Текст книги "Шаги по земле"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Все симптомы могли проявляться вместе, тогда белый свет бывал не мил. Мыканья с этой болезнью привели меня в областную нейрохирургию. Там гарантировали успех, но надо было решиться на сложнейшую операцию с трепанацией черепа. Я не решилась. Боли, застилающие мир темным рядном, продолжаются. Продолжается и моя память о декабре 1970 года, о «доброте» мужниной родни, о цене, которую я плачу за мужа.

Естественно, от сильных болей, продолжающихся в течение нескольких десятилетий, слабеют нервы и сердце, и как закономерное следствие – появились гипертония и стенокардия, болезни, которых в нашем роду ни у кого не было ни по прямой линии, ни по боковым.

Этим же объясняется и тяжелое течение возрастных перестроек.

Вокруг себя я не знала другого человека, так много, долго и тяжело преследуемого физическими болями, да и вообще неотвязными болезнями, как я сама. Это не мнительность, это констатация того, что я вижу в конце пути.

Но меня выручает мой нрав.

С раннего детства я создала свой собственный, самодостаточный мир, в который допускала не всех. Из предыдущего легко понять, что он возник из книг и поразительной наивной романтики отца. Как ребенок, я, конечно, нуждалась во взрослом окружении, но быстро уставала от него и убегала в себя. Школа и товарищи по учебе служили необходимым живым фоном наравне с моим садом, степью и небом, и нужны были – в той же мере.

Какой я была? В разные периоды разной, в характере доминировало что-то одно в зависимости от обстоятельств. Кроме того что уже писалось, скажу, что в ранней юности помню себя целеустремленной, собранной, волевой. В обжитом мною мире, во всем, что наблюдалось вокруг, все – оставалось ниже меня. Изученное и освоенное, оно ставилось на отведенные ему места, а я парила над ним как владычица, не зная затруднений. Любила хороших ровных людей, умеющих шутить, сама была такой же, дураков не замечала, темных и злобных людишек обходила стороной. В минуты отдыха предпочитала встречи с друзьями, острое слово, рассказанный или подмеченный курьез, нравилось посмеяться, но в меру. Долго веселиться не любила, от компании быстро уставала и стремилась к уединению, к книгам. Я всегда работала, от праздности на меня накатывала смертная тоска, сжимала тисками, и я бежала ее.

Все же со стороны я казалась немного диковатой. Другие воспринимали это примитивнее, в меру своего понимания, как зазнайство – из-за качества, о котором я упоминала выше. Заключалось оно в безынициативности в отношениях. Затрудняюсь назвать его одним словом, но для меня не существовало людей, в которых бы я нуждалась, и потребности приближать кого-то к себе, приближаться к ним самой. Люди как часть природы были миром объективным и не более значимым, чем деревья и звери, если сами не выказывали одушевленности – интереса ко мне. Отлично разбираясь в них, различая индивидуальности, сильные и слабые стороны, зная их лучше, чем знали они себя сами, я тем не менее предпочитала общаться только с теми, кто первый интересовался мной, кто отделялся от массы и подходил ко мне. И тогда из них я выбирала друзей, подруг, спутников. Не завоевывала, а исследовала мир, и он принадлежал мне безраздельно в том понимании, что не был для меня тайной.

Домашние заботы не вызывали неприязни, они мне нравились как способ отвлечься, освоиться в пространстве, почувствовать себя его частью. И все же я спешила побыстрее расправиться с ними, навести идеальный порядок в доме и сеть за стол с книгами и своими записями – заветные мгновения, к которым я стремилась, все остальное служило подготовкой к ним. Подготовкой условий для работы, но и подготовкой души к встрече с собой, с душами, обращающимися ко мне из книг. То, что я нащупывала за стиркой, готовкой, уборкой в неостановочной внутренней работе, в мыслях и наблюдениях, тут, за столом, обретало форму и развитие – полноту, если оказывалось не пустышкой. О нем писалось в дневнике, в письмах. От долгой работы с книгами я уставала, через час-полтора мне требовалось выйти в сад или побежать к подружке. Перерыв длился 15–20 минут.

Мне нравилась вода, в любом виде: море, река, снега-дожди, туманы – это были источники чистоты и свежести. Чистота – божество, которому я служила истово и преданно.

