Текст книги "Шаги по земле"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Школьная пора

Собираясь в школу, я не могла предполагать, что попаду в эксперимент с одиннадцатилетним обучением, на чем то ли потеряю возможность вовремя войти в зрелость, то ли получу шанс на год продлить школьную юность. Какой потребностью государства он был вызван, сказать трудно, сама же определить его целесообразность я не могу, ведь продлился он всего четыре года. Первый выпуск одиннадцатиклассников состоялся в 1963, а последний в 1966 году. Мне выпало счастье окончить школу в 1965 году.

Готовилась реформа заблаговременно, ибо официально заявила о себе еще в 1961 году. Тогда мы окончили семь классов, что до этого считалось неполным средним образованием и с ним детей выпускали в жизнь. Но нас после семи классов не выпустили, а перевели в 8-й класс и только после его окончания аттестовали на получение неполного среднего образования. Так что реформа как таковая началась заблаговременно и коснулась нас еще в средних классах.

1. Начало

Настало последнее вольное лето. Сине-льдистое небо с наступлением тепла привычно потеряло цвет, и теперь белые облака уже не бежали по нему барашками, а плыли бригантинами с поднятыми парусами.

Да и я изменилась – чувствовала растущую в себе ответственность за то, чтобы держаться строже, по-взрослому, ведь шел 1954-й год, в котором я превращалась в школьницу. Мама говорила: «Этот год войдет в твою жизнь важной вехой. Запомни его». Повсеместно у меня спрашивали: «Ты хочешь идти в школу?» Еще как! Я очень хотела, потому что это было приближение к знаниям, потому что я буду еще больше знать и уметь. Меня не покидало ощущение именинницы, и где я ни появлялась – несла себя со значением, горделиво. Потом эта стать и походка незаметно во мне закрепились и многие видели в них мою отличительную особенность.

В дом Аллы-Жени приехал жених их старшей сестры Зои, он – кадровый военный. Жених и невеста познакомились по переписке, и полюбили друг друга по фотографиям. Встретившись, обнаружили, что Зоя выше Петра Павловича, своего жениха. Как досадно! Ничего, – говорит Зоя Григорьевна, – мы не будем ходить рядом. Она сильно грассирует, зато красивая со своей длинной толстой косой – светлорусой, как спелый хлеб.

Я прибежала к ним утром – посмотреть на «женишка». Он уже был одет в военную форму, ходил по комнатам подтянутый, бравый, постоянно шутил. Потом вышел в просторный коридор, совмещающий в себе летнюю кухню, и, поставив ноги на табурет, полоской шерстяной ткани полировал натертые гуталином сапоги. Позже, в годы хрущевского разрушения Советской Армии, он окажется за бортом, и вынужден будет устраиваться в гражданской жизни с нуля. По ходатайству жены его возьмут работать в нашу школу – учителем физкультуры. Мы будем любить его уроки, интересные, полезные, полные юмора и необидной насмешливости. И за его постоянное обзывание всех неуклюжих учеников калеками, дадим ему прозвище Калека. Потом он окончит истфак, стане преподавать историю… Впрочем это уже будет без меня, я же запомнила его учителем физкультуры – в синем спортивном костюме, со свистком на шнурке, свисающем с шеи. Идет он вдоль моей памяти: натоптанный коротышка, ножки торчат врозь, в глазах почти озорство, на устах легкая усмешка – ну какой же он Калека…

Петр Павлович видит, что я наблюдаю за ним как за диковиной, в самом деле – мне не часто приходилось видеть людей в форме

– Что это за девочка к нам прибежала? – спрашивает он, сверкая неимоверно ласковым и одновременно насмешливым взглядом.

– Борисова дочка, младшая, – говорит бабушка Дуня и, коротко глянув в мою сторону, добавляет: – Большая уже, в этом году в школу идет.

Я удивилась, что баба Дуня так ответила совсем чужому человеку, словно он должен знать всех Борисов на свете. Оказывается, Петр Павлович, этот приезжий издалека «женишок», действительно давно знает моего папу – в конце войны они вместе учились в офицерском училище.

– Вот как! – восклицает «женишок», поправляя ремень на форме и пристальнее всматриваясь в меня. – Ты хочешь учиться в школе?

Ну и этот туда же, – подумала я, молча кивая головой, и засмущавшись, убежала.

