Текст книги "Болтун. Детская комната. Морские мегеры"

Автор книги: Луи-Рене Дефоре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Как долго все это продолжалось, не могу сказать. Чего мы ждали? Как именно надеялись выйти из создавшегося положения? Казалось, он старается уловить в моем взгляде нечто сочувственное, ободряющее, и напуган тем, что ничего подобного не находит. Я не шел вперед, но и не отступал. Ему, привыкшему видеть, как мучительно я переживаю любые проявления его отчужденности, теперь самому пришлось всматриваться в скрытное, убийственно-равнодушное лицо, в котором он не мог прочитать даже намека на сострадание, на желание ему помочь. Я в свою очередь сделался для него чем-то абсолютно замкнутым и еще более неприступным, нежели прежде был для меня он. Особенно же больно ему было, я думаю, обнаружить исчезновение моей обычной участливости, моего тайного нетерпения, почувствовать, что я держу его на расстоянии, как если бы вдруг, в беспричинном припадке холодной злобы, решил переложить всю ответственность за наши отношения на его плечи. Возможно, он сердился на меня за то, что в этот раз я посмел схватиться с ним на его собственной территории, где, по его мнению, он был непобедим, но я, со своей стороны, всей душой ненавидел его упрямую привычку отсиживаться в безопасном месте и понимал, что заставлю его просить пощады только в том случае, если буду предельно тверд. Мне очень хотелось отыграться, сделав для него нестерпимым как раз то, что до сих пор было его единственным козырем, и я даже ощутил, по мере того как длилось наше молчание, опрометчивое и безрассудное желание ударить его по лицу или, еще лучше, вцепиться ему в горло, которое он время от времени заслонял ладонями, словно это была самая уязвимая часть его тела, нечто вроде вместилища его смехотворной болезни. Помочь этому страданию, заточенному в немоте, вырваться наружу: пусть оно выразится наконец хоть в чем-нибудь, даже если это будет крик ужаса!

Он явно почувствовал, что над ним нависла физическая угроза, ибо внезапно откинулся всем телом назад, словно уклоняясь от движения невидимой руки. В то же время глаза его слегка сощурились, как если бы, уйдя глубоко в себя, он старался отвести опасность максимальным внутренним напряжением. «Зачем ты меня так мучишь? Чего ты добиваешься?» Эта укоризненная интонация была для него настолько необычной, что сила, помогавшая мне выстоять вплоть до этого мгновения, сразу же меня покинула, и я сухо ответил: «Что ж, я уйду. Расстанусь с тобой навсегда, если ты хочешь…» По-моему, он очень долго пребывал в нерешительности: колебания были для него тем более тягостны, что на этот раз я всем своим видом давал понять, сколь жадно и нетерпеливо жду его слов; так и продолжалось до тех пор, пока он мне не ответил как-то невпопад, без всякой связи (эта его манера порой еще более осложняет наши непростые отношения): «Нет, знаешь ли, я не могу…» Это меня настолько разъярило, что я, не дав ему кончить, закричал: «Так по-твоему, это я могу что-то для тебя сделать?» Злополучная, хотя, быть может, и неизбежная реплика, показавшаяся мне, едва лишь она вырвалась из уст, совершенно бессмысленной и не имеющей никакого отношения к действительности. Он, однако, встретил мои слова веселой улыбкой, еще больше меня взбесившей. У него вновь было такое выражение лица, словно его насильно держат в плену, но при этом, ведя игру куда более искусно, чем я, он улыбался, как если бы принимал происходящее между нами за милую шутку. Весь его облик дышал крайним самодовольством, уверенностью в том, что теперь-то уж он меня сломил. В самом деле, он мог с полным правом гордиться, что побил меня моим же оружием, ибо нельзя было представить себе худшей оплошности с моей стороны, чем эти несколько слов, которые он сумел вытянуть из меня своим лицемерием! Обычно он смотрит в мою сторону лишь тогда, когда я на него не гляжу, а тут уставился с поразительной бесцеремонностью, абсолютно ему не свойственной. Уставился так, как, бывало, вперялся в него я сам, выжимая желанный ответ, – и, точно так же как он в подобные минуты, я чувствовал, что не в состоянии выдержать его взгляд, но тем не менее помнил, что именно сейчас должен наконец его раскусить, добраться до его сути: сейчас или никогда!

