Текст книги "Эхо вечности. Багдад - Славгород"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Наверное, немцы его и не видели! Они могли подумать, что он либо дополз до места, либо его забрали свои. А вот их офицер неподвижным бревном валялся на солнцепеке. И ругался, выкрикивая в сторону Бориса Павловича слова из русского нелитературного лексикона.

Этот день, третий, Борис Павлович тоже проспал, как и ночь. А под утро, собрав все силы, пополз дальше. И только перевалившись через бруствер своего окопа, потерял сознание.

Как позже он узнал, разведотряд весь погиб, его «языка» красноармейцы приволокли к себе на 4-ю ночь. «Язык» оказался полезным, а бумаги – еще полезнее.

Госпиталь

Он был на первом рубеже

Той полковой разведки боем,

Где нет возможности уже

Для отступления героям.

Михаил Дудин

В справке о ранении, которую дети Бориса Павловича запросили из военного архива, написано дословно:

«СПРАВКА центрального архива Министерства обороны СССР

г. Подольск Московская область

Разведчик 61 отдельной разведывательной роты 58 стрелковой дивизии

Николенко Борис Павлович, 1919 г. р.

На фронте Великой Отечественной войны 26 мая 1944 года[64] получил сквозное проникающее пулевое ранение грудной клетки с закрытым гемопневмотораксом и повреждением грудины, по поводу чего с 28 августа 1944 года находился на излечении в ЭГ 4452; предыдущие этапы с момента ранения – ПМП (передвижной медицинский пункт), 57 медсанчасть ХППГ 12 (хирургического полевого подвижного госпиталя) и ряд ЭГ, из которых выбыл 6 октября 1944 года.

Примечание: Осложнение: Остеомиэлит грудины

Начальник архивохранилища майор Трошина

13 сентября 1987 года».

Только гораздо позже дети Бориса Павловича, да и он сам сообразили, что за проявленное им мужество в деле обеспечения дивизии разведданными в столь суровых условиях, когда погибла вся группа разведчиков, он обязательно должен был получить награду. И они опять написали в архив.

И им ответили, что в наградном листе к приказу войскам 37 армии номером таким-то от 19 июня 1944 года, записано:

«Николенко Б. П., сержант, разведчик 61-й отдельной армейской разведывательной роты 58-й стрелковой дивизии, 1919 года рождения, беспартийный, в Красной Армии с 1941 года, призван Синельниковским РВК Днепропетровской области.

25 мая 1944 года, будучи тяжело раненным, в одиночку доставил командованию ценные разведывательные данные.

За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками награжден медалью “За боевые заслуги”».

Дальше писалось все по стандартной форме – основание для награждения, кто и когда выдал справку.

Борису Павловичу стало интересно: неужели правда, что его подвиг так скромно оценен? Он уже был начитанным и понимал, что заслужил тогда более весомую награду. И он продолжил поиски, в результате которых узнал, что командир роты Ракитный В. П. в те же дни был награжден орденом Боевого Красного Знамени «за умелое руководство и проявленные мужество и отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками». Вот так.

Не удивительно, что медаль потерялась и не была вручена Борису Павловичу, что награда «не нашла своего героя»... – в том, чтобы именно так произошло, были заинтересованные лица.

Да, добро и зло ходят в обнимку... И это не единственный пример несправедливости, повсеместно существующей и в любых условиях свивающей себе гнездо.

Вот еще один пример, для сравнения, который уже упоминался. Анатолия Папанова, раненного в ногу, продержали в госпиталях полгода[65] и защитили от войны инвалидностью. После этого он пошел себе наслаждаться жизнью. А Бориса Павловича, со сквозным ранением груди – с повреждением кости! – кое-как подштопали в госпиталях и всего через 4 месяца выписали обратно на фронт, без медицинской реабилитации и без инвалидности, да еще с осложнением, которое не позволяло ему чувствовать себя здоровым. А дальше первый из этих двух раненных, прекрасно восстановивший здоровье, становится актером, а второй, 25-летний красавец, всего лишь слегка подлеченный, снова отправляется под пули, а в мирное время идет работать в грязный цех, в металлические опилки (это с продырявленным легким!), в мазут. Можно ли после этого быть безоглядным патриотом?