В юности, фактически прожитой на сломе двух культур, украинско-сельской и русско-городской, у меня проявились новые качества, истребованные особенностями момента, – обостренная наблюдательность, собранность, требовательность к себе, умение не расслабляться. Моя интуиция дружила с рассудительностью. От них я уставала, ведь меня уже не питали поля и степи своей мощной энергетикой, не поддерживали яблони и груши сада, не утешали доброй тенью облака.

Большая жизнь, взрослые заботы востребовали дополнительных качеств, и у меня неожиданно проснулись деловая инициатива, ответственность за работу и людей, лидерство – о чем я в себе не подозревала. С лету я ориентировалась в возникающих ситуациях и видела, где и на чем можно заработать. При этом с охотой отдавала знания, учила других, не боялась умного конкурента, ибо понимала, что всегда буду на шаг впереди. До этого не приходило в голову разбираться в своем отношении к людям по большому счету, а тут выяснилось, что оно прекрасно. Да, был у меня такой грех – я любила людей. Они меня не раздражали. Даже их недостатки не мешали, но красноречиво указывали, как их лучше обойти. Не являясь человеком, целиком независимым от коллектива, я умела интуитивно нащупать сотрудников, кто мог быть мне полезным. Так потерявшийся щенок ищет себе заступника.

Родных же опекала и баловала как могла, любила это делать. Если бы Бог позволил мне добиться большего, я бы окружила их изысканной роскошью и не видела бы другого смысла жизни.

О недостатках нет смысла писать, они – во всем вышеизложенном. Они – обратная сторона лучших черт. Часто я слишком верила в идеалы, воевала с ветряными мельницами; чересчур откровенничала о своих намерениях, обсуждая общие планы с партнерами; проявляла уступчивость там, где еще можно было побороться; бывала и нерешительной. Мое снисхождение к человеческим недостаткам порой принимало форму сюсюканий и мешало работе. Меня обманывали, мои идеи воровали, меня жестко устраняли с дороги – всякое было.

Добропорядочность часто походит на неискушенность. Особенно это проявилось в период так называемой перестройки – краха социализма и установления первобытных отношений в обществе. И если с добропорядочностью раньше считались как с положительным качеством, то теперь – стыдятся. Все относительно. Я продолжаю эту линию, остаюсь в чем-то наивной, но отречься не могу. Наивность моя, допустим, состоит в том, что я ратую за пропаганду добра, как осознанного действа. Конечно, уместного, а не навязываемого. Исхожу при этом из самых простых логических схем.

Можно теоретически допустить наличие в природе более развитого сознания, чем человеческое, – неизученной силы. Почему нет? Тогда это сознание невольно наблюдает над нами, как мы наблюдаем над животными, растениями. Иногда это сознание вмешивается в ход наших событий, оказывает нам помощь. А мы, не зная истинной природы вещей, расцениваем ее как везение, чудесное стечение обстоятельств или нечто мистическое, каким, по сути, оно и есть. Случаев, когда в человеческие судьбы, в земные события вмешивается само провидение, – немало.

И если это, действительно, наш человеческий Бог, если эту силу так назвать, то Его вмешательства есть не что иное, как Добро. Значит, Он хочет, чтобы оно было среди нас, демонстрирует его нам, чтобы мы наследовали Ему и тоже творили добро – для пользы своей. Ведь нам нравится, когда дети повторяют наши лучшие поступки, научаются от нас жить и становятся сильнее. То же, думаю, испытывает и наш таинственный Бог в отношении нас.

Добро, если его делать хотя бы по капельке – осознанно и не ленясь, умножает силу Бога, делает Его большим количественно. Бога становится больше среди нас, Он становится повсеместным, Он достается большему количеству людей, Его хватает на всех. Он объединяет нас своим вниманием, а мы стремимся сплотиться, как воспитанники одного наставника.

Много можно говорить об этом, но ясно одно – добро, совершенное по убеждению, это Бог – наше чудесное спасение.

Стоит ли отказываться от такой наивности? Полагаю, нет, ибо в ней – будущее. Да и написание этой книги – тоже наивность, я ведь пишу ее для тех, кто еще не родился, знаю это.

Мягкий характер, незлобивость и незлопамятность, немстительность, склонность прощать обиды – вот главное, что мешало жить мне лично. С другой стороны, я иногда задумываюсь, спрашиваю себя: а намного ли большего я добилась бы, не будь этих недостатков? И вижу, что материально жила бы лучше, но что осталось бы сухим остатком в душе, сказать трудно.

По крайней мере теперь я со своими недостатками кажусь современным прагматичным людям лишь чуточку наивной, не хуже того. Зато старые знакомые при встрече со мной радуются, а не отворачиваются – тоже утешительный факт.

