Текст книги "Ссора с патриархом"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Луиджи Капуана,Джованни Верга,Антонио Фогаццаро,Адриан Д'Аже,Грация Деледда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

11

Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, суд присяжных, даже ночная исповедь – все эти люди и события стали теперь для маркиза Роккавердина такими далекими, что он и сам удивлялся этому странному феномену своей памяти.

Порой, правда очень редко, кто-нибудь из них неожиданно вставал перед ним почти как наяву, заставляя содрогнуться.

То Рокко, то Сольмо виделись ему такими, какими запомнились много лет назад в какой-нибудь обычной обстановке – в поле или у него дома, и он не мог понять, почему эти воспоминания выхватываются из темной глубины его памяти такими ясными и отчетливыми, хотя не было никакой явной причины, которая могла бы вызвать их.

Вот Рокко возится с каким-то деревенским инструментом; вот он ужинает за каменным столом во дворе домика в Марджителло: салат из помидоров, глиняный кувшин с одной стороны, большая краюха черного хлеба с другой – нарезает себе толстые ломти, обмакивает их в соус. Вот Сольмо, в одной сорочке, с распущенными волосами, расчесывает их и, стянув на затылке тесьмой, легким движением головы откидывает густую черную копну; вот она, умытая и прибранная, поливает на маленькой террасе горшки с базиликом и гвоздикой, гордясь этими пышными, ухоженными цветами, ласково прикасаясь к ним, с наслаждением вдыхая, впитывая в себя их аромат.

И никогда не виделись они ему в трудные минуты, ни разу не замечал он немого укора на их лицах, не читал упрека в глазах, не видел, чтобы они разговаривали с ним или слушали его, – нет, они всегда были заняты каким-нибудь своим делом, не подозревая, что за ними наблюдают.

Они появлялись неожиданно и так же внезапно исчезали, оставляя в его душе лишь удивление и желание узнать, по какой такой неведомой причине они возникали и пропадали.

Лишь в те моменты, когда столь же явственно виделось ему большое распятие, с которого смотрел на него Христос – смотрел затуманенными предсмертной агонией глазами, шевеля опухшими лиловыми губами, как бы произнося слова, так и не обретавшие звука, только тогда он испытывал почти детский страх, охватывавший все его существо, и он кричал:

– Мама Грация!

В такие минуты ему нужно было, чтобы кто-то находился рядом и помог одолеть этот страх.

Матушка Грация спешила к нему:

– Что тебе, сынок?

И он удерживал ее под каким-нибудь предлогом, пока видение не меркло, не исчезало и не оставляло его в покое.

Иногда он со страхом подумывал: а вдруг дон Сильвио донесет на него по простодушию своему или из сострадания к несправедливо осужденному.

Встречаясь с ним, это верно, святой человек смиренно приветствовал его, как всегда, своей кроткой улыбкой, освещавшей его бледное, худое лицо. Но приветствие его «Добрый день, маркиз!» или «К вашим услугам, маркиз!» звучало – или это только казалось ему? – так же, как и его последние слова тогда ночью, в которых соединялись сожаление и упрек: «А я и забыл!.. Ах, синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!» Но сознание, что священники по особой воле божией не вправе разглашать открытые им на исповеди грехи, успокаивало его.

К тому же, какие доказательства мог представить дон Сильвио? Одних лишь слов было недостаточно!

Вот почему несколько дней назад он невозмутимо выслушал богохульства кузена Перголы и потом долго размышлял над ними, снова и снова задаваясь вопросом: «А если он прав?.. Если все на самом деле так… Если он прав?»

Маркиз никогда не интересовался этими запутанными вопросами, как никогда не занимался политикой, не принимал участия в городском управлении и во многих других делах, которые не имели к нему прямого отношения. У него своих дел было достаточно, и он не собирался ломать голову из-за чужих забот.

Какое ему дело, кто там король – Фердинанд II, Франческьелло или Виктор Эммануил? [121]121
  Франческьелло – презрительное имя Франческо II из династии Бурбонов (1836–1894), короля Королевства обеих Сицилии. В сентябре.1860 года революционные события вынудили его бежать из Неаполя. Виктор Эммануил II (1820–1878) – пьемонтский король – стал королем объединенной Италии.