Вот так несправедливость отдельных лиц превращается в диверсии, подтачивает устои государства и разрушает его.

Конечно, условия передвижных медицинских пунктов да полевых госпиталей не позволяли поставить на ноги такого тяжелого раненного, каким был Борис Павлович. Они вообще служили только пересыльными пунктами, не предназначенными для лечения раненных до полного выздоровления, но поднимать зад и отправлять Бориса Павловича в настоящий госпиталь почему-то лечащие врачи не спешили... Черствость фронтовых медиков, захваленных журналистами, просто поражает... Там Бориса Павловича наблюдали, перевязывали, наверное, как-то и лечили... Но «долечили» до того, что у него начался процесс гнойного воспаления грудины, сопровождающийся гангреной.

Тогда только соизволили они отправить молодого разведчика в Днепропетровский госпиталь, где ему проделали механическую чистку костной ткани грудины (без наркоза!) и провели лечение, предупреждающее сепсис. Я описываю то, что творили с лечением Бориса Павловича, словами непрофессионала, но любой поймет, суть сказанного. Только 28 августа 1944 года, через 3 месяца после ранения он получил правильное и добросовестное лечение – вот сколько было упущено драгоценного времени по нерадивости фронтовых врачей!

И ведь никто никогда не задался вопросом, сколько раненных, которых можно было спасти, погибло в полевых госпиталях! Рядовых солдат, бойцов, защищающих свой народ, судили трибуналами, расстреливали на месте без судов, отправляли валить лес. А кто-нибудь слышал, чтобы судили военным трибуналом врача или медсестру? Что, они все были идеальными или хотя бы безупречными? Не было среди них предателей, изменников, вредителей, преступно нерадивых и черствых лиц? Ой ли...

По большому счету говоря, Бориса Павловича спасла молодость, его жажда жизни!

Случай с его выздоровлением после такого ранения относится к категории редких, а если учесть, что он 3 дня полз к своим с открытыми ранами и дополз, не пристрелив пленного, сохранив материалы вылазки, – вообще уникальный. Другому за это наверняка Героя влепили бы! Ну, а сельский парень с днепропетровщины обошелся без наград – перебился, несолено хлебавши.

«Уникально» и отношение тех красноармейцев, что сидели в окопах и три дня наблюдали, как перед их глазами сражается за жизнь раненый разведчик, – помочь ему они не поспешили.

Так ведь более того: на второй день после трагедии с посланными на задание разведчиками, командиры, отправлявшие семьям погибших «похоронки», заодно и Бориса Павловича посчитали погибшим и его жене тоже отправили «похоронку». Внимание: в похоронке указали адрес, где они его, якобы, похоронили! Шутники, да?

Александр Твардовский писал: «Тут не прибавить, не убавить – так это было на земле».

Так это еще не все... Ответственный за хранение документов, оставляемых разведчиками перед выходом на операцию, после этой «похоронки» списал документы Бориса Павловича, в том числе и его военный билет, со своего учета и отправил то ли в архивы, то ли в военкомат по месту мобилизации. С тех пор они пропали, просто исчезли. Второй раз Борис Павлович остался без учетных документов, без данных о его фронтовой жизни, о заслугах.

Каких трудов ему стоило после войны писать во многие инстанции, посылать запросы в войсковые части, обращаться к сослуживцам и все это выяснять, искать, уточнять, предъявлять и доказывать!? Да еще будучи под расстрельным приговором военного трибунала, которого он боялся до остановки сердца и помрачения рассудка. Кто-нибудь может это представить?

