Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Перешли мы на правый берег Днепра, остановились в селе Новоавгустиновка[37], в 5-6-ти км от Днепра. Это, грубо говоря, чуть наискосок от Терновки, или от поворота с трассы на Славгород, если брать через Днепр. А дальше решили не торопиться, бойкотировать продвижение и тайно поджидать своих.

Ну что? Разошлись по квартирам, люди помогали нам, пускали к себе. Жил тут понимающий народ, самим недавно пришлось переселяться, еще многие помнили это[38].

Питались мы тем, что взяли из дому. Но сколько мы так могли продержаться, если нас было слишком много для села? Там же не было какой-то организации, чтобы нам готовили, кормили нас... Это так, немцы выгнали нас и все – иди, скотина, в степь пастись. Фашисты же.

Начали раздумывать, как нам усовершенствовать быт, чтобы можно было готовить нормальную еду, как-то мыться... Когда пошел слух, что сюда приближаются эвакуированные из других мест, а скоро и они сами появились. Но они только проезжали через это село, где мы были.

Спрашиваем у них:

– Откуда вы?

– С Донбасса.

А с более близких к нам районов мужчины еще не уезжали. Ну поэтому и мы тут оставались. Чего же нам спешить шибче остальных? Потом кому-то пришло в голову, что наше родное село еще не взято Красной Армией, а нас полицаи уже выгнали оттуда. Как бы, мол, связаться со Славгородом?

Я предложил:

– А давайте я сейчас найду рыбака, который переправит меня на тот берег? А там я мигом напрямик смотаюсь к своим.

О, всем это понравилось. Начали мужики писать письма домой, приносить мне. Набрал я их полную пазуху, поехал. Повезли меня к берегу Никита Федорович (крестный Прасковьи Яковлевны) и Никита Филиппович (отец учительницы начальных классов Екатерины Никитичны) на своей бестарке.

А тут дождь! Я побежал к бакенщику, говорю, так и так, надо мне попасть на тот берег. Перевези своей лодкой!

– Да ни дай Бог! – перекрестился он. – Немцы меня сразу же расстреляют вместе с тобой. Это же навстречу Красной Армии, понимаешь? Сюда можно, а туда – нет. Запрещено!

Ну, короче, увидел я, что дела не будет... Пересидели мы с мужиками дождь и поехали назад. Дорогу развезло, из-под колес комья грязи летят...

Догоняем по дороге бедку, едет в ней молодая женщина... А конь у нее большущий, а идет медленно-медленно.

– Тебе, может, погонщик нужен? – спросил я.

– А то и нужен! Видишь, еле плетемся.

Я пересел к ней, а мои два Никиты поехали в село без меня. Мы с той молодкой познакомились. Оказалось, что она секретарь в колхозной конторе, везет очередной отчет коменданту. Ну, приехали туда, куда ей надо было. Пока она управлялась у коменданта, я гулял.

Наконец, поехали мы назад. Привезла она меня домой и уехала. Мужики тут же спрашивают:

– С кем это ты приехал?

Я рассказал, что женщина ехала по делам к коменданту и я попал к нему вместе с ней. Мол, поговорил с комендантом, все разузнал... Короче, соврал им.

– Что комендант сказал? – спрашивают.

– Сказал, что мы дураки, что незачем нам было срываться со своего места и слепо покоряться полиции, что из наших краев еще никто не уезжает... – ну и все такое прочее наговорил им.

– Так тогда то... давайте так, – соображают мужики, – Может, будем возвращаться?

– Давайте, – согласился я.

Мы опять запрягли лошадей и поплелись назад. Приехали к переправе, ждем, что будет дальше. Когда немцы ничего... пропустили нас. Видим, там едут их отступающие части: те туда, те сюда... Заехали мы в Запорожье.

Тут начало вечереть. Значит, надо останавливаться на ночлег. Кони устали...

Только распрягли лошадей, сами расположились, как заявляется сюда наш начальник полиции, Андрухов!

– А это что такое?

– Да мы... – говорим, – возвращаемся...

– Нет! Немедленно отправляйтесь на ту сторону Днепра! Немедленно!

Все. Нельзя ехать домой. Мы же хотели... думали опять где-то пересидеть. Ну, значить, будем ночевать тут.