Подруги

1. Школьная певунья

Всему свое время, и подругам тоже. Наживать их надо вовремя и потом всю жизнь беречь. И это не поэтический пафос, а реалии. С годами утрачивается способность человека цвести и плодоносить друзьями. Один раз это только и происходит – на заре его века, потом уже никогда. Но кто это понимает в детстве? Никто. И это прекрасно, потому-то подруги появляются как олицетворение чистой, искренней нашей сути и остаются лучшей частью нас самих, живущей автономно. Подруги словно русла, по которым кровь нашей души перетекает в мировой океан народа.

Дольше всего отношения доверия и доброжелательности связывали меня с Людмилой Ивановной Стеценко (в замужестве – Демьяненко). Они возникли в раннем детстве, мне тогда было пять лет, а ей – четыре. Вначале дружба носила соседский характер и выражалась только в совместных гуляниях на улице, а со временем стала всеобъемлющей, проникла в мировоззрение, психологию, систему ценностей и поступки. В школьные годы мы не только делили досуг, но общались теснее – вместе развивались, приобретали знания, практические навыки, зрели как личности, обсуждая бытование наших семей, увлекаясь кино, чтением и пением.

Хочется вспомнить некоторые поучительные или полезные эпизоды, объединявшие нас.

Это было, когда Людмила перешла в пятый класс – в их доме ей организовали отдельную комнату, то ли выделенную из коридора, то ли переделанную из кладовой. Комната эта не отапливалась, а просто примыкала к кухне, откуда через открытый дверной проем в нее поступал горячий воздух от печки, и была уютной. Ясное дело, мы любили там посиживать, чирикая о пустяках.

И вот однажды, прибежав, как всегда, на короткий отдых, я застала Людмилу за странным занятием – она ходила по комнатке и что-то бубнила под нос, при этом держала книгу с зажатыми между страницами пальцами.

– Что ты делаешь? – ошарашенно остановилась я.

– Учу урок по истории.

– Что значит «учу»? Как ты его учишь? – мой интерес был вызван тем, что я учила дома только письменные уроки. Остальной материал помнила из объяснений учителей на уроках.

– Читаю заданный параграф, а потом пересказываю вслух, – пояснила Людмила.

– Кому пересказываешь?

– Себе.

Для меня это было равноценно открытию Колумбом Америки. Оказывается, уроки не просто нужно внимательно слушать в школе, но еще и учить дома: читать, да еще самой себе пересказывать – вслух! Грандиозно. А я не умела учить уроки. Учебники не то что не читала, пусть хоть и не вслух, но даже не открывала. А ведь так можно читать и другие книги, – бежала дальше моя творческая мысль, – и на уроках отвечать больше, чем написано в учебнике. Что же мне никто об этом не сказал?

С той поры я начала заниматься как одержимая, а подготовка к урокам превратилась в захватывающую погоню за нужной информацией, в настоящий поиск и добывание новых знаний. Я стала искателем сведений, и поначалу брала материал из папиных толстых журналов, которые он где-то добывал для прочтения на день-два. Со временем папины друзья, замечая, что он просит повторно принести прочитанные номера этого или прошлого года, поинтересовались, зачем это ему.

– Для дочери, – сказал папа, – она берет из них дополнительный материал для уроков, – и тогда папины коллеги по читательским интересам забросали нас подшивками журналов, что оставались храниться у нас дома.

Я берегла эти подарки до окончания школы, да и приезжая на студенческие каникулы еще любила пролистывать их. А потом вышла замуж и мои осиротевшие журналы куда-то исчезли.

Постепенно я расширила круг полезного чтения, вышла на научно-популярные брошюры общества «Знание», книги Гостехиздата, которые выпускались ежемесячно, отдельные выпуски издательства «Наука», и другие источники. Мир знаний открылся передо мной во всей шири и непостижимости. Мои ответы на уроках превратились в маленькие доклады с обязательным интересным элементом из истории вопроса или других завлекающих штрихов. Учителя любили меня опрашивать, мальчишки – слушать, а девчонки – похваляться расправами за умничанье. Побить меня им ни разу не удалось, но угрозы такие звучали постоянно, порой напрягали, потом надоели, и я дала себе слово не общаться с этими девчонками после окончания школы.