В школу я шла вполне подготовленной – свободно считала, знала арифметические действия и свободно читала даже взрослые книги. Благодаря папе на примере разрезанного на несколько равных частей яблока познакомилась с понятием дроби, научилась вычитать и складывать дроби с одинаковым знаменателем. Все упиралось в обучение письму. Те, кто учился писать в эру перьевых ручек, знают, как трудно было освоить тогдашнюю каллиграфию, эту вязь из волосяных и жирных палочек, черточек и завитушек.

Училась читать я, конечно, по букварю, но, во-первых, это было в мои четыре года, а во-вторых, как только я освоилась с этим занятием, так взялась за книгу «20 тысяч лье под водой» Жюль Верна. Выбор не был случайным. Накануне папа пересказал нам «Дети капитана Гранта», первую часть трилогии. И я, будучи, как теперь говорят, в теме, захотела самостоятельно узнать продолжение истории, и даже, приняв эстафету от папы, пересказать ее остальным. Все это у меня отлично получалось. Единственное что мешало – я не могла читать и запоминать текст большими кусками. Несколько страниц – это была посильная для моей еще детской памяти порция. Однако же помню, сестра, слушая мой пересказ, то и дело восклицала: «Как тебе удается запоминать все эти сложные слова и имена!» А ведь книга действительно пестрит россыпями редких названий, касающихся жизни Мирового океана.

К началу учебного года мне были куплены учебники – «Букварь», «Читанка» и «Арифметика» – тетради в клетку и в косую линии и пропись для первого класса. А также – простые карандаши, ручка-вставочка, стальные перья № 86 (другими нельзя было писать, ибо «лисички», например, чертили на бумаге линии одинаковой толщины, где не было волосяных и жирных), чернила и чернильница-непроливайка. И было оборудовано рабочее место в нашей новой комнатке.

На торжественную линейку, посвященную началу учебного года, а значит, и на праздник первого звонка, в те годы детей собирали 31 августа, чтобы с первого сентября начать полноценные занятия.

В чем я была одета, не помню. Вряд ли в форму, хотя допускаю, что поверх нового штапельного платья, сшитого бабушкой Сашей, на мне красовался белый фартучек. Зато туфли были новые – из прекрасной кожи синего цвета, с перепонкой, застегивающейся на блестящие пуговицы. Мне нравились эти туфли. Придя домой после уроков, я не хотела их снимать. Хотя все это было не главное – не забывалось разочарование, испытанное, когда после первого звонка нас завели в класс, рассадили, перезнакомили и велели идти домой.

– А уроков разве не будет? – спросила я, старательно подняв руку, как только что научила Наталья Дмитриевна Григорьева – первая учительница.

– Уроки начнутся завтра, – сказала она.

А я, сидя за новенькой партой с букетами цветов, нарядная, так хотела слушать и запоминать новые знания.

Из дому на торжественную линейку я пришла с мамой, в класс же меня провожал десятиклассник Станислав Пащенко – так было принято, каждого первоклашку усаживал за парту кто-то из будущих выпускников. Через год, по окончанию школы, Стасик получил Золотую Медаль, и я гордилась им – вот какой у меня был провожатый в знания! Он потом еще раз появится в моей жизни, когда я стану студенткой, захочет жениться на мне…

Новый образ жизни еще не был ни расписан, ни тем более усвоен мной. Мама теперь работала в школьном буфете и возвращалась домой вечером, сестра менять свои привычки из-за маминой работы и связанных с нею перемен не хотела. Оставалось мне после уроков идти или к бабушке Саше, или домой, где учиться отмыкать входную дверь и сидеть в доме одной.

Но в последний день августа мы ушли со школы вместе – через Дронову балку сестра вела меня домой за руку и показывала нужные проулки и повороты, потому что отрезок пути от балки до дома я знала, а от центра, где была школа, до балки – нет. По ходу она показывала деревья, приметные дома, называла имена людей или рассказывала о событиях, чтобы мне легче запомнилась дорога.

– Когда-то папа рассказывал про дедушку, который смастерил себе гроб и держит на чердаке. Помнишь?

– Да.

– Так вот слева, на углу, хата этого дедушки.

– А он еще жив?

– Здравствуйте, – кивает Александра стоящим у ворот старикам и толкает меня локтем в бок, дескать, да вот же он с бабкой стоит.