Побег и новый угон

На нашей подводе ехали кроме Самуила Григорьевича Пиваков Александр Григорьевич[39], Алешка Ермак, это зять Самуила Григорьевича, и я.

Самуил и говорит:

– Соломки бы в поле набрать, я видел там стог... Мы проезжали... – Запорожье тогда маленьким городом было. – Надо вернуться на край, ближе к хуторам, и набрать полные мешки...

Вижу, что он решил бежать в Славгород. Но я же не могу отстать, тем более, что на его бричке мои гуси едут, которых я брал из дому для прокорма. Они остались целыми и невредимыми и сейчас возвращались со мной.

Я Самуилу шепнул, что оббегу квартал и встречу их на углу, чтобы никто не понял, что мы сматываемся отсюда.

Одним словом, мы удрали и на рассвете были уже на месте.

Остановились возле нашей улицы, я со своими гусаками пошел домой, а остальные поехали дальше – они все жили на одной улице, рядом с моей матерью. Я тихонько постучал в окно – жена и ее бабушка были дома. Значит, все.

Зашел я в хату и первым делом их предупредил:

– Я пришел, но вы – ни гугу, молчок! Никто не должен знать, что я дома. Буду сидеть взаперти, пока наши не придут.

И что?

Не успел я раздеться, вдруг стучит в окно Нинка Прядко, или Сулима, если по мужу. Глухая тетеря, говорит громко, сто раз переспрашивает... Как? Откуда? Через четверть часа все уже знали, что я пришел домой.

– Хозяин дома? – орет под окном.

– Та... – Прасковья Яковлевна замялась. – Нет его.

– Как нет? А в центре сказали, что Самуил приехал! А где же наши мужья?

Вот неудача – Самуила увидели! А Нинка продолжала орать:

– А где мой Максим?

Я не выдержал, вышел:

– Ну чего ты орешь? Остался там твой Максим.

Вот так получилось, что не удалось мне затаиться и тихо дождаться своих. Так обидно было! Ну чего в такое опасное время, когда каждый старается в землю зарыться, спрятаться, ходить по хаткам и орать? Я готов был удавить эту заразу...

Тем временем немцы по-прежнему в Славгороде не ночевали. И я решил, пока их нет, зарезать нашего кабанчика, а то иди знай, как оно будет дальше. Кабанчик был уже большой, килограмм на 120-130, давно надо было его прибрать. Я же не знал, когда опять домой попаду... Ведь опять надо было убегать куда-то в такие места, где бы пересидеть без лишних глаз...

Управился я с кабаном, осмолил, сало засолил...

А тут прибегает посыльный с управы, холуй какой-то:

– Борис, иди. Донец сказал, что будем снова эвакуироваться.

Ага, значит, Донец тоже приехал! Тут я повеселел. На следующий день собрались мы все, беглецы... Всего нас оказалось 13 человек. Поехали 2-мя бестарками.

– Куда бежать будем? – спрашиваю. – Опять за Днепр или тут где-то отсидимся?

– Будем пробовать, – решил Донец, – остаться здесь.

Пошли мы... в Терновку[40], там поселились, разошлись по хаткам, переночевали. А днем приходят местные полицаи, опять с претензиями.

– А это, – обводят нас дулами свих винтовок, – что за банда тут собралась?

– Оно тебе надо? – спрашиваю у него.

– Русские идут! – орет он на меня. – Вы их ждете? Завтра стрелять в нас будете? Убирайтесь отсюда!

Куда дальше? Начали мы выбирать... Задумались наши старшие товарищи – Семен Алексеевич (Прасковьи Яковлевны родной дядя), Никита Филиппович, тот же Донец...

– Едем в хутор Зеленый[41], – наконец говорит Никита Филиппович, – это недалеко, рядом с Варваровкой[42]. Совершенно глухой уголок. Заедем туда и будем прятаться.

Приехали мы в хутор Зеленый, рассредоточились там, чтоб не стоять бандой. Действительно, никого нет, глухое село. Переночевали. Утром видим – рядом, как и говорили, виднеется Варваровка, а вниз от нее, к Днепру ближе, – колхозный свинарник.

И вдруг крик, пальба... Что такое? Заехала машина с немцами, и немцы начали расстреливать свиней. Ужас! Животные-то при чем... Господи...

Мы, конечно, испугались. Хотя у нас брички, видно, что мы едем – эвакуируемся. И мы дрогнули, решили тронуться с места, выехать в степь... А там спрятаться под посадкой...

