Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Хата была очень маленькая, имела две отдельные комнаты – 12 и 6 квадратных метров. Вход в комнаты был из кухни площадью 15 квадратных метров. Предполагалось, что в большой комнате расположатся супруги, в маленькой, где Александра Сергеевна поставила свою швейную машинку и организовала мастерсткую, будет спать Людмила, а в кухне на раскладушке, выставляемой на ночь, – Борис.

Но в последующем часто-густо случалось, что раскладушку, из-за которой ежедневно надо было сдвигать обеденный стол к входной двери, пьяный Порфирий Григорьевич ногами выбрасывал на улицу, и Борису приходилось спать под столом на голом полу. Тогда мальчишка вспоминал Багдад и свою роскошную комнату там, а также отдельные классы, где с ним занимались приходящие учителя... Он засыпал в слезах, и ему снился Тигр и их старенькая яхта, потом Кишинев... Часто снилось пересечение Днестра на колеблющейся лодке, злой лодочник с пистолетом, побои – и тогда он во сне кричал и звал на помощь...

– Да он у тебя зашибленный, – однажды сказал Александре Сергеевне ее второй муж. – Чего он орет по ночам?

– Постыдись говорить такое о ребенке, – сдержанно приструнила грубияна та, скрывая ярость. Вот расскажи такому придурку всю правду о случившемся, так непременно назавтра все село будет знать и будет трепать твое имя в дурных разговорах.

Во-первых, Саша считала своим настоящим и единственным мужем любимого Павлушу, о судьбе которого ничего не знала и узнавать не имела права, чтобы не выдать врагам-преследователям себя и его заодно, если он чудом чудесным избежал смерти. Ах, как она хотела на это надеяться! Брак с славгородским евреем Николенко, лицемерным выкрестом в третьем поколении, казалось, был просто необходимым атрибутом нынешних обстоятельств, чем-то внешним по отношению к ней, несущественным. Этот унизительный атрибут не имел касательства к той Саше, которая продолжала принадлежать только Павлуше, гаду такому и паразиту, который сам погиб и ей все испортил. Это из-за него она теперь терпит эту свинью рядом! О боже, боже...

Во-вторых, возня с новым домом, спешка, чтобы закончить его к зиме и заселиться туда, отвлекли Александру Сергеевну от себя. И она очнулась от забытья уже тогда, когда почувствовала биение новой жизни в своем лоне. Она пришла в ужас – неужели от этого пьяницы могут быть дети? Да как он посмел бросать в нее свое семя?! Варвар! Она может быть матерью только Павлушиных детей! Но факт оставался фактом... И она ничего не могла сделать.

Она была вне себя! И готова была покончить с собой, только бы не рожать нелюбимого ублюдка.

В панике она прибежала к матери.

– Представляешь, этот... – она не находила слов для виновника своей ярости, – этот скот... сделал меня беременной. Как он посмел? Мне уже 45 лет. В конце концов, в таком возрасте стыдно ходить с брюхом! Что можно сделать?

– Ой, милая, я-то в этом деле дуреха, – запричитала Агриппина Фотиевна, – рожала всех, кого бог посылал.

– Павлуша как-то умел беречься...

– Да чего ждать от мужиков? Это благородные мужья умеют, а эти... – Агриппина Фотиевна махнула рукой. – Если хочешь, можем сходить к сельской повивальной бабке, есть у нас тут хорошая... Может, она что...

Так Александра Сергеевна познакомилась с Евлампией Пантелеевной Бараненко, к матери которой, Бондаренко Ефросинье Алексеевне, пришла в один из вечеров с Агриппиной Фотиевной.

– Так и так, – изложила она Ефросинье Алексеевне свою беду, – не заметила... закрутилась... рожать не хочу.

Та внимательно посмотрела на беременную, конечно, отметила ее нервную бледность, достала трубочку для прослушивания внутренних звуков, выслушала сердце, легкие. Потом ощупала живот и тоже выслушала его.