Тут, однако, хладнокровие меня совсем покинуло: я вскочил и двинулся на него, задыхаясь от гнева, и, едва лишь крепко схватил его за плечи, он испустил негромкий крик, в котором прозвучал отнюдь не испуг, но торжество, словно перед ним на мгновение с блистательной, слепящей очевидностью обрело плоть нечто, что прежде было неосязаемым; он изучал мое приблизившееся лицо серьезным и почти ласковым взором, заставившим меня сразу же ослабить хватку; но то, что я, склонившись над ним, читал в его глазах, то, что они выражали лучше всяких слов, далеко не исчерпывалось глубочайшим одобрением моего незаурядного поступка, в них была убежденность, что мы наконец доиграли нашу партию, – казалось, луч какого-то света, прежде скрытого, пробудил его сознание от долгого сна. Самым же замечательным было то, что всякая борьба отныне казалась нам беспредметной, ибо я перестал быть его игрушкой, а он больше не был моей жертвой, – мы оказались во власти стихийной силы, изгнавшей наш тайный недуг, развеявшей в прах то, что так долго нас разделяло, то, что делало наши каждодневные попытки сблизиться все более болезненными, наши шансы на успех – все более призрачными. Перемена в наших отношениях казалась мне столь решительной, столь бесповоротной, что, думая о будущем, я уже не ощущал ни страха, ни надежды, – до такой степени мы выпали из течения времени, до такой степени мне была чужда забота о завтрашнем дне.

Он потянул меня за руку, заставляя распрямиться, а потом, окинув взглядом с ног до головы, громко рассмеялся: эта внезапная веселость была самым ярким знаком благосклонности, когда-либо мне дарованной в поощрение и вознаграждение моих стараний. Чувствуя почти животную радость, я присоединился к этому смеху, в котором звучало что-то целомудренное и триумфальное; смеясь, мы праздновали нашу общую победу, являвшую собой как бы оборотную, счастливую сторону всех былых поражений, поочередно нанесенных нами друг другу. Смех беззастенчивый, смех освобождающий, звеневший в комнате и как вызов, и как отказ от вражды, – финальный эпизод испытания, которое на этот раз оказалось невыносимо трудным и жестоким!

Луиза. Итак, произошло нечто исключительное?

Леонард. Невообразимое!

Луиза. Я другое спрашиваю: это и вправду имеет столь большое значение?

Леонард. Во всяком случае, это было именно то, чего я ждал.

Луиза. То, что, по-вашему, и должно было произойти?

Леонард. То, чего ждали мы оба.

Луиза. Не спешите так, не переоценивайте это событие: сейчас оно кажется вам переломным, но со временем может обнаружиться, что истинный его масштаб не так велик! Трудно поверить, что ваши отношения с моим братом в один миг претерпели столь полную и безоговорочную метаморфозу. Некоторые навязчивые идеи слишком сильно влияют на наш рассудок: иной раз принимаешь за действительность то, чего не было и никогда не будет. Вспомните о ваших страхах, вашем недоверии…

– Еще бы мне не помнить! – смеется Леонард. И тут же с некоторым пафосом добавляет:

– Разве еще вчера мы могли предполагать, что сегодня с нами случится подобное и что мы будем вот так обо всем этом рассуждать?

Луиза. Да, но вполне вероятно, что уже завтра такие рассуждения станут невозможными!

– О, мне теперь и дела нет до завтра! – благодушно восклицает он.

– Хорошо, я рада за вас, – голос Луизы звучит не слишком убедительно.

Леонард. За него, в первую очередь за него – вот за кого мы оба должны радоваться!