Ну, выехали в степь, радуемся, что не стоим... Настал день, а мы всем видом демонстрируем, что все время находимся на колесах. Если спросят, почему стоим, скажем, что остановились только сейчас, лошадей поставили пастись, покормиться. А мы все – вот.

Прислушиваемся – в Варваровке прекратилась стрельба. Мы радуемся, что теперь немцы уедут, а мы тут останемся и отсидимся. А как же узнать, когда можно возвращаться в село?

Тут Сашко Бондаренко говорит:

– Дайте мне коня, я верхом съезжу в Зеленый и все там разведаю.

Мы находились на холме, а Зеленый – в низине. Мы-то его видели, но не так, чтобы рассмотреть обстановку.

Поскакал Сашко, спускается вниз, въезжает в село. Дальше нам не видно. Но вскоре он снова появился – едет назад, а за ним идут два автоматчика. Он на коне, а немцы гонят его в нашу сторону.

Оказалось, он только ткнулся в село, а там немцы. Кто такой, откуда? Да мы, – говорит, – эвакуированные. Я, мол, в село за водой... Давай сюда этих эвакуированных!

– Нас там много, – лепечет Сашко.

– Давай!

Подгоняют его к нам. Посмотрели на нас.

– Гав-гав-гав! – что-то по-своему орут. Потом переводят: – Давайте, собирайтесь, эвакуируйтесь, раз приехали! Чего вы стоите, чего ждете?

И нас под конвоем этих двух автоматчиков погнали в Васильевку[43], там же недалеко. Погрузили нас на паром и перегнали на ту сторону Днепра. Помогли, значит. За Днепром отпустили – раз вы добровольные эвакуирующиеся, так езжайте дальше, пока вам доверяют...

Так мы опять оказались за Днепром.

Опять за Днепром

Пришлось снова размещаться, устраиваться – спасибо добрым людям, что помогали...

– Все равно нам надо своих ждать, – резонно говорит дядя Семен. – Рано или поздно Германии придет капут. Вернутся наши...

Его же хату немцы сожгли. Он перевел жену, тетку Арину, жить к матери, на муззелевскую усадьбу. Но с прабой Ириной тяжело было, она все время плакала после потери Алексея Федоровича, мужа. Решили тогда, что при первой же возможности дядя Семен отстроит свою хату, вернет назад жену и заберет к себе мать. Так он после войны и сделал.

Ну, мы там и ездили из села в село... Из одного села местные полицаи выгонят, мы в другое едем. Потом из другого выгонят, мы новое ищем... Немцы издали приказ, что эвакуирующиеся не должны оставаться на одном месте дольше суток. Вот этим мы и пользовались.

Потом остановились в одном из сел – устали ездить, да и село казалось спокойным. Приютил нас дядька по фамилии Гаркуша, сад у него был вишневый, молодой и густой. Это сентябрь, еще листья не осыпались. Мы там две свои телеги поставили, а сами под ними жили, спали на земле.

Вот расспроси у Коли Душкина[44], как мы там жили, он с нами был.

Так вот спать под телегами, на земле, в сентябре уже холодно. Ночи тоже холодные... Мы там перемерзали, не дай бог!

Но вот и тут та же история – приходят староста села и начальник полиции.

– Кто вы? Что за люди?

– Так и так, – ему говорим.

– Почему вы здесь стоит? Вы должны ехать дальше.

Мы – сюда-туда... Он продолжает:

– Короче, чтобы через полчаса вашего духу тут не было, иначе приведем конвой.

Но мы так устали ездить! Я не выдержал и говорю:

– Дядя, дорогой, ну мы же свои люди, ей-богу. Вы же такой, как и мы... В смысле, вы тоже русский человек. Сегодня мы в таком положении, а завтра вы в таком окажетесь. Вы же должны нас понять. Мы устали очень!

– Я вас понимаю, – приложил он ладонь к груди. – Но, если я не буду исполнять приказ, так меня первым расстреляют, а потом вас.

– Так что вы нам посоветуете? Подскажите, если понимаете.

– Не стойте партизанским отрядом. Сдайте лошадей в колхозную конюшню или поставьте туда на содержание. Договоритесь там. И разойдитесь по хатам, вроде вы местные жители. Пока что у нас мужчин еще не эвакуируют.

