Борис Павлович, – тут одному пленному плохо с сердцем, ему нужен воздух. Я сейчас открою окно, а вы не волнуйтесь, я потом закрою его. Поняли?

В ответ кто-то промолчал, а кто-то махнул рукой. Где-то в дальнем уголке что-то буркнули.

– На воздух! На воздух его! – негромко покрикивал Иван, пока они всемером окружали немалую толпу беглецов, отрезая от них тех, кто мог помешать. – Просто его голову высунь в окошко.

Охотников помешать побегу не нашлось. Скорее всего, конечно, что пленные верили Борису Павловичу, и не догадались, что там, у окошка, на самом деле происходит. Как бы там ни было, операция прошла успешно, почти половина едущих в вагоне пленных обрели свободу, а то, что в вагоне стало меньше людей, этого в темноте сразу никто не заметил.

Прыжок с поезда

«Все время, с тех пор как попал в плен, я думал о побеге. Как часто я мечтал попасть на материк, выехать из Крыма! Там невозможно было бежать, некуда. Казалось, на материке я непременно убегу.

И вот я еду по родным местам, везет меня поезд, провозит мимо дома... А я все еще в плену... Ведь мне, если бежать, то надо прыгать с поезда. На это надо было решиться и настроиться. Сдерживало меня еще одно: что будет с остальными?

Хотя... пустым делом было заботиться об остальных, если там оставалась только половина из тех, что немцы загрузили в вагон изначально.

Я знал, что следом за мной спрыгнет и Иван. А остальные? Их же могут в конечном пункте просто всех расстрелять!

Но это меня остановить не могло. Многие ушли, значит, я тоже могу и смогу. Я решился – значит, все! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах.

– Я в эту ночь убегу, Иван, – тихо сказал я. – Меня уже ничто не остановит.

– Не зря ли собираешься рисковать?

– Нет, не зря! И тебе советую... Как ты мог покорно проехать мимо родных мест? Смотри, как другие...

– Я, Борис, не хочу, чтобы из-за меня людей расстреляли. Меня совесть замучает.

– А другие, думаешь, хотят? Те, что ушли, чтобы драться в партизанах, они хотят? Вот мы сейчас спросим у остальных, – решил я. И крикнул громче: – Внимание! У меня есть что сказать.

Все навострили ушки. И я им рассказал, что в конце пути нас все равно пересчитают и, конечно, обнаружат, что многие бежали. Вот нас всех тогда и расстреляют. Просто всех, ибо немцы побегов не прощают и слово свое всегда держат! Расстреливать заложников – это у них закон такой, как в бандитской шайке. Они его соблюдут.

– Вы обратили внимание, что нам выдали суточный паек?

– Да! Да-а! – послышалось со всех сторон.

– Значит, мы будем ехать без остановок не менее суток. При такой скорости мы за это время проедем 2,0-2,2 тыс. км. Сейчас мы продвигаемся на север. Но где-то обязательно повернем на запад, потому что дальше эта железнодорожная ветка упрется в Москву, куда этому поезду ходу нет. Иначе говоря, у нас есть сутки, чтобы бежать всем вместе, причем немедленно, потому что иначе мы будем все больше удаляться от фронта.

– А если я не хочу бежать? – робко проблеял кто-то.

– Кто еще не хочет бежать, подайте голос, – как можно лояльнее спросил я. В вагоне прозвучало, помню, всего несколько голосов. Я прислушался к этим голосам – обыкновенные усталые мужики, высказались спокойно, с доверием, но растерянно. Ждут, что я скажу. – Нас что, расстреляют из-за вас?

– Нет! – еще чего, подумал я про себя. – Мы этого не допустим. Ну, во-первых, я думаю, вы все-таки последуете примеру большинства. А во-вторых, если не хотите бежать не от страха, а по другим соображениям, тогда пусть товарищи вас свяжут и засунут вам кляпы в рот, чтобы создалось убедительное представление, что вы сопротивлялись, но оказались в меньшинстве и были обезврежены.

– Страшно прыгать... – сказал кто-то.

– Шибко быстро поезд идет, – высказал предположение еще один человек.

– Гляди, расшибемся...