– А что, – наконец, спросила, – месячные все время шли? Ведь при беременности их нет...

– Да знаю! – начала одеваться пациентка. – Но ведь шли! Иначе бы я раньше кинулась.

Старушка опустила голову, словно рассматривала свои руки, крутящие стетоскоп, и думала, что сказать этой красивой женщине, настойчиво-капризной, видимо, познавшей богатую жизнь. Она не просила помощи, а требовала ее – вот молодец какая. Наши сельские женщины скромнее, беззащитнее.

– Вот что я вам скажу, милая, – ласково сказала Ефросинья Алексеевна. – Если бы не возраст, опасный для женщины, находящийся у порога большого потрясения в организме, то можно было бы решиться вам на... избавление от плода. Он бы вышел на свет живым, но не жизнеспособным. И со временем он бы помре... в бозе.

– И что, мне нельзя этого?

– Вот-вот, правильно вы сказали – вам этого нельзя, – продолжала сельская повивальная бабка. – Тут и проблемы с сердцем, которое может не выдержать искусственных родов, и другая опасность. Видите ли, в вашем организме случился сбой. По-медицински он называется дисфункцией. Следствием его стало то, что у вас все время шли месячные... Представляете, какое страшное кровотечение может открыться при насильственном извержении плода? Вы просто моментально погибнете!

– Что же делать?

– Что? А поступить вопреки своим нынешним намерениям! Вам, наоборот, надо родить этого ребенка. Ваша беременность протекает хорошо, ребенок внутри вас развивается нормально – все это устранит дисфункцию, и после родов вы снова станете здоровой. Для вашего утешения скажу еще кое-что... Этого ребенка вы будете рожать где-то в мае будущего года. Сколько в это время вам будет лет?

– Да уже 46! Не шутка.

– Ну вот, потом вы его с годик будете кормить грудью, и в этот год вряд ли забеременеете. После этого стукнет вам 47 лет... Так?

– Ну так...

– А там уже рукой подать до 50-ти лет, когда у женщин заканчивается детородный возраст. Если, паче чаяния, вы в эти годы забеременеете, то выносить ребенка уже не сможете. У вас либо произойдет самопроизвольный аборт, либо рожденный ребенок будет слабым и не сможет жить дольше года. Такова реальная перспектива. Так что вы носите своего последнего здорового ребенка.

– Стоит подумать, – потрясенно прошептала Александра Сергеевна.

– Есть у меня еще одно соображение, – подняв пальчик, сказала умная старушка. – Вы можете отказаться от него. Родить его и отказаться.

– Серьезно?

– Да. Мы, сельские повивальные бабки, при приеме родов иногда имеем дело с нежелательными детьми, от которых кровные родители желают избавиться. Что мы тогда делаем? Для таких деток мы подыскиваем приемных родителей, идем с ними в церковь на регистрацию и там свидетельствуем, что младенец в самом деле рожден этой парой или данной одинокой женщиной. Обман этот бог нам прощает, зато ребенок в законном порядке обретает любящих родителей. Допустим, вашего ребенка, которого вы не хотите иметь, мы предложим Ксении Петровне Николенко, бездетной особе, первой жене Порфирия Григорьевича. Я думаю, она не откажется взять его. Ну а что будет дальше... бог покажет. Так что думайте и выбирайте, время еще есть.

Александра Сергеевна и Агриппина Фотиевна ушли от Ефросиньи Алексеевны в разодранных чувствах.

– Можешь не сомневаться, что Прошка тогда уйдет к своей Ксении, – пророчествовала Агриппина Фотиевна. – А она его примет, все-таки это будет его ребенок.

– Да мне плевать кто кого примет, кто чей ребенок, и кто куда уйдет! Просто... от людей-то правды не скроешь. Так ведь?

– Да, люди со временем все узнают.

– Со временем... В том-то и дело, что вырастет этот ребенок и со временем придет ко мне. «Что же ты, – скажет, – за мать, что отказалась от меня...» Нет, уж пусть живет...