Мы обрадовались! И последовали его совету – разошлись по людям, кто мог взять нас к себе. Я попал к женщине, которая жила у Гаркуши, во второй половине его хаты. Звали ее Надежда. Это была его дальняя родственница, беженка из Запорожья. Муж ее был на фронте. Сама она там прокормиться не могла, а тут вязала белые женские шали и продавала. Она занимала во второй половине одну комнату, а других две пустовало. С нею был мальчик лет 7-ми.

Очень правдоподобно получалось, что я местный.

И так каждый из нас устроился. Например, тот самый Нинкин Максим Сулима... – его одна доярка к себе взяла, кто-то другой пошел к Матрене – двоюродной сестре этой Надежды, она жила с Гаркушей по соседству. Ну, разошлись мы, распылились среди местных жителей.

И вот староста села и говорит:

– Вам же что-то есть надо? Идите работать в колхоз. Мы вам будем что-то выписывать, не пропадете. И не пожалеете.

Мы согласились и даже несколько дней успели поработать. И вдруг как-то ночью – стук в дверь. Надо открывать, а то немцы могли и гранату в дом вбросить и поджечь его... Война же.

Надежда, как здешняя старожилка, пошла открывать, а я в своей комнате затаился, лежу тихо.

Заходят немцы ко мне, светят фонариком. Вооруженные, обвешанные пулеметными лентами, гранаты у них на поясах висят.

– А, ауф! Поднимайся!

Говорю:

– Я больной.

– О, я, я... Русь, шнели... сакраменто... май менш. Поднимайся!

Господи, деваться некуда. Одеваюсь... А сам думаю, что со мной будет, куда меня судьба поведет...

– Шнель! Быстрее! – немец подгоняет.

Выхожу во дворик, а там стоят уже человек 60. И все наши, те, изначально выгнанные. Точно так, как нас собирали на расстрел! Та же картина... Только тогда был день, а сейчас рассвет.

Нас взяли под конвой и погнали.

В немецкой форме

С нами был мужичок один, калека. К нему присмотрелись, а потом выгнали из колонны, отпустили. И гнали нас, наверное, километров 10-12. Пригнали в село, возле села большой пруд. Там нам разбили лагерь. Потом еще других людей пригнали, и еще... – тьму-тьмущую пленных собрали, тысячи!

Что они хотели с нами делать, не знаю. Обустроили нас, причем этим занимались части СС, самые преданные Гитлеру. Это не просто полевые солдаты.

Ну что? Что делать? Мы так вместе и держимся. Но как нам выбраться отсюда, из этой толкотни, из этой каши? Что же оно будет?

И вдруг кто-то подошел к нам и сказал, что где-то тут набирают в ездовые. А я уже, побывав в плену, неплохо знал немецкий язык. Вот мои спутники и толкали меня везде, чтобы я выяснял обстановку.

Но искать никого не пришлось, к нам подошел офицер с переводчиком. Я к ним:

– Господин переводчик, говорят, вам нужны ездовые...

– Да, нам нужны хорошие ребята. Такие, чтобы за лошадьми ухаживали. Это в хозяйственную часть.

– Записывайте меня.

– Хорошо.

После меня подходит дядя Семен, его – цурик. Старый. Никита – цурик. Тоже забраковали по возрасту. Дальше Алеша Донской, Бузина – всех цурик. То больной, то слепой...

Я вижу такое дело и назад:

– Так я тоже не хочу!

– Нет, нет, ты стой. Ты записан.

Я тогда оборачиваюсь к своим:

– Вы зачем меня пихали сюда? Что теперь со мной будет? – дядя Семен кинулся в слезы...

– Может, твоя судьба будет счастливее нашей, – сквозь слезы говорит.

А это уже, знаешь, в обоз, на лошадей, где-то что-то подвозить... Это уже – прислуживать немцам. Понимаешь? Это можно позволить на какое-то короткое время... Но не служить постоянно. Это хоть и не военное дело, но ты уже пособник. А кто хочет душу загубить? На войне прислуживание вражеским войскам не прощается.

Выбрали эсэсовцы 5 человек молодых мужчин и погнали нас с 2-мя конвойными назад. А другие – которых тысячи были у пруда – остались на месте.