Мои попытки оглянуться и лучше рассмотреть дедушку и страшную хату с гробом на чердаке она пресекает дерганием за руку, и тут же отвлекает внимание на другое.

– Помнишь, мама рассказывала, как в революцию одна бабка забрала из барского дома зеркало и поставила в сарай, а утром перепуганная изображением корова разбила его рогами?

– Помню.

– Это про бабушку Стрельник, – говорит Александра. – Вот ее хата, справа, на углу. А вон и она сама сидит на завалинке.

Действительно, щурясь против солнца, подпирала спиной хату высокая поджарая старуха, безучастно глядящая на такую мелюзгу как мы – неинтересную ей, или интересную не более новых колючих кустов вдоль межи ее усадьбы.

– Это дереза, – говорила сестра, поворачивая за бабкиной усадьбой направо и показывая стежку, ведущую в балку, что лежала между ее огородом и огородом старой Вовчихи. Вдоль огорода бабы Стрельник росли кусты с прутьевидными, поникшими ветвями. – Помнишь, как эта дереза цвела весной?

– Маленькими розовыми цветочками, – говорю я.

– А сейчас вместо них, гляди, выросли красные капельки, ягоды такие. Ими можно писать вместо красных чернил. А еще этот кустарник называют волчьей ягодой.

И я от восторга подпрыгивала, притаптывая ножками, а над ближними хатами взвивались стаи голубей и носились в лимонной от солнца раскаленности неба. Отдельные птицы отпархивали в сторону, где выписывали фигуры и кувыркались сияющими серебряными комочками.

За балкой, с нашей стороны, шла уже знакомая мне дорога, и все равно я не все тут еще знала.

– На этой улице живет твоя учительница, – показала Александра на хату, стоящую чуть ниже переулка, что ответвлялся от улицы вправо и через пару перекрестков приводил путника прямо в наш двор.

Наталья Дмитриевна Григорьева мне понравилась: невысокая, плотная, фигуристая, всегда с одной и той же прической – крендельком уложенные на затылке тоненькие косички – и в коричневом платье из ткани, выпускаемой для девчоночьих школьных форм. Фактурой ткань походила на бостон, но была тоньше и мягче. И лицо у Натальи Дмитриевны было хорошее – светлое, чистое. Она вообще чем-то походила на мою бабушку Сашу, но черты ее лица были мельче, строже. Плохо только, что не улыбалась никогда, впрочем, бабушка Саша хохотушкой тоже не была.

2. Эпопея с неординарностью

В первый день у нас было два урока – достаточно разочаровавших меня, потому что учительница занималась с остальными детьми такими пустяками, от которых возникала скука. Зато понравился третий урок – воспитательный час, по сути, – урок этики. Наталья Дмитриевна рассказала о добре и зле, о вечном их поединке. Он все длится и длится, и ни одна из сторон не может победить. Почему же так получается? Потому что многие люди не знают о добре, и поступают плохо. А каждый плохой поступок усиливает зло, поэтому хорошие люди, кто хочет счастья себе, своим родным и своей стране, должны совершать добрые дела, чтобы зло не победило окончательно. А зло – это голод, разруха, война, и об этом нам могут рассказать наши родители.

– Мы будем помогать добру, без нас оно не пересилит зла, – говорила учительница. – Дети, что лучше: ломать или выращивать деревья?

Все хором отвечают: «Выращивать», но два человека кричат: «Ломать».

– Кто сказал: «Ломать», поднимите руки? – Поднимаются руки. – Почему ты так считаешь? – показывает Наталья Дмитриевна на одного ученика.

– Мы кормим козу ветками акации, – чуть не ревет Витя Пиклун, сообразив, что его коза приносит вред, а он ей потакает.

– А траву она ест?

– Да-а…

– Значит, вы должны собирать для нее траву, не лениться, – говорит Наталья Дмитриевна. – Или другое: ты видел, сколько по весне появляется акациевых всходов там, где они не нужны?

– Видел.

– Вот там их и берите для козы. Ты понял?

– Угу, – сопит Витя.

– А ты, Лида, почему считаешь, что надо ломать деревья?

– Так у нас на огороде ясеня растут, как бурьян. Вот мы их и срубаем.