Возможно, бог не зря послал ей этого ребенка? Саша уже поняла, что если его рождение записать на 1930 год, то это еще надежнее спрячет ее от преследователей, еще пуще собьет их со следа.

С помощью еще одной золотой булавки она провернула это дело, так что ни Агриппина Фотиевна, ни тем более Прошка никогда не узнали, что ее сыну Георгию, рожденному в 1933-м году, в документах она приписала три года. До поры до времени не знал об этом и сам виновник истории. Только ее старшие дети, Павлушины, знали правду, но они понимали, что это продолжение тайны о Багдаде, об их отце... А значит, это табу. О той тайне – молчок.

Судьба Людмилы

Пока Александра Сергеевна колотилась со своей беременностью да с новой хатой, пока донашивала ребенка, к которому постепенно привыкала, ее дочь Людмила выросла и отметила свое 18-летие, а затем устроилась работать на Славгородский механический завод «Прогресс», входивший в Синельниковский райпромкомбинат. Кем – неизвестно. Да это в свете дальнейшего и неважно.

Как взрослая самостоятельная девушка, тем более, все меньше и меньше получающая внимания от матери, вышедшей замуж за пьяницу и погрязшей с ним в нездоровых отношениях, она стремилась уйти в свою жизнь. Днем заводила знакомства на работе, а вечерами бегала в клуб, где собиралась молодежь, играла в игры, веселилась, где звучал баян и можно было потанцевать.

Видимо, именно там она встретила некого Ивана Мазура, белорусского еврея. Когда и как он попал в Славгород, чем занимался?.. Совсем недавно обо всем этом рассказывала автору этих строк ее мама Прасковья Яковлевна Николенко, но... Вовремя эти сведения записаны не были, а затем забылись. Помнится только, что он то уезжал из Славгорода, то возвращался, а то даже, уже после разрыва отношений с Людмилой, женился на одной местной женщине, но прожил с ней недолго, и наконец, перед войной совсем уехал. Возможно, погиб в огне войны. Был он невысокого роста, шустренький, скорее пронырливый. Внешность имел несолидную, больше похож был на босяка, закоренелого уличного забияку. И все выходки у него были, соответственно, блатные. Короче, мерзкий тип.

Увы, Прасковьи Яковлевны теперь нет с нами... и дабы без нее не напутать, мы другие моменты об Иване Мазуре уточнять не будем.

Главное другое – Людмила познакомилась с этим субъектом и безотлагательно забеременела от него. Сразу сказать об этом матери боялась, или, может, Иван сбивал ее с толку, обещая жениться... Как бы там ни было, но ровно через год после появления на свет братика Жоры, а именно в 1934 году, у Людмилы родился свой ребенок – сын Евгений. Мазур ребенка признал и с тем удалился из жизни Людмилы. Только след от него остался – мальчик, которого записали Мазуром Евгением Ивановичем.

Дальнейшая судьба Людмилы была тихой, спокойной и по-женски очень счастливой. Ей многие завидовали и небеспочвенно – Бог всегда и везде миловал эту своенравную сварливую женщину. Она так прожила, что никогда не перетруждалась, не надрывала пупок, ни перед кем не унижалась, не бедствовала, не сидела в голоде и холоде. И все это благодаря своему законному мужу.

Вскорости или нет, но точно известно, что до войны, она встретила Гончарова Сергея Емельяновича, рабочего того же механического завода «Прогресс», где когда-то работала сама. Кажется, он был сварщиком. Сергей Емельянович женился на Людмиле и усыновил ее внебрачного ребенка. Так этот ребенок стал Евгением Сергеевичем Гончаровым.

