Текст книги "Ссора с патриархом"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Луиджи Капуана,Джованни Верга,Антонио Фогаццаро,Адриан Д'Аже,Грация Деледда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

7

– Хорошо! Хорошо! – сказала баронесса. – Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!

– Голова у меня сейчас занята совсем другим! – ответил маркиз.

– Знаю – к сожалению, этой дурной женщиной.

– Не говорите мне о ней, тетушка!

– Напротив, я должна поговорить о ней.

– И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.

– Ты знаешь, чего я хочу.

– Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!

– Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?

– Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.

– Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя – бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из-за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!

– Что тут поделаешь! Это не наша вина.

– Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…

– Но, тетушка!

– Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.

Маркиз покорно опустил голову.

Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое-то странное безволие.

Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.

Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала его всякий раз, когда он приходил к ней, чаще всего по ее же зову, и поэтому он попытался растянуть свой рассказ, чтобы избежать уже надоевшего ему и неприятного увещевания: «Женись!»

Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.

И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.

Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой-нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.

Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса» [118]118
  Три греческие богини Гера, Афина и Афродита оспаривали яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Зевс послал богинь на гору, где пас стада Парис, который присудил яблоко Афродите, и та с тех пор покровительствовала ему.


[Закрыть], пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка!» – что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:

– Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара!» Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?

К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше!» Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!

Между тем!..

Он поднялся с кресла, повторяя:

– У меня сейчас другим занята голова. Поговорим об этом в другой раз, тетушка!

Все четыре собачки спрыгнули с кресла, потягиваясь и зевая, окружили маркиза, принялись радостно вилять хвостами, лаять и прыгать вокруг, желая показать, что узнали его. Баронесса с умильной улыбкой смотрела на них.

– Даже не приласкаешь их! – упрекнула она племянника.

Ему же в этот момент было совсем не до того, чтобы ласкать этих дряхлых, облезлых животных с гноящимися глазами!

Тетушка баронесса была права… Почему он не хотел жениться? Почему упорно продолжал жить один?

И когда он вернулся домой, ему показалось, будто он вошел в пещеру.

Грация еще не зажгла лампы и вышла ему навстречу с грязным масляным светильником, которым пользовалась на кухне.

У тетушки баронессы все в доме было очень древнее, однако чувствовалась рука толковой и аккуратной хозяйки. Здесь же стоял тяжелый спертый воздух, все было в запустении и беспорядке. С того дня, как та– он больше не называл ее по имени даже в мыслях – ушла, он ни на что не обращал внимания, предоставив Грации делать то немногое, что она могла, не смея упрекать или ругать несчастную старушку из уважения, которое питал к ней как к кормилице и человеку, давно живущему в доме. Другую прислугу он не брал прежде всего потому, что не хотел огорчать бедную старушку. Слуг он не любил держать возле себя, считая их нахалами и болтунами.

Разве можно так жить? Теперь он особенно сильно ощущал, как тоскливо и противно одиночество. Скотское существование! Разве он, маркиз Роккавердина, получал какую-нибудь радость от унаследованного богатства? Его крестьяне, его управляющие жили лучше него. Вот уже больше десяти лет он жил дикарем, избегая общения с людьми, огрубел, замкнулся в своей пещере, откуда выбирался только для того, чтобы пройтись по площадке у замка или пожить в деревне, среди крестьян, которые боялись и не любили его, потому что он обращался с ними хуже, чем с рабами, никогда не находил для них доброго слова.

Ах, тетушка была права!

Почему он не хотел жениться?

Прежде она говорила с ним об этом неопределенно. Теперь же уточнила, хотя и не назвала по имени ту, которая была его тайной страстью в шестнадцать лет, когда он, робкий и нерешительный, отваживался выразить трепетавшее в глубине его души чувство взглядами или невинной шуткой, каким-нибудь жестом, может быть менее выразительным, нежели шутки, когда ему было достаточно заметить или догадаться по ее смущению, что она все поняла и восприняла с величайшей серьезностью, которой так и не изменила с годами. А он забыл ее! Он обидел ее, отдав предпочтение другой женщине, которая стала его мучением, его наказанием.

Почему же теперь он не хотел жениться?

Он и сам этого не знал!