Конечно, Борису Павловичу было не до наград. Он даже подумать о них боялся. А тем не менее, как видите, награда ему причиталась, пусть скромная, но тогда и такая сделала бы его несказанно счастливым, ибо послужила бы доказательством его преданности долгу. Она сняла бы с него подозрения. Да просто душу бы ему облегчила.

Узнав правду несколько десятилетий спустя, Борис Павлович не поспешил искать свою медаль и требовать вручения ему – шел развал страны, которую он когда-то защищал. То дело, за которое он проливал кровь, ради которого не щадил жизни, теперь погибало... И он ничего не мог поделать. Прошлые заслуги были списаны со счетов вместе с сошедшей с арены страной. За что же получать награду? От кого и с чьих рук? Просить разыскать награду за подвиг, закончившийся этим крахом... что творился сейчас, он не захотел.

А тогда... Тогда никто за все эти преступления, за издевательства над солдатом, над героем, с которым обошлись без внимания и почтения, не ответил.

В начале октября 1944 года Бориса Павловича выписали из госпиталя... Прямиком с больничной койки послали на фронт – опять в окопы, бежать в атаки, идти в рукопашный, умирать и воскрешаться...

Но были люди среди командиров, которые понимали описанные процессы, идущие на фронте, а затем перекочевавшие и в общество... Понимали и сопротивлялись им – в части Борису Павловичу предложили приобрести военную специальность, для чего послали на учебу. Он, конечно, согласился, ибо понимал, что этим милосердием его спасают.

Милосердие вообще надлежит принимать с благодарностью, иначе оно иссякнет в людях.

Симферополь

С октября 1944 года Борис Павлович стал курсантом Симферопольского технического училища[66].

Он очень боялся туда ехать, поступать... Но он понимал, что училище – это для него единственный выход из ранения, выход для укрепления здоровья, что на фронте он просто погибнет от перегрузок. Понимал и то, что его командование сознательно дало ему шанс на спасение. Как же можно было не оценить этого, пренебречь этим? Короче, на фронте его ждала смерть, даже не от пули, а от той жизни.

А с другой стороны, ведь в училище поступающие проходили мандатную комиссию, обмануть которую было трудно. Его мучил вопрос с пленом, пребыванием в оккупации...

Из всех испытаний при зачислении в военное училище эта комиссия – самая скрытная и принципиальная. Название ее происходит от слова «мандат» – документ о полномочиях на принятие решений. Члены мандатной комиссии наделены были полномочиями, позволяющими решать судьбу поступающего: быть ему курсантом или отправляться туда, откуда прибыл. При этом абитуриента самым строгим образом проверяли на наличие судимости, родственников за границей, других неблаговидных или предосудительных фактов его жизни... По тем же статьям проверяли и его близких родственников – отца, мать, братьев, сестер.

Его, побывавшего в плену, мандатная комиссия отклонила бы сразу.

Тем не менее Борис Павлович решился... и на собеседовании скрыл, что был в плену, рассказал ту же версию, что и в военкомате – мол, вышел из окружения и оказался в оккупации.

Остальные вступительные процедуры он прошел легко и хорошо.

Вот рассказ самого Бориса Павловича:

«7 февраля 1945 года я принял присягу при Симферопольском пехотном училище. Это записано в моем военном билете, частично восстановленном взамен потерянного в разведывательной роте после моего ранения.

Я продолжал все время дрожать, и ночами от каждого шороха просыпаться. И из-за спрятанного оружия тоже...

Когда я во время приездов оказывался дома, не в суете людской, а в тишине, мне становилось еще хуже – я готов был взорвать хату, все сжечь... Так тяжело мне было. И сделал бы это, честно. Меня какие-то мгновения удерживали.

Никто только не знает этого. Заставь меня, я мог бы... Я что угодно мог сделать. Ну не знаю... Значит, божья воля такая была, что ли, что я не сделал этого...

