Текст книги "Ссора с патриархом"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Луиджи Капуана,Джованни Верга,Антонио Фогаццаро,Адриан Д'Аже,Грация Деледда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Он и в самом деле был похож на человека, бежавшего из дома, лишь бы не возвращаться в свою комнату, потому что ему казалось, что Аньезе тайно проникла туда и ждет его, бледная, с письмом в руках. Он бежал из дома, чтобы скрыться от самого себя. Но страсть гнала его еще сильнее, чем ветер минувшей ночью.

Он пересек луг, сам не зная зачем, и ему показалось, что он наткнулся на стену ее дома и сада, и, оттолкнувшись, повернул назад, дошел до площади, где на невысокой каменной ограде сидели старики, дети и нищие. Он перебросился с ними какими-то словами, не слушая, что они отвечают, потом пошел вниз по дороге, до самой тропинки, ведущей в долину, ничего не видя кругом – ни дороги, ни долины. Весь мир словно перевернулся в его сознании, обрушился на него, превратился в нагромождение камней, обломков, руин. И он смотрел на него сверху, как дети смотрят с горного обрыва в туманную даль.

И он возвратился к церкви. Улочки были пустынны. Над низкими каменными оградами домиков нависали ветви персиковых деревьев со спелыми плодами, и по светлому сентябрьскому небу проплывала мирная стайка белых облачков.

Из домов доносились шум ткацкого станка, плач грудного ребенка.

Сельский стражник, которому вменялось в обязанность охранять не только поля, но и порядок в селе, единственный представитель власти, одетый в полуформу полицейского – синие брюки с красными лампасами и в охотничью куртку из выцветшего вельвета, обходил улицы в сопровождении огромной собаки на поводке. Собака была черно-рыжей, с кроваво-красными глазами, в ней было что-то от волка и от льва, и все жители села, крестьяне из долины, пастухи и охотники с плоскогорья, дети и воры знали ее и боялись. Стражник не отпускал собаку от себя ни днем ни ночью, так как опасался, что ее отравят. Завидев священника, она зарычала, но по знаку хозяина умолкла, опустив голову.

Стражник остановился и по-военному отдал честь священнику. Потом с важностью произнес:

– Сегодня рано утром я осмотрел больного. Температура градусов сорок, пульс – сто два. По моему скромному мнению, у него воспаление почек. Внучка просила дать ему хинин, – у стражника хранились лекарства, и он позволял себе осматривать больных не только по долгу службы, отчего ему казалось, что он заменяет врача, который поднимался в село лишь два раза в неделю, – но я сказал: «Не спеши, женщина, по моему скромному мнению, здесь нужно слабительное, а не хинин». Женщина плакала, однако без слез. Пусть бог меня покарает, если я не прав. И она хотела, чтоб я тут же помчался за доктором. «Доктор придет завтра, в воскресенье, – сказал я ей, – а если тебе уж так не терпится, сама пошли кого-нибудь за ним. Больной способен оплатить визит врача, хоть раз перед смертью: он же за всю жизнь не истратил на лечение ни сольдо». Я правильно сказал?

Нахмурившись, он ждал от священника одобрения. Но тот смотрел на собаку, покорную воле хозяина, и думал: «Если б можно было вот так же на поводке держать свои чувства!»

– Ну да, – ответил он рассеянно, – врача можно подождать до утра. Но… больной в тяжелом состоянии.

– В таком случае, – настаивал стражник, не слишком скрывая некоторое недовольство, вызванное равнодушием священника, – пусть пошлет кого-нибудь за врачом. Больной в состоянии заплатить за это, он ведь не нищий. Но внучка не выполнила даже моего распоряжения, не захотела дать ему слабительное, которое я ему назначил и сам приготовил.

– Прежде всего надо было причастить его.

– Вы же сами учите меня, что больного можно причащать и не на голодный желудок.

– И все же, – возразил священник, теряя терпение, – старик не захотел принять слабительное. Он стискивал зубы, а они у него еще крепкие, и пускал в ход кулаки, как вполне здоровый человек.

