Текст книги "Шаги по земле"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

4. Ода зернам и овощам

Что же касается вареной свеклы, то скоро я о ней забыла, эту благословенную кормилицу сменила каша из кукурузы. К ней я имела не только то отношение, что ела, я помогала ее создавать. Поначалу моей обязанностью было отслеживать, у кого из соседей на данный момент находится ручная мельница, которую сделал папа для дробления кукурузы, и забирать ее домой. Затем моя роль усложнилась – я научилась сама превращать кукурузу в крупу. Как и мясорубка, появившаяся лишь с годами, папина ручная мельница закреплялась на краю стола, в нее насыпались зерна и вращением ручки измельчались. Готовая крупа струйкой текла в подставленную емкость.

Варилась каша в чугунках – казанах, с причудливыми боками, сужающимися книзу так, что донышко получалось маленьким и свободно опускалось через конфорку внутрь печки, где огонь, гогоча и буйствуя, жадно поедал топливо. Их у нас было много, казанков разных размеров. Для каш предназначался самый маленький. Ах, какая это была вкуснятина – кукурузная каша тех лет! Ничем не сдобренная, только солью, но ароматная, пушистая, мягкая – насыщающая.

Затем кукурузная каша отошла и канула в забвение, даже обидно не помнить, когда я ею лакомилась в последний раз. Куда-то без следа исчезла и наша крупомолка, должно быть, у кого-то из соседей осталась навсегда. Началась эпоха проса, каши из его зерен – пшена. Как по мне, так это была роскошь, вкуснятина, особенно каша, заправленная пассированным луком. Подчеркиваю я это потому, что делали из пшена не только вторые блюда, но и первые – пустую остывшую кашу заливали молоком и ели как суп, – а также десерт, когда в нее добавляли измельченные яблоки или абрикосы и запекали в печи. Но мама наелась родственного просу магара еще в голод 1933 года, так что спешила заменить пшено гречкой и рисом. Рис я приняла, а гречка осталась для меня чужой едой. К слову сказать, от голода у каждого остался свой вкусовой след: у мамы – прохладное отношение к пшену, как к пище голодных годов, а у меня к свекле. Я наелась ее так, что на всю жизнь невзлюбила сладкое.

В то время много запасали солений, хранили их в погребах, в дубовых бочках. Но что значит – много? Вроде сказать «бочка» так это – ого-го! А если пересчитать этот объем на трехлитровые бутыли, то получится их 30–33 штуки. Для семьи из четырех человек это не много. Сейчас разносолов заготавливают больше. Солили огурцы, помидоры, арбузы, квасили капусту. Для квашения капусты женщины собирались большими коллективами, по три-четыре человека, и шинковали вилки (мы говорили – головки) в каждом доме по очереди. Хозяйке оставалось только перетереть нашинкованную капусту с солью и уложить в бочонок под гнет. Выращивали капусту тоже сами. Об этом побеспокоилась местная власть – вблизи речки, почти на берегу, каждой семье был выделен участок на сотку-полторы. Его хватало для выращивания сотни кустов капусты, обычно высаживаемой из рассады. Ежедневно перед закатом капусту заливали водой, нося ее ведрами из реки.

По осени собирали огромные скрипящие головки, покрытые каким-то сизым налетом, вырубая их топориком из листвы, и возили домой тачками. В тот же вечер мама тушила капусту с томатами – аромат этого блюда описать трудно, слюнки так и текут при одном упоминании о нем. Мы ели ее горячей, набирая на вилку большие порции и поддерживая их кусочком хлеба, чтобы не замарать одежду подливой.