Луиза. Конечно, но радуется ли теперь он сам? Да и вы тоже – неужели вы всерьез верите, что ваши страдания кончились? Лично я совсем иного мнения, – холодно усмехается она. – Слишком уж все это прекрасно, чтобы быть правдой.

Леонард. Это прекрасно и в то же время это правда!

Луиза. Прекрасно как сон, да, но вот насчет правды… Разве вы не сказали мне в самом начале, что между вами все осталось по-старому?

И поскольку Леонард хранит молчание, она с внезапным ожесточением продолжает:

– Правда состоит в том, что вы из него ровно ничего не вытянули! И все эти басни нагромоздили лишь для того, чтобы в очередной раз меня одурачить, – а может быть, в очередной раз не смогли выпутаться из собственных мечтаний!

Леонард. Но почему вы так думаете?

Луиза. Потому, что вы слишком странно выглядели, когда вышли из его комнаты: лицо мрачное, огорченное, на вопросы отвечали уклончиво, словно не хотели лгать, а потом ни с того ни с сего на меня набросились: ясное дело, играли комедию, чтобы отвести мне глаза! Наконец, этот ваш обморок – его-то как объяснить после такого успеха?

Леонард. Значит, вы мне не верите?

Луиза. Я скорее поверю, если вы сейчас объявите, что избили моего брата или даже его задушили собственными руками!

– Замолчите! – кричит Леонард, и в его голосе вновь слышится дрожь.

Потом, сделав паузу и, видимо, из последних сил стараясь взять себя в руки, с горечью добавляет:

– Значит, я не ошибся: вы подслушивали за дверью, вы все знаете!

Луиза. Скажите лучше: я обо всем догадалась! То, что вы тут рассказывали, – выдумки, чистые выдумки!

– Может быть и выдумки… – рассеянно отвечает Леонард. – Знаете, я здесь привык плести что в голову взбредет, – ну, как болтают в компании, если хотят убить время. Скверная привычка! Каждый день я нарочно трещу без умолку, чтобы истощить его терпение, выманить его из владений, в которых он столь ревниво замыкается. И когда вот так несешь невесть что, не особенно за собою следя, начинаешь забалтываться, глядь – ты уже врешь напропалую. Что еще могу я противопоставить его немоте, как не эту лживую болтовню? Она мое единственное подспорье, моя единственная сила. Я лгу с отчаянным вдохновением, непреднамеренно, но и бесстыдно, – и почти всегда впустую, ибо ложь, извергаемая моими устами, до такой степени не имеет ко мне отношения, что я сам слышу в ней лишь эхо собственной немоты. Я что-то ему говорю, иногда он мне отвечает, и между нами, худо-бедно, завязывается беседа: мы как будто соединяемся в общей надежде и, одновременно, в общем страхе перед близкой развязкой, которую оба пытаемся оттянуть этим разговором. И так, день за днем, мы не можем выйти из одного и того же порочного круга. Сегодня, однако, мы его разорвали, и это была жестокая схватка…

Луиза. Иначе говоря, сегодня вы поспорили?

Леонард. Да, если угодно, это был спор… Но если разобраться, разве вся наша дружба не была долгой подспудной борьбой, разве мы все время не старались подловить друг друга? Сегодня мы оба в первый раз сражались с открытым забралом, на свой страх и риск…

Леонард вдруг осекается, затем его голос звучит вновь, но приглушенно, как будто он чем-то встревожен:

– Скажите, там, в коридоре, кто-то есть?

– В коридоре? Вы кого-нибудь видели?

– Не видел, но кто-то нас подслушивает…

– Что вы! Этого не может быть!

– Говорю вам: за нами уже давно кто-то следит!

– Вы уверены? Но кто бы это мог быть? Не он же…

– Нет, не он, конечно, – с чего вы взяли? Кто-то другой – вон там, за той дверью!

– За этой?

– За самой ближней… Видите, она ходит туда-сюда?