– В таком случае, его внучка, по моему скромному мнению, не должна была позволять себе приказывать мне, стражнику, словно какому-то слуге, бежать за доктором. Ведь не о ране здесь идет речь и не о каком-то преступном увечье, требующем вмешательства врача на законном основании. У стражника достаточно других дел, которыми он обязан заниматься. Я сейчас должен спуститься вниз к речке, к самому броду: мне донесли, что какой-то умник заложил динамит в воду, чтобы глушить форель. Мое почтение.

Он еще раз по-военному отдал честь и удалился. Собака, как бы подражая хозяину, тоже подавила недовольство и, злая, пошла за ним, поджав хвост, но больше не рычала, только обернулась к священнику и посмотрела на него своими лютыми звериными глазами.

Пройдя еще немного, священник увидел на площади Антиоко, сидевшего на ограде в трепещущей тени вяза. Приготовив все, что нужно для отходного причастия, он ждал священника и, увидев его, побежал, опережая, в ризницу со стихарем в руках.

Вскоре оба были готовы: священник в стихаре и епитрахили нес серебряную чашу с елеем, а Антиоко в длинном до земли красном плаще раскрыл зонт из парчи с золотой бахромой и старался, чтобы и священник и серебряная чаша с елеем были в его тени, сам же он при ярком солнечном свете выглядел еще более красным по контрасту с черно-белой фигурой священника. Строгая, почти трагическая серьезность была написана на его лице. Ему казалось, что это он – рыцарь дарохранительницы, именно ему бог поручил миссию защищать святую чашу с елеем. Это, однако, не мешало ему втихомолку посмеиваться над стариками, которые, завидев причастие, вставали с ограды и падали ниц, и над мальчишками, которые становились на колени лицом к парапету, а не к священнику. Они, правда, тут же вскакивали и бежали следом. Антиоко звонил в колокольчик у каждой двери, чтобы известить людей о том, что мимо проходит господь бог. Сразу же принимались лаять собаки, затихал шум ткацких станков, женщины высовывали из окон свои крупные головы, выходили на террасы, и все село приходило в возбуждение от соприкосновения с таинством.

Какая-то женщина, поднимавшаяся от фонтана с кувшином воды на голове, остановилась, поставила ношу на землю и опустилась рядом с нею на колени.

И священник побледнел: он узнал одну из служанок Аньезе. Вот этой водой Аньезе умоет свои слезы. И ему показалось, что кувшин, из которого пролилась вода, тоже плачет. Его охватило такое смятение, что он еще крепче сжал в руках серебряную чашу, словно пытаясь удержаться за нее.

По мере того как они приближались к жилищу старика, мальчишек, бежавших следом, становилось все больше. Дом стоял внизу, там, где дорога уже вступала в долину. Это было высокое строение, сложенное из сланца, с одним только оконцем без стекол, с маленьким немощеным двориком, окруженным невысокой каменной оградой.

Дверь была распахнута, священник знал, что больной лежит в одежде на циновке [103]103
  Бедняки-сардинцы, слуги, пастухи спали одетыми на камышовых циновках.


[Закрыть]на земляном полу, и вошел в комнату с молитвой, а Антиоко закрыл зонтик и сильнее зазвонил в колокольчик, отмахиваясь им от мальчишек, словно от мух. Но на циновке никто не лежал, комната была пуста. Может быть, больной согласился лечь в постель или его, обессиленного, без труда перенесли в нее.

Священник толкнул дверь в другую комнату, но и там никого не оказалось. Тогда он выглянул во двор и увидел внучку старика – хромая, еле переводя дыхание, она спускалась по дороге с бутылкой в руке. Она бегала к стражнику за лекарством.

– Где больной? – спросил священник, когда она вошла, осеняя себя крестным знамением. Не видя дедушки на циновке, она в изумлении вытаращила глаза и испуганно закричала.

Мальчишки попрыгали с ограды во двор и подошли вплотную к двери, но так как Антиоко отгонял их, они стали задирать его и дергать за плащ. Когда же священник, осмотрев вместе с хромоногой девушкой другие комнаты, появился на пороге все с той же серебряной чашей в руках, они приумолкли и отошли подальше.