Хочется пропеть оду каждому овощу моего детства, каждому корнеплоду, накормившему меня, каждому зернышку – низкий поклон. Земле родной – поклон! Ветрам, струившимся над нивами, – хвала! Дождям, поившим землю, хлеба и меня – величание мое! Родина дорогая, щедрая моя, обильная, как болишь ты во мне болью невозвратности, невозможности повторения, как хочу я тебе процветания! Будь благословенна и ныне и присно и во веки веков, ты – земля предков моих, легших в тебя и ставших тобою, и люблю тебя той любовью, что их любила. Только ты у меня и осталась – в наследство ли предназначена, в попечение ли, в защиту ли под крыло мое доверена? Или это я тебе отдана, капля из неисчислимости, – в вечную жизнь твою?..

5. Магия фронтового братства

Наставал закат. Солнце подошло к горизонту и зависло над ним, качаясь в неисчезающем знойном мареве. Воздух, отталкиваясь от раскаленной земли, устремился вверх, к прохладе. И высоко под облаками возникали струи и завихрения, неслись дальше быстрыми стригунками и от их движения колыхались верхушки деревьев. Малиново рдел горизонт – на новую жару, завтрашнюю.

Мы с папой идем с вокзала (куда-то ездили или были у кого-то по делу?) – уставшие, разморенные, с липкой кожей. Я считаю шаги, полагая, что от этого трехкилометровый путь домой станет короче. Голова наклонена, рассматриваю новые синие туфельки, припорошенные пылью, чудом уцелевшие пучки травы, не выгоревшей, свежей, и тропинку меж двух рядов акаций.

Но вот возле нас останавливается грузовой автомобиль, по тому времени внушительных размеров – полуторка. Водитель высовывается в открытое окно, кричит, отмахиваясь от пыли:

– Садись, браток, подвезу!

Папа, откликаясь на зов, подхватывает меня подмышки, ставит на ступеньку кабины: «Залезай скорее!»

Браток – это обычное обращение фронтовиков друг к другу, я привыкла к нему и полагаю, что так и должны общаться взрослые мужчины. И мне от такого их обращения тепло, словно погружаюсь я в то надежное слово, как в нагретое море, ласковое, качающее и поднимающее меня над собой стремительно бегущей волной. Следом за рукопожатием начинается разговор, традиционное выяснение, кто где воевал, в каких частях, на каких фронтах, какие города освобождал, под чьим командованием. Ищется основа для братства – что-то общее: знакомые, города и страны, фронтовые пути-дороги. В крайнем случае, когда оказывается совсем мало совпадений, то сходятся на том, что они сражались за одну Родину. Как мне нравились эти разговоры! В них было так много неподдельного добра, дружественности, готовности подставить плечо ближнему, а за этим чувствовалась молодая мощь умных мужчин, отчего в моей беспомощной душе ликовала безопасность.

6. Первая елка

Наступал Новый год. Жизнь улучшалась заметными темпами, снижались цены на продукты питания, доступными становились невинные домашние радости. Например, уже можно было купить елку. Однажды папа принес ее, большую и ароматную, установил на полу в крестовине, упрятанной в вату и бумажные звезды. Елка, вернее сосна, была такой высокой, что упиралась верхушкой с пятиконечной звездой в потолок. Игрушки, развешанные на ветках, были простые – разноцветные граммофоны из мягкого металла, самодельные снежинки, гирлянды, вырезанные из тетрадных обложек, яблоки и конфеты. Самые дорогие были из стекла. Их совсем немного повесили на видные места. Все это великолепие родители соорудили сразу же вечером, как только папа вернулся с работы с елкой и крестовиной. Это было вчера.

А сегодня такой радостный день, в доме чисто и свежо, пахнет хвоей, радостными ожиданиями, праздником, и мама на кухне готовит вкусную еду. Комната с елкой закрыта. А мне хочется на нее посмотреть. В удобный момент я приоткрываю дверь залы, проникаю туда и хожу вокруг елки. Затем рука сама тянется к конфете, я дергаю за нее и… елка со звоном всех своих нехитрых украшений заваливается, накрывая меня собой.

