Текст книги "Ссора с патриархом"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Луиджи Капуана,Джованни Верга,Антонио Фогаццаро,Адриан Д'Аже,Грация Деледда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

3

Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.

Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.

В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.

Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом [113]113
  Спинет – клавесин небольших размеров.


[Закрыть]на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.

Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.

Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.

Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.

Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:

– Меня прислал к вам Христос…

– Христос слишком часто посылает вас ко мне, – прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.

– Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, – ответил дон Сильвио.

Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями [114]114
  Епитимья – церковное наказание верующих за нарушение религиозных канонов, предписаний; виды наказаний: продолжительная молитва, усиленная постом, земные поклоны перед иконой или крестом, используемые духовенством для усиления влияния на верующих и укрепления их веры.


[Закрыть], о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.

– Христос, – снова заговорила баронесса, качая головой, – помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.

– Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.

– Вы замаливаете и наши грехи, – заметила баронесса.

– Это потому, что я и грешен более других.

– Скажите же, скажите Иисусу Христу: «Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь!»

– Я все скажу ему, – простодушно заверил добрый священник. – А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.

– Если это так, его не смогут осудить.

– Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.

– Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.

– Да воздаст вам господь через сотню лет – в раю.

– Я бы предпочла, – заметила баронесса, – чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…

– На все воля господня! – воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.

– Воля господня здесь ни при чем, – с досадой возразила баронесса. – Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. «Pares cum paribus» [115]115
  Подобные с подобными ( лат.).


[Закрыть], – сказал господь.

– Мы все равны перед ним!

– О нет, нет! – возразила баронесса. – Почему же Иисус Христос пожелал родиться от матери царской крови? [116]116
  Иосиф, муж Марии, считался прямым потомком царя Давида, и именно на его родословной строилась версия о царском происхождении Иисуса Христа. Чтобы согласовать эту версию с версией о непорочном зачатии, теологи утверждали, что Мария – близкая родственница Иосифа.


[Закрыть]Святой Иосиф, плотник, отец лишь по названию.

Баронесса помолчала, ожидая, что дон Сильвио выразит свое согласие. Но тот по-прежнему молчал, опустив глаза, и она продолжала:

– В мое время руками властей предержащих все можно было поправить. Нынче же… Я, во всяком случае, послала за этой женщиной. Она должна быть уже здесь, если только этот глупый старик дон Кармело…

В это время старый слуга, исполнявший в доме баронессы обязанности мажордома, лакея и повара, заглянул в одну из дверей и доложил, что эта женщина ждет в прихожей.

– Можно впустить ее?

– Пусть войдет, – ответила баронесса.

Агриппина Сольмо поклонилась сначала ей, потом дону Сильвио и, кутаясь в накидку, держась прямо, даже гордо, недоверчиво и испытующе посматривая то на баронессу, то на священника, медленно подошла к дивану.

– Что прикажете, ваша милость?

Голос ее звучал кротко, но держалась она без робости.

– Я ничего не приказываю. Сядьте. – И, обращаясь к дону Сильвио, баронесса добавила: – Я рада, что вы будете свидетелем. Сядьте, – повторила она, видя, что Сольмо продолжает стоять.

Затем, немного помолчав, со строгим видом твердо произнесла:

– Дочь моя, поговорим начистоту. Раз вы убили своего мужа…

– Я?.. Я?

Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.

– Кое-кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!

– Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!

– Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?

– Но… синьора баронесса!

– Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!

– В чем же, синьора баронесса?

– Зарубите себе на носу: кое-кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…

Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:

– Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! – И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.

– Успокойтесь! – вмешался дон Сильвио. – Баронесса говорит ради вашего же блага…

– Вы святой слуга божий, – продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. – Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…

– Есть, есть, дочь моя! – воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.

– Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? – вскричала баронесса. – Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!

– Я хожу туда из-за следствия, из-за свидетелей.

– Из-за следствия? Так его ведет следователь. Из-за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!

Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:

– Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: «Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам»…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по-прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!

– Доверьтесь богу, дочь моя!

– Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! – резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.

– То, что вы говорите, смертный грех!

– Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!

Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.

Баронесса тем временем что-то шептала на ухо дону Сильвио.

– Но так ли это? – спросил священник.

– Дурные женщины вроде нее на все способны!

– Что еще прикажете, ваша милость?

Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.

– Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение – почти что спасение, – сухо ответила баронесса.

И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.

– Вот самая большая рана в моем сердце! – воскликнула она. – Сколько сил стоило мне заставить племянника выдать ее замуж!.. Во всяком случае, можно было уже не опасаться, что он совершит это безумство!.. Впрочем, у всех Роккавердина мозги с червоточиной – у кого больше, у кого меньше! Брат мой, маркиз, отец моего племянника, тратил все время и деньги на борзых. Вы не знали его. Он сшил себе костюм, как у клоуна, по английской моде, говорил он, и не пропускал ни одного престольного праздника в окрестных селениях… Другой мой брат, кавалер, разорился на древностях! Выкапывает кости покойников, вазы, кувшины, светильники, ржавые монеты, весь дом забил глиняными черепками. Сын его уехал во Флоренцию, говорят, учиться живописи, а на самом деле – сорить деньгами. Будто мало того, что отец его усердствует, пуская на ветер свое состояние!.. Племянник мой, теперешний маркиз… Ох! Вот наказание божие нашему дому!

Баронесса умолкла, увидев, что в оставленную приоткрытой дверь вбежали четыре маленькие облезлые черные собачонки с гноящимися глазами, почти такие же старые, как и она сама, и все сразу захотели забраться к ней на колени.

– Я знаю, у меня своя причуда – вот они, – сказала баронесса, ласково отстраняя собачек. – Но этим я никого не разоряю, а что касается дел, то тут я могу гордиться: голова у меня на месте. Была бы она так же на месте у барона, моего покойного мужа… Молодец, дон Кармине!

Приволакивая ногу, держа обеими руками миску с молоком и хлебом, старик ступал осторожно, чтобы не пролить ни капли, так как собачонки, завидев еду, с лаем запрыгали вокруг него.

Напрасно он осторожничал! Отталкивая друг друга, тычась в миску мордами и запуская в нее лапы, собаки расплескивали молоко по полу, а баронесса, умиленная, наклонялась, чтобы погладить их, звала каждую по имени, когда они принимались кусать друг друга, и то и дело восклицала:

– Бедные животные! Им хотелось есть, бедняжкам!

Дон Кармине, согнувшись пополам и заложив руки за спину, качал головой, сокрушаясь, что испачканы красивые валенцанские [117]117
  Валенца – город в Пьемонте.


[Закрыть]плитки.

– Вытирать незачем, сами вылижут, – распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.

Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.

– Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, – сказала на прощание баронесса.

4

Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.

– Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!

– Ничего. Пропустите меня.

Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:

– Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!

– Разве вас кто-то заставляет говорить неправду?

– Этот долговязый, Дон Аквиланте…

Она прервала его:

– Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?

– Вы? Пресвятая дева Мария!

– Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!

И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.

– Не слышали, говорил он это? – допытывалась она с дрожью в голосе. – Это я-то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!

– А маркиз что думает?

– Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.

– Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.

– До свидания. Извините.

Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи – вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.

И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.

«Почему? Почему?»

Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?

Терпеть это было невозможно.

И она ускорила шаг.

Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.

За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди!»

Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал?» Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого-то другого.

Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую-то растерянность. И еще прибавила шагу.

«Почему? Почему? – снова и снова спрашивала она себя. – Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи!»

Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.

– Где он?

– Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?

– Пустите меня. Где он?

– Он будет браниться, осерчает на меня!

– Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.

И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.

Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила!» – говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация!»

Но где же он?

Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.

Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц!» С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.

Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!

Но где же он? Почему она не может найти его?

Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.

– Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!

И она снова шла по почти пустым комнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы – тогда! – и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.

Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…

Она повернула ручку. Дверь не поддалась.

– Кто там?.. Матушка Грация?..

Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.

Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.

Тут она услышала, как что-то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…

– Ты!.. Ты!..

Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.

– Простите, ваша милость!

Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.

Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.

– Выслушайте меня, ваша милость! – проговорила она с мольбой в голосе. – Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!

Из-за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.

– И кто же это тебя сюда послал! – процедил он сквозь зубы. – Господь бог? Или дьявол?

– Почему вы так говорите?

– Зачем пришла? Говори! Да побыстрее!

– Баронесса посылала за мной. Она говорит…

– Что она говорит?

– Говорит, что это я подговорила убить своего мужа!