И вот я думаю, нужно это все, безвинная эта вина и этот рок, это проклятие судьбы... Может, оно пропадет? При отступлении от Севастополя наши ведь топили корабли, все уничтожали... Так может там и судебные дела трибунала пропали, может, погибли эти архивы?.. Так мне этого хотелось! И этим я себя успокаивал. Все думал: может мои напасти сгорели? Я в Симферополе был на хорошем счету... Начальство относилось ко мне благосклонно. Я же тебе рассказывал. Начальство... меня уважало.

Как мне было досадно, что со мной такое случилось! Я искал и не мог найти минуту, когда мог бы избежать такой участи.

И вдруг в мае или июне 1945 года, когда я уже год проучился в училище, ко мне приехала жена. Я вышел к ней на КПП, лихорадочно соображая о причинах ее приезда, потому что в письмах она мне ничего не писала.

– Ты живой? – спрашивает она.

– Живой... Что случилось? – спрашиваю, а сам уже догадался...

Оказалось, что вчера к ней пришел председатель сельсовета и потребовал дать ему мой адрес, а также изъял у нее мои письма. При этом он показал пришедший на адрес сельсовета запрос о моем местонахождении. Вместо изъятого он оставил ей расписку, в которой было написано, почему возник запрос. В расписке были такие страшные слова: “...осужден к расстрелу без права обжалования за измену Родине; приговор немедленно привести в исполнение по месту обнаружения осужденного”... Представляешь?!

Значит, не пропали документы трибунала, – первым делом подумал я. Исчезли мои иллюзии... Будто обухом по голове меня ударили ее слова, весь рассказ. Но надо было делать беспечный вид – о, господи, чего мне это стоило!

– Это какая-то ошибка, – я усмехнулся и погладил ее по плечу.

А какая же ошибка? Какая ошибка...

Одно радовало, что война уже кончилась. Я дождался победы, торжества над моими поверженными обидчиками. Теперь... мне было легче встречать свою судьбу...

Ну, переночевала она у меня, утром уехала домой.

Что у меня творилось на душе!? Никто из живых не поймет...

Думал я и так и эдак... А потом решил: что мне думать, если надо мной висит смерть? Я упал духом и напрасно искал для себя утешения.

Теперь я думаю, что в июле 1945 года, когда меня отчислили из училища, – это тоже было следствием того, что я был в плену. Опять же – узнать узнали, но это было на уровне слухов, потому что нигде не существовало об этом официальной записи. Решили отчислить, ни о чем меня не спросив... Перестраховались. Правда, в плену я побывал-таки, а такая деталь биографии не одному мне жизнь испортила.

С июля 1945 года я заканчивал служить срочную службу в батарее боевого обеспечения Симферопольского пехотного училища в качестве командира отделения связи (военный билет).

Часть III . Мирная жизнь

Краски судьбы

Черная акварель

Всегда придавлен тяжестью двойною:

То, что сейчас, и прошлая беда.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Ион Деген

«Но тут согласно Указа президиума Верховного Совета СССР от 20.03.1946 года (военный билет) с 6 мая 1946 года я был уволен в запас[67] и приехал домой. Плохо мне было дома, одиноко до воя... Я же ни с кем не мог поделиться своим внутренним адом, и ничто меня от него не отвлекало. В училище я был вроде частицей какого-то монолита, который определял мое предназначение, а тут – один. Там мы с боевыми товарищами жили общей судьбой, были как единый организм. И это защищало от личных драм. А тут каждый отгородился и жил для себя. Я, конечно, был не против обособленной личной жизни, просто при моем состоянии она была не для меня. Нервы уже не выдерживали, мне не хватало чувства товарищества хотя бы в косвенных вопросах. Хотелось поскорее какой-то определенности, даже если это будет смерть.