Сергей Емельянович, приятный и симпатичный мужчина, оказался бездетным, так что у Людмилы больше детей не было, и она роскошествовала в браке так, как редко кому из женщин выпадает. Не удивительно, что со своим Сережей она ладила и жила душа в душу. На грязную работу он ее не пустил, а для чистой работы у нее не было образования. Так и получилось, что она всю жизнь прожила иждивенкой. Но домохозяйка она была отличная, аккуратная, трудолюбивая, что называется, не приседающая. Да и Сергей Емельянович был ей под стать, – в хозяйстве у него все было так сложено, выметено, вычищено, накрыто и определено на свои места, что вроде и лишнего не было, но и все находилось, если что-то надобилось. Порядок и чистоту в его сарае сравнить можно было с Эрмитажем. Допустим, если лежал где-то запас угля на зиму, то он разве что не помыт был, так уложен – кусочек к кусочку. Да загорожен оградкой, да накрыт, да ни пылинки ни от него, ни на него... Просто поразительный был хозяин!

А Людмила научилась от Александры Сергеевны шить. Правда, большой портнихи из нее не получилось, но нетребовательных заказчиц она успешно обшивала. Однако лучше всего у нее получались теплые изделия из сатина и ваты – бурки, теплые одеяла, фуфайки. Этим она обшивала всю округу и хорошо зарабатывала.

С матерью Людмила никогда не дружила, очень обижалась на нее, что та после такого блестящего мужа, каким был Павлуша, связалась с пьяницей и терпела от него побои и оскорбления и делала плохую репутацию своим детям. Ближайшим родственником для Людмилы был один лишь брат Борис, а Зёню она не любила, даже просто не признавала. Этот случайный материн сын, да еще выросший точной копией своего отца Прошки, оскорблял ее память о лучшей жизни. Мать, которая тогда, с ее отцом Павлом, была королевой, из-за Зёни стала битой и забитой теткой, поглупевшей и приобретшей дурной характер. Не будь Зёни, считала Людмила, мать бы не жила с Прошкой, не срамилась бы.

Людмила далеко не была красавицей, но она точь-в-точь повторяла черты своего отца, даже во многом его стать, и была ассирийкой по характеру. Отличалась заносчивостью, острым языком, умела шуткой и добрым словом расположить к себе человека. Большие карие глаза ее часто лучились ласковостью, и тогда надо было быть начеку – за этим могло следовать то, что было выгодно ей, а не другим. Она была настойчива, властна, горделива.

Сразу после замужества они с Сергеем Емельяновичем ушли жить от матери на квартиру, а затем простроили себе аккуратную хату, маленькую, на традиционных две комнаты с кухней, во дворе возвели летнюю кухню, за хатой – сарайчик. Был у них на участке и свой колодец. Прожили они в той хате года до 1975-го.

Затем продали все хозяйство, хоть были еще при здоровье, и уехали жить к сыну в Киев, ставшему к тому времени доктором технических наук, завотделом в одном из институтов АН УССР. Как они там терпели тесноту своей комнаты, как обходились без земельки под ногами, без двора и сада, без свежего огурчика или лука со своей грядки, без бодрого воздуха и дальних горизонтов – кто знает. Иногда они приезжали на побывку в Славгород, останавливались у матери.

Потом Сергей Емельянович стал сильно сдавать от болезни Паркинсона, и дни его пошли на закат. Наверное, он просился домой, в Славгород.

Вернулись они с Людмилой назад, купили хороший дом, сделали в нем ремонт и зажили заново по-сельски. Несколько лет так прожили, пока не умер Сергей Емельянович. Его похоронили в Славгороде, а рядом оставили место для Людмилы.

Но Людмила опять все продала и навсегда уехала к сыну, больше в Славгород не вернулась. В Киеве после этого они не задержались и приблизительно в 1990-1992 году оказались в Нью-Йорке. Там Людмила, давно болевшая сахарным диабетом, в 1997 году умерла. Ее кремировали, и прах развеяли над водоемом. А на ее месте в Славгороде пожелал быть похороненным Борис Павлович, и это пожелание было исполнено его женой и детьми.

Ближние и дальние цели

Отношения между супругами во втором браке Александры Сергеевны складывались обнадеживающе, ведь это были взрослые люди, которые знали, чего хотели, – каждый из них имел свои ближние и дальние цели и видел возможности их достижения.