– Его нет! Куда же он подевался? – вопила внучка старика, носясь по дому.

Тогда малыш, который самым последним свернул с тропинки к дому, выступил вперед и, заложив руки в карманы, спокойно сказал:

– Царя ищете? Он пошел вниз.

– Куда?

– Вниз, – повторил малыш, кивая в сторону долины.

Внучка, прихрамывая, бросилась вниз по тропинке, мальчишки – за ней. Священник знаком велел Антиоко открыть зонт, и оба не спеша, серьезные и молчаливые, двинулись обратно в церковь, а люди выходили на улицы, – известие о бегстве старика передавалось из уст в уста.

Пауло вернулся в свою тихую столовую, мать накрывала на стол. Слава богу, хоть было о чем поговорить – о бегстве Царя Никодемо. Антиоко, отнеся в ризницу чашу, мешок и плащ, побежал вниз узнать, как дела. Он вернулся, принеся какие-то странные новости: старик исчез, и поговаривали, что его увезли какие-то родственники, которые хотели завладеть его богатством. Кто-то пошутил: «Говорят, с плоскогорья спустились его собака и орел и унесли его с собой».

– В собаку не верю, а вот насчет орла смеяться не стоит. Когда я был маленьким, сам видел, как орел унес с нашего двора тяжеленного барана.

Сбегав еще раз вниз, Антиоко принес известие о том, что больного нагнали на дороге, когда он возвращался на плоскогорье, чтобы умереть там. Он шел в сильнейшей лихорадке, как лунатик, и чтоб не сердить его – не дай бог станет хуже, – родственники довели его до самой хижины.

– Садись и поешь, – приказал мальчику священник.

Антиоко занял прежнее место за столом, однако сначала взглянул на мать священника, чтобы понять, как она посмотрит на это.

Она улыбнулась ему и кивнула, чтобы слушался. И ему показалось, что он стал членом их семьи.

Ему, наивной душе, и невдомек было, что мать и сын, поговорив о бегстве старика, боялись остаться одни. Мать то и дело замечала, что блуждающий, тревожный взгляд сына вдруг останавливается и делается твердым и бесстрастным, подобно камню, из-за беспросветного мрака, охватившего его душу. И он тоже вздрагивал, видя, что она наблюдает за ним и догадывается о его переживаниях.

Подав еду, она больше не входила в столовую.

В полдень снова подул ветер, но легкий и теплый, западный, от него лишь слегка трепетала, поблескивая, листва кустарника, что рос на скале. Вся комнатка оживилась игрой отблесков этой листвы и переливчатым светом, падающим из оконца под потолком, в котором виднелось небо, пересеченное серебристыми струнами тонких облачков, и казалось, ветер играет на них свою нежную музыку.

Вдруг раздался стук в дверь, и очарования как не бывало. Антиоко побежал открыть. Молодая вдова, бледная, с испугом в больших черных глазах, хотела поговорить со священником, а маленькая девочка, которую она крепко держала за руку, тянула ее назад и вся выкручивалась при этом. Ее черные волосы выбивались из-под красного платка, и на мертвенно-бледном лице горели, словно у дикой кошки, зеленые глаза.

– Она больна, – сказала вдова, – я хочу попросить священника, чтобы он прочитал Евангелие и изгнал злого духа, который вселился в нее.

Антиоко, приоткрыв дверь, немного растерялся и даже испугался. Не время теперь беспокоить священника по таким делам. Однако девочка, которая продолжала выкручиваться и, стремясь вырваться, пыталась укусить мать за руку, вызывала жалость и тревогу.

– В нее вселился злой дух! – прошептала мать, краснея от стыда.

Тогда Антиоко, уже не колеблясь, впустил ее и даже помог ввести девочку, которая цеплялась за дверной косяк.

Узнав, о чем идет речь, – третий день уже, как маленькая больная находилась в таком возбужденном состоянии, пыталась убежать и оставалась глухой ко всем увещеваниям, – священник велел подвести ее ближе, взял за плечи, осмотрел глаза и рот.