И Наталья Дмитриевна начинает пояснять проблему более углубленно, перечисляя условия и ситуации, где от деревьев есть польза или вред. Для убедительности приводит пословицы о важности и трудности выращивания деревьев: «Деревья сажают предки, а их тенью пользуются потомки», «Не беречь поросли – не видать и дерева», «Кто дерево посадит, тот человеку – друг», «Сломать дерево – секунда, а вырастить – годы». А еще – апеллирует к народной традиции, где сказано однозначно: «Каждый человек должен посадить и вырастить хотя бы одно дерево».

В конце мы хором выучиваем четверостишье Михаила Лермонтова:

 
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
 

– Береза, дети, – символ России, святое дерево, – говорит Наталья Дмитриевна. – На юге ей жарко и у нас она растет неохотно. Зато мы знаем ее родственников – ольху и граба.

– А я знаю про ольху что-то хорошее, – шепчу я соседке по парте, имея в виду рассказы бабушки Саши о том, что ольховые прутья ломались при бичевании Христа и Он благословил это дерево.

Но меня останавливает окрик учительницы, и я тут же вспоминаю, что у нас на меже растет небольшой одинокий граб. А, так он – брат березы!

Вечером папа интересуется, как прошел первый школьный день. В доме идет подготовка к вечернему умыванию. Мама греет воду, папа устанавливает на табурете таз. Когда все готово, я поливаю папе на руки воду из кружки и докладываю о воспитательном часе. Умничаю: вот я помогаю папе умываться – ему это приятно, значит, это добро. Родители переглядываются и улыбаются.

На третий или четвертый день учительница сказала:

– Дети, в школе надлежит не только усваивать науки, но и учиться коллективной жизни. А значит, вы должны уметь работать на общее благо, выполнять общественные поручения. Сейчас мы совместно закрепим такие поручения за успевающими учениками. Кто согласен назначить старостой класса Половную Ангелину? – Инка была дочкой завуча, конечно, мы все проголосовали за нее, что согласны.

Затем поручения получили Людмила Букреева и Евгений Сохнин, – тоже учительские дети – и другие, у кого родители занимали начальственное положение. А мне, лучше всех успевающей в учебе, ничего не поручили. Это было несправедливо. Я подняла руку.

– И мне дайте общественное поручение, потому что я лучше всех знаю уроки, – смело сказала я.

Наталья Дмитриевна покраснела, густо, резко.

– А что ты умеешь делать? – спросила она.

– Все умею.

Она окинула меня оценивающим взглядом: курчавая, хорошо причесанная головка, опрятное платьице, чистенькая светлая девочка – и назначила меня санинструктором класса, следить за чистотой рук и внешним видом учеников. С тех пор я дважды в день, перед началом уроков и после большой перемены, проверяла руки у каждого заходящего в класс. Грязнуль и растреп не впускала, пока они не исправляли положение. Так длилось четыре года.

Но как ни странно, многие это забыли, зато на мое 60-летие с энтузиазмом говорили о событии, которое я по причине его тщеты старалась не воскрешать. Надеялась, что и другими оно забыто. Дело-то прошлое и в итоге пустое. Но оказалось, что это событие окрасило приятными тонами не только мою тайную, не разглашаемую память – одноклассники и друзья тоже помнили его как праздник, нечто прекрасное, чем и они могут гордиться.

Эх, буря на море тоже начинается с легкой волны. Правда, тоже потом стихает, по сути ничего не меняя в мире.

В один из осенних дней, когда мои одноклассники впервые читали по слогам, я заскучала на уроке так сильно, что терпеть дальше не смогла, и попросилась выйти на воздух. Мне разрешили. Школьный двор, просторный и пустой, принял меня как друг, подмигивая выпрыгивающими из-за тучек солнечными лучами, он показался обителью свободы – просторный и пустынный, весь мой. А ведь дома еще лучше, подумалось мне, – можно гулять, бегать на толоке и заниматься любимыми делами в доме. И я спокойно ушла домой, оставив на парте свои ученические пожитки.

Смущенная такой выходкой учительница вечером припожаловала к нам, принесла мой портфель и пожаловалась на меня родителям, мол, ваша дочь на уроках смотрит не на учителя или доску, а в окно, хихикает, подсмеивается над учениками и самовольничает до крайности. Папа посерьезнел.