Плакать было нельзя, мама этого не любила и всегда добавляла тумаков сверху, поэтому я кряхчу и пыхчу, выбираясь на волю. Ничего не помогло – неотвратимый шлепок маминой руки не заставил себя ждать, и я оказалась в углу, где находилась до папиного возвращения. Папа всегда миловал.

Кто сказал, что мы не праздновали Новый год, что этот праздник был нам неведом? Какая неправда!

Весь вечер я рассказывала родителям стихи, стоя под елкой в новом платьице, а они сидели на кушетке под теплой грубкой и хлопали в ладоши, чистосердечно радуясь моим успехам. У меня была отличная память, хорошая дикция, красивого тембра альтовый голосок.

Где-то сзади меня, за елкой горела установленная на столе керосиновая лампа, но не она разгоняла мрак, а полная луна, что заглядывала в окна, проходя по южной части неба. Слабо видимые в ее свете звезды все же прорывались на небо, с многоголосьем эха позванивая в сильно промороженном воздухе.

7. Загадки ночного неба

По вечерам родители ходили в гости к родственникам, друзьям и кумовьям. Кумовья Трясаки жили на левом берегу Осокоревки, на хуторах, относящихся не к Днепропетровской, а к Запорожской области. Возникло это разделение перед самой войной, когда из Днепропетровской области выделилась и образовалась новая область – Запорожская. А пока ее не было, барские вотчины, какими по сути когда-то являлись хутора Букреевка, Рожнова, Аграфеновка, считались заречными окраинами волостного Славгорода (теперь говорилось не «волость», а «кустовой центр»). Между ними не было ни четкой границы, ни даже территориальной дистанции, физически они полностью сливались в одну слободку, жители которой продолжали считать себя славгородцами. В нашем селе они находили работу, сюда водили в школу детей, ходили на почту и в больницу, не порывали никакие прежние связи. Их тут принимали за своих.

Летом на заречные хутора (или из хуторов в Славгород) добирались в обход либо по Киричному мостку через речку, что было далеко, либо по плотине у колхозного пруда – тоже не близко. А зимой путь сокращали по вставшему пруду.

Но летом в свободное время люди работали на приусадебных огородах, ремонтировали жилища, занимались хозяйством и в гости не ходили. Зато зима издавна слыла временем крестьянского отдыха, веселья, женских спевок, мужских забав, молодежных вечерниц. Чаще всего ходили на посиделки к кумовьям.

Отправляясь в зимний вечер на Рожнову к Трясакам, папа брал длинную жердь и шел по льдистому пруду первым. Каждый шаг делал без спешки, с притопами для оценки крепости льда, а мы с мамой продвигались следом. Не знаю, почему так случилось, что впервые я увидела картину ночного неба именно в момент такого перехода – небо было черным с беспорядочно рассыпанными по нему звездами, увенчанное диском луны, отлетевшей к дальнему горизонту. Чернота, однако, не казалась плоской и равномерной – за нею угадывались неясные молочные свечения и новая глубина, столь же звездная и бездонная.

И луну я увидела впервые. Или впервые осознала, что увидела?

– Что это? – спросила я.

И папа, выйдя на левый берег пруда, поднял голову вверх и начал рассказывать о луне, ее фазах и таинственной странности – вращаться так, чтобы быть обращенной к земле одной стороной. А я рассматривала темные пятна на светящемся диске и думала, что луна не умылась, выходя на прогулку.

– Нет, – говорит папа, – пятна на луне есть всегда, это Каин и Авель меряются силами.

Библейская легенда о двух враждующих братьях, тут же рассказанная папой, мне не понравилась, что-то в ней было не то, что-то не соответствовало жизненной правде. Сказать этого я не могла, только недовольно сопела и фыркала, как котенок. Спустя время я громко сообщила, казалось бы, не относящееся ни к чему, что дядька Карась, колхозный убойщик, выдал немцам местных подпольщиков и тех расстреляли, а он уцелел и теперь ходит и хвастается. Родители опешили, забыв, о чем говорили, и не поняв, почему я сделала такой поворот в разговоре. Я же хотела сделать акцент на низких качествах души тех, кто живет убоем скота, по отношению к людям других видов деятельности.