[Закрыть]Все равно припев один и тот же: «Платить налоги!» Свобода? Но он всегда поступал так, как ему нравилось, и делал то, что хотел. В своем доме он чувствовал себя вольготнее любого короля. Приказывал, и ему повиновались лучше, нежели Виктору Эммануилу, который ничего не может предпринять, как говорят, без согласия министров. Так стоит ли быть королем?

Что же касается религии… Нет! Нет! Кузен Пергола с этими своими запрещенными книгами продал душу дьяволу. Он был протестантом, франкмасоном, атеистом; сквернословил почище любого турка…

Он, маркиз, тоже ругался, но, скорее, по дурной привычке, – ведь ему приходилось иметь дело с людьми, которые обычных слов не понимали и до которых доходили только ругательства. И потом одно дело – просто редко посещать церковь, и совсем другое – отрицать существование бога, мадонны, святых!

Какое-то время ему удавалось устоять против доводов кузена, но потом в душе снова зарождалось сомнение: «А если он прав? А если он прав?»

Однажды утром этот демон-искуситель явился к нему с неожиданным визитом.

– Видите ли, дорогой кузен! Я больше христианин, чем все вы вместе взятые: я забываю обиды. Надеюсь, вы не слишком расстроились, что я пришел навестить вас. Я снисходителен. Я понимаю человеческие слабости, как это называют священники. Когда все порицали вас за то, что вы держали в своем доме Сольмо, я защищал вас, один против всех родственников. Ваш дядя, мой тесть, метал громы и молнии, а тетушка баронесса прямо-таки из себя выходила. Думаете, из соображений нравственности? Нет, из-за тщеславия и выгоды. Они боялись, что вы женитесь на ней… О, я бы женился назло им всем. Хорошенькая, молодая, порядочная, чего уж там и говорить – честнее иных замужних… Вы были слишком добры! Ладно, вы поступили как вам хотелось – избавились от нее. Теперь сможете начать все с другой.

– Э нет! – воскликнул маркиз.

– Отчего же? Оттого, что начнут болтать люди? Пусть себе болтают! Да разве можно жить так, как вы? Вы – маркиз Роккавердина, а вас им во что не ставят. Да будь я на вашем месте, в городе ни один лист не слетел бы с дерева без моего ведома, вы же в силах помочь людям. Вы заточили себя в своем доме, как в тюрьме, словно вокруг вас пустыня.

– Я занят своими делами.

– Вы и тогда могли бы заниматься ими. Копите деньги? А для чего? Если деньги не служат нам для того, чтобы получать от жизни удовольствия, они ничего не стоят.

– Я по-своему наслаждаюсь жизнью.

– Да вы слепы, дорогой кузен. Слепы, если рассчитываете попасть в рай!.. Рай тут, на земле, пока мы живем и дышим. Потом мы превратимся в горстку пепла, и все будет кончено.

– А душа?

– Да какая там душа! Душа – это наше тело, которое живет и действует. Умерло тело – умерла и душа. Кто и когда видел душу? Только дон Аквиланте да еще несколько сумасшедших вроде него воображают, будто беседуют с духами.

– А кто подтвердит, что все именно так, как вы говорите?

– Наука, опыт. Никто и никогда не возвращался с того света… Впрочем, ведь для вас выдумки священников – святые истины.

– Их поведал господь бог.

– Кому? Подумайте хорошенько, и вы поймете, из какого огромного клубка противоречий состоит вера. И священники – а уж они-то это понимают – говорят: «Делайте то, что мы вам велим, но не то, что мы сами делаем».

– Они тоже люди…

– И мы люди. Так пусть оставят нас в покое!

– Зачем же все-таки бог создал нас?

– Нас никто не создавал! Природа произвела какое-то первое существо, и от него в результате эволюции и совершенствования появились мы. Мы – потомки обезьян, животные, подобные другим животным.

– Ну, это уж слишком!..