Для Прокофия Григорьевича на первый случай самым привлекательным было то, что он попадет в дом и семью, где вновь обретет женщину, кров и стол. За год, прожитый после развода с Ксенией Петровной, первой женой, которой отошли хата и общие скарбы, он так измучился, что без выпивки не выдержал бы. Что значит для мужчины жизнь всухомятку? Это погибель. А без нормального сна в чистоте и тепле? То же самое.

Поэтому так и получилось, что после второй женитьбы Прокофий Григорьевич ближней цели худо-бедно достиг.

А дальше... Что сказать? «Человецы есмы, плоть носящие, да диаволом искушаемые»[3]. Идя на этот брак, он, конечно, надеялся на то, что вдова такого богача, каким был Павел Емельянович, хотя бы что-то имеет за душой, от чего ему перепадет немного счастья. Очень ему хотелось жизни обеспеченной, человеческой! Поначалу даже показалось, что и этого он достиг – это когда теща купила им хату и дала материал для завершения строительства. Тогда-то он не знал, что это тещины деньги! Думал, жена новая старается, и радовался, что не ошибся в ней.

Но на поверку вышло, что по убогости материальной Александра Сергеевна превзошла даже его. У него хотя бы пара лошадей была да телега, и это кое-как держало его на свете. А у нее не было за душой ничего, даже своей швейной машинки. Приходилось, подрабатывая, иногда на материных машинках шить, а чаще – тыкать иглой вручную и ради копейки денег или горсти муки сутками не видеть белого света.

Большое презрение к ней появилось у него после своих прозрений: за непонятное ему падение в бедность, за безропотное терпение, за угрюмость, а больше всего за брак с ним – отлично понимающим, что он ей не пара! Да еще та, от которой он сам ждал пользы, возвышения над своим положением, попыталась посадить ему на шею двух халдейских отпрысков, взрослых уже! Ну, старшую девчонку он быстро от стола отвадил – заставил идти на свои хлеба. А мальчишку пока что надо было содержать, тем более что жена пыталась учить его в школе, бегала к директору да пристраивала в классы.

К тому же со временем Порфирий Григорьевич понял, что никакой ценности для жены не представляет – она вовсе не нуждалась в нем ни как в муже, ни как в хозяине, ни как в кормильце, в конце концов. Это был настоящий удар для него! Зачем она вышла за него замуж, он понять не мог. Всего от нее надо было добиваться с боем – и ласки, и еды, и вообще человеческого обхождения... Она мимо него ходила, как мимо столба придорожного, внимания не обращала. С собакой и то говорила чаще.

Нет, редко-редко ее отпускало, и тогда она успокаивала его, мол, сердиться на нее не надо, она сильно угнетена, болеет душой от невозможности привыкнуть к новой жизни... Говорила, что со временем это пройдет, и она снова ободрится, оживет, станет по-прежнему веселой. Такие речи даже слушать было жутковато, как будто они шли от неживого человека.

Одним словом, вопрос больших ожиданий у Порфирия Григорьевича не разрешился. И возможно, ушел бы он от этой женщины, если бы в один из дней она не напустилась на него чуть ли не с кулаками.

– Что такое? – возмутился он. – Ты что, сдурела?!

– Как ты посмел, пьянь неумытая, сделать мне ребенка?! Да я за это изведу тебя со свету! Чтоб тебе сдохнуть, уроду пузатому!

– Какого ребенка? Ты шутишь? Ты же до меня была замужней бабой и уже 13 лет не тяжелела. Откуда теперь это у тебя?

– Ирод ты безмозглый, тупой мужлан! Ты даже представить не можешь, что приличные мужчины не делают женам детей без их согласия. Оттого я и не беременела. А ты повел себя как животное!