– Откуда ты об этом узнала? – спросил папа, охрипнув от испуга.

– От верблюда, – невинно озвучила я славгородскую присказку, употребляемую в таких случаях, и получила шлепок под зад. Я начала реветь и выговаривать за обиду: – Сами не знаете и еще деретесь… А все знают, только не говорят.

Знала я про предательство Карася от бабушки Саши, папиной матери, но мне приходилось молчать. Бабушка предупредила, что власти дознаваться правды не стали и не осудили ирода. Значит, так им выгодно и это большой секрет от народа. Честно говоря, он, тот резчик, был-таки закоренелым злодеем, напрасно люди «не сдали его властям». Со времени этого разговора прошло всего несколько лет, и по селу разнеслась новость – Карась изнасиловал соседскую девочку. Был суд, он получил за свое преступление десять лет и совершенно справедливо был убит в тюрьме сокамерниками.

Папа избегает «скользких» тем, вот и тут перевел разговор на звездное небо. Из его рассказов выяснилось, что звезды рассыпаны не беспорядочно, что порядок там наводят ученые, разбивая небо на созвездия и присваивая им имена.

– Вот, – говорит папа, показывая на ковш с ручкой, – Большая Медведица. А это, – он разворачивается в другую сторону, – Орион. А чуть выше от него – самая яркая звезда нашего неба Альдебаран.

– Ригель, – повторяю я, – Бетельгейзе, Альдебаран.

– Нет, – папа снова показывает на небо. – Альдебаран – это не Орион, он находится в созвездии Тельца. Поняла?

Я кивнула, хотя и Орион толком не рассмотрела, запомнила только три звезды его пояса.

В тот период начала появляться новая литература – первая советская фантастика, построенная не на пустых выдумках, как теперь, а на строго выверенных научных гипотезах. Поэтому она и называлась научной и по сути была популяризацией науки, завораживающе правдоподобной, наполненной романтикой поиска, разгадками тайн, предположениями о формах жизни, возможных контактах с инопланетянами, о загадках мироздания. Папа, которому не удалось получить образование и работать там, где он бы хотел, много читал научно-популярной литературы и, естественно, открыл для себя жанр научной фантастики. На этой волне начал изучать звездное небо, купил простенькие путеводители по созвездиям, и я была первой слушательницей, которой он показывал и рассказывал то, что узнавал сам.

8. Самый лучший на свете папа

Все детство: на стене висит керосиновая лампа, папа занимается со мной, а мама возится у плиты, на огороде, во дворе. Папа держит книгу с контурными рисунками, а я должна сосредоточиться и в плетении линий различить девочку, птицу или что-то другое. Когда это получается, я счастлива. Или надо было в двух одинаковых картинках найти заданное число различий.

До сих пор при виде спичек я вспоминаю задачи из книги Б. А. Кордемского «Математическая смекалка», где они были инструментом познания – из ограниченного их количества надо было выкладывать или строить определенные фигуры. Наравне с козами и капустой, лодочником, который перевозил их через реку туда и обратно и все время строил загадки, спички учили меня счету и сообразительности, пространственному воображению, творческому мышлению. А еще мне нравился эпиграф к книге: «Книга – книгой, а мозгами двигай», потому что он давал шанс каждому человеку считать себя умнее любой книги, если он начнет двигать мозгами.

– Это эпиграф, – сказал папа. – Он взят из стихов Владимира Маяковского.

И еще: папа читает нам с мамой книгу или пересказывает прочитанное о шпионах и диверсантах, о морских глубинах, таинственных островах и полетах на Луну… Вот он учит маму езде на велосипеде – за огородом, на толоке… Мама небыстро едет, виляя передним колесом от неумения твердо держать руль, а папа бежит следом, придерживая велосипед за багажник. Папа купил мотоцикл, потом машину… И все это – впервые в селе. Ни у кого нет, а у нас уже есть. Потому что у меня лучший в мире папа, умелец, мастер на все руки, которого везде зовут ремонтировать оборудование и даже строить дома!