– И еще какие животные! Только вместо инстинкта у нас есть разум – это, по сути, одно и то же. Ссылаясь на разум, мы делаем, однако, столько неразумного. Мы придумали бессмертие души, рай, ад… У собак, у птиц тоже есть душа. Куда деваются их души после смерти? Есть ли рай для собак? Или ад для птиц? Глупости! Выдумки! Все это басни священников. И когда они видят, что их очередная нелепость не выдерживает никакой критики, они тут же изобретают новую. Языческие жрецы выдумали Зевса, Юнону, тысячи других божеств. Католические священники взяли бога у евреев и придумали Иисуса Христа.

– Тише вы!.. Придумали, говорите?

– Иисус Христос был таким же человеком, как мы с вами, славным, добрым, он ненавидел священников и не хотел, чтобы возводили храмы… Что из него сделали служители церкви? Бога с папой, кардиналами, церквами, полными мадонн и святых…

– Тише! Тише вы!

Кавалер Пергола рассмеялся:

– А что? Боитесь, пол провалится под ногами? Вот видите… Не проваливается!.. То-то… Принесу-ка я вам кое-какие книги. Прочитайте их. Тем более что вам все равно делать нечего.

– Они запрещены.

– Еще бы! Священники рады были бы не допустить торжества истины…

И пока кавалер Пергола произносил свою речь, тряся редкой бородкой, окаймлявшей его подбородок, маркиз с удивлением заметил, что слушает его с большим интересом.

А если все-таки кузен прав?

Маркиз был растерян, ему казалось, что чья-то злая рука словно пытается вырвать из его нутра что-то живое и цепкое.

– По-вашему, – сказал он, – каждый может совершать какое угодно преступление и успокаивать себя тем, что нет ни рая, ни ада.

– Существует закон, который действует только там, где может. Существует также человеческая совесть, которая велит нам: «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой!»

– Это одна из десяти заповедей господа нашего.

– Моисея, а он был большим мудрецом, опытнейшим политиком, какие теперь уже не рождаются. В непогоду, когда гремел гром, он поднимался на Синай якобы побеседовать с вечным отцом. А потом спускался оттуда и говорил: «Вечный отец сказал мне то-то; вечный отец велит то-то!» И правильно делал. С невежественным людом только так и надо поступать… После того как прочтете книги, о которых я говорил…

– Не стану я их читать. Не стоит и приносить. Не хочу забивать себе голову.

И все же он прочитал их, не без опасения, правда, и даже перечитал. Книги оказались куда убедительнее речей кузена, который все валил в кучу и, когда не хватало аргументов, отводил душу, обрушивая поток ругательств на священников, папу и даже на правительство за то, что не перевешало их всех.

– Ну? – спрашивал кавалер. – Убедились?

Все, что он прочитал, будоражило его ум и совесть, но у него недоставало смелости признаться кузену, что это взволновало его.

У него было такое ощущение, будто он проник в какую-то неведомую прежде местность, где дышалось легче, полной грудью, но чувствовал он себя тут пока еще новичком, не совсем уверенно и одиноко. Надо было освоиться, и он с радостью замечал, что сделать это было нетрудно. Изо дня в день обдумывая услышанное и прочитанное, он видел, как постепенно, одна за другой, преодолеваются трудности, неприязнь и препятствия.

При встрече с доном Сильвио на его обычное: «К вашим услугам, маркиз» – он отвечал теперь со скрытой иронией, как бы желая сказать: «Не очень-то воображайте, дорогой священник!» И сам поражался, ловя себя на этой мысли.

Порой вечером за ужином в открытую дверь балкона доносилось глухое бормотание людей, которые, наложив на себя епитимью, чтобы прекратилась засуха, с молитвой следовали за доном Сильвио. Маркиз пожимал плечами, сочувствуя этим беднягам, которые – повторял он слова кузена – стирают себе обувь и напрасно тратят силы в надежде, что небо смилостивится над ними!

И не переживал больше, когда слышал по ночам хриплый протяжный крик тетушки Марианджелы: «Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох! Сто тысяч…»

Эти дьяволы, рассылаемые во все стороны несчастной безумной женщиной – сто тысяч сюда, сто тысяч туда, во все дома богачей, – теперь вызывали в его воображении лишь ее облик: остриженная по-мужски, в лохмотьях, с багровым от прилива крови лицом. Вот так неприлично ведя себя, безобидная, бродила она по улицам, если муж не сажал ее, как буйную скотину, на цепь, чтобы удержать дома.