– Как хотите, но в эту ночь я убегу, – доверительно сказал я. – Предупреждаю всех заранее. И вы меня не удержите. А если попытаетесь помешать, то из вагона живыми не выйдете. А я все равно убегу. Поняли?

– Поняли. Что же делать? – спросил один мордвин.

Среди нас было много мордвы. А это народ тупой и вредный. Но их можно было убедить и организовать, тогда они становились хорошими исполнителями. Делали то, что сказано.

– Что делать? Я же сказал – бежать всем вместе, – рубанул я рукой воздух, наконец поняв, что это и есть самое правильное решение. – Тогда немцам некого будет расстреливать. Вагон пустой – и концы в воду! Послушайте, страшного ничего нет. Я выберу момент, когда поезд сбросит ход и пойдет на горку. Тогда я покажу вам, как надо совершать прыжок на ходу поезда. Понимаете?

– Да! Да! – хором загудели мои слушатели.

– Значит, я спрыгну, а через секунду можно будет прыгать следующему. И так – пока все не уйдут. На это у вас в общем уйдет полчаса, если не меньше.

– А дальше куда нам?

– Дальше будете медленно и осторожно пробираться к фронту, – я знал, что говорил. – Но на самом деле лучше сделать по-другому. Лучше пристроиться возле кого-нибудь и дожидаться своих, потому что фронт отсюда далеко.

– К кому пристроиться? Лично я тут чужак, никого не знаю, – с нотками отчаяния сказал кто-то.

– Зато вас знают!

И я рассказал им, что от нас уже ушла добрая половина людей, которые собираются организовать партизанский отряд и воевать. Кто захочет присоединиться к ним, надо спешить.

– Эти отважные люди, – почти патетически сказал я, – верят в вас, что вы к ним присоединитесь. Они оставили нам время и место встречи, – и я назвал их. – Думаю, коль это местные люди, они помогут вам пристроиться или залечь на дно. Это очень хорошо, что у вас есть куда идти и что вас там уже ждут.

С моими доводами все согласились, еще раз разработали тактику прыжка с поезда – когда прыгать, как прыгать и т.д.

И вот мы проехали станцию Мокрую, Софиевку, начали подъезжать к Новогупаловке. Вот-вот мы подъедем к Славгороду!

Еще за Соленым, даже за Новогупаловкой я окончательно сорвал решетку с окна и выбросил. Силенка у меня была. Что ты – 24 года! Затем приготовился, ловя удобный момент. Я тут знал все уклоны и подъемы. Тем временем я вслух комментировал для остальных, почему прыгаю сейчас, а не раньше или позже.

Поезд пошел под уклон, на улице взошла луна... стало светло. Вот! Вот мое родное село, родители, жена, ребенок... Живы ли они? Ведь мы не виделись больше года... Что тут? Кто тут?

Наконец поезд сбросил скорость, пошел на подъем. Паровоз – чих-чих, чих-чих... Тогда паровозы чихкали на подъеме. Тише, тише едет.

– Так, ребята, Ваня, всё! Удобный момент, я пошел. Или ты, Ваня, хочешь первым?

Иван выглянул из оконца:

– Как же прыгать? Куда? За что держаться? Нет, я не смогу.

– Ну вот как надо, смотри – отодвинув его, сказал я. – Смотрите все и учитесь.

Я высунулся из вагона, повис головой вниз. За что взяться, чтобы перевернуться? Руками провел по вагонной стене, долго что-то ловил-ловил там, нашел какой-то болт или гайку...

Тогда ноги из вагона спустил. А поезд еще идет.

И тут я вспомнил, что надо быть осторожным. Когда наши отступали, то протянули по этой колее поезд со специальным крюком сзади, которым взламывали шпалы. Потом эти шпалы с пути сняли и сложили штабелями. Так они и остались стояли вдоль полотна.

Как оказалось, немцы эту колею восстановили, а обломки поломанных шпал трогать не стали.

Значит, надо было прыгать так, чтобы не попасть на препятствие, потому что можно было остаться без ног.

Короче, я уперся в обнаруженную гайку, перекрутился, и прыгнул ногами вниз. По инерции пробежал несколько метров, потому что поезд еще шел довольно быстро, и наскочил-таки на кучу шпал. Сильно ударился о нее левой ногой. Но у меня уже выработалась такая реакция – немедленно уходить от опасности. После удара я не упал, а молниеносно прянул в сторону и покатился в кювет, а там уже перекрутился и погасил инерцию.