Приподняв свой стул одной рукой и аккуратно переставив, чтобы не тащить его по полу, Луиза вырастает на том же месте, где стояла совсем недавно, спиной к зеркалу, – но на этот раз она уперлась руками в бедра и направляет взгляд туда, куда указывает палец, внезапно возникший слева от нее, а затем постепенно исчезающий за бесшумно притягиваемой створкой двери.

– Да, вижу, – улыбается она. – Но это обычный сквозняк, ее просто не закрыли как следует.

Между тем дверь, двигаясь медленно-медленно, почти неуловимо, затворяется, скрывая прислонившуюся к подзеркальнику Луизу, которая, слегка наклонив голову вбок, сдвинув ступни и не снимая рук с талии, всматривается сощуренными глазами в коридор и при этом недоверчиво улыбается, как будто все еще не желает признать очевидное.

– Хотите, я вам покажу, что там никого нет? – спокойно спрашивает она, и ее голос внезапно звучит в опасной близости.

– Не стоит трудиться! Я знаю, что есть, но мне это глубоко безразлично! Мне здесь больше незачем оставаться… мне нечего делать в этом доме, среди этих ваших сквозняков!

– Постойте, – кричит она, – не уходите же так! Дайте мне по крайней мере доказать вам, что мы здесь одни!

И, в то время как дверь, яростно отброшенная в сторону, распахивается настежь, эти последние ее слова громом прокатываются по комнате, где мгновение спустя нам предстоит встретиться взглядами.

II

Ведь всего смешнее в происходящем то, что она простодушно воображает, будто застигла меня в самом разгаре моей тайной деятельности, разоблаченной сейчас ее сообщником, – между тем как я сам все подстроил так, чтобы она в нужный момент ворвалась в библиотеку, где, усевшись за большим письменным столом и запустив руки в шевелюру, я разыгрываю роль хитрого школьника, который, желая скрыть какую-то проказу, делает вид, что поглощен переводом с латыни. В этой сцене нет практически ни одной детали, какой я множество раз не обдумал бы, нет ни одной ее реакции, какую я давным-давно не предвидел, точно также как в моем поведении нет ничего случайного, ничего от экспромта, затеянного в последнюю секунду.

Едва переступив порог, она застывает на месте, явно недовольная моим присутствием в комнате, изобличающим ложность ее уверений, и, нахмурив брови, скрестив на груди руки, строго на меня смотрит, я же проворным движеньем – впрочем, достаточно заметным, чтобы оно не могло укрыться от ее проницательного взора, – прячу стопку исписанных листков под большим словарем, как бы нарочно разогнутым на тот случай, если кто-нибудь неожиданно войдет. «А, это ты? Но что ты здесь делаешь, скажи на милость?» – спрашивает она, подозрительно вглядываясь в лежащие на столе книги. Услышав этот вопрос, в точности отвечающий моим ожиданиям, я притворяюсь, что с большим трудом ищу правдоподобный ответ, потом лепечу: мол, решил готовить домашнее задание в библиотеке, чтобы иметь под рукой все необходимое. Тут, понятное дело, она громко хохочет и засыпает меня язвительными вопросами: я что, принимаю ее за идиотку? С каких пор для перевода с латыни нужна целая библиотека? Разве одного хорошего словаря не достаточно? «И вот что еще, мой мальчик, – безжалостно продолжает она, – отчего это вдруг тебе вздумалось делать уроки при открытых дверях?» Поскольку я не рассчитывал, что она припустит с места в карьер, мне нетрудно изобразить смущение, даже покраснеть до ушей, и я бормочу с деланной улыбкой: «Может быть, оттого, дорогая сестрица, что у меня такой же вкус, как у вас: я тоже люблю сквозняки…» Эта дерзость, естественно, выводит ее из себя. С угрожающим видом она подступает почти вплотную и заносит над столом руку, как будто собирается отвесить мне затрещину, однако делает совсем другое: вцепляется в словарь и сдвигает его в сторону, так что на свет являются листки, в которые она и тычет пальцем. «А это что такое?» – спрашивает она, в то время как я испуганно прикрываю преступные записи обеими руками, как бы защищаясь и мешая их забрать. «Нет-нет, сударь, дайте-ка это сюда!» Не дожидаясь моего согласия, не обращая внимания на мои показные возражения и не слишком усердные попытки защитить личное достояние, она вырывает рукопись у меня из рук и, отступив на несколько шагов, чтобы я не мог до нее дотянуться, быстро пробегает глазами первую страницу, потом бросает взгляд на следующую, перелистывает, наспех прочитывая по две-три строчки, еще несколько; наконец, видимо, отложив подробное изучение на более позднее время, вновь собирает шуршащие листки в стопку и торжествующе потрясает ею перед моим носом: «Так вот чем ты занимаешься вместо уроков! Завтра мы еще поговорим об этом. А пока изволь немедленно отправиться в свою комнату!»