– Наверное, долго была на солнце? – спросил он.

– Нет, дело не в этом, – тихо ответила мать. – Я думаю, в нее вселился злой дух. Вот, – добавила она со слезами, – теперь моя девочка это уже два существа.

Священник встал с намерением пройти в свою комнату за Евангелием, но тут же раздумал и послал туда Антиоко.

Книгу раскрыли на столе, и священник, возложив руку на голову девочки, которую мать крепко держала, опустившись на колени, принялся читать:

– «…И тогда Христос прибыл в страну Гаргесинскую, реченную Галилеей. И когда он сошел с лодки, его встретил бесноватый, вышедший из пещеры, где погребали мертвых. Был он наг и вид имел свирепый. И когда он увидел Христа, закричал громко: „Иисус, сын божий, что тебе до меня? Что общего есть между нами? Зачем пришел ты сюда мучить меня?“»

Антиоко перевернул страницу, смотря на руку священника, лежавшую на столе, и на словах «Что общего есть между нами?» заметил, что рука эта слегка задрожала. Он тут же взглянул на священника и увидел, что егоглаза полны слез.

Охваченный сильным волнением, мальчик тоже опустился на колени рядом с вдовой, не переставая держать книгу, и подумал: « Он– самый добрый человек на свете. Он плачет, читая слова божии». И не решался больше поднять на него глаза, только свободной рукой дергал девочку за юбку, чтобы она тоже опустилась на колени, правда, с тайным опасением, что злой дух, выйдя из нее, переселится в него.

Одержимая злым духом девочка перестала выкручиваться. Она выпрямилась и, казалось, стала выше ростом, вытянула тонкую шею, выпятила подбородок над узлом красного платка и устремила глаза на священника. Рот у нее открылся, и казалось, слова Евангелия и шелест листвы на скале зачаровали ее. Внезапно, стоило Антиоко посильнее дернуть за платье, она тоже опустилась на колени. Рука священника, которую он держал на ее голове, повисла в воздухе, голос его задрожал.

– «…Человек же, из которого вышли бесы, просил его, чтобы быть с ним. Но Иисус отпустил его, сказав: „Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе бог…“».

Священник умолк и отвел руку. Девочка, совсем успокоившись, повернулась и посмотрела на Антиоко. В тишине еще отчетливее стал слышен шелест листвы и далекие удары каменотеса.

Пауло страдал. Ни на мгновение не поверил он в выдумку вдовы – в то, что в девочку вселился дьявол. Ему казалось, что он читал Евангелие, не ощущая в себе веры. Вот в нем самом, это точно, действительно сидел злой дух и не желал уходить. Тем не менее он вдруг почувствовал себя ближе к богу: «Что общего есть между мной и тобой, господи?» И ему казалось, что все эти верующие – и вдова, и дети, и даже мать, которая молилась в кухне на коленях, – все склонялись не перед властью его, а перед убожеством его.

Когда же вдова наклонилась, чтобы поцеловать ему ногу, он тут же отпрянул от нее. Он думал о своей матери, которая знала все, и испугался, что она осудит его.

У вдовы, когда она поднималась с колен, был такой растерянный вид, что дети – и мальчик, и девочка – рассмеялись. Тогда и священнику стало легче на душе.

– Ну хорошо, вставайте, – сказал он. – Все в порядке.

Они поднялись. И Антиоко побежал открыть дверь, потому что опять кто-то стучал.

Это пришел сельский стражник со своей собакой на поводке.

Антиоко сразу же с ликованием сообщил ему:

– Сейчас произошло чудо. Он изгнал злых духов, которые вселились в Нину Мазию.

Но стражник не верил в чудеса. Он освободил проход:

– Так выпустим их.

– Они вселятся в вашу собаку.

– Не могут они в нее вселиться. В ней и так сидят злые духи!

Он шутил, но не терял при этом присущей ему важности. В дверях столовой, не удостоив даже взглядом женщин, он отдал честь священнику:

– Мне нужно поговорить с вами наедине.