Но у кого я мог выяснять и спрашивать о себе? Тот председатель сельсовета, что приходил к жене за письмами и моим адресом, уволился и уехал, а временно его замещала Мария Орленко – секретарь сельсовета. Письма она мне вернула, остальных бумаг в сельсовете не оказалось. К счастью, Мария была родной племянницей моего отчима. И это спасло ситуацию, потому что она, как своя, не распространила по селу слух, что тут живет такой-то и сякой-то со сложной фронтовой биографией... Хотя моей матери проговорилась и даже младшему брату Жоржу сказала. А Жорж – он же дурак... Он мог под горячую руку и язык распустить. Но... как-то бог миловал.

Устроился я на завод, начал работать. Потянулись серые дни – голодные, холодные. Мы были раздеты-разуты, я на работу ходил в резиновых чунях, надетых на намотанную портянку. Мерз, потому что наше разрушенное немцами здание завода долго стояло без крыши. Простудил ноги и впоследствии даже в жару не мог купаться в водоемах – сразу начинали болеть колени. О голоде и говорить нечего, надоело уже. Чуть не умерли мы все, это правда. Но... вот живем, слава богу.

Да, так я работаю... Никто меня не трогает. Прошел неурожайный 1946-й год, потом голодный 1947 год... В голод всё притупилось, иногда казалось, что лучше бы меня расстреляли, чем так мучиться... Голод придавил так, что мы продали свое имущество, остались у нас голые стены. Тут же младшая дочь родилась, в такой обстановке... Поэтому она и болеет всю жизнь – это были такие кошмарные годы, такие кошмарные! Что это... это просто не поддается выражению словами.

А у нас в селе появились инспектора МГБ. Не КГБ – комитет, а МГБ – министерство. Фамилия славгородского инспектора была Тарасенко, имя не помню. Ну, он часто заговаривал со мной при встречах, довольно дружелюбно... Вроде как присматривал за мной, это я чувствовал. Но все это не назойливо, словно между прочим.

Дожили мы до 1949 года – ни из военкомата, ниоткуда мне вестей не было, никто меня не тревожил. На работе все относились ко мне хорошо. Потом привлекли к работе с призывниками – я был начальником Славгородского учебного пункта по военной подготовке призывников.

И даже подумывал о поступлении в партию, хотелось мне понять ее изнутри. Я чувствовал, что меня бы приняли. Но я боялся высовываться. Опять боялся любого расследования, лишнего ко мне интереса. Думаю, это же запросят сведения обо мне... Тут-то все выяснится... И мне скажут: “Что же ты, гадюка, хотел к нам пролезть?”

Я не знал, чем это могло для меня кончиться, и не стал рисковать. Жил по принципу: “Не буди лихо, пока оно тихо”. Трудно было вообще представить, чем эта ситуация кончится. Перестал я о партии даже мечтать.

И вот как-то в 1949 году ко мне в цех пришел наш парторг с сообщением, что меня вызывают в сельсовет. Пришел я туда... Там мне выписывают повестку – завтра к такому-то времени я должен был явиться в Синельниково по адресу: ул. Шевченко, д. 39, кабинет №3 – к следователю Трутенину.

Поехал. Нашел это здание. Вошел. Справа по коридору кабинет №1 с табличкой, что там располагается начальник. Открыл эту дверь, смотрю – начальник допрашивает какую-то женщину. Поднял голову ко мне, крикнул:

– Не туда! Идите дальше.

Прошел дальше, нашел нужный кабинет, открыл. Смотрю на этого Трутенина – молодой, щупленький лейтенант.

– Садитесь, – приглашает меня.

Я сел. Вот он начинает расспрашивать...

– Где вы живете?

– В Славгороде, – отвечаю.

– Где служили? Где попали в плен?

Оп-па! – думаю. Узнали про плен. Ну теперь начнется... Но делать нечего. Спокойно отвечаю.

– Где служили?

– В 46-й приморской армии.

– При каких обстоятельствах попали в плен?

Я ему все-все рассказал про обстоятельства. Он выслушал, что-то записал, но про обстоятельства уточнять не стал.

– Как вы ушли из плена? – спрашивает.