И лишь после того как она уходит к себе, я обнаруживаю под книгами третью редакцию записей, которую, как назло, по рассеянности заменил второй, вовсе для нее не предназначавшейся, – текстом, где она найдет лишь бледное отражение своих слов и поступков! Все прошло бы гладко, как я и задумал, если бы не эта непростительная оплошность, отравляющая мне теперь удовольствие от сознания, что я заставил ее так хорошо играть роль в этой комедии.

Растерянность, смятение, в которые ее повергло чтение рукописи, только что мне возвращенной, и последовавшее за этим бурное объяснение, – как блестяще все это подтверждает, что моя хитрость удалась! Она не обманула меня своими уверениями, что прочитала это «посредственное сочинение» из чистого любопытства; будь это правдой, чем тогда объяснить учиненный мне сейчас форменный допрос, которому я с такой охотой дал себя подвергнуть, – может быть, и напрасно? (Не лучше ли было предоставить ей самой извлечь выводы из прочитанного, а не подталкивать к этим выводам так грубо, как сделал я?)

Я, конечно, ждал, что рано или поздно она явится в мою комнату и начнет бранить меня за вчерашнее, но не думал, что это произойдет ни свет ни заря: должно быть, прочитанное не давало ей всю ночь сомкнуть глаз, и, распираемая волнением, она сочла необходимым прямо с постели отправиться ко мне для объяснений!

В кое-как подпоясанном, расходящемся на животе желтом халате, бледная, опухшая, непричесанная, она выглядела олицетворением бессонницы. Под мышкой у нее была рукопись: она положила листки на ночной столик, промолвив хриплым, точно спросонья, голосом (в данном случае, думаю, хрипота свидетельствовала лишь о крайнем замешательстве):

– Я больше не хочу лишать тебя твоей собственности.

И поскольку я, продолжая завязывать шнурки на ботинках, ничего не отвечал, добавила с тяжеловесной иронией:

– Полагаю, ты хочешь представить свою прекрасную прозу на суд более искушенных ценителей!

– Вы хорошо знаете, что она предназначается только для вас и ни для кого больше! – не поднимая головы, возразил я самым серьезным тоном.

– Вот как? Почему же тогда первое, что ты сделал, увидев меня в библиотеке, – запрятал рукопись подальше? Мне силой пришлось ее у тебя вырывать! Но в любом случае боюсь, что я этой привилегии не заслужила, ибо, по правде говоря, мало что поняла в твоем рассказе!

– Вы все отлично поняли! – я строго посмотрел ей в лицо. Улыбка исчезла с ее губ, я увидел, что она глубоко подавлена и прилагает все усилия, чтобы не поддаваться своему мрачному настроению. Однако говорила она все тем же шутливым тоном, так плохо вязавшимся с ее измученным видом (впрочем, сквозь эту насмешливость то и дело прорывался бессильный гнев):

– Прости, дружок, но не всем дано разгадать смысл твоей темной аллегории, не говоря уже о том, чтобы исполниться состраданием к этим персонажам, чьи многословные и самодовольные рассуждения об их личных делах очень быстро начинают надоедать. Фальшивые взаимоотношения, которые они всякую минуту, как будто от этого зависит их жизнь, пробуют на прочность, причем каждый обманывает и другого, и самого себя, нудные разглагольствования о том, что вообще не заслуживает комментариев, – разве все это имеет ко мне хоть малейшее касательство? Болезненный мир хитрости и лжи, где они привыкли жить, слишком плохо мне знаком, я в нем чужая. Что же до премудрых дискуссий, которые им приходится вести по твоей воле, то не стыжусь признаться: они для меня слишком уж затейливы… – Она притворилась, что подавляет зевоту. – Впрочем, любопытно было бы узнать – но это так, к слову, – где ты накопал всей этой белиберды!