Смотрю – поезд пошел дальше: трах-трах – вагоны на стыках... Трах-трах... Связь, провода по всем вагонам, как вообще заключенных возят. У немцев были тормозные будки, которые возвышались над вагонами. Там немцы сидят, трубки курят, искры летят.

Поезд ушел...

А я, когда лез из окна вагона, увидел человека, стоящего на путях. Но, повиснув головой вниз, не рассмотрел его. Потом же поезд еще немного проехал, и тот мужик остался позади. Больше я его не видел.

Я перекрестился: слава богу!

Пока что я на свободе, а там посмотрим».

Борису Павловичу только казалось, что он бежал из плена, а на самом деле он попал в новый плен, только такой, где пленные жили в своих жилищах. Но точно так же они горбатились на немцев, точно так же им за это не платили и точно так же их в любой момент могли за малейшую провинность расстрелять.

Оккупация – это не свобода, а особенный вид рабства.

В оккупации

Где знакома каждая кочка

«Лежу я в канаве и чувствую, что у меня мокрые колени – значит, кровь. Я еще немного полежал, потом ползком, ползком... Хотя уже можно было подниматься и идти во весь рост. Но я знал, что железная дорога охраняется. Подымишься, а тут тебе в лоб – бах-бах! – посчитают за партизана.

Ползком, на животе, я добрался до посадки. Залез туда, спрятался. Там отдохнул, поразмышлял, что дальше делать.

Кто? Что тут? Через село прокатился фронт, удаляясь на восток. Пришла война, пришла сплошная опасность... Что тут осталось? Кто выжил?

Все же решил сначала идти домой, к матери. Я спрыгнул с поезда, с километр или даже меньше не доходя до вокзала, по сути напротив дома моей сестры. Только тогда его еще там не было.

Идти дорогой поостерегся, страшно было. Значит, надо идти полями. Я по-воровски, на цыпочках, пошел степью... Прошел в то место, где теперь Македон живет. Там присел, осмотрелся вокруг – тишина, ночь...

Было, наверное, 11-12 часов ночи. Нигде никого нет, даже собаки не лают, не перебрехиваются. Ну тогда я пошел смелее по направлению к водонапорной башне и оттуда домой.

Пришел. Смотрю – хата стоит на месте, все целое. Зашел во двор, опять осмотрелся – нигде не видно ни машины, ни мотоцикла, чтобы там немцы стояли или что... Нет никого.

Я в окошко – стук-стук.

А мать сразу же и откликнулась:

– Кто там?

– Я, – тихо произнес, но так, чтобы она голос узнала.

Слышу, она как схватится и бегом к двери!

Оказывается, перед этим, где-то за неделю до моего появления, к ней приходил Петр Филоненко, который бежал в Керчи, вперед меня пролез.

Он шел пешком, поэтому так задержался. Да, так он рассказал матери, что я живой, нахожусь в Керчи, что попал в плен в плачевном состоянии, избитый. И даже мою ложку ей отдал.

– Вот, – сказал, – Борисова ложка.

Они не верили.

– Да живой он, живой! Он в Керчи, – успокаивал Петро мою мать и отчима. – Мы хотели вдвоем бежать. Но я не знаю, что ему помешало...

Ну как-то он там шел, но за неделю дошел. А я же приехал. Я быстро приехал.

Петр сказал матери, что будет готовить документы и ехать в Крым – меня выручать. Ну, чтобы из лагеря забрать... Тогда немцы по разрешению начальства могли отпустить пленного... Я ведь уже давно был не взятый «язык», а рядовой пленный, как все. И еще он сказал:

– Борис давно бы уже бежал. Он более решительный, чем я. Но он не хотел меня в плену оставлять. Он, может, следом за мной где-то идет.

И мать после этого уже ждала меня. Как только я стукнул в окно, она сразу догадалась, кто пришел.

А тут же дверь такая, просто узкий проем... Мать бежит и отчим схватился. И они застряли в том проеме, дергаются туда-сюда... Я в окошко смотрю и первый раз за время плена рассмеялся. Наконец мать первой прорвалась и открыла мне. Конечно, сразу в слезы... (Борис Павлович тоже плачет. Тут долгая пауза в рассказе)».