Отец мой и сам, без просьб, старался многое делать для села, для его жителей. Так было с колхозным прудом. Метрах в двухстах от нашей усадьбы лежит он, этот ставок, сооруженный маминым отцом еще в начале 20-х годов. Когда мама родилась, ее отец так радовался, что решил сделать поблизости место для купаний, зная, какая это радость детворе. В годы войны плотину разбомбили и ставок вытек. На его месте осталась лишь мокрая ложбина, где били ключи, пополняя водой пробегающую тут речушку Осокоревку.

Ну, в первые годы, пока отстраивали завод, не до ставка было – люди уставали до беспамятства и отдыха не знали. А когда чуток полегчало, папа на том же порыве взялся за плотину, чтобы залатать в ней военные раны, устранить пробоины, восстановить ее.

Хочу в двух словах пояснить эту его инициативу. Не потому он это делал, что чего-то хотел для себя, и не из желания нажить авторитет, покрасоваться. Им руководило исконное мужское чувство ответственности за живущих рядом людей – стариков, бессчетных вдов с осиротевшей ребятней, полностью предоставленной себе, неустроенной. Инстинктивно мой отец чувствовал себя сильнее и ловчее других мужчин, пришедших с фронта покалеченными, или молодых, не успевших возмужать. Кому же было возрождать порушенную жизнь, как не ему? Это был поступок, продиктованный долгом сильного перед слабыми, продиктованный инстинктом, природой, этикой космоса. И неважно, что на самом деле папа был намного слабее других мужчин, потому что перенес тяжелейшее ранение – сквозное ранение груди, задевшее правое легкое. Папе, чудом выжившему, наверное, благодаря своей здоровой природе и молодости, всегда было тяжело дышать, от физической работы он быстро уставал, но он не замечал этого, бодрился, считал себя вполне восстановившимся, ведь руки-ноги были целы.

Заслуженные фронтовики, бывалые воины, проверенные трудной судьбой мужчины были опорой, устроителями и охранителями наших сел, деревень и хуторков, на них все держалось. Люди доверяли им, шли за помощью и советом, за наставлением для расшалившегося мальца, за заступничеством перед обидчиками.

Отец собрал команду энтузиастов из своих друзей детства, заводчан, сотрудников, соседей, готовых безвозмездно потрудиться. Впрочем, не совсем безвозмездно – он обещал им, что за труды им воздастся – он изготовит лодку, зарыбит ставок, и они смогут плавать по нему и ловить рыбу. Ему поверили. Так возникла инициативно-исполнительная группа.

Великое дело – Родина, своя земля, свой дом! Необозримость в любом направлении, беги-разгоняйся и края не найдешь, и все здесь твое, всему ты хозяин. Все ждет твоей руки, рачительного заботливого глаза, твоей смекалки. Эти холмы и гряды, где стоят сторожевые башни запорожских казаков, где все изрыто взрывами бомб, порезано осыпающимися окопами; эти бескрайние поля, обрамленные защитными лесопосадками, и проселки, ведущие в далекие пристанища то ли героев, то ли леших, в рождающую душевный холодок неведомость, – не станут лучше и богаче без тебя. Это твой дом и дом твоих потомков – владей.

Кто-то из добровольцев работал водителем грузовика, у кого-то был знакомый экскаваторщик, другой сам махал лопатой – с миру по нитке, где за спасибо, а где за угощение, доставили на плотину нужное количество каменного отвала для основы, песка и грунта. Все по науке! Сверху плотину даже утрамбовали и настелили дерн, собственноручно собранный на ближних взгорьях. Упрямая низкорослая травка, неожиданно перемещенная с родных покатостей, вцепилась корнями в новое жилище.