Я сухо заметил, что далеко искать не понадобилось.

– Если ты хочешь сказать, что не все нафантазировал сам, значит, мои догадки верны, и это меня успокаивает. Не спорю, в твоем возрасте, набивая руку, черпают вдохновение в любимых авторах. И ты, конечно, не отказал себе в удовольствии как следует порыться в библиотеке твоего двоюродного брата, куда я, к сожалению, предоставила тебе свободный доступ! Ну, этого следовало ожидать: в мозгах, напичканных всякой всячиной и к тому же еще не научившихся отличать хорошее от дурного, все слипается в один бессмысленный ком! Интересно, из каких книг ты выудил эту нелепицу, – я, разумеется, говорю не о той, что ты сам сочинил, – добавила она с легкой усмешкой.

– Я лишь тщательно записывал все, что говорили вы, – настала моя очередь усмехнуться.

– Нет, надо же! Да как ты смеешь такое говорить? – вскрикнула она, по-видимому, не на шутку растерявшись; ей понадобилось некоторое время, чтобы овладеть собой. Она старалась не смотреть мне в глаза, как если бы столкнулась против ожидания с непреодолимыми трудностями, но не изменила своего ядовитого тона, плохо скрывавшего ее волнение.

– Значит, тебе было мало хозяйничать в библиотеке, потребовалось еще и влезть в частную жизнь тех, кто тебя приютил? Нет, мой милый, в чем я должна тебя винить, так это в том, что ты совсем не умеешь подслушивать! Если разобраться, что общего у меня с этими твоими словоблудами? Разве лишь отдельные черты характера, впрочем, слишком грубо тобой выпяченные, да какие-то фразы, может быть, вырвавшиеся случайно в пылу разговоров, которые вовсе не предназначались для ушей ребенка! Кстати, последнее подтверждается тем, что этот ребенок так превратно все понял!

– Вам хорошо известно, – отвечал я, – до чего трудно бывает узнать собственный голос! Едва мы что-то скажем, как тут же забываем свои слова, настолько производимый ими эффект обусловлен нашими сиюминутными потребностями, а смысл – перепадами настроения! Если нам показать точнейшую запись сказанного, мы будем отрицать ее достоверность и при этом не покривим душой: мы восстаем против того, что можем с полным правом считать подделкой, карикатурным отражением наших мыслей. Тем не менее поверьте: зоркий свидетель, даже такой неискушенный, как я, способен постигнуть природу вашего волнения более глубоко, чем вы сами, и более верно истолковать знаки, которыми вы неосознанно его выражаете.

Я сказал еще, что хотел облегчить понимание моего изложения и не нарушить правило единства времени, а потому позволил себе свести весь разрозненный материал, накопленный в ходе последовательных фиксаций, в один-единственный разговор, повторения же и досужие отступления, которые могли бы лишь затемнить смысл и сбить с толку, опустил.

– Замечательно! Значит, в школе вас учат, как правильно писать сочинения. Должно быть, и это старомодное имя ты мне прицепил для большей художественности?

Я громко рассмеялся:

– Я вас за язык не тяну! Луиза и вы – одно и то же лицо!

– Замолчи сейчас же, наглый мальчишка! – она сдерживала себя, но на этот раз ее голос дрожал от гнева. – Когда ты заставил это создание, целиком вышедшее из твоего воображения и твоих книжек, сказать, что тебе слишком многое разрешают читать, у тебя была единственная цель: походя очернить свою двоюродную сестру!