– Ты почему ушла с уроков?

– Я не хотела, оно само получилось, – растерянно бубнила я.

– Как это «само»?

– Незаметно. Я просто вышла.

– Ну?

– А потом и пошла.

– Зачем же ты вышла?

– А что? Со всеми занимались, а со мной нет.

После этих слов папа со строгой вопросительностью посмотрел на Наталью Дмитриевну.

– Но она отлично читает, – пролепетала та в оправдание, – и считает тоже. Я не могу тратить на нее время, отрывая его от других, кому нужна помощь. Может, следует перевести ее во второй класс? – вдруг брякнула учительница, по-моему, внезапно для себя самой.

Неожиданно остро, или, вернее, заинтересованно, этот вопрос уже назавтра встал не только в школе, но и в сельском совете – нашем административном органе, регулирующем местные общественные процессы. Идея не просто понравилась, она заразила всех, показалась полезным примером для остальных, даже для престижа села – вот, дескать, какие у нас необыкновенные дети растут. Без квалифицированного мнения школы, однако, там никаких одобрительных мер предпринять не могли, поэтому запросили официальный отзыв педсовета о явлении опережающего развития одной первоклассницы. По тем временам это было просто невероятное событие, из ряда вон выходящее, исключительное.

И в школе все забурлило еще больше – в классах и в учительской, в кабинете директора и среди учащихся, во дворе и на переменках. Я не понимала этого внимания к себе, почему вне уроков подбегали десятиклассники и восхищенно подбадривали меня, хлопали по плечу, крутили на все стороны, осматривали и хвалили. То, что Наталья Дмитриевна тренькнула в оправдание моего ухода с уроков, а на самом деле в оправдание себя, буквально овладело массами. Спонтанной выходкой, не продуманной, а случившейся помимо сознания, я словно подбросила жару в давно тлевшее огнище. Страсти накалялись с каждым днем.

Ажиотаж разразился не только между учениками. По просьбе местных властей на срочно собранном педсовете, где присутствовали инспекторы из районо, обсуждали мою спокойную независимость от окружения, мое поведение в разрезе высокого уровня подготовки к школе, возводя меня в ранг редкого явления, феномена, требующего вмешательства и правильного урегулирования.

Меня вместе с мамой, благо, она работала тут же, в школьном буфете, тоже пригласили зайти в учительскую, чтобы рассмотреть, задать несколько вопросов. Глядя на маму, присутствующие понимающе кивали головами: да-да, ребенок бывшей учительницы… само собой…

– Прасковья Яковлевна? – вдруг воскликнул один из приехавших на заседание педсовета, представитель высшей инстанции, словно внезапно обнаружил ее, хотя так оно и было. После войны случилось столько перемен, люди теряли друг друга, не узнавали после перенесенных страданий… Потом мама объяснила, что это был представитель Облоно, он вместе с ней учился в институте.

– Да, – тихо ответила мама и, положив руку мне на плечо, слегка прижала к себе – Здравствуйте, Афанасий Васильевич, – она робко кивнула говорящему.

– Николенко? – уточнил Афанасий Васильевич.

– Да-да, это я, – сказала мама.

– А я-то думал, куда вы пропали, уйдя со школы… – сказал он. – Так это ваша дочь, девочка, о которой мы говорим? – он показал на меня.

– Да, моя.

– Разрешите? – отозвалась Наталья Дмитриевна, моя учительница.

– Да, пожалуйста.

– Прасковья Яковлевна была также первой учительницей детей, которые сейчас оканчивают школу, наших выпускников.

– Что-о?! – в голосе воскликнувшего было удивление, изумление, ошеломление… – Она и их учила? Тоже?

– Да, я только сейчас об этом вспомнила.

– Вы были первой учительницей в классе, который сейчас выпускной? – с показавшейся мне угрозой спросил он у мамы. – У этих умников, которые все претендуют на медали и мы не знаем, что с этим делать? – но в его лице что-то изменилось, там появилась улыбка, и мои страхи развалялись.

– Да, это мой бывший класс… – сказала мама. – На редкость хорошие дети.

– Мама, ты их учила?! – заорала я обрадовано, что мамин класс оказался таким хорошим и в нем так много отличников.