Работу закончили поздним вечером одного из дней, а утром люди увидели несмелое поблескивание возрождаемого ставка, тоненькую пленку воды над илом, годами ждавшим ее и упрямо не высыхавшим. Папа запретил мне самой бегать туда, дескать, это опасно, позже он поведет меня туда и научит, как вести себя возле воды. Слово – этого было достаточно, оно гарантировало, что я не ослушаюсь. Тем более, я понимала – папа хотел подарить мне чудо! И это ему удалось: когда мы вдвоем пошли на возрожденный ставок, я увидела то, от чего перехватило дыхание. Так много воды! Гладкое беспенное море вздымалось невысокой волной и опадало на отмелях в тихом зовущем ритме. Даже противоположный берег был еле виден – с высоты моего роста. И вода, как живая, дышала, плескалась, бурлила, катила к берегам волны, ластилась к ногам, как котенок, и что-то шептала. Как свежа она была! И вдруг посреди этой волнующейся глади взбрыкнула верховодка. Где только взялась? Верховодки водятся в речке, которая наполнила этот котлован водой, – пояснил папа. Ах, красавица! Как комочек света мелькнула в умерившемся потоке заходящего солнца. Только серебрено булькнула вода, да беззвучно расплылись круги по ней. Чудеса на каждом шагу!

Отремонтированная папой плотина до сих пор жива, пользуются ею жители заречных слобод, добираясь в Славгород, сидят на ней рыбаки с удочками, ныряют с нее в ставок дети. Но знают ли они, кому обязаны этим? Знают ли, что сам пруд сделал Яков Алексеевич Бараненко, а восстановил после войны – его зять Борис Павлович Николенко, словно принял эстафету от тестя в виде заботы о его детище?

Мальков папа привозил в алюминиевом бидоне – называли такие бидоны молочными, в них молоко с ферм возили на молокозаводы – набирая их за поллитровку в рыбном хозяйстве на Днепре. Затем просто выливал в ставок содержимое этих бидонов, и мы смотрели, как шустрые комочки расплывались в разные стороны.

И только после этого папа обратился в заводской профсоюз с просьбой содействовать изготовлению лодки, объяснил обстоятельства дела. Ему не отказали, и лодка была сделана – но как и какая? Папа не был помором, не вырос на большой реке, не видел вблизи настоящих челнов. Он все делал по книгам, и свое изделие смастерил, как корабль на верфях, – из металла, сваркой, медленно. За это время разговоры о лодке прекратились – мальки успели превратиться в больших рыбин, рыбаки поняли вкус рыбной ловли и давно обседали берега с ранних зорь, ребятня приспособилась плавать на корягах и купалась в ставке с утра до ночи.

Все же однажды после работы лодку привезли на грузовике, кое-как опустили на берег и столкнули в воду. Вот она – закачалась на вечерней ряби! Тем временем помощники соорудили примитивный причал: вбили в прибрежную твердь огрызок швеллера с приваренной цепью и замком на свободном конце для крепления лодки и уехали.

А виновники торжества тут же ушли в пробный поход. Папа ступил в лодку первым, с волнением вставил весла в уключины, я – за ним, потом остальные исполнители. Поплыли! Все волновались, и гребцы тоже, поэтому движения их были осторожными, неумелыми. Лопасти весел изредка срабатывали вхолостую, проскальзывая над водой или слегка чиркая по ее поверхности, без необходимого для продвижения вперед погружения и захвата. И я, зачарованно сопереживая гребцам, словно пытаясь помочь, упиралась ногами в дно и при каждом взмахе весел напрягала плечи и руки, как и они. Папа, заметив это, рассмеялся и посоветовал смотреть не на них, а на волны или берега.