Женщины удалились на кухню, а Антиоко пошел наверх положить книгу на место. Хотя его и переполнял восторг от свершившегося, спустившись, он задержался у дверей послушать, с чем пришел стражник. А тот сказал:

– Извините, что я ввел сюда собаку. Она чистая и не помешает нам, потому что понимает, где находится. – Собака действительно сидела смирно, опустив глаза и поджав хвост. – Речь пойдет о старике Никодемо Пания, по прозвищу Царь Никодемо. Он оказался у себя в хижине и выразил желание видеть вас и причаститься. По моему скромному мнению…

– Святой боже! – перебил его священник и вдруг по-детски обрадовался, что нужно отправиться на плоскогорье, – ведь это позволит ему как-то заглушить трусливую тревогу.

– Да, да, – торопливо добавил он. – Надо поискать лошадь. А как дорога?

– О лошади и дороге позабочусь я. Это моя обязанность.

Священник предложил ему вина. Стражник из принципа никогда ни у кого не соглашался выпить даже стакан вина. Но тут он почувствовал, что его гражданский долг настолько хорошо согласуется с религиозным долгом священника, что принял предложение. Он выпил и стряхнул оставшиеся капли на землю – потому что, по его мнению, земля тоже должна получить свою долю от всего, что потребляет человек, – и поблагодарил, отдав честь. Пауло заметил, что собака завиляла хвостом, подняла глаза и дружелюбно взглянула на него.

Антиоко открыл дверь и, войдя в столовую, вытянулся, как солдат. Он пожалел, что его мать напрасно будет ждать в этот день священника, наведя порядок в остерии и приготовив угощение для гостя. Однако долг прежде всего.

– Что собирать? – спросил он, подражая важному тону стражника. – Зонтик тоже взять?

– Нет, зачем же? Мы поедем верхом. А тебе, я думаю, не надо ехать, хотя я мог бы посадить тебя на круп лошади.

– Я пойду пешком. Я никогда не устаю.

И действительно, несколько минут спустя он уже был готов: в одной руке ящичек, через другую перекинут красный плащ. Он охотно взял бы и зонтик, но надо было послушаться наставника.

Пока он ждал священника у церкви, оборванные ребятишки, для которых площадь перед ней была обычным полем боя, с любопытством окружили его, не смея, однако, подойти слишком близко, и смотрели на ящичек с чувством религиозного почтения, даже с некоторым страхом.

– Мы пойдем с тобой, – сказал один из них.

– Вы будете держаться от меня за тысячу метров, иначе я спущу с поводка собаку стражника.

– Собаку стражника? Да ты сам будешь держаться от нее за тысячу метров!

– Я? – проговорил он с высокомерной улыбкой.

– Ну да, ты ведь думаешь, что ты сейчас сам господь бог, раз держишь в руках настоящего бога.

– А я, – заявил один бесстыдник, – будь я на твоем месте, дал бы деру с этим ящичком и чего бы только не наколдовал с помощью этого елея.

– Пошел прочь, овод! Злой дух, которого изгнали из Нины Мазии, вселился в тебя.

– Что? Злой дух?

– Да, – важно сказал Антиоко, – сегодня после полудня онизгнал злого духа из Нины Мазии. Вот она идет.

Вдова, держа девочку за руку, вышла из дома священника. Ребята бросились ей навстречу, и известие о чуде в одно мгновение облетело деревню. Ликование было почти таким же, как тогда, когда встречали нового священника, – все село собралось на площади, и мать усадила Нину Мазию на верхнюю ступеньку у врат церкви. Темноволосая девочка, сверкая зелеными глазами из-под красного платочка, походила на идола, которому поклонялись эти примитивные люди.

Женщины плакали, стараясь прикоснуться к ней. Тем временем подошел стражник с собакой, а священник появился на площади верхом на лошади. Толпа с невнятным говором последовала за ним, словно в процессии. Он приветственно махал рукой, поворачиваясь во все стороны, чтобы поблагодарить собравшихся, но помимо огорчения он еще больше испытывал скуку от всего происходящего. Выехав на дорогу, идущую вниз, он остановился и, казалось, хотел что-то сказать, но сразу же пришпорил лошадь и ускакал. В отчаянии он инстинктивно стремился исчезнуть, скрыться в долине, затеряться, совершенно раствориться в этом покрытом лесами пространстве, которое открывалось перед ним.