Ну постепенно все успокоились, зашли в хату.

– Ой, да ты не так уж истощен, – Александра Сергеевна сплеснула раками и поднесла их, сцепленными, к груди, любуясь сыном.

– Да я нормальный, все у меня хорошо, – ответил Борис Павлович. – Только вот... – показал на колено, – поранился при прыжке.

Конечно, ушибленное колено промыли самогоном, смазали йодом, забинтовали по-человечески. Травма была неприятная, но не опасная.

Разговоров было много. За ними они просидели почти до утра. Затем Бориса Павловича уложили спать, а его мать с отчимом начали хлопотать по хозяйству.

Приход полицая

Редко-редко случается, когда капризное нечто, управляющее всеми событиями в мироздании, в том числе и случайными, посылает отдельному человечку, песчинке бесценной, счастливый шанс. Редко. Все больше норовит оно навредить ему, помешать, словно испытывает его или соревнуется с ним. А может, завидует? Ну как же – ему, такому большому да могучему, Бог не дал Святого Духа своего; а человеку дал.

И расплачивается человек, эта кроха беспомощная перед огромностью всей материи, за тот дух невидимый непомерными и страшными расплатами, несчастными совпадениями да подножками во многих делах.

Не знает капризное нечто благодеяния сопернику своему по бытию.

Так и тут получилось. Как же можно было не навредить человеку, благополучно бежавшему от врагов? Как можно было не навредить ему в этой маленькой удаче?

Борис Павлович все помнит, словно вчера это было – так быстро жизнь пронеслась.

«Начало светать. Когда слышу я сквозь сон: топ-топ, топ-топ – чьи-то шаги возле хаты. Дальше слышу, кто-то спрашивает:

– Где Борис?

Я вскочил и начал быстро одеваться. Первое побуждение было – бежать. Но куда убежишь, если везде немцы? Из родительского дома не убегают. И я опять лег.

Но кто это пришел? Ночь ведь. Слышу, он матери что-то рассказывает, голос возбужденный.

Когда заходит в комнату, где я спал. Вижу – мужик. На фоне светлеющего окна деталей не различаю, мне только видно, что он с винтовкой.

Подходит ко мне:

– А ну вставай!

Я не стал торопиться, соображаю... Голос вроде знакомый, а вспомнить не могу...

– Подымайся! – торопит он меня.

Ну что делать? Кто это? С чем пожаловал?

Он мне третий раз говорит:

– Вставай, Борис! С приездом!

А-а, ну коли «с приездом», то можно договориться. Встал я присмотрелся – вижу, что это Петро Левченко[28], отец Фроси Петровны Левченко, которая была у нас учительницей начальных классов.

– С каким приездом?

– Ну, оттуда... А Иван еще не пришел? – невинно так спрашивает Петр.

– Какой Иван? – тут я вообще опешил.

Откуда он знает про Ивана? И о том ли Иване он говорит, который должен был прыгать с поезда после меня?

– Ты что, боишься меня? – возмущается Петр.

– Не боюсь, просто ничего не понимаю. Может, объяснишь? – хотя где там «не боюсь»!

А мы с этим Петром встречались на Перекопе, когда наши части соединились... Мы – в касках, перепоясанные пулеметными лентами – еле-еле узнали друг друга... Короче, воевали вместе. Он был почти на поколение старше меня, но я не знал его отчества... Да и вообще, на фронте принято было обходиться без церемоний, бойцы друг другу говорили «ты».

А теперь он тут полицай, а я – бежавший из плена.

И в это время в хату заходит Иван Крамаренко. Увидел полицая и встал молча, ничего не говорит.

Позже Иван рассказал мне, что лично при нем из вагона спрыгнуло 8 человек, остальные поехали дальше. Но и те должны были уйти перед Синельниковым.

Иван рассказывал:

«Спрыгнул я удачно, отполз от дороги, укрылся в посадке. А дальше не знал, куда идти. Но помнил тот адрес, что ты мне дал . Разогнался идти на поиски. А потом подумал, что ночь... Неудобно людей беспокоить. Дошел до кукурузы и сел там. Решил дождаться утра.