И это я ему рассказал, даже назвал свидетелей: и Петра Левченко, который видел извне, как я бежал на ходу поезда, и Ивана Крамаренко, что был свидетелем, находящимся внутри вагона.

– Хорошо! – говорит мне следователь. – Допрос закончен.

– А дальше что? – спросил я у него.

– Езжайте домой, спокойно работайте. У вас все в порядке.

Конечно, от его слов стало легче на душе, но еще какая-то неопределенность мешала жить, потому что не была подведена итоговая черта под моей историей. Так чувствует себя больной, которому не сообщили диагноз, или путник с камешком в ботинке.

Проходили годы... а я все ждал, что вопрос с моим пленом прояснится и мне скажут: то ли простили мне его, то ли посчитали не виной, а несчастным случаем. Но после допроса у Трутенина меня больше никто и никогда не беспокоил.

До 1957 года я не имел конкретности по этому вопросу и ничего не знал, ничего. Чем же закончилось это дело, куда оно делось? Кто на него повлиял?

Наверное, я не дожил бы до преклонных лет, сгорел бы от нервного истощения... И правда бы никогда не дошла до меня. А так дошла странной дорожкой... Вот какой.

В 1957 году я попал под следствие за драку. Казалось бы, дурное и непристойное дело, но вот как бывает – оно для меня обернулось избавлением и счастьем!

В конце следствия следователь пришел за мной в тюрьму, забрал с собой, через весь город провел без наручников в свой кабинет – чтобы я подписал 200-ю статью об окончании следствия. Я подписал. И тут как-то незаметно он перевел официальный разговор в неофициальный, житейский... Возможно, намеренно так сделал, чтобы сообщить кое-что важное, чего я, по его мнению, мог не знать. И он не ошибся. Того, что он сообщил мне дальше, я не только не знал, но тревожно и тяжко ждал долгие годы! Короче, он рассказал, что при расследовании дела посылал запросы обо мне во все инстанции. И из Москвы пришла справка, что военным трибуналом Крымского военного округа я был сужден к высшей мере за то-то и то-то... Но спустя ровно два месяца военная прокуратура мое дело пересмотрела и вынесла вердикт об отсутствии состава преступления. Дело она закрыла, а вынесенный по нему приговор – отменила.

Ну не насмешка ли судьбы?! Ровно через 2 месяца после преступного решения трибунала, все было исправлено и забыто... Всего 2 месяца надо мной висел этот злокозненный приговор, вынесенный перестраховщиками или врагами советского строя... А потом он был отменен. Но какой мучительный след он оставил во мне, как перевел мою молодость... За что?!

Те люди, которые принесли мне в лагерь страшную весть о нем, в это время еще воевали. Но какая подлость – ославить человека на открытом судилище, а снять с него обвинение втихомолку! Из-за этой подлости у всех на памяти осталась только старая информация, на то время уже устаревшая и аннулированная. Если бы решение военной прокуратуры по моему вопросу тоже было гласным, мои товарищи знали бы об этом, и я был бы просто проинформирован ими об этой истории. И все!

А так что получилось? Если бы мои однополчане мне ничего не сказали, если бы я их не встретил, то жил бы себе спокойно и никогда бы не узнал, какая трагическая беда нависала надо мной и как благополучно ее от меня избавили. Я бы прожил жизнь без надрыва и горечи.

Получается, не было у меня никакой судимости, а я жестоко сгорал от страха целых 15 адских лет! Целых 15 лет я не спал по ночам...

Во время войны я мог убежать в Америку или еще куда-то, где никакой советский приговор меня бы не достал. Но это было бы неправильно, ибо подтверждало бы мою вину перед Родиной. А я не хотел жить отдельно от нее, да еще отягченный виной! Без чувства Родины жить трудно. На это способны только отщепенцы, а я имел другую душевную конституцию, и не желал быть волком-одиночкой в чужом мире.