Он сел за стол. Грация принесла блюдо с салатом и, видя, что маркиз ест с мрачным видом, стараясь не смотреть в ее сторону и не обращаясь к ней, встала поодаль и глядела на него, сложив руки под тиковым передником. Две прядки жидких седых, кое-как расчесанных волос спадали на ее морщинистый лоб, на глаза, один из которых, с воспаленными красными веками, ослеп после несчастного случая много лет назад, когда она уже отлучила от груди маленького маркиза и осталась служанкой в доме Роккавердина.

– О чем ты думаешь, сын мой? – ласково спросила она.

Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.

Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.

– Мне-то ты можешь сказать, – добавила она, подходя к столу. – Ведь я же твоя мама Грация!

– Никак не могу отыскать кое-какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, – ответил маркиз.

– Там, внизу, в мезонине [119]119
  Мезонин в Италии – полуэтаж с низким потолком и небольшими окнами, который обычно находится между первым и вторым этажами, иногда между вторым и третьим.


[Закрыть], лежит какая-то связка бумаг.

– Верно.

– А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.

– Завтра дашь мне его.

– Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.

– Хорошо, мама Грация.

Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:

– Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из-за этой…так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!

Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.

– О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?

– Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.

Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:

– Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

И она ушла, шаркая туфлями.

8

Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.

Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:

– Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.

Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.

– В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!

Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из-за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.

– Вот здесь случилось несчастье! – сказал Титта.

Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, – выстрел был сделан из-за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.

Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.

Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.

Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.

Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое-какие вещи оказались не на месте, что-то свалено в кучу, где-то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.

Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого-то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.

Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.

На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.

Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:

– Да благословит меня ваша милость!

– Что вы тут делаете? – спросил маркиз.

– Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…

– Все еще оплакиваете эту горстку камней?

– Мое сердце по-прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.

– И все еще недовольны – разве я не заплатил вам семьдесят унций?

Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.

– Садитесь на козлы к Титте, – добавил маркиз.

– Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.

Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.

На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из-за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.

– В чем дело? – спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.

Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.

Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.

– Вы здесь, в такую жару? – удивился маркиз, открывая дверцу коляски.

Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали!» – и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.

– Вы здесь, в такую жару? – повторил вопрос маркиз.

– Вы скептик… Неважно!.. Рано или поздно вы убедитесь! – ответил дон Аквиланте.

Маркиз почувствовал, как у него мурашки побежали по всему телу. Однако он не выказал волнения, улыбнулся. И хотя прежде он просил дона Аквиланте не говорить ему больше об «этих вещах» и сейчас, как никогда, испытывал неодолимый страх, ему захотелось побороть в себе это чувство, которое тут, под открытым небом и при таком ярком свете, показалось ему недостойным взрослого человека.

– А! Вы даже здесь ищете своих духов?

– Я шел за ним в десяти шагах, но так и не смог догнать. Сейчас он взбудоражен, начинает осознавать свое новое бытие… Вам этого не понять. Истина вам недоступна, вы опутаны религиозными предрассудками.

– Ну и что же? – пробормотал маркиз.

– Когда-нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, – добавил он строго, – которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов – это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…

– И вы не смогли догнать его! – воскликнул маркиз, стараясь, чтобы в его тоне прозвучала ирония, но не умея скрыть овладевшей им тревоги.

– Он остановился у мостика и к чему-то прислушался. Затем, заслышав вдруг звон бубенчиков и стук колес вашей коляски, поднимавшейся сюда, бросился вниз по склону. Очевидно, хотел избежать встречи с вами.

– Почему?

– Я уже сказал вам. Он начинает осознавать свое новое бытие. А при этом все, что напоминает жизнь, внушает ему ужас. Это самое мучительное для него. Рокко уже ощущает, что он больше не живой…

Маркиз не осмеливался прервать его, не решался задать себе вопрос, потерял ли рассудок или еще в здравом уме этот человек, который говорит с ним подобным образом. Слушая его разговоры об этих небылицах, как он обычно называл их, маркиз чувствовал, что они захватывают его, хотя вот уже некоторое время внушают сильный страх своей необъяснимостью и загадочностью, несмотря на весь его скептицизм и религиозные убеждения.

А как же ад? А рай? А чистилище? Дон Аквиланте объяснял все это по-своему, но разве церковь не утверждает, что все это дьявольские козни?

Титта пустил мулов крупной рысью, чтобы красиво въехать в город – со щелканьем хлыста, громким звоном бубенчиков и грохотом колес, и это отвлекло маркиза от тревожных мыслей и страха, охватившего его, когда он слушал дона Аквиланте.