Вернули нас в то село, где мы в колхозе работали. Только мы были в одном конце, а теперь оказались в другом, в расположении какой-то войсковой части. Дали нам по телеге и по паре лошадок. Рассказали, как надо чистить лошадей, ухаживать за ними.

– И теперь так, чтобы вы не убежали, раздевайтесь! Надевайте немецкую форму! – только она была без знаков различия, конечно, мы же не были военными. Разъясняет дальше: – Прежняя одежа – она ваша, девайте ее куда хотите, но ходить будете в выданной.

Господи, что же это делается?! Надел я немецкую форму, конечно, орлы сорваны... Да какая разница?! Да не дай боже ты в этом виде попадешься на глаза нашим, кто там будет разбираться. Сразу свои расстреляют и все.

На следующий день под вечер я отпросился у фельдфебеля сходить в село, мол, у меня там семья и я хочу сказать им о своем местонахождении. А на самом деле я хотел разведать обстановку, узнать новости, ну и, естественно, сказать знакомым о себе. Кто-то должен был знать, где меня искать в случае любой неожиданности. Немец разрешил, но предупредил, чтобы я долго не ходил – туда и обратно. Дал мне также специальное разрешение на отлучку с работы.

Ничего нового я на том краю не узнал, вернулся назад. Пришел... И вдруг тут суматоха, беготня... И поступает команда нагружать телеги и ехать до станции Елизарово[45], там эвакуироваться. Но это ж уже поездом! Тут ты себе совсем не хозяин.

Значит, наши войска уже где-то перешли Днепр и жучат немцев на этой стороне. Собрали нас телег с десяток. Что в них загрузили, не знаю. Поехали мы. На станции разгрузились и отбирают нас 4 телеги – делать еще одну ходку, потому что не все загрузили.

Я рвусь, чтобы попасть на вторую ходку – начало темнеть, и ночью мне было бы легче бежать. Ну, взяли меня. Поехали мы, опять загрузились, возвращаемся на станцию. На улице темень кромешная! Ну как же мне бежать?

Конвой сидел на последней телеге, моя – вторая. А потом как-то у меня получилось само собой. Я взял кнутовище, сбросил постромки с барка, а потом крикнул на лошадей:

– Тпру-у, а что б тебе! – и остановился.

Третья и четвертая телеги объехали меня, поехали дальше, а я встал и начал поправлять упряжь. Повозился немного, пока телеги отъехали подальше, и я остался один. Потом пустил коней медленным шагом, телега катится, понемногу тарахтит... Ну все натурально.

А я был обут в ботинки, немцы форму мне дали, а обувку оставили ту, что была. Но я, чтобы удалиться от телеги неслышным шагом, должен был обуться в мягкую обувь. Ну, или идти босиком. Но босиком уже холодно было. И как раз тут кстати получилось то, что я вез резиновые сапоги – подсмотрел во время погрузки, которую во второй раз делали при мне. Сапоги были в упаковке, но в общем я понял, что там.

Я достал из-под сидения свою котомку со старой одеждой, которую с собой возил, чтобы не забыть. Переодеваться не стал, экономя время. Зато взял с телеги одну пару сапог, переобулся... А дальше вожжи закрутил, закрепил возле сидения в одном положении, спрыгнул с телеги и... был таков.

Отбежал в посадку, прислушался – кони пошли дальше, моя телега покатилась понемногу, поскрипывая колесами и позвякивая упряжью.

Короче, как Игорь Саруханов поет:

Скрип колеса,

Лужи и грязь дорог...

Да-а... Но тогда мне было не до смеха.

Рванул я оттуда как сумасшедший и понесся не хуже ветра. Бежал так быстро, как никогда в жизни не бегал. У меня даже в груди запекло и при дыхании воздуха не хватало.

Упаду, приложу ухо к земле, послушаю – тихо, нигде никого. Значит, конвоиры кинулись не сразу, что я еду сзади. Какое-то время прошло, увеличивая мне фору. Да пока поняли, что телега пустая...

Я конечно, побежал в тот край села, где мы стояли, когда в колхозе работали, к Гаркуше. Бежал степью, напрямик. Ой, да еще в темноте угодил там в противотанковый ров, чуть шею себе не свернул... Пока я оттуда выбрался, это ужас! Там рядом шла посадка, немцы стояли, их пушки, артиллерия, они курлыкали по-своему... Обошел я их подальше и к Гаркуше пришел совсем с другой стороны.