Еще одно наблюдение, что не прошло мимо меня. Какой-то праздник, свободный от занятий день, в пятнадцать часов у нас в школе должно начаться торжественное мероприятие, какое – не помню, но было это в теплое время. Я еще маленькая, практически беспомощная самостоятельно собраться и приготовиться к нему. Но мама на работе. Уходя, она лишь сказала: «Платье я постирала, оно висит на стуле. Проутюжишь и наденешь».

Предоставленная сама себе, я бегала по двору, по саду-огороду, где-то еще. Достаточно измазавшись и устав, решила, как у нас было принято, побежать к Людмиле на десятиминутный перерыв. И что я вижу? Людмиле моют голову, утюжат ленты, чистят обувь! Все в доме поставлены на ноги – готовят ее на школьное торжество.

Я вернулась домой с неуютным чувством заброшенности, посмотрела в зеркало – чистая замарашка. Расстраиваться, однако, не стала – набрала дождевой воды из емкости под сливным желобом. Не догадавшись ее нагреть, вымыла голову, просушила на солнце… В школу я пришла не такая нарядная, как Людмила – при том, как меня одевали, это вообще было труднодостижимо – да и чувствовала себя собравшейся впопыхах, ибо волосы высохнуть не успели, а промокшие от волос банты обвисли и потеряли вид. Но с тех пор я понимала, что значит опрятность, нарядность и вообще «выход в свет», научилась готовить себя к нему. Больше моей внешностью мама не занималась, и была довольна этим.

Правда, чуть позже ей пришлось немного пожалеть о моей самостоятельности – доведенная до отчаяния скромностью одежды, я в очередной школьный праздник раскромсала ни разу не надеванное мамино шерстяное платье и переделала на себя. Вечером мама, приняв от меня признания в злодеянии и посмотрев на мою воровскую обновку, сокрушенно сказала: «Выросла, пора тебя одевать». С тех пор я стала чувствовать себя человеком – мама держала слово.

Я знала – мама всецело занята папой. День ото дня она придумывала для него несложные задания, подчеркивая их критическую нужность для нас. Так был выстроен забор вокруг новой усадьбы, достроен сарай в новом дворе, сделаны другие нужные дела. Только бы удержать его дома, только бы он не искал, как провести свободное время. На это уходили ее силы, терпение, фантазия. До меня руки не доходили. Да и незачем было – я всегда сидела дома, тихая и послушная, не надоедала, мне не приходилось повторять дважды. Почему бы ей не отдохнуть около меня? Мне было хорошо и спокойно, когда мама отдыхала, когда она не тревожилась, не нервничала.

Только иглами в душу вонзалось одиночество и я, вздыхая, посматривала на облака, отвлекаясь, а заодно успокаиваясь, – они, всеми оставленные, чем-то походили на меня.

* * *

Как заядлый книгочей, я была частым гостем школьной библиотеки – довольно обширной, занимающей две огромные комнаты. Которая побольше, располагалась в Красной школе, а другая, поменьше, – на втором этаже в двухэтажной, над учительской. И вот при очередном отборе книг мне попалась «Шхуна „Колумб“» Николая Трублаини. От нее невозможно было оторваться! Я непременно захотела стать моряком и уже мечтала, как преодолею ограничения для девушек и попаду на море. А пока решила набираться знаний о нем – мне еще хотелось этого бурлящего мира, чистого, пустынного. При очередном посещении библиотеки я снова запросила книгу по маринистике, и Валентина Ивановна, наша библиотекарь, дала «Лахтак» того же автора. Но это было несколько не то. Мои поиски продолжились и привели к роману «Фрегат „Паллада“» Ивана Гончарова – еще более не то, ведь это были просто путевые заметки.

К сожалению, возможности школьной библиотеки насытить меня морской тематикой были исчерпаны, и я пошла в сельскую библиотеку, конечно, несравненно более богатую. Тут я остолбенела, особенно в зале классики и подписных изданий, и зарылась надолго.

Вдруг меня окликнула библиотекарь, незнакомая женщина с неказистой внешностью, попросила посидеть на выдаче вместо нее, дескать, ей пора сбегать домой покормить младенца. Я согласилась, посетителей в библиотеке было не много и по причине рабочего времени, и вообще – село есть село.

Непостижимо, оказалось, что эта блеклая дурнушка – мать-одиночка. Мне стало ее жалко. Уходя, я сказала, что буду приходить каждый день в это время, чтобы она могла отрываться на кормление ребенка. И мы подружились.