Но куда там! Едва стальная громадина отошла от стоянки и доверилась воде, как у меня под ногами зашаталась опора, и я в испуге схватилась руками за борт. Это качание, которое многим так нравилось, мне было совсем не по душе. И пусть папа сколько угодно отвлекал меня, наконец ловко заработав веслами, пусть лодка уже уверенно летела вперед, меня ничто не убеждало в безопасности водной стихии, и напряжение не исчезало. Это было странно: так полюбить водоем издалека, со стороны, и так бояться его вблизи – огонь и лед!

На следующий день папа вернулся домой с рыболовной снастью – это было нечто подобное большому сачку. Рыбу он ловил простым способом – наклонялся за борт лодки, погружал снасть в воду, загребал ею, отцеживал. Домой мы пришли с уловом – миской рыбной мелюзги, где были бубыри, верховодки, пескари – разная плотва. Мама ее приварила, измельчила, добавила муку и яйцо и запекла на масле. Так я впервые попробовала рыбу – теперешнее свое любимое лакомство.

А потом началось новое завораживающее творение – как-то на ставок привезли машину гранитных булыг, наверное, с карьера. Самосвалом! Невиданной машиной. И мы, кто там был, гурьбой подбежали и смотрели, как медленно поднимается вверх металлическая коробка с камнями, как они сдвигаются с места и начинают медленно съезжать вниз. Но вот дрогнула основная масса, и камни с грохотом вывалились из кузова, поднимая над собой пыльный туман, как молчаливое «Ох!», как вздох облегчения при избавлении от напасти. Наверное, камням, веками спящим в неподвижности, напастью был тот трясущийся самосвал, и желанным стало избавление от него.

Самосвал укатил, а мы с гиками кинулись на образовавшийся холм, – нет, взгорок! – покоряя его вершину. Острые края камней, обломанных, отторгнутых взрывом от цельных гранитных массивов, опасно сверкали на солнце, но зато были теплыми и приятными на ощупь.

Оказалось, что камни привезены к ставку не просто так – это заготовки для будущих рачьих гнездовий. Только их надо разбросать на отмелях, где они обрастут водорослями и будут нагреваться и согревать залегших под ними самочек, вынашивающих в икринках детенышей. Раки любят чистую воду, поэтому камни надо оставить в заводях с протоками.

И опять папа каждый вечер обходит ставок, территорию за плотиной и выбирает подходящие места, затем носит туда булыги, укладывая по несколько штук разной величины плотно друг подле друга. Папе тяжело, у него болит спина и подгибаются ноги. Приходится мне помогать ему – носить камешки поменьше. Если есть охотники из моих друзей, то носят и они. Иногда папа привлекает к этой работе тех, кто хотел покататься на лодке.

Совсем скоро разложенные для гнездовий камни покрылись зеленой скользью, и под ними закипела жизнь. Как страшно было запускать туда руку и вдруг почувствовать шевеление, а потом щипок острых клешней! Сколько было вереску! А рядом вдоль берега, на высоких ножках, с поднятой мордочкой, с которой не сходила ласковая улыбка, бегал наш песик Барсик и звонко лаял и повизгивал, вторя мне.

Однажды мы с папой засиделись на берегу, наблюдая закат. А он, как специально, разлился багровостью всех оттенков, заиграл ею, замигал. Поднялся ветерок, осмелел и незаметно наволок на небо тучи, а сам превратился в ветер. По водной глади покатились волны. Но что это? Они с разбега налетали на выстроенные нами каменные гряды и разбивались о них. Опять и опять бушует атакующая камни вода и отступает, пенится и оставляет сероватые шапки на берегу. Все это было таким невиданным чудом, что заходилось сердце и хотелось кричать: «Это море придумал и сделал мой папа!»

Со временем вода в пруду запахла рыбьей чешуей и дальними – за дамбой – камышами, где обязательно водились гадюки. Мы их, конечно, никогда не видели, только это не означало, что их там нет – в эдаких чащобах непременно должны обитать идолища и чудовища, к тому же ядовитые.