Да-а... – много рассказывать, да мало слушать.

Начало светать. Но я радовался не так новому дню, как тому, что теперь смогу снять с себя немецкую форму.

Побег от немцев

Только я со стороны ставка вышел на ровную дорогу и направился к нужной мне хате, как тут – гоп! – едет одна машина, вторая. Немцы! И полно их там, причем, вижу, что это полевые войска. Ну, я уже и не прячусь, иду в открытую. Прятаться нельзя было: если бы я только упал или встал за дерево, они бы меня сразу – шмяк! – и нет котенка.

Они проехали чуть дальше от меня, высадились и начали занимать оборону. А село было Г-образное. Я это говорил? Причем эти две группы хат были разделены широкой такой балкой, низиной.

И вот немцы выстроились по балке и командование начинает объяснять им обстановку, как надо действовать, и такое прочее – давать им задание.

Не знаю, почему я не пошел туда, где мне дали комнату? Заглянул по соседству к одинокой бабке. Я знал, что она там одна жила. Когда нахожу там Колю Душкина, Алешу Донского, одноглазого мужика – прячутся у той бабки. Ну, я с ними у нее и остался.

– Бабушка, мы у вас пересидим, можно? – спросил разрешения. – Советские войска вот-вот уже должны подойти...

– Сидите, сынки, мне не так страшно будет.

Немцы, в уверенности, что мужского населения тут уже нет, по хаткам не ходят, не проверяют, занимаются своим делом – обороной.

У бабки кухня была в большом таком коридоре, в сенях, если точно. Там печка стояла, которую она топила кизяками, брикетами из навоза. Я быстро снял немецкую форму и начал совать ее в печь, а бабка у меня из рук ее вырывает:

– Сынок, ты что? Отдай мне, я себе юбчонку сошью, – господи, за время оккупации люди обносились, голые и босые были, ходили в лохмотьях...

– Бабушка, за эту форму вы можете поплатиться жизнью. Не дай бог, немцы увидят, так сразу подумают, что вы немца где-то убили.

– Не сжигай, – просит она. – Отдашь мне, когда наши придут.

Ну, она же меня приютила... Пришлось мне надеть свою одежу поверх немецкой. Обрадовалась бабка, видя мои старания, и приглашает заходить в горницу. А там у нее стояла настоящая русская печь с большой теплой лежанкой.

– Залазьте туда и сидите. Немцы, думаю, туда не зайдут.

Тут появились немцы, дали бабке настрелянных на пруду домашних гусей, просят зажарить им. Тыкают пальцем в мертвую птицу и показывают, что надо делать:

– Мама, шшш-шшш, – шипят, изображая жарение.

Бабка возится с гусями, немцы возле нее учат ее жить, лезут во все горшки, галдят что-то, ждут ужина... А мы на печи притихли, слюни глотаем.

Когда заходит в горницу один – невысокий, щуплый, в очках на довольно крупном округлом лице. Мы в щелки смотрим – он начал рассматривать фотографии, развешанные у бабки на стенах. Ходил, ходил, а потом отодвигает занавеску и заглядывает на печь.

– О, камрад! Warum nicht evakuiert – почему не эвакуировались?

Алеша Донской говорит, показывая на свой больной глаз:

– Ich bin krank – я больной.

Немец смотрит, ага, увидел увечье, говорит:

– Ja, ja – да, да. Показывает на Душкина:

– Und du? – А ты?

А Душкин же заика. Начал говорить, волнуется, вообще слова сказать не может:

– Genug, sehen – вижу, хватит, – удовлетворенно говорит немец. И ко мне поворачивается:

– Du? – ты?

– Tuberkulose. Ich habe tuberkulose. Verstehst du? Ich bin krank, – Туберкулез, – говорю. – У меня туберкулез, понимаешь? Я больной.

– Oh ja, ja – О, да, да.

И он ушел, дескать, сидите. А я сижу-дрожу и думаю, что он сразу пойдет, скажет остальным, что тут сидят три кранка (больные), и они нас... – а дальше фантазия рисовала мне страшные картины. Их же там целый взвод был...

Когда нет, он ушел, никому ничего не сказал. Я не дождусь вечера, может, они улягутся спать... Ну, постепенно погас день, за окнами потемнело. Ночи в те дни очень темные были. Никто больше к нам в горницу не зашел.