Начало светать... Только тут я почувствовал, что моя травмированная нога сильно натружена и болит. Давно надо было перебинтовать ее. Там, я не говорил тебе, у меня давнишняя рана, открытая. Только расположился... И тут увидел полицая, который охранял железнодорожный участок. Тот тоже увидел меня. Подошел. Это и был ваш односельчанин Петро.

Он на меня наставил винтовку:

– Кто?

Говорю:

– Дядя не стреляйте. Я...

– Кто ты, кто? – похоже, он боялся больше меня.

– Я пленный. Бежал из лагеря вместе с вашими земляками...

– С кем? – ну я и сказал ему, Борис... Прости. А он и говорит дальше: – Пошли, я доведу тебя до него.

– Подождите, дядя, я ногу замотаю, – мне же надо было закончить начатое.

– Ладно, – полицай рассказал мне дорогу: – ты иди вон туда и туда, а я пошел по своим делам. Некогда мне ждать тебя.

Он ушел вперед, а я обернул ногу и пошел следом».

Короче, Петро, конечно, поспешил к нам, чтобы удостовериться... Ну а Иван по его подсказке пришел ровно через 5 минут.

А я, как только появился дома, приказывал матери, чтобы нигде никому не говорила о моем появлении. А тут уже полсела знает, что я дома!

– Да не бойся ты, – подбодрил меня Петр. – Тут сколько уже пришло... Боже мой! И ничего. Немцы не трогают.

Но у меня же была своя семья. Жена жила у своих родителей после возвращения из Смушевой, где работала. Там же дочка была. Я ночью к ним не пошел. Но жене с утра люди донесли новость... Ничего тут утаить нельзя было...

Жена прибежала, принесла мне человеческую одежду. Теперь я мог идти через все село к ним. Распрощались мы с Иваном. От матери ему на вокзал гораздо ближе было.

– Ну, Борис, прощай. Я убедился, что ты прибыл и теперь могу спокойно отправляться домой. Спасибо тебе, сам я не решился бы бежать... Неизвестно, какой бы была моя судьба, – на прощанье мы обнялись.

Вот так я остался в оккупации.

Но никому не сказал, что пережил в плену, что мне там сообщили и что за камень я носил в душе».

Никому Борис Павлович не решался открыться с правдой о том, как попал в плен. Когда заходила речь об этом, он говорил, что оборонял Севастополь. И этого достаточно было, ибо слово «Севастополь» символизировало и героическую стойкость самого города, и трагические судьбы его защитников. Слово «Севастополь» действовало на людей магически и ограждало от всяческих любопытных расспросов.

Война – это явление массовое, коллективное. Тут каждый друг у друга на виду. Но пленные, которых брали разведчики для добывания информации, обычно попадали к врагам без свидетелей. И в этом заключается весь трагизм ситуации. Нигде и никто не интересовался и не писал о том, как потом жилось этим «языкам», как приходилось оправдываться перед своими и как жить в дальнейшем под тяжестью остающихся подозрений.

У Бориса Павловича не было алиби, ему нечем было оправдаться в невольном прегрешении. Но со временем и алиби и оправдания появились, они следовали из его поведения. Он выбрал честную и мужественную линию защиты, пассивной защиты, ибо к активной его никто не призывал, – не прятаться, жить открыто в своем родном селе, среди своих земляков, работать старательно и добросовестно. Он безупречно соблюдал этот кодекс чести, так что даже был награжден высшей правительственной наградой за труд – об этом рассказ впереди[29].

Как было уже сказано, в ситуации с Борисом Павловичем быстро разобрались даже без его объяснений и сняли с него обвинения, навороченные скорым на расправы военным трибуналом. Но он-то этого не знал! И горел душой...

Как ему жилось все это время? И кто возместит ему потерянное в тревоге здоровье?

К нему дошла лишь плохая весть, поскольку разбирательство было публичным. Благая же весть задержалась на 15 лет, и была негласной, почти приватной, кулуарной.

Жизнь Бориса Павловича в эти 15 лет – это ежедневный подвиг мужества, стойкости и веры в справедливость.