Ветер усиливался. При ярком полуденном солнце чаща леса и заросли кустарника сверкали трепещущей листвой, река отражала голубизну неба, и колесо водяной мельницы, казалось, разбрызгивало вокруг себя бриллианты. Стражник с собакой и Антиоко с ящичком спускались вниз к реке, сохраняя строгий вид, исполненные сознания совершаемого долга. И священник поехал более степенно. За рекой дорога переходила в тропинку, которая вела на плоскогорье мимо невысоких каменных оград, корявых деревьев и кустов ежевики. Западный ветер, мягкий и теплый, доносил густые запахи, словно расстилал перед ними ароматный ковер из цветов тимьяна и диких роз.

Дорога поднималась все выше и выше. Когда на повороте тропинки село исчезло из виду, с ними остались только ветер, камни да марево, соединявшее на горизонте небо с землей.

Время от времени лаяла собака, и казалось, что ей отвечают другие злые собаки, – это было эхо.

На полпути священник предложил Антиоко забраться на лошадь, но мальчик отказался, лишь неохотно передал ему ящичек.

И только тогда он позволил себе заговорить со стражником, впрочем, это была напрасная попытка, потому что тот ни на минуту не забывал, что наделен высокой властью, – то и дело останавливался, хмурил лоб, натягивал фуражку на глаза, посматривая по сторонам так, словно все земли вокруг принадлежали ему одному и приходилось остерегаться какой-то опасности. Тогда и собака останавливалась как вкопанная, нюхая воздух, и легкая дрожь пробегала по ее шее.

К счастью, все было спокойно этим ветреным днем, только черные силуэты стройных коз появлялись иногда на вершинах скал среди этой каменной пустыни и лесных чащ на фоне розовых облаков.

Но вот они оказались у крутого склона, загроможденного глыбами гранита, словно какой-то великан накидал их одну на другую с поразительной легкостью.

Антиоко узнал место, где он был однажды со своим отцом, и, пока священник делал большой круг в объезд по тропинке и стражник, верный своему долгу, следовал за ним, мальчик вскарабкался вверх по камням и первым добрался до хижины больного охотника.

Это была жалкая лачуга, сплетенная из веток, которую старый отшельник окружил оградой из каменных глыб и, чтобы еще больше укрепить эту своего рода доисторическую крепость, еще обложил камнями.

Солнце проникало сюда с трудом, как в колодец, горизонт на три четверти был закрыт, и только справа, в просвете между двумя утесами, просматривались голубой простор и серебряная полоска вдали – море.

Внук старика высунул из хижины свою курчавую черную голову.

– Идут, – объявил Антиоко.

– Кто идет?

– Священник и стражник.

Парень выскочил из хижины, стройный и волосатый, как и его козы, и принялся ругать стражника, который без конца вмешивается не в свое дело.

– Сейчас я ему все ребра пересчитаю, – пригрозил он. Однако, увидев собаку, отступил, а та побежала к местному псу, и они стали обнюхивать друг друга в знак приветствия.

Антиоко взял свой ящичек и сел на камень против голубого проема в каменной ограде, откуда видны были бесчисленные шкуры животных, разложенные на скалах для просушки: черно-серые в полоску – кабаньи и, темные в золотых пятнах – куньи; виден был отсюда и старик, лежащий в хижине на шкурах, его седые волосы и темное бородатое лицо, на котором уже проступила печать смерти.

Священник склонился к умирающему с вопросом, но тот не отвечал – глаза закрыты, губы лиловые, и капелька крови в углу рта.

Немного поодаль стражник, присев на камень, – собака улеглась у его ног – тоже глядел в хижину, негодуя, что умирающий нарушает закон, то есть не называет свою последнюю волю. И Антиоко, помрачнев, отвел от него глаза невольно подумав о том, что стражник охотно натравил бы собаку на старого упрямца.