Поэтому, хоть как ни трудно мне было, я решил дожить до победы над немцами, а потом уже искать прояснения этого вопроса. Я верил, что после войны будут пересмотрены многие сложные дела и суровые приговоры, и тогда засияет правда! Славяне – духовно одаренный народ, не алчный, не агрессивный и не человеконенавистнический. Я нигде ничего плохого не сделал и каждый мой шаг был продиктован добром и долгом. Я верил в справедливость, вот почему и хотел дожить до победы.

Мне страшно было от одной мысли, что я могу погибнуть, а к моим детям, родным и знакомым дойдет неправда обо мне и я останусь в их памяти подлецом.

– Вы не представляете, какой камень сняли с моей души, – благодарно сказал я следователю после его рассказа. – Теперь в мою жизнь вернутся краски. Я всегда буду помнить вас, поверьте...

Следователь посмотрел на меня долгим взглядом и говорит:

– Как же ты жил все это время?

– Да вот видите, как – нервничал и боялся. Так что в конце в конце концов сорвался и избил негодяя...

– И ты еще шел воевать за страну, осудившую тебя на расстрел? Это невероятно! Мне жаль, что этот разговор не состоялся до окончания следствия... Ей-богу, я бы снял с тебя все обвинения...

– Ну, что ж теперь... – сказал я. – Ваши обвинения легче тех, от которых вы меня окончательно избавили.

После этого я очистился от тягостных мыслей и успокоился, почувствовал облегчение на душе. Но что-либо менять в своей жизни было уже поздно – возраст ушел. Так я и остался необразованным рабочим. Ах, как мне больно, как досадно от этого...»

Остается только добавить, что и тут судьба не пощадила Бориса Павловича, дорисовала черную акварель этого драматического сюжета все теми же мрачными красками – на отбытие наказания бросила в Желтые Воды, в городок с урановыми рудниками.

Не там ли он хлебнул лишнего облучения, в итоге приведшего к страшной смерти? И хоть он не был на урановых шахтах, а только являлся временным жителем Желтых Вод, и хоть наука утверждает, что индивидуальные годовые дозы облучения населения, проживающего вблизи урановых рудников, крайне низки и безопасны, но все же, все же... Все же это совпадение нельзя воспринимать как благо... а лишь как еще одно посягательство на жизнь нашего героя.

Люди по природе своей не приспособлены жить в условиях такого длительного стресса, пикового по своей интенсивности, какой выпал Борису Павловичу из-за безответственного решения Крымского трибунала. Это чудо, что этот могучий человек вообще не сломался, хотя можно без сомнения утверждать, что именно это решение в конце концов повлияло на исход его жизни.

Так завершилась роковая драма, отравившая лучшие годы жизни Бориса Павловича.

Но как ему удалось с нею справиться? Чем он нейтрализовал запредельные нервные перегрузки, свалившиеся на него из-за бед внешнего мира? Как подавлял обиды на допущенную по отношению к нему несправедливость? За счет чего утолял желание доказать свою невиновность?

Ну, прежде всего, ему повезло иметь исключительно гибкую данность к восстановлению, сильные инстинкты и прекрасное физическое саморегулирование.

Человеку, как известно, свойственно любую объективную беду переводить в конкретную – чтобы бороться и побеждать, чтобы создавалась видимость соизмеримости той беды и собственных возможностей вынести ее. Иначе говоря, любые сильные переживания человек уравновешивает чем-то менее опасным и хорошо известным, на что способен влиять. Чем сильнее инстинкты, тем ярче выражается это замещение одного другим, объективного – частным.

Именно поэтому с людьми с несчастливой судьбой очень трудно жить рядом.

Так, ненависть к какому-то социальному строю они повсеместно переносят на тех, кто его олицетворяет, и критикуют их на каждом шагу. Аналогично этому неспособные к обучению индивиды, почти всегда винят в этом плохих учителей, а то и плохие учебники. Слабовольные и неспособные к самостоятельности люди, которые не умеют видеть управляющие факторы жизни и не способны принимать решения, винят в своих затруднениях государство. Таких примеров у каждого наберется много.