Хоть бы скотиной обозвала, по-привычному, а то – живо-отное... Ужас, какой-то. Скандал устроила ему, оскорбляла на все лады, в том числе и непонятными словами, издевалась над ним! В другой раз убил бы ее за это, но теперь она носила его ребенка! Он уже и не надеялся на такое счастье – у него будет маленький человечек, его продолжение! Да за это он готов был терпеть любую жену. Правда, не все время, потому что спуску бабам давать нельзя. Вот родит ребенка, тогда он быстро поставит ее на место – потирать кулаки о жену ему не привыкать.

Так он настроил себя на долгую жизнь с Александрой Сергеевной, оставшись в удовлетворении своих желаний.

***

У Александры Сергеевны были свои соображения. Ей этот брак нужен был для главных изменений на всю последующую жизнь, чего она и добивалась. Он давал ей нового мужа, фамилию и социальный статус. Последнее было особенно важным – никто из прежних, багдадско-кишиневских знакомых не стал бы искать ее в среде самых неимущих слоёв, фактически на социальном низу общества. Чтобы всегда подтянутая, хорошо пахнущая, дорого одетая и в неизменной обуви на высоком каблуке красавица, уверенная в себе, умеющая вести серьезные дела, надела бабские юбки и фартуки да парусиновые самодельные балетки и перестала принадлежать сама себе – такое даже помыслить было невозможно! Еще мужчина мог бы так опуститься, но не горделивая женщина, тем более познавшая роскошь. Не могла бы она обойтись без минимального уюта, без спокойствия и чистоты.

Но Александра Сергеевна, помня заветы своего Павлуши, шла на любые жертвы – только бы уцелеть и сохранить детей. А если ее сбитый с пути Павлуша чудом каким-то остался живым, то не подвести и его под разоблачение! Не подумала только о том, что жертвы во имя самого святого, такие как уход от врагов в другие слои общества и в другой образ жизни, влекут за собой отказ от прошлых ценностей и представлений. А это не просто бедняцкие одежды, но низкое окружение и падение духа – самый страшный ад! Такие жертвы должны ежедневно чем-то компенсироваться, причем чем-то обнадеживающим, приятным, иначе человек не выдержит и пойдет вразнос.

Так оно и случилось с Александрой Сергеевной, начавшей замечать, как ее охватывает равнодушие ко всему, апатия, вялость и полная безрадостность. Характер ее стремительно портился, она приобретала свойства сельской бабы…

Конечно, ни о какой приятности от жизни с новым мужем и речи быть не могло. Она его высоко не ставила, и поэтому старалась не замечать. Если бы мать не поспешила купить ей отдельную хату, то через пару месяцев Александра Сергеевна развелась бы с Прошкой, да и конец комедии. Все нужное она от него получила!

Но хата... Саша понимала, что надо иметь свой угол, что возле матери, где завел семью ее младший брат, ей места нет, а тем более ее детям. Нельзя было отказываться от материнской помощи... Да и помощь Проньки в доведении хаты до завершения тоже пригодилась. Значит, после этого она как-то по-другому отбивалась бы от него... – так она думала.

Но тут случилась эта беременность...

И как ни бунтовала Александра Сергеевна, как ни изворачивалась, а пришлось ей смириться и доносить ребенка до конца. Каждый день она его не хотела, ненавидела и проклинала, понимая, что теперь ей от Прошки не избавиться. Она прекрасно видела, как он расцветал, видя ее утолщающуюся фигуру. И его можно было понять.

От прошлой жизни у нее остались не только золотые булавки, которых на старых тряпках насобиралось десятка два, но и изодранный и грязный жакет, в который она была одета при побеге. Перед выходом из дому она механическим жестом положила в его карманы некоторую сумму денег в золотых монетах, чтобы заплатить извозчику за проезд до реки и контрабандисту за его труды по перевозке через Днестр, а также положила туда повседневные украшения, снятые с себя.

При задержании на границе ее не обыскивали, только в сумке слегка порылись, так что содержимое карманов осталось нетронутым. Но главную ценность представляли не деньги и не остатки былого богатства, а дорогие пуговицы жакета. Их, если считать с запасными, было четыре штуки больших и семь маленьких, которые с рукавов. Это были настоящие обработанные золотые слитки с маленькими бриллиантами посерединке! Благодаря грязи, в которой она изгваздалась, никто этого не заметил.