Немцы пробили под стеной дырку в погреб, устроили себе там спальню. Там пулеметы стоят...

– Давайте бежать, хлопцы, – предлагаю я. – Тут опасно. Мы же находимся рядом с орудием. Бой начнется, нам тут не выжить.

– Куда убегать? – растерянно спрашивают Душкин и Донской.

– Уйдем на улицу, а там сориентируемся. Ночи темные, нас не заметят. Пройдем по улице к мостику, по нему переберемся на ту сторону села... Скорее всего, там ночью уже будут наши.

Душкин боится, весь трусится:

– Я не пойду. Пусть я тут погибну, но не пойду.

Ну, мы с Алешей ушли. Пробираемся тихо, на цыпочках вдоль улицы, под дворами... Темно, темно... Только каким-то чудом чувствуется, что то тут, то там растут деревья, стоят заборы, столбы... и вдруг из темноты раздается:

– Halt! Hände hoch! – Стой! Руки вверх.

Немец, часовой. И командует нам зайти во двор и идти вперед. Загоняет нас во двор, дальше в хату, докладывает о нас. Там сидят младшие офицеры, лейтенанты, фельдфебели... выпивают, едят... Ужин у них. Черной бумагой закрыты окна – светомаскировка. И в таком хорошем настроении они.

– Кто фи такой? – по-русски спрашивает один из них.

– Мы местные жители.

– Почему фи не эвакуирун?

Говорю:

– Нас отпустили. Мы... Я больной туберкулезом, а этот, – показываю на Алешу, – без глаза. Мы работали. Нас солдаты заставили окопы рыть.

– Хорошо, но нада эвакуирун.

– Так мы живем на той стороне. Наши дома там. Нам бы надо взять чистую одежду, харчи. Как же эвакуироваться с голыми руками?

– Там есть ваши... чужие... Надо эвакуирун на запад. Понимаешь? Там везде полк питания.

Дескать, там, на той стороне, уже есть те ваши, что теперь вам чужие. А на западе найдете точки питания, вам ничего брать не надо.

– Ну, хорошо. Спасибо, что вы нам объяснили.

Идем на улицу, темень режет глаза после света... Идем на иголках, ждем, что дежурный сейчас – тырк! – нас расстреляет и все. Но он вывел нас, сказал: «Вэк» – и оставил в покое.

Ну что нам делать? Видим, что мы не пройдем на ту сторону села. Возвращаемся опять к бабке на печь.

Коля Душкин встречает нас матом, злорадствует.

Нам не спится, уже и ночь настала, а мы приоткрыли занавеску на печи, сидим и тупо смотрим в окно.

Вдруг как бахнет что-то, и за окном сразу полыхнуло далекое пламя. Что такое? Мы с печи соскочили, прилипли к стеклам – видим, немцы подожгли колхозную конюшню. Она горит, аж гудит – крыша-то соломенная, да и стены из глины с соломой. Господи, что поднялось: как завелись по селу собаки выть, заревела по дворам скотина! Бедные кони как-то выскочили, видимо через сгоревшие двери, мечутся на фоне огня...

Ну и люди, конечно встревожились, повыскакивали на улицу, кричат-голосят. Людей немцы, вроде не трогают, но надолго ли? Мы дрожим осиновыми листами... Чем это все кончится?

Мы поняли одно – немцы собираются отступать, коли сжигают все, выполняют неронский, иезуитский приказ Гитлера. Вот нелюдь, так нелюдь. Для него люди хуже мусора были.

И тут забегают к нам женщины: Матрена и Надежда. Матрена, у которой Яшка Жидик[46] раньше жил, со слезами ищет его, а он был где-то в другом месте, не знаю, где.

Они говорят:

– Немцы сказали, что женщины могут через балку перейти к своим. Там уже наши! – говорила одна.

– Да, они сказали, что тут будет бой, и мы все погибнем. Смеялись, мол, идите к своим красным, – добавила другая.

Мы пригорюнились, что уйти не сможем и погибнем... Но Надежда мотнулась домой и принесла большие связанные ею на продажу шали.

– Подкачивайте штанины и набрасывайте на плечи себе эти палантины, так вы в темноте сойдете за женщин. Пойдем все вместе!