– Вы опять смешиваете вымысел и реальность! Если Луиза – всего лишь порождение моего ума, она не может быть моей двоюродной сестрой…

– Но именно так ты ее называешь…

– Равным образом и этот тайный свидетель, доводящийся ей двоюродным братом, вам доводиться таковым не может, – если только вы не узнаете в нем меня!

Она прикусила губу, вне всякого сомненья понимая, что, против собственного ожидания, зашла слишком далеко, но одновременно поняла и то, что теперь нужно рисковать до конца:

– Ладно, допустим на минуту, что так оно и есть, и покончим с этой шарадой. Тебе осталось дать мне третий ключ к твоему наброску. Кто такой этот Леонард?

– Нужно ли мне называть вашего единственного знакомого?

– Значит, в этом новейшем воплощении он стал совершенно неузнаваем! – заметила она критическим тоном и, не дожидаясь ответа, который могла без труда угадать, подчеркнуто сменила тему:

– Может быть, хватит загадок? Скажи наконец, к чему клонит твоя шутка?

– Похоже, вы к этой шутке отнеслись очень даже серьезно! – усмехнулся я.

– Если шутка скверная, к ней нельзя отнестись легко! – возразила она, не сводя с меня ледяного взгляда. – Но я задала тебе вопрос и все еще жду ответа!

Здесь я привлек ее внимание вот к чему: коль скоро она упорно отрицает правдивость моего свидетельства, да еще и вопреки тому, что я воспроизвел сказанное ею почти в тех же словах, какие она, сама о том не ведая, мне продиктовала – хотя, заметил я не столько из самодовольства, сколько из ехидства, воспроизведение отличается более литературной формой, – коль скоро она считает все это чистыми фантазиями, не противоречит ли она сама себе, заставляя меня объяснять смысл того, что в ее глазах лишено всякого смысла? Вроде бы этот довод на нее подействовал, и на ее внезапно смягчившемся лице я увидел первые признаки желания помириться. Это впечатление окончательно подтвердилось, когда она глухим голосом, по-видимому, возвещавшем о ее намерении впредь играть открытыми картами, неожиданно упрекнула меня:

– Не так уж важно, способен ты уразуметь подслушанное или нет, гораздо хуже то, что ты вел себя бесчестно, ты за мною шпионил!

– По-вашему, мои записи это неопровержимо доказывают?

– До известной степени… – признала она, потупившись. – Во всяком случае, они подтверждают мои подозрения. – Затем, тряхнув головой, отрезала:

– Но речь вообще не об этом. Нам нужно объясниться начистоту. Я полагаю, у тебя были свои причины…

– Чтобы следить за вами?

– Чтобы перевирать вещи, которые ты еще мал понимать, – она ущипнула меня за руку. – И о причинах этих, надеюсь, ты мне сам сейчас расскажешь.

– По-вашему, это называется объясниться начистоту? Вы же отлично их знаете!

Она нетерпеливо улыбнулась:

– Откуда, черт побери, мне знать, зачем ты все это затеял!

– Ради вас, ради вас одной – для кого же еще!

– Богом заклинаю, говори яснее! – воскликнула она, и в ее взгляде я вдруг прочел какое-то нервное заискивание.

– Я старался правдами и неправдами подсунуть вам эти листки, чтобы вы могли сами оценить то, что творится у вас на душе!

Она посмотрела на меня так, словно я спятил, потом, фыркнув, откинулась назад:

– Ах ты бесстыжий клоун! Видно, уже забыл, что я их у тебя еле выцарапала?

Я объяснил ей, что, разжигая ее любопытство, нарочно спрятал записи как можно хуже, а мое нежелание выпускать их из рук было мнимым: я лишь хотел, чтобы она заглотала наживку.

– В этом вся соль клоунады! – добавил я, в свой черед рассмеявшись.

– Понимаю, – она даже бровью не повела. Явно обескураженная, она все же пыталась сохранять прежний шутливый тон. – Скажи еще, что это ты затянул меня в библиотеку!