– И ты пришла рассказать мне об этом?

– Понимаю!.. Я теперь ничто для вашей милости… Вы гоните меня от себя, как бешеную собаку. Что я такого сделала? Что я сделала? Выходит, вы, ваша милость, тоже верите?

– Какое тебе дело, верю я или не верю?

– Это подлость!

– О!.. Еще и не такие подлости творятся в этой жизни!

– Но что я такого сделала, пресвятая мадонна?

– Что сделала?.. Что сделала?.. Ничего!

Агриппина Сольмо, силясь понять, ходила следом за ним и с мольбой смотрела на него полными слез глазами.

– Ничего! Ничего! – повторял маркиз, кружа по комнате, терзаемый какой-то печальной мыслью, которая, видимо, лишала его покоя, и бормотал какие-то слова, которые явно не хотел произносить вслух.

– Я ухожу, – покорно сказала Агриппина Сольмо. – Последний раз ваша милость видит меня здесь. Лучше бы господь сразил меня тут, прежде чем я выйду за ворота!

И она направилась было к двери.

Маркиз обернулся. Она подумала, что он собирается что-то сказать ей. Но нет, он только смотрел на нее, должно быть, хотел убедиться, что она и в самом деле уходит.

– Я любила вас! – заговорила она горестно, но в голосе ее не было и тени упрека. – Я почитала вас, как бога. Вы взяли меня к себе в дом, осыпали благодеяниями, я это знаю!.. Но разве я не отдала вам взамен свою честь, свою молодость, сердце, все? Никто никогда не узнает, сколько я выстрадала с того дня, как ваша милость… Словно тряпку, которую можно взять и выбросить!.. О!.. Вы могли делать все, что вам заблагорассудится. Вы сказали мне: «Ты должна поклясться!» И я поклялась перед распятием. Я готова была пылью лечь вам под ноги, чтобы вы ходили по мне!.. Может, вы думаете, ваша милость, что мне не противно было? Думаете, совесть не мучила меня? Какая мне была разница? Я грешна была – от судьбы никуда не денешься! – и осталась грешной, как прежде. Поэтому я поклялась перед распятием!.. А теперь я ухожу!.. Мое сердце не выдержало бы, если б я не сказала вам все это! Вы верите, ваша милость, что это я подговорила убить Рокко Кришоне?.. Так заявите властям! Пусть меня осудят пожизненно!.. Но нет, ваша милость в это не верит, не может верить!..

– Правильно говоришь! Я не могу в это верить! – И он добавил еще более мрачно: – Было бы лучше и для тебя, и для меня, если б это было так!.. И кто тебя только послал сейчас сюда? Господь бог или дьявол?

Агриппина Сольмо, в отчаянии заломив руки, сокрушенно покачала головой и продолжала совсем уже тихо:

– Вы так не говорили, когда я просила вас: «Отпустите меня! Оставьте меня!» И несчастная мать моя плакала: «Это твоя погибель, доченька!» Так и случилось! Разве важно, что теперь у меня ни в чем нет недостатка? Дом, золото, добро – ваша милость все может взять обратно… Другая на моем месте так не сказала бы! А вот баронесса – да простит ее бог! – говорит, что я хожу сюда, чтобы начать все сначала, чтобы… Мне стыдно повторить то, чем она меня попрекнула!.. Да когда такое было? Когда? Даже когда однажды вы, ваша милость, сказали: «Ты здесь хозяйка, ты всегда будешь хозяйкой!»… О, не надо злиться!.. Я ухожу!.. Всему я могла бы поверить, только не тому, что вы так со мной обойдетесь! «Это твоя погибель, доченька!» Мама была права!..

– Замолчи! Замолчи! – закричал маркиз.

Она ушла еще более расстроенная и потерянная, чем прежде, и в глубине души у нее шевельнулось как будто угрызение совести.

Мрачные взгляды маркиза, словно холодное лезвие, ранили ее, проникали в самые затаенные уголки совести, куда она и сама не решалась заглядывать, и ей казалось, будто он уже обнаружил там измену, которую она собиралась совершить и, наверное, совершила бы, если б ружье убийцы не сразило Рокко Кришоне из-за кактусовой изгороди в Марджителло в то время, когда она ждала его в темноте у окна, как ждут любовника!