Легализация

Около месяца скрывался Борис Павлович у хуторян. Отдыхал там, лечил пораненную при побеге ногу, изживал последствия травм, полученных при задержании немецкими разведчиками. А в сентябре тесть достал документы, позволяющие ему легализоваться и появиться дома.

Оккупация для Бориса Павловича, как и для любого фронтовика, была явлением новым, не знакомым на практике. Так что, попав в конце концов домой, он больше присматривался и изучал происходящее. Приспособиться мешала ненависть к немцам, укрепившаяся в плену. Если до этого нагрянувшая на его страну немецкая армада была для него абстрактным врагом, посягнувшим на богатства всего народа, то после плена, где он столкнулся с немцами непосредственно, они стали его личными, кровными врагами. Он увидел, что это люди другой культуры, другой морали, зараженные равнодушием к миру, к общечеловеческим культурным ценностям. Для них имели значение только сила и удовлетворение собственных интересов. Главное для немцев было – убивать, грабить и жрать, жрать, жрать... Их аппетитам, даже в самом прямом смысле, не было предела. Они могли отобрать у местных жителей гуся, заставить их зажарить его и втроем-вчетвером съесть за один присест. Нашим людям того гуся хватило бы кормиться всей семьей недели две.

Смутно-смутно припоминались Борису Павловичу детские впечатления об изменениях, происходивших в Багдаде, когда там менялась власть в результате политических драк или катаклизмом. Он помнил, например, как на них напали британцы, заняли Багдад и Киркук, и начали распространять свою власть на всю территорию Ирака. Помнил испуганное притихшее население и стариков, гадающих, что теперь будет. Предприимчивые ассирийцы, эти прирожденные полиглоты, срочно кинулись изучать английский язык. В целом для народа это были неприятные моменты, потому что многие законы переставали действовать, вместо них вводились новые законы, обычно ухудшающие его положение. Потом была Бессарабия, тоже живущая под чужим игом, румынским, – там были свои сложности, ощущающиеся в каждой семье.

Казалось, он должен был привыкнуть к политической нестабильности как таковой, словно это был обязательный атрибут государства, и его не должны были удивлять резкие перемены в общественной жизни. Но нигде потеря стабильности и наступление перемен не сопровождались такой страшной войной, смертями и кровью, какие принесли советским людям немцы. Немцы вели себя как звери с нарушенными инстинктами, как изверги. А значит, против них надо было бороться со всей настойчивостью и силой! Надо было не просто изучать новый порядок, проявляя необыкновенную осторожность, но при первой же возможности уничтожить его и вернуть советскую власть, при которой если и были перемены, влияющие на жизнь народа, так только хорошие.

Так рассуждал Борис Павлович, попав в условия немецкой оккупации, которая почти ничем не отличалась от плена. Разница была лишь в том, что люди жили не за колючей проволокой, зато и не могли совершить побег, ибо некуда было им бежать – они тут держали свой фронт, связывая силы немцев на местах.

«Ну что же, после лечения на хуторе побыл я дома несколько дней. Осмотрелся... Понимал, что надо как-то жить, содержать семью. А значит, надо работать. Но к принятию решения прийти не успел – внешние силы снова начали меня толкать в спину.

Нагрянули люди из полиции с сообщением, что мне надо срочно браться у них на учет. Пошел. Другого там бы записал какой-нибудь жандарм – откуда, куда, зачем – и все. А меня нет, меня пожелал видеть начальник полиции – уже ж пошло по селу, что я бежал из плена. И до него дошло.

Должность эту занимал некий Андрухов, пришлый человек, не местный. Посмотрел я на него – молодой, но какой-то вялый, ленивый что ли. Короче, сонный.

– Слушай, – начал он издалека, – ты парень серьезный, много повидавший, переживший. Нам такие люди нужны. Или служить в полицию.

Не, ну мне только этого не хватало! Я свой плен переживал как вину перед всем миром, а тут еще полицию себе на плечи положу! Нет уж! В плен меня затащили силой, с моей стороны – это бессознательный поступок, я туда не по своей воле попал. А в полицию я, находясь в полном сознании, не пойду!

Но что делать? У меня же тут семья, которая может пострадать. Начал я выкручиваться:

– Ваше предложение неожиданное, его надо взвесить. Дайте мне срок.