Она завязала на наших головах ситцевые платочки, укрыла нас своими шалями разных форм, короче, переодела в женщин. Взял я на руки ее мальчика и мы пошли.

Подходим к тем, кто пропускает людей на ту сторону. Немцы пропустили нас со словами:

– О komm, komm! Komm на болшевик! – Идите, идите! Идите к большевикам!

Ну, мы быстро нырнули в ту балку и давай вовсю бежать, убегать к своим! А немцы как дадут, дадут очередь из автоматов поверх наших голов. Мы со страху приседаем и прячемся в траву, еще зеленую, в росшую там лозу, в кусты разные. А они хохочут, им развлечение...

Перебежали наконец, но оказалось, что русских там еще нет. Выбрались мы из села и кинулись бежать навстречу нашим еще через одну балочку, через открытую степь. Добежали до колхозного курятника и встретили какую-то женщину.

– Что в том курятнике? – спрашиваем. – Там люди есть?

– Там прячутся ваши эвакуированные.

Мы побежали их искать. Вошли внутрь курятника, прошли в комнату для работников, и нашли там и Жидика, и дядю Семена, и других, кто был в лагере возле пруда, откуда я в ездовые пошел. Оказалось, эти пленные убежали оттуда. А оставшихся, кому это не удалось, немцы расстреляли.

Так я второй раз от расстрела спасся.

И в это время немцы начали пристреливать свои пушки, артиллерийский обстрел по выбранным ориентирам. Как раз их снаряды ложились возле курятника...

– Все, – догадался я, – значит, впереди уже немцев нет. Бежим туда! Будем продвигаться на восток, но не дорогами, там техника может идти. Бежим степью.

Я снял с себя женские одежды, отдал Надежде:

– Спасибо, Надя, за все. Теперь я иду домой, а ты постарайся выжить.

Расстались мы с женщинами.

Душкин бежать со мной не захотел, побоялся. Деды тоже остались там, где-то под кустами пересиживать. А я оторвался от всех и побежал напрямик на восток, к своим. Свои по бегущему человеку стрелять не станут.

Тут начало светать.

Белоруссия родная, Украина золотая...

И вдруг слышу, где-то за холмом едет машина с людьми, которые поют популярную тогда песню, называлась она «Песня красных полков»:

Белоруссия родная,

Украина золотая...

Наше счастье молодое

Мы стальными штыками оградим!

Ох, как я залился слезами, мама родная! Свидетелей же не было, и я упал на поле, зарылся лицом в свой рукав и голосил, даже что-то причитал! Не знаю, к кому я обращался. Плакал не скрываясь, прямо по-детски, навзрыд, от души. Долго плакал, потом встал и начал успокаиваться. Но слезы текли и текли по щекам, щекотали запыленную кожу, капали на грудь.

Я только старался устоять на ногах, не упасть, от того что напряжение резко отхлынуло и в меня потоком полилось что-то спокойное-спокойное, умиротворяющее, большое и надежное.

Наплакавшись, я вздохнул, окончательно поняв, что перешел фронт и оказался в родном окружении. Душа просветлела и робко зазвенела внутри меня безголосой радостью: «Я выжил! И больше никогда не услышу рядом с собой немецкую речь!»

Именно тут, на рассвете, в одиночестве, среди степи я испытал минуты чистого, абсолютного счастья: от забытого на 3 года ощущения безопасности и от единения с сильным, непобедимым добром. Все, что было вокруг, принимало меня и радовалось мне, и я доверял ему, зная, что больше ни один снаряд, ни одна пуля не полетит в мою сторону.

О боже, мне больше незачем бояться! Я дома... Стою на очищенной от скверны, родной земле.

– Свои... – безотчетно проговорил я вслух.

Напрямки через кукурузное поле я помчался навстречу песне! Вокруг трещали и лопотали сухие кукурузные стебли, а я только отметил, что початки с них уже убраны, и летел вперед, уклоняя лицо от хлестких ударов метелок.

Выбрался с поля, побежал по открытому месту. И вдруг – раз! – около меня просвистела мина и упала, рыхля землю. Бахнул взрыв.

Откуда? Кто это по мне стреляет? Я остановился. И тут вторая мина взрывом чуть не задела меня! Я упал. Немного полежал. Но только попытался поднять голову, как третья мина, шмякнулась в травы, подняла вверх дерн.