А Борис Павлович всю мощь боязни, терзавшей его из-за расстрельного приговора, вымещал на самом любящем его человеке, на самом безответном, щадящем его – на жене. Он обвинял ее в пристрастии к мужчинам, ревновал к работе, высмеивал ее трудолюбие, завидовал жизненной стойкости, не верил в равнодушие к соблазнам. Он перенес на нее свои грехи и всю жизнь раздувал эти мифы, хотя в них никто не верил.

Доходило до того, что он прилюдно высмеивал внешность Прасковьи Яковлевны, говорил, что она некрасивая, особенно по сравнению с ним. Например, он насмешничал над ее природной худобой, над длинной шеей – над тем, что составляло ее преимущества перед остальными женщинами, завидовавшими ей.

Но Прасковья Яковлевна смотрела на неудачные шутки мужа сквозь пальцы, правда, старалась реже бывать с ним на людях. Она терпела его недостатки и его стремление совладать со своим страхом с таким же мужеством и с таким же самопожертвованием, какие проявляла Анна Григорьевна Сниткина к великому Федору Достоевскому, своему мужу, в отношении его карточных игр.

Конечно, вопиющим поведением Борис Павлович демонстрировал собственные недостатки, отсутствие вкуса, неразвитую эстетику, и именно этого его жена стеснялась больше всего, именно это воспринимала как критику в свой адрес за неудачный выбор мужа.

Так вот, к факторам, помогавшим Борису Павловичу справляться с психологическими нагрузками относится также его жена – понимающая и терпеливая, сознательно выполняющая роль громоотвода. И он отдавал отчет тому, что ему повезло с ней. Понимал и ценил ее... но не жалел.

Ложка дегтя

Вышеперечисленные недостатки Бориса Павловича имели место еще и потому, что он был человеком восточного мировосприятия, соответственно такими были и его взгляды на все явления жизни, в частности на отношения в семье. Он видел в женщинах людей второго сорта, предназначенных исключительно для секса, токсикозов и младенческих поносов. Дело тут заключалось, скорее всего, не в воспитании, не в коварстве его натуры, а в том, что ему досталась плоть с таким законом развития. У него не было органа, позволяющего смотреть на женщину шире. Так, в силу законов плоти собака лает, кот мяукает, а восточные мужчины видят в женщине постельную принадлежность. И переубедить их в этом вопросе невозможно, как невозможно научить кота лаять и выть на луну.

С самыми благими намерениями, самым добросердечным образом Борис Павлович считал, что женой надо руководить, не спуская с нее глаз, что думать жене запрещается, и уж совсем преступно с ее стороны быть самостоятельной: проявлять инициативу и принимать решения.

Пока Прасковья Яковлевна была юной и во все глаза смотрела на своего экзотического избранника, впрочем, со многими славянскими добродетелями, ничто не нарушало гармонии между ними.

Но юные влюбленные не задумывались о том, люди взрослеют и укореняются в традициях своей крови, что различия между ними с годами будут все больше и больше проявляться. А так оно и получилось, что восточные принципы сосуществования полов, утвердившиеся в мире бедуинов и бабуинов, с годами оказывались чужеродными славянскому образу жизни, ибо они априори предполагали отсутствие в женщине знаний, опыта, а тем более образования. Будь славянки стерильны умом, тогда бы отношения, при которых мужчина выполняет роль тирана, вполне соответствовали бы раскладу сил, которого добивался Борис Павлович.

Но когда Прасковья Яковлевна окончила институт и получила знания, настойчиво проявляющиеся в ее поведении, Борис Павлович сначала растерялся. Он понял, что жена, обретя многие премудрости, словно божественный херувим, начинает подниматься над ним, а он остается пленником грубой материи и никогда не сумеет последовать за женой. Тут к нему начали приходить трусливые мысли о бегстве из брака и подленькие – о выборе более простой и покладистой спутницы, но...