Однако тревожные мысли и чувство страха вновь завладели им, как только он вошел в пустые комнаты, где не слышно было никаких звуков жизни, кроме шарканья шлепанцев и бормотания молитв кормилицы Грации, когда она не была занята каким-нибудь делом.

– Я оставила ключ в дверях, – напомнила ему Грация.

И маркиз, лишь бы заняться чем-нибудь, хотя на самом деле никакие старые бумаги не были ему нужны, спустился в мезонин.

Грация проветрила эти две большие комнаты, но затхлость все равно била в нос. Широкие гамаки паутины висели в углах под потолком. Толстый слой пыли покрывал старую ломаную мебель, сундуки и столы, загромождавшие первую комнату и едва различимые в полутьме, потому что свет проникал сюда только из соседней комнаты, выходившей окнами на улицу.

Войдя сюда с какой-то неуверенностью, морщась от резкого запаха плесени и щурясь, чтобы хоть что-то рассмотреть, маркиз несколько раз останавливался, пытаясь собраться с мыслями. Весь этот хлам надо выбросить! Он здесь еще с тех пор, когда был жив «старый» маркиз. Никому никогда и в голову не приходило навести тут порядок; он велит сделать это, и немедленно.

Маркиз думал обо всем этом, а в ушах его тем временем настойчиво звучали слова дона Аквиланте, словно кто-то тихонько нашептывал их ему из самого потаенного уголка его сознания; «Он хотел избежать встречи с вами! Он начинает осознавать свое новое бытие!»

Ну и ну! Какое ему дело до небылиц адвоката?.. А что, если это правда? Да нет же!.. Ну а если все-таки правда?..

И, едва переступив порог другой комнаты, он замер в каком-то детском испуге. Его снова охватил тот же страх, который он пережил однажды, много-много лет назад! Тогда ему было восемь или девять лет.

Но тогда покрывало, которое окутывало тело Христа в натуральную величину на кресте, висевшем на стене слева, не было сплошь изъедено молью и не выглядывала из лохмотьев почти целиком его склоненная к плечу голова с терновым венком, не видны были ни закостеневшие руки, ни полусогнутые кровоточащие колени, ни лежавшие одна на другой ступни, пронзенные толстым гвоздем, которым они были прибиты к дереву.

Вид этого человеческого тела, контуры которого проступали под покрывалом, так напугал его тогда, что он ухватился за дедушку, «старого» маркиза, который привел его туда, теперь уже и не припомнить зачем; на крик его прибежали кормилица Грация и маркиза, которая тогда еще не лежала в параличе. Дедушка пытался объяснить ему, что это распятие, что его не надо бояться, и даже поднялся на стоявшую рядом скамеечку, снял булавки, которыми было сколото покрывало, и показал ему распятого иудеями на кресте сына господня, о страданиях и смерти которого матушка рассказала ему однажды в светлую пятницу, перед тем как идти в церковь святого Исидоро на церемонию снятия с креста. И там он тоже кричал от страха, как и другие такие же маленькие дети, и кормилице Грации пришлось унести его на руках, проталкиваясь сквозь толпу женщин, заполнивших полутемную церковь, стенавших и плакавших, пока священник стучал молотком по деревянному кресту, выбивая из распятия гвозди, и труба звучала так печально, что казалось, она тоже плачет.

Эти воспоминания мгновенно пронеслись в его сознании, и детский страх вновь охватил его с такой же, даже удвоенной силой, потому что старое покрывало, превратившееся в лохмотья, делало этого деревянного человека в натуральную величину еще страшнее, и казалось, что он смотрит на него полуприкрытыми глазами и вот-вот зашевелит губами, искривленными предсмертной судорогой.

Долго он не находил в себе мужества шагнуть вперед или уйти.

Когда же смог наконец овладеть собой, руки у него были ледяные и сердце бешено колотилось. Он не представлял, сколько прошло времени. Однако попытался заставить себя взглянуть на распятие, даже приблизиться к нему.

И лишь немного успокоившись, он вышел из этой большой комнаты, задержался ненадолго в другой и запер дверь на ключ. Пока он поднимался по лестнице, ему все время казалось, будто эти полуприкрытые глаза все еще смотрят на него сквозь толщу стен, а мертвенно-бледные губы, искривленные предсмертной судорогой, шевелятся, наверное, для того, чтобы крикнуть ему вслед какие-то ужасные слова!