Дома она спрятала жакет подальше от всех. А в дальнейшем, как только по причине беременности перестала заниматься тяжелыми домашними работами и немного освободилась от других обязанностей, так сразу взяла Борю и поехала в Запорожье. Сказала, что хочет повидаться с родней. А там, наверное, при помощи родни – как иначе? – продала что-то из золотых изделий и на эти деньги купила ножную зингеровскую машинку, некоторые приставки к ней и необходимые для новорожденного тряпки... Дома сказала, что это родственники подарили.

Так Александра Сергеевна на год вперед одела будущего малыша и снова стала нормальной портнихой, имеющей возможность обшивать заказчиков на хорошем профессиональном оборудовании.

Поездки в Запорожье, когда родственники «помогали» деньгами или «покупали ей и ее детям необходимые вещи», она с определенной регулярностью совершала вплоть до начала войны. Последними ушли в продажу пуговицы, ни одной из них не осталось, хотя бы для памяти о прошлой жизни... А уж золотые булавки выручали ее позже, когда она осталась без Прошки, – еще четыре года понемногу подкармливали. Не знала она, что в 1947 году настанет такой жуткий голод... А то бы сохранила хоть что-то... Впрочем, украшения, случайно оказавшиеся у нее, жалкие остатки прежних богатств, все равно были не бесконечны...

Правда, было еще Павлушино обручальное кольцо – дорогое. Она его, дабы уберечь от своих покушений, дабы сохранить как память о счастье на все оставшиеся дни жизни, дабы не потерять, уберечь от вора, положила в жестяную коробочку из-под леденцов и закопала в огороде недалеко от молодой яблони – глубоко-глубоко. Но выпал как-то неблагоприятный год, и та яблоня засохла. Сразу, среди лета, Александра Сергеевна копаться под ней не стала. Зато Прошка поспешил ее срубить и корешок выкорчевать. А после этого сколько Александра Сергеевна ни рылась в огороде, коробочку с кольцом не нашла – то ли не в том месте искала без ориентира, то ли Пронька коробочку нашел и забрал. Второе предположение вызывало у нее сильные сомнения, так как не наблюдала она у него каких-то неожиданных денег.

Скорее всего, то кольцо так и осталось лежать в огороде. С тех пор жестяная коробочка, должно быть, истлела от ржавчины, и оно, оставшись без защиты, провалилось дальше в сырую землю.

Новый ребенок, сын Георгий, родившись, конечно, всколыхнул в Александре Сергеевне материнские чувства. С тех пор он и стал той компенсацией за все жертвы, на которые она обрекла себя из-за трагедии с первым мужем. Он привязал ее к каждому восходу солнца, к дому, к любящему его Прошке, к суете простой жизни. И он же отрезал от своей матери память о прошлом. Того прошлого как будто и не было, как будто знала она его по чьим-то рассказам, а не по своей жизни.

Это не жизнь

Итак, вторым мужем Александры Сергеевны стал, можно сказать, случайный для нее человек, которого она сначала даже не воспринимала как мужа. Тем не менее так получилось, что покупка недостроенного дома и совместное довершение строительства, а затем рождение Зёни укрепили ее отношения с ним, а со временем сделали их брак нерасторжимым.

И хотя у каждого из них быстро накапливались непрощаемые обиды друг на друга и даже основания для ненависти, но супруги продолжали оставаться вместе.

Если взять Прокофия Григорьевича, то с его стороны основных причин, по которым он держался за этот брак, было три.

Первая – достроив дом, подаренный Александре Сергеевне ее матерью, он, дабы иметь крышу над головой, стал демонстративно считать его наполовину своим. Его убеждение в праве на владение домом было настолько напористым и агрессивным, что подавляло Александру Сергеевну, и она противостоять ему не могла, даже если бы захотела. Она это чувствовала и ей это сильно не нравилось. А когда там завелся Зёня и начал метить углы мочой, то притязания Прокофия Григорьевича на этот дом еще больше окрепли, так что выдворить наглеца из своего дома Александра Сергеевна могла только с целой армией вышибал. Но приглашать вышибал она почему-то не торопилась.