Священник в хижине все ниже склонялся к старику, зажав сложенные руки между колен. Большой лоб его навис над измученным лицом больного, губы неприязненно оттопырились.

Он тоже молчал. Казалось, забыл, зачем он тут, к внимал только голосу ветра, напоминавшему далекий плеск моря. Внезапно собака стражника с лаем вскочила, и Антиоко услышал над головой шум крыльев. Он обернулся и увидел на скале орла, прирученного старым охотником, с сильным, словно небольшой рог, клювом: его огромные крылья, похожие на веер, величественно раскрывались и закрывались с коротким хлопком.

Сидя в хижине возле умирающего, Пауло думал: «Вот оно – лицо смерти. Этот человек бежал от людей, потому что боялся слишком много грешить. И вот он здесь – камень среди камней. Точно так же буду умирать и я – через тридцать, сорок лет, после вечного изгнания. А она, наверное, еще ждет меня сегодня вечером…»

Он вздрогнул. Ах нет, нет, он еще не мертвец, как ему показалось было. Жизнь кипела в нем, пробуждалась сильно и упрямо, подобно орлу среди камней.

«Надо было бы заночевать тут. Если я не вернусь к ней этой ночью, я спасен. Ну, Пауло, держись».

Он вышел из хижины и в задумчивости опустился на камень рядом с Антиоко. Закат уже окрашивал горизонт красноватым светом. Тени удлинялись – от утесов и кустарников. Листья трепетали на ветру, и казалось, на ограде дрожали солнечные блики. Вот так же и он не мог разобраться в самом себе – где тень, где свет, не мог понять, какое из его желаний было сильнее.

– Старик уже больше не в силах говорить. Началась агония. Сейчас начнем соборовать. А когда он отойдет, надо позаботиться о том, чтобы перенести его тело вниз. Надо бы… – добавил он тихо, но так и не решился закончить фразу, он хотел сказать: «Надо бы переночевать тут».

Антиоко поднялся и приготовил все, что нужно для, соборования. Он открыл ящичек, с удовольствием щелкнув серебряными застежками, достал скатерть и чашу, развернул плащ и набросил его себе на плечи – казалось, это он священник.

Когда все было готово, они вернулись в хижину, где внук старика, стоя на коленях, поддерживал голову умирающего.

Антиоко опустился на колени с другой стороны, и полы его плаща ярким пятном легли на землю, расстелил скатерть на камне, служившем стулом. Серебряная чаша отражала красный цвет его плаща.

Стражник тоже преклонил колени возле ограды, рядом со своей собакой.

Священник помазал елеем лоб старика и его ладони, которые за всю жизнь не совершили ни одного насилия, помазал ноги, которые увели его подальше от людей, как от самого страшного зла в мире.

Заходящее солнце посылало в хижину свои последние приглушенные лучи, в свете которых Антиоко выглядел рядом с умирающим и священником словно раскаленный уголь среди пепла.

«Надо возвращаться, – подумал Пауло, – незачем оставаться тут».

– Совсем плох, – сказал он стражнику, выйдя из хижины, – уже без сознания.

– Коматозное состояние, – уточнил стражник.

– Еще несколько часов, и он умрет. Надо позаботиться о том, чтобы перенести тело вниз. – И он опять хотел добавить: «Надо бы переночевать тут», но устыдился своего притворства.

В то же время он чувствовал, что ему хочется двинуться в обратный путь, вернуться в село. С наступлением вечера грех снова манил его, словно опутывал сетью из тени. И он понимал это и пугался. Но в глубине души был настороже, чувствовал, что совесть его не дремлет, готова помочь ему.

«Только бы не видеть ее этой ночью, и я спасен».

Если бы кто-нибудь мог задержать его! Если бы старик поднялся и схватил его за одежду!

Он снова сел и попытался сообразить, который час. Солнце уже зашло за верхнюю линию плоскогорья, и там, наверху, стволы дубов вырисовывались на красном горизонте, словно колонны портика, обрамленного большой черной каймой. Даже смерть не нарушала покоя этого великого уединения.