– О, тут и хвастать нечем! – я вновь засмеялся. – Хотя, конечно, это чистая правда!

Как ни силилась она изобразить простодушное удивление, все в ней, с головы до ног, выдавало, что она поняла урок. И даже слишком хорошо поняла – она уже не могла этого скрыть, не могла и дальше, уберегая себя от позора, спасая последние клочки своего достоинства, разыгрывать передо мной неведение. Ей нужно было прояснить ситуацию до конца и в то же время любой ценой не подать виду, что она этого страшится. Поначалу ведь так и было: она вела дознание крайне осторожно, не спуская с меня глаз и, видимо, готовясь его прервать, если риск станет слишком велик. Сумей она не показать, что волнуется, ей удалось бы закамуфлировать и пристыженность – а стыдилась она того, что боится услышать от меня подтверждение давно известного ей факта.

Не исключено, впрочем, что, подслушивая, я слышал в ее словах то, чего не слышала она, – в таком случае ей нужно было допустить, что в ней есть нечто, ускользающее от нее самой, и что я опознавал ее только при условии, что сама она была кем-то, кого не знала. И хотя ей, может быть, не хотелось двигаться дальше, потребность докопаться до правды была в ней слишком сильной – именно поэтому она предпочла смирить свою гордость и не посчиталась с опасностью предстать в смешном свете, решившись требовать от меня откровенного объяснения. Она понимала, что больше не может уклоняться от прямого разговора, и, на какое-то время замолчав, покорно – правда, с несколько тревожным видом, – меня выслушала.

Прежде всего я спросил, вправе ли она упрекать меня в искажении смысла слов, которые я заставил ее произносить, если в то же время утверждает, что не произносила их никогда, и можно ли, по той единственной причине, что ей не удается вспомнить эти слова, приходить к выводу, что она не произносила их на самом деле. Ведь точно так же, как наши мысли и чувства становятся реальными для другого человека лишь постольку, поскольку мы их выражаем, для нас они перестают быть реальными в тот самый момент, когда мы по собственной слабости предаем их забвению. Действительно, память не просто стирает, коверкает или искажает воспоминания о том, что именно мы когда-то сказали, – благодаря своей неограниченной власти она может еще и вводить нас в заблуждение относительно реальности того, о чем мы говорили, потому что сами по себе обстоятельства, внушившие нам эти слова, очень часто с течением времени теряют способность влиять на наш ум.

– Итак, у вас слишком мало оснований для уверенности, что вы чего-то не говорили, и еще меньше – для обвинений меня в том, что я это переврал. Может быть, не я навязываю вам свой вымысел в качестве правдивого свидетельства, а вы хотите объявить вымыслом вполне реальные вещи? Даже если та или иная сцена, в которой вы играли решающую роль, кажется вам неправдоподобной, вы не в силах отменить тот факт, что она в свое время имела место, – если вы его отрицаете, то лишь потому, что для вас она безвозвратно канула в бездну забвения. Вы скажете, что вам только лучше было ее забыть? Именно с этим я и не согласен!

И тут я начал излагать двигавшие мною мотивы.

– Возможно, я придал образу, в котором вас вывел, несколько искусственные черты и, желая как можно сильнее на вас воздействовать, представил в излишне театрализованной форме то, что довольно медленно разворачивалось во времени; возможно также, что нравоучительный и нудный стиль этого диалога порой досадным образом распространяется и на комментарии, как будто свидетель вдруг сбивается на чужой тон, начиная говорить голосом его участников, – так ли, в конечном счете, это важно? Главный вопрос заключается в том, чтобы понять, удалась ли моя попытка текстуально воспроизвести все, что вы говорили в передней, и тем самым помочь вам взглянуть на себя более трезво и объективно. Вы, конечно, скажете, что иные слова выхолащивают мысль, которую они тщатся выразить, – но это само по себе может стать для вас наукой… И признайтесь честно: большинство ваших высказываний, занесенных в мой протокол, отражают страх, который владеет вами и сейчас!