Вторая – сын Зёня. Прокофий Григорьевич его так ждал, что ради него пожертвовал первым браком, весьма для него дорогим, судя по тому, что он продолжал опекать Ксению Петровну, первую жену. Прокофий Григорьевич хотел сам воспитывать сына, и готов был воевать за это с кулаками.

Третья причина – Прокофий Григорьевич, как известно, занимался извозом, но с укреплением советской власти и оснащением народно-хозяйственных объектов техникой и тягловой силой, спрос на услуги частных извозчиков упал. В 30-е годы, когда судьба свела Александру Сергеевну и Прокофия Григорьевича вместе, лошадей постепенно изымали из индивидуального содержания и обобществляли, а их собственников заставляли заниматься общественно-полезным трудом. Первые попытки пристроить Прокофия Григорьевича на работу показали, что он, проявляя чванливость и неповиновение, нарушал там дисциплину, пренебрежительно относился к начальству, пьянствовал и откровенно бездельничал. За эти проделки его отовсюду выгоняли. Наконец он просто остался дома. Возможно, он болел... потому что работать никуда не шел и целыми днями, напившись в стельку, валялся на топчане. Он жил за счет жены, причем поставил дело так, что за любые возражения избивал ее. Это не жизнь! – понимала она. Но сделать ничего не могла.

К сказанному можно добавить, что Прокофий Григорьевич не мог простить жене первого мужа, которому и в подметки не годился. Он знал это! Это его задевало, и он пытался самоутвердиться в глазах женщины за ее счет. Издеваясь и кривляясь, он называл ее барыней и при этом ради унижения заставлял снимать с него сапоги и мыть ему ноги. По каждому пустяку он сшибал ее на пол и бил ногами, а еду, которую она подавала на стол, выливал ей на голову.

Ее детей от первого брака он ненавидел. Это счастье, что на момент их встречи с ним они уже были достаточно большими, иначе бы он их попросту извел со свету.

А также не мог простить Прокофий Григорьевич своей жене, что она оказалась нищей да к тому же слишком интеллигентной, не способной за себя постоять. Она умела быть гордой и решительной только в обстановке любви. Так сложилась ее личная практика. А когда все в ней было сломлено и жизнь повернулось по-другому, она не находила сил бороться за себя.

Впрочем, при качествах его характера, которые потом проявились и в его сыне Зёне, он был из хронически неблагодарных людей, вернее нелюдей. Можно не сомневаться, что будь у Александры Сергеевны богатства, он забрал бы у нее все до нитки и все равно продолжил бы издеваться над нею.

Что сказать об отношении Александры Сергеевны ко второму мужу? Сначала она в нем нуждалась. Потом рассудила, что он имеет право воспитывать своего сына, и решила терпеть его. А дальше уже не могла от него отделаться. Она ни единого момента не любила его, а только боялась. Можно представить себе ее ужас, когда через несколько месяцев после рождения Зёни она опять почувствовала беременность.

Она уже осознавала, что Пронька – ублюдок, и понимала, что его сын будет таким же. Поэтому не хотела засорять мир человеческий подобным отродьем – это она приказала своему организму, и он ее послушался. В целом после этого у нее было еще восемь крайне нежелательных беременностей, но ни одному плоду не выпал шанс жить. Она всех их перехоронила на том кладбище, которое в 60-е годы стало местным стадионом. Правильно предрекала такой исход мудрая Ефросинья Алексеевна, которая принимала все ее роды.

Трудно сказать, почему Александра Сергеевна не выгнала из своего дома пригревшегося кровопийцу и садиста. Ведь она не была одинокой, за нее могли постоять брат Порфирий, подросшие дети и ее мать. Но любую помощь она отвергала и терпела издевательства над собой.