Пауло почувствовал усталость, и ему так же, как утром у алтаря, захотелось лечь на камни и уснуть.

Тем временем стражник начал действовать. Он опустился на колени возле умирающего и что-то зашептал ему на ухо. Внук охотника смотрел на него с подозрением, но ухмыляясь про себя, а потом подошел к священнику и сказал:

– Теперь, когда вы выполнили свой долг, идите, идите с миром. Дальше я все сделаю сам.

Стражник вышел из хижины.

– Он уже не в силах говорить, – сказал он, – но по одному его знаку я понял, что он уладил все свои дела. Никодемо Пания, – добавил он, обращаясь к внуку, – по совести скажи, можем ли мы уйти со спокойной душой?

– Если бы не святое причастие, так вам незачем было бы и приходить сюда. Какое вам до меня дело?

– Надо уважать закон! И помалкивай, Никодемо Пания!

– Перестаньте, не надо кричать, – вмешался священник, кивнув в сторону хижины.

– Вы меня учите, что в жизни самое главное – это долг, что нужно всегда выполнять свой долг, – заметил стражник.

Задетый за живое, священник быстро поднялся. Все теперь трогало его сердце, и ему казалось, будто сам бог изрекает свои желания людскими устами.

Он сел на лошадь и сказал внуку старика:

– Не оставляй своего деда, пока не скончается. Бог велик, и мы никогда не знаем, что может случиться.

Парень пошел проводить их.

– Послушайте, – сказал он, когда они отошли подальше от стражника, – дед дал мне деньги. Вот они тут у меня, под мышкой. Не так уж много, но сколько бы их ни было, могу я считать их своими?

– Если он дал их только для тебя, значит, они твои, – ответил Пауло и обернулся, чтобы посмотреть, следуют ли за ним остальные.

Они шли за ним. Антиоко опирался на палку, которую сделал себе из ветки какого-то твердого дерева. Стражник, козырек и пуговицы которого поблескивали в сумерках, прежде чем ступить на тропинку, обернулся и отдал честь хижине. Он отдал честь смерти. И орел словно ответил ему из своего гнезда, еще раз похлопав крыльями перед сном.

Ночная темнота быстро поднималась навстречу им из долины и вскоре совсем окутала троих путников. Однако на повороте тропинки за рекой далекий свет, доходивший из деревни, осветил им дорогу. Казалось, там наверху пылает пожар. Яркие огни горели на скале, и стражник рассмотрел своим острейшим зрением, что на площади у церкви двигается много теней.

Была суббота, и почти все мужчины вернулись в село, но это никак не объясняло, почему горят такие костры, а люди в таком необычном волнении.

– Я знаю почему! – радостно воскликнул Антиоко. – Они ждут нашего возвращения, чтобы отпраздновать чудо Нины Мазии.

– О боже, боже! Как же ты глуп, Антиоко! – вздохнул священник, почти со страхом глядя в сторону села, освещенного огнями.

Стражник ничего не сказал, только сердито дернул за поводок, и собака залаяла. Глухой лай эхом прокатился по долине, и священнику в страхе показалось, будто это какой-то таинственный голос упрекал его в злоупотреблении простодушием своих прихожан.

«Что я сделал из них? – пытал он себя. – Уничтожив себя, я уничтожил их. Господи, спаси нас и помилуй!»

И он решил сейчас же, въехав в село, совершить героический поступок: выйти в центр площади и перед всем миром покаяться в своем грехе, раскрыть перед людьми свое ничтожество, открыть свою душу и обнажить несчастное сердце, жалкое, но охваченное огнем великого горя, и огонь этот гораздо сильнее, нежели костры из сухих веток, которые пылают на скале.

Совесть, однако, шептала ему: «Они празднуют свою веру, празднуют бога в тебе. И ты, ничтожество, не имеешь права вставать между ними и богом».

Но какой-то другой голос, из еще более дальней глубины совести, говорил ему: «Нет, дело не в этом. Дело в том, что ты трус. Боишься страданий, боишься и вправду сгореть».