Но потом, едва маркизу начинало казаться, что он уже ни в чем не сомневается, снова рождалась неуверенность. Когда бы он ни размышлял об этом – в постели перед сном, в поле, наблюдая за работами и отдавая распоряжения, забившись в угол коляски по пути из Раббато в Марджителло, в Казаликкьо или Поджогранде, – все эти «истории» кузена, все, что он прочитал и перечитал, рассыпалось в его сознании, словно карточный домик.

И он снова начинал думать о возможной поездке в Рим, чтобы испросить отпущение грехов у папы.

Раз есть сомнения, не лучше ли обезопасить себя?

И его вновь охватывало беспокойство. Кузен Пергола был прав, когда говорил: «Да разве можно жить так, как вы!»

И тетушка баронесса тоже была права: «Почему не женишься? Почему?»

К тому же ненависть, таившаяся в самой глубине его души, нередко вызывала теперь воспоминания об Агриппине Сольмо.

– Вы сможете начать все с другой! – посоветовал ему кузен Пергола.

– О нет! О нет!

И он с сожалением думал о том спокойном, счастливом времени, когда ни на кого не обращал внимания и делал что хотел; и дом его сверкал чистотой, словно зеркало, и у него была не просто любовница, а настоящая раба, добрая, покорная… которая имела к тому же то преимущество, что не рожала детей!

Ах, если бы он не послушался уговоров и советов тетушки баронессы! Ничего не случилось бы из того, что случилось! И не было бы на его совести преступления – это казалось ему почти невероятным! – и Агриппина Сольмо была бы по-прежнему рядом…

– И подумать только, находятся же люди, которые завидуют мне! – вздыхал он, качая головой.

12

В это воскресенье маркиз, против обыкновения, сам пришел к тетушке баронессе, хотя она не посылала за ним, и неожиданно застал у нее синьорину Муньос вместе с младшей сестрой и служанкой.

Узнав младшую в прихожей, где дон Кармело что-то говорил ей на свой манер о портретах каких-то древних предков Лагоморто, висящих по обе стороны от входа над узкими, длинными скамьями-ящиками со спинками, грубо разрисованными фамильными гербами, маркиз сразу догадался, кто находится у тетушки. И первым его побуждением было уйти – из робости, как бывало в те далекие времена, когда он не решался открыть девушке свои чувства, а также из боязни оказаться теперь лицом к лицу с ней, ведь она уже знала о планах тетушки баронессы и, может быть, даже о его нежелании, поскольку умение держать язык за зубами не было в числе Добродетелей старой синьоры.

Но дон Кармело уже поспешил доложить хозяйке:

– Маркиз пришел!

На какое-то мгновение растерялась и баронесса.

– Мы говорили о неурожае, – нашлась она. – О чем другом можно говорить сейчас? Бедняки умирают от голода. Это ужасно!

– Я слышал, правительство пришлет помощь, – сказал маркиз.

– А, эти кухни… как они там называются?

– Экономичные. За несколько сольдо или совсем даром будут раздавать рисовый суп и хлеб. В муниципалитете уже занимаются этим.

Наступило молчание.

Синьорина Цозима, старшая из сестер Муньос, не произнесла ни слова и не подняла глаз.

Младшая, ответив поклоном на приветствие вошедшего маркиза, продолжала обходить «зало», внимательно разглядывая старую мебель и картины.

И маркиз, оказавшись возле баронессы и напротив той, к кому он питал недолгую юношескую любовь, сидел как на угольях и не зная, как поддержать разговор, про себя злился на тетушку, которая, похоже, намеренно не приходила ему на помощь, чтобы вынудить его заговорить.

Бледная, с очень просто, по старой моде, причесанными волосами, в темном шелковом платочке, обрамлявшем лицо, в почти черном, тоже очень простом платье, она выглядела намного старше своих лет.

Тем не менее в чертах ее лица, в выражении глаз еще оставалось что-то от прежней привлекательности, что-то нежное, тонкое, благородное, хотя крайняя скромность одежды и выдавала бедственное положение, в которое попала ее семья по вине отца.