Маму пригласили сесть. После того как выяснилось, что дети, которых она учила в начальной школе, прекратились в класс сплошных отличников, уже ни у кого не вызывало удивления, что и я обладала поразительными знаниями. Наоборот, это теперь воспринималось как норма.

– Что же вы молчали? – обратился этот самый главный тут начальник к директору школы. – Почему скрывали, что нынешние выпускники – это воспитанники Прасковьи Яковлевны? Почему не сказали, что уникальный ребенок – это ее дочь?

– Мы не скрывали… – растерянно ответил тот, – мы просто не связывали эти факты…

– Попривыкли, понимаешь… – ругнулся начальник и обратился ко мне: – Тебе нравится ходить в школу?

– Да, нравится.

– А учительница?

– Тоже нравится.

– А одноклассники?

– Ага.

– Ты хотела бы учиться не в первом, а во втором классе?

– Хотела бы.

И дальше все в таком же духе. Я по инерции отвечала утвердительно. Не мог же этот человек спросить у меня глупость. Но что могла дать такая беседа, какое представление обо мне? Она просто превратилась в формальность после того, как прояснился вопрос с мамой. Совпадение это было или закономерность, теперь не имеет значения. Есть факт, что это было.

Вскорости после этого к нам домой, так же под вечер, пришла Ксения Анисимовна Топоркова – председатель сельсовета. Родители были дома, пригласили ее посидеть во дворе, где отдыхали перед сном. Удивительного в ее визите ничего не усмотрели, с недавним педсоветом не связали. Да за своими заботами они и не думали о нем, ведь Топоркова часто посещала дома сельчан, интересовалась их жизнью – привычное дело. Но тема ее разговора повернула не в то русло, что всегда – она тоже заговорила обо мне, о моих способностях и о необходимости перевести меня сразу же во второй класс, пока учебный год только начался, пока я не обзавелась подругами в своем классе, пока не привыкла к учительнице. Пока… пока… Вот и педсовет рекомендует, ввиду особенной одаренности девочки, согласиться на перевод, чтобы ей не привилось безразличие к учебе, чтобы не скучать среди незнаек, получать посильные нагрузки и правильно развиваться. Это, мол, полезно не только для нее, и это является единственным выходом из положения, при котором она подает дурной пример одноклассникам – все знает и только скучает на уроках, развлекает себя ротозейством, рассматривает за окном тихую улочку и парк, занимается подсказками и ехидничанием, насмешками над другими детьми.

Действительно, я скучала в школе, скучала дома, имея свободного времени больше положенного. Иногда оно пропадало зря, а иногда уходило на полезные занятия, тогда мы с папой разбирали математические шарады, задачи на смекалку. А еще я много читала.

Так было и в последующие годы. В пятом классе, например, я прочла «Мартин Иден» Д. Лондона. Научившись от самой этой книги, взяв из нее рецепты обучения, выписала оттуда непонятные слова, затем из словарей выбрала их значения и скоро на уроках жонглировала фразами, от которых учителя теряли дар речи: «дилемма», «априори», «софизмы», «доктрина», «квинтэссенция», «феномен».

По существу учиться я начала только с седьмого класса, а до этого успешно обходилась учительскими объяснениями, выполняя дома только письменные задания. Недозагрузка на уроках позволяла мне спокойно наблюдать за остальными, в результате чего своих одноклассников я знала так, как они, озабоченные течением уроков, не знали меня.

Ну, это я забежала наперед. А тогда, при обсуждении вопроса о моем переводе во второй класс, мотивов было слишком много, чтобы из них вычленить самый верный, истинный. Не обо всех хочется говорить, ибо есть щепетильные, связанные с проступком моей учительницы в молодом возрасте, о котором знали и от которого пострадали мои родители, отчего ей было мучительно стыдно с ними встречаться, но остальные изложу шире.

Родители размышляли и взвешивали все «за» и «против». И наконец воздержались, рассудив, что никакая я не уникальная, а обыкновенная смышленая девочка и все должно идти в соответствии с возрастом. Не рискнули экспериментировать на своем ребенке.