– Три дня! – с решительностью орет Андрухов. – И чтобы я за тобой не бегал!

Вышел я от него, как из бани. Господи, ну что мне делать?!

Через три дня пришел к нему.

– Ну что? – спрашивает Андрухов.

– Знаете что, – доверительно начал я, – я с вами буду откровенным, можно?

– Давай!

– Раньше я работал на станках, на тутошнем заводе. Другого опыта не имею, и чувствую, что могу вам не угодить на той должности, которую вы мне предложили. У меня просто к этому нет способностей. Я рабочий и могу только руками работать. Вы же будете мной недовольны. Я неподходящая кандидатура.

– О, вижу ты такой же разумный, как твоя теща. А то загоню туда, где Макар овцы пасет... Иди, и думай дальше.

Я кинулся к старосте сельуправы. Сельской управой руководил Григорий Петрович Багнюк, славгородец. Я с его дочкой в мои недолгие школьные годы в одном классе учился. Он меня хорошо с детства знал. Конечно, начальник полиции был главным в селе, но все же...

– Григорий Петрович, вы знаете что, ну так-то и так-то... – пожаловался я с полным рассказом о предложении Андрухова.

– Ну что же, Борис, сейчас время такое... Ты знаешь что... Андрухов – он дурак. Вульгарный мужик, орет, гнет матюги...

Он был, может, и не жестокий, но тупой. Но это тоже опасно! Такие люди – они бессердечные. Они – исполнители чужой воли, им легко это навязать. Но мне от этого не легче.

– Пожалуй, Борис, я тут ничего не сделаю, – в заключение сказал Багнюк.

Я тогда взял бидончик меду и пошел к его сыну Леониду, с которым дружил когда-то. Он был чуть старше и опекал меня.

– Леня, ну ты хоть помоги! – я изложил ему все перипетии дела. – Пойми, мне очень нужна помощь!

Он взял мед. Пообещал что-нибудь придумать. Дня через два вызывает меня к себе Григорий Петрович, его отец.

– Я тебе скажу по секрету, Борис, Андрухов тупой и у него куриная память. Он то, что тебе сегодня говорил, на завтра уже забудет. Не показывайся ему на глаза и все!

И я пошел работать в колхозную кузню, которая была на соседней улице, чтобы не ходить в центр и не натыкаться на Андрухова. К нему больше не пошел – он же мне встречу не назначал, а просто велел думать. Мало ли... вот я до сих пор думаю».

С тех пор Борис Павлович находился в самой гуще людей и событий и имел возможность всему дать свои оценки.

Присмотревшись к новым порядкам, он понял, что навредить врагу без ущерба для мирных жителей никакими стараниями и усилиями одиночек не удастся – слишком хорошо у немцев все предусмотрено и схвачено. Противостоять им можно было только так, как славгородцы и делали. Во-первых, добывали документы для бежавших из плена красноармейцев, благодаря чему те, оказавшись в оккупации, избегали преследований. И во-вторых, с помощью хуторян помогали бежавшим пленным или вышедшим из окружения солдатам залечивать фронтовые раны и поправлять здоровье. На свой страх и риск добыванием документов занимались некоторые старосты, взятые немцами в услужение из славгородцев. А уж с кем они контактировали в управе – это были их тайны. Содержание же своеобразного реабилитационного центра на хуторах целиком лежало на Якове Алексеевиче – рискуя жизнью, он обеспечивал выздоравливающих питанием и даже иногда медикаментами, потому что в его доме жил немецкий врач. Перевозки раненных туда и обратно тоже были на нем, ибо он хранил в тайне от всех те места, где находил поддержку.

Эти люди, по-своему приближавшие победу, не стремились стать героями, не пытались выпячивать свои заслуги после Победы, не писали о себе в газеты и не рассказывали о своих делах пионерам. Об их деятельности многие даже не подозревали, что и помогло им уцелеть – в отличие от партизан, оставленных и действовавших в Славгороде по заданию партийных органов.

Правда, Яков Алексеевич погиб, но это не было связано с тем, о чем сейчас говорится. А хуторянам, прятавшим и выхаживающим красноармейцев, те после войны отблагодарили. Конечно, кто остался живым. Известно, что и Борис Павлович помогал своим спасителям.