Он всегда хотел жить по-барски, ничего не делая, влезая в долги, постепенно распродавая угодья, дома, аренды, все ради чревоугодия и азартных игр. Он умер внезапно, за столом, и семья его в одночасье оказалась разоренной.

Половины жалкого приданого вдовы, с трудом вырванного из цепких лап сразу же слетевшихся, словно воронье, кредиторов, ей с дочерьми хватало лишь на нищенское существование. Все трое работали, стыдясь и скрывая это, – шили, вышивали, пряли лен, как ходили слухи, до самой поздней ночи, жили замкнуто в своем доме, словно монахини, выходя только по воскресеньям в церковь к заутрене или, уж совсем редко, к кому-нибудь в гости. И становились все печальнее в этих почти пустых комнатах, где спали на соломенных тюфяках, потому что вынуждены были продать даже шерсть из матрацев, но зато гордились тем, что ничего ни у кого не просили; мать молча призывала смерть и в то же время пугалась ее прихода, когда думала о своих девочках, этих ангельских созданиях; дочери со всем смирились и никогда не жаловались.

Все это маркиз уже знал – кое-что от баронессы, кое-что от дона Аквиланте, который как адвокат улаживал некоторые неприятные для вдовы и ее дочерей дела, по-дружески, бескорыстно помогая им. И баронесса, сказав маркизу в прошлый раз: «Ты нашел бы свое счастье, а заодно и доброе дело сотворил бы!» – имела в виду именно их бедственное положение, которое она под разными безобидными предлогами всегда старалась облегчить, не задевая при этом самолюбия женщин.

Когда все надолго умолкли, маркиз почувствовал, как его снова охватывает внезапное волнение. Голос совести нашептывал ему: «Упустишь момент, не заговоришь сейчас – другого такого случая не будет, никогда не будет! И ты уже ничего не изменишь!»

Эта мысль родилась после долгих раздумий в предыдущие дни, когда он даже испугался, что опять может оказаться во власти тех чувств, которые вынуждали его сожалеть о прошлом, словно предполагаемые «чары» Агриппины Сольмо вновь действовали на него.

Было это и результатом его твердого решения начать новую жизнь, предпринять новые дела, бывать среди людей, действовать вместе с ними, а не оставаться, как прежде, лишь тенью, одним только именем, как это было до сих пор.

Очень верно говорил кузен:

– Рай тут, на земле, если только уметь жить в свое удовольствие!

И теперь маркиз хотел жить в свое удовольствие и в полную меру. Ведь он верил теперь, что умирают только один раз и навсегда. Во всяком случае, точно все равно ничего не известно. Так или иначе, может статься, что в потустороннем мире исповедники покладистее, чем здесь…

Что же до Нели Казаччо… Помогая тайком через кормилицу Грацию его семье, маркиз уже успокоил свою совесть.

И оттого, что он был сейчас тут, возле синьорины Муньос, не смевшей взглянуть на него, оттого, что понял – нельзя упускать случай, и сердце подсказывало: «Или сейчас, или больше никогда, никогда!» – он принялся искать подходящие слова, какую-нибудь фразу, чтобы продолжить разговор, но тут заговорила баронесса:

– Ну так что же? Молчите? Словно и знакомы никогда не были!

– Цозима, – воскликнул маркиз. – Позвольте называть вас так же, как много лет назад… Помните?

Синьорина Муньос подняла глаза, и слабая улыбка появилась было на ее лице, но тут же угасла.

Тогда баронесса встала и направилась в другой конец комнаты под предлогом, что хочет показать младшей сестре кое-какие любопытные вещи, хранящиеся в ящичке шкафа, возле которого та задержалась.

Оставшись с Цозимой наедине, маркиз на какое-то мгновение растерялся. Баронесса прервала нить его размышлений, и он пытался вновь ухватить ее.

– Вы помните? – повторил он.

– Я никогда ничего не забывала!

– И ничего не таите в душе против меня, ничего?

– А разве вы сделали мне что-нибудь плохое?

– Я сделал очень много плохого и вам, и себе. Теперь я понимаю это. И… Если б можно было…

– Теперь! – ответила она, еле заметно полов плечами.