Так вот дело было, конечно, в конкретном человеческом интересе. Первое обстоятельство заключалось в том, что в нашем классе подобрались умненькие дети, к тому же некоторые принадлежали к привилегированным семьям: Ангелина Половная – дочь завуча, Людмила Букреева – дочь учительницы начальной группы, и даже больше – потомок старого вырождающегося рода здешних дореволюционных магнатов. Это были хорошие девочки, старательные, симпатичные внешне. Им ну никак нельзя было создавать проигрышный фон. А рядом со мной выгодно выделяться у них не получалось! И был еще один неприкасаемый увалень, зализанный кучей домашних старушек с картавящей речью, сын учительницы, каким-то боком пострадавшей от репрессий. Как известно, начиная с хрущевского времени, эта деталь биографии гарантировала многие поблажки. Учеба мальчишке давалась с трудом, но сколь бы ни была не по Сеньке шапка, а мать метила видеть своего чада лучшим. Но он никак не мог быть лучшим рядом со мной!

Зачинщикам этой эпопеи казалось, что спонтанно (а может, и нет) возникший предлог с опережающим развитием является наиболее приемлемым для всех: конкурентку устраняли без ущерба для нее. Второй класс, куда меня пытались выдворить, был лишен способных учеников, и там я никому не помешала бы, оставаясь себе на здоровье и первой, и лучшей – сколько угодно раз.

Чтобы покончить с этим, скажу, что Ангелина вместе с родителями уехала из Славгорода года через четыре после описываемых событий. Слышала я, что она получила-таки Золотую Медаль, но сама я ее больше никогда не видела. Людмиле вершина знаний не покорилась, хотя учителями предпринимались попытки вывести ее на этот уровень. А мальчишка-увалень… Его мать стала завучем и добилась для него высшей школьной регалии. Впрочем, всерьез этот факт никто не воспринимал, видя в нем лишь уступку женщине, почему-то вызывавшей жалость. Как и я, он получил Золотую медаль, но при поступлении в вуз провалился на экзаменах.

Второе обстоятельство. Выпускной класс того года был сильный – из двадцати пяти человек почти половина претендовали на медали. И никому нельзя было отказать, ибо среди них были Нелли Полуницкая – дочь моей первой учительницы Натальи Дмитриевны, Алла Рой – дочь председателя сельсовета Топорковой, Славик Пащенко – сын учительницы из пристанционной начальной школы, который меня завел в школьный класс, и другие дети из привилегированных семей, наконец просто способные ученики.

Так вот, уникальность факта, трудного для реализации, когда половину десятиклассников надо было выпускать с медалями, не мешало бы подкрепить наличием в этой же школе другой уникальности, впрямую не связанной с первой, но веско ее удостоверяющей и подкрепляющей. Словом, нужен был прецедент из того же ряда, который бы смягчил ситуацию с будущими медалистами, подготовил для нее и почву, и общественное мнение. Такой полезной уникальностью мог стать перевод первоклашки во второй класс по причине одаренности и опережающего развития. И неважно, что я все-таки осталась в своем классе.

Желаемый эффект все равно был достигнут. Ведь вокруг нашей школы пошумели, укрепили ее авторитет в среде коллег и в начальственных кабинетах. Ей создали позитивное реноме в высших кругах и во всех нужных головах закрепили мысль о предстоящем награждении медалями половины выпускного класса – потому что там вообще все так необыкновенно и здорово, и это объективный факт, с которым надо считаться, а не пытаться втиснуть его в прокрустово ложе обычных историй. Среди этих медалистов не было дутых величин, поэтому я радовалась, когда позже их портреты украсили школьный стенд «Наши медалисты». И у меня даже выработалась потребность чуть ли не каждый день приходить к ним словно на поклон. Видимо, так я поддерживала в себе активную форму и вдохновение к учебе.

А потом все улеглось, словно всеобщая активность людей вызывалась солнечным теплом, его внезапными вихрями, прорывающимися в сокращающиеся дни через блокаду тьмы, похолоданий и первых морозов. Выпадали снега, которые раньше мне не приходилось мять первой, потому что я ходила на гуляния и катания днем, по протоптанным дорожкам. А теперь случалось идти в школу или со школы независимо от погоды – и после снегопада, и под ним. И было чудно видеть эти падающие с неба массы не слежавшимися, не плотными, а легкими, рыхлыми, пушистыми – казалось, подуй, и снег разлетится в стороны. Так без труда он расступался под моими ногами, так лип к обуви, так позволял проникать в него, что становилось страшно – а не море ли это нагрянуло и сейчас растает и поглотит нас.