Часто я оставалась в библиотеке вместе с Людмилой, иногда одна, иногда Людмила хозяйничала без меня, со своими одноклассниками, и тогда библиотекарь надолго получала свободу заниматься домашними делами. Фактически мы ежедневно дежурство там в свободное от уроков время и освободили от работы молодую мать. Ей это было в большую помощь. Да и мы лучшего времяпровождения не знали – море интереснейшего чтения и безопасное уединение в хорошем помещении! Можно было жадно глотать кучу книг – просматривать, выхватывая отдельные абзацы с некоторых страниц. Наше роскошество продолжалось не один год. Интересно, кем вырос ребенок той женщины?

Много полезного я почерпнула от Людмилы. Думаю, и она от меня училась только хорошему. Окончилась наша дружба по инициативе Людмилы в октябре 1965 года, когда я училась на первом курсе университета, что стало для меня неожиданностью, естественно, неприятной.

Пока я готовилась к вступительным экзаменам, поступала в университет, пока в первые недели обживалась в городе, с Людмилой что-то случилось… По неведомой мне причине она резко – и даже странно – порвала с детством и, хороня юность в зародыше, устремилась в мир молодух. Будучи ученицей выпускного класса, она сделала шаг навстречу будущему, но увидела то будущее в замужестве, причем ее выбор пал на человека пришлого, старого и из социальной группы, к которой никто из нас принадлежать не хотел. Я же, точно зная, что она достойна лучшей участи и способна на большее, попыталась отговорить ее от поспешных решений. Ведь это был шаг в сторону от мечты, от прежних стремлений, от всего того, к чему мы себя готовили. Это была уступка низкой плоти, и тем более неприглядная, что происходила без участия души, без сопротивления, без боя, а значит, являлась делом безбожным, проявлением сатанизма.

Но кто внимает рассудку и советам, когда душа охвачена желаниями? Конечно, высказывая свое мнение, я и помыслить не могла о нравах, когда участие воспринимается враждебно. Мое же участие было воспринято именно так. Интересно, а какой была бы реакция Людмилы, если бы я проявила безнравственность и промолчала? Неужели ей понравилось бы осознание того, что она дружила с человеком неискренним и равнодушным к ее завтрашнему дню?

Вряд ли. Я знаю ее качества – будь она в себе, мы бы спокойно проанализировали ситуацию и обошлись без мелодрам. Но тогда Людмила сидела в чужом дельтаплане, который резко терял высоту во всем, о чем достойно говорить. Она находилась под властью худого авиатора и улетала прочь от прежних устремлений и наших общих мечтаний.

Скорее всего, у нее не было выбора – сказалась безотцовщина. Я имею основания так думать, потому что помню, как разъярилась ее мать, увидев мои попытки вмешаться и нарушить маргинальные планы. Я тогда же заподозрила, что Людиной матери выгодно избавиться от лишнего рта в семье. Дело в том, что с отцом Людмилы она разошлась, жила с новым мужем и у нее подрастал ребенок от него. И тот факт, что самое талантливое свое дитя, какой являлась Людмила, эта женщина вытолкала в люди без образования, угла и душевной заботы, отдала на попечение пришлого человека, лишь подтверждает мои догадки.

Чисто теоретически нельзя исключать, однако, и другого, что на самом деле мать Людмилы была чудеснейшей женщиной, а Людмила – проще моих представлений о ней. В таком случае она не слишком задумывалась о нематериальных вещах, а попутно и себя ценила ниже чем следовало. Если она страдала заниженной эмоциональностью и не считала, что нас связывают добрые отношения, то я для нее была чем-то утилитарным, допустим, наподобие растущего во дворе тополя или проулка за огородом. Тогда, естественно, в наших контактах она не видела духовной составляющей, не находила в них дружбы, для нее это были лишь ситуативные детали. И когда ситуация изменилась, стала такой, где меня нет, – то она приписала это лишь изменению пейзажа. Допускаю, что теперь ей странно слышать мои речи о том периоде жизни, потому что она не понимает их предмета. Конечно, мне неуютно так думать, ведь это значит, что я ошибалась на ее счет. А кому хочется своих ошибок?

Людмила стала учителем украинского языка и литературы, проработала до пенсии в нашей школе, живет в родном селе. У нее двое детей – дочь и сын.

Спустя тридцать лет, когда из жизни ушел мой отец, она сделала шаг, свидетельствующий, что детство ею не забыто. Но это была встреча Лоор и Сусанны из «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой, встреча ее Тьо с невшательской подругой – грустнее того, чего ждалось от воскресшей памяти.