– До сих пор моя жизнь от начала до конца была большой ошибкой, – продолжал маркиз. – Хуже, чем ошибкой, наверное!.. Но я еще не настолько стар, чтобы не исправить ее.

– Многое изменилось, я – прежде всего. Разве вы узнали бы меня, встретив где-нибудь в другом месте? Вот уже много-много лет как мы не виделись. И сейчас подобны двум призракам, неизвестно откуда взявшимся!.. Не правда ли?

– Я хочу отказаться от своей затворнической жизни, хочу жить, как все, среди людей.

– Это хорошо.

– Тетушка баронесса говорила вам уже несколько раз…

– Баронесса добра и заблуждается на мой счет!

– Как это? Почему заблуждается?

– Не знаю, как вам это сказать. Мне кажется сейчас, будто все это сон, что я стою тут и что мы с вами разговариваем.

– И вы не очень огорчились бы, если б, проснувшись, обнаружили, что это был всего лишь сон?

– Вот уже много лет меня ничто не огорчает. Вы же знаете, что случилось с нашей семьей. Мне кажется столь естественным, что несчастья следуют одно за другим и все похожи друг на друга, вернее, наоборот – не похожи!

– «Ни плохая, ни хорошая погода не длятся вечно!» – говорит пословица.

– Мало ли что говорят пословицы!

– Подумайте. Если б мы встретились год назад, я не стал бы так говорить с вами. Наверное, даже постарался бы избежать разговора. Я был другим человеком год назад!.. Я был скотиной! Позвольте мне сказать вам это, позвольте со стыдом признаться в этом! Сегодня, мне кажется, сама судьба благоприятствует тому, чтобы все изменилось и для вас, и для меня. Я не знал, что встречу вас тут. Не знал, что у меня хватит смелости обратиться к вам и со всей искренностью спросить вас: «Вы помните?»

– Моя сестра часто оборачивается и смотрит сюда, она удивляется, что мы разговариваем. Когда она спросит меня: «Что он тебе говорил?» – я не смогу ответить…

– Ответьте ей: «Он спросил, не хочу ли я оказать ему честь стать маркизой Роккавердина!»

– Нет, маркиз! Теперь!.. Слишком много причин. Это было бы для меня честью. Но подумайте!.. Теперь!..

– А если б я настаивал? Если б я сказал вам, что вы поступили бы очень плохо, отказавшись помочь мне начать новую жизнь? Я не прошу вас ответить сию же минуту… Если же сердце ваше будет против, если мое прошлое вызывает у вас неприязнь – это вполне возможно, – то лучше не жертвовать собой. Посоветуйтесь с вашей матерью. Ответ дадите тетушке.

Последние слова он произнес ей на ухо тихо и торопливо, столь велико было его изумление, что он способен говорить с такой мягкостью, о которой даже не подозревал, и в то же время он испугался, что потом не выдержит и перейдет на свой привычный грубый тон.

Баронесса вернулась на свое место в углу дивана.

– Так вы узнали наконец друг друга!

– Немного, – рассмеялся маркиз.

Синьорина Муньос умоляющим взглядом попросила его не касаться темы их разговора. Он, так же взглядом успокоив ее, с радостью заметил, как она преобразилась, прямо расцвела, сразу помолодела, похорошела – оживилось бледное лицо, ярче стали губы, засверкали глаза, и в голосе появилась легкая дрожь, когда она спросила сестру Кристину, не кажется ли ей, что мама беспокоится из-за того, что они задерживаются.

Девушка робко подошла ближе и ответила:

– Мама знает, что после мессы мы должны были прийти сюда.

– Ты не знакома с моим племянником? – обратилась к ней баронесса.

– Она была тогда девочкой, – добавил маркиз.

– Я видела вас, – ответила Кристина. – Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.

– Как устроен этот мир! – воскликнула баронесса. – Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале – хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! – и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!

– Для нас, – сказала Кристина, – весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.

– И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.

– Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, – ответила Цозима. – Мы привыкли… Теперь!

– Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?

– Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?

– Потому что это так! – с грустью ответила Цозима.

Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.

– Слышишь? – обратилась баронесса к маркизу. – Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.

– От старости, тетушка.

– Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!

– Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.

– Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.

Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.

Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.