Текст книги "Орельен"

Автор книги: Луи Арагон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Вы знаете, у Розы скоро будет свой театр… Да… да… – сказал доктор. – С парфюмерией дело тоже идет… мадам де Персеваль хочет…

– Не заметили ли вы при входе Барбентана с женой? – невежливо прервал его Орельен.

– Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Да потому что…

Ему не хотелось произносить имени госпожи Морель. И он довольно глупо добавил:

– Да так… ни почему, в сущности.

Они вошли в большой зал, который именовался ротондой и откуда двери вели прямо на улицу. Тут все тонуло в смутном гуле голосов. Из рук в руки передавали тарелки с сандвичами и стаканы, которые время от времени опрокидывались на чье-нибудь платье.

– Ну и народу съехалось, – удивился кто-то позади них. У входа начинался скандал. Хозяин галереи, сверкая на ходу перстнями, виляя бедрами, бросился туда в надежде уладить инцидент с помощью своей португальской обходительности. Бородач, проникший в зал, оказался Пуарэ. За последнее время он потолстел еще больше. Он явился в костюме из светлой шерсти, словно для игры в гольф, и с конфетно-розовым шарфиком вокруг шеи, за ним шагала довольно плотная девица с чудовищно огромными глазами, подведенными синей тушью, положенной тремя параллельными линиями, в соломенной шляпке, вовсе неуместной в канун рождества, и голыми, без чулок, ногами.

– Я все думаю, куда могла запропаститься Роза? – не удержался Декер. Но тут же понял, как нелепо прозвучали его слова, и улыбнулся Орельену жалкой, вымученной улыбкой: – Видите, как обстоят дела, я в отношении Розы веду себя, точно настоящая наседка, вечно мне кажется, что с ней бог знает что случилось, забываю, что она уже взрослая…

Пока толпа переходила из комнаты в комнату, на эстраду взгромоздили рояль, большой барабан, и начался дивертисмент. Сейчас, возбуждая всеобщий интерес, пела что-то неразличимое в шуме толпы дама, очевидно, русская. В трепетном голосе ее звучала тоска, которая могла бы вызвать смех или слезы, если бы кто-нибудь дал себе труд хорошенько прислушаться. Она, как неоцененный цветок, выступала из своего платья, расшитого серебряными полосками, она заламывала свои прекрасные белые руки, грудь ее судорожно вздымалась, и среди гомона толпы слушатели с удивлением разобрали, что поет она «Грустную песенку» Дюпарка, и поет так, словно пытается передать глубины Достоевского.

Декеру и Орельену удалось, наконец, отвязаться от знакомых, за исключением Поля Дени, которого, как мяч, перебрасывало от одной группы к другой, но неизменно прибивало обратно. Он был вне себя. Он бурно веселился. Хохотал булькающим смехом, так как рот у него был забит сандвичами. Ему не терпелось пересказать те злобные анекдоты, которых он наслушался, шныряя в толпе. Впрочем, он уже успел их позабыть, все перепутал, производил больше шума, чем десять человек, вместе взятых и, по обыкновению, начал и не окончил весьма запутанный рассказ, направленный против Кокто (он тоже здесь – вы его видели, такой лохматый?), где фигурировали какой-то музыкант, какая-то принцесса и какой-то несостоявшийся светский прием.

– Я восхищаюсь вами, Дени, – произнес доктор своим обычным горько-лицемерным тоном, – вы чувствуете себя повсюду как рыба в воде, да, да, вы принадлежите к счастливейшим смертным. Какая непринужденность, какая гибкость восприятия!

У дверей буфета была невообразимая давка. Страшно глядеть, как неистово набрасывается подобная публика на бесплатное угощение. И женщины и мужчины. Все раздушенные, обливающиеся потом. Высокий элегантный старик с седыми волосами и бурым цветом лица, вокруг которого особенно усердно суетился Марко-Поло, оказался Виснером, автомобильным королем Виснером. Снова промелькнул вездесущий Замора, Замора – тропический сверх всякой меры: он бежал встречать невысокого брюнета с прядью волос на лбу, лицо которого озарял отблеск подлинной гениальности и который двигался стремительно, как бы на подшипниковом ходу: словом, ртуть. Это был Пикассо. Он тотчас вступил в беседу с полным мужчиной во фраке и в тесном белом галстуке – постановщиком русского балета Сергеем Дягилевым. Тут Поль Дени вдруг утратил свой обычный апломб, ему не терпелось поскорее узнать, о чем говорят те двое; никакие небесные или земные силы не могли его удержать, он расталкивал людей, небрежно извинился, уткнувшись в декольте какой-то приземистой дамы в зеленом, и наконец достиг желанной группы, которая притягивала его, как магнитом. И на это довольно саркастически указал ему маленький толстяк без галстука и с выпученными, как у рака, глазами. Поль только плечами пожал.

– Уф! – вздохнул доктор, когда ему и его собеседнику удалось пробиться в буфет. – Не грех и выпить. Хотите виски, Лертилуа?

– Нет. Лучше оранжаду. Вспомните-ка, что вы сами говорили о моей печени…

– Ну, знаете, на ваш век ее хватит…

В ту самую минуту, когда Орельен протянул руку за оранжадом, он заметил Диану. Вот уже целые полгода он не виделся с госпожой Неттанкур. Диана была прекраснее, чем когда-либо. Она ослепительно улыбалась Орельену. Как и всегда, она была одета лучше всех. Только на нее одну и глядели. В тридцать пять лет, зрелая и пышная, она затмевала былую двадцатилетнюю Диану. Она была в белом, вся в рубинах, на запястьях кровавой полосой выступали красные браслеты, на шее красное ожерелье, против сердца приколота красная брошь. И в руках целая охапка роз. Потому что каждую минуту кто-нибудь подносил ей розы. Диана была самое дорогое и самое наглое из всего, что только имелось в Париже. Даже Виснер, стиснутый толпой, и тот не без сожаления подумал об этой женщине, которая в десятых годах жила с ним в течение целых трех лет. Для Дианы не существовало давки. Она направилась к Орельену так, словно они были одни где-нибудь в пустынной аллее Булонского леса. Она как раз и вспомнила эту аллею, около Пре Кателан. И он тоже, в ту же самую минуту… Боже мой, а вдруг придет Береника… Ну и что же, ничего худого нет, если он поздоровается со своей «старой» приятельницей.

– Добрый вечер, Орельен! – произнесла Диана. Но руку для поцелуя протянула доктору Декеру. Доктор был знаком буквально со всеми.

– Роза здесь, доктор?

Ответа Декера Диана не дослушала. Не спрашивая разрешения Орельена, она нагнулась к его стакану и отхлебнула. Какая немыслимо прекрасная шея! Совершенная женщина все-таки явление редкостное. Ах, господи! Какой неловкий! Кто-то опрокинул на белое Дианино платье стакан вина, розам досталось тоже. Люди засуетились. Виновником, конечно, оказался Поль Дени. Он извинился. Диана расхохоталась. Поль был на верху блаженства. Он сгорал от желания познакомиться с прославленной красавицей. Орельен почувствовал, что Диана довольно дерзко прижалась к нему. С кем она явилась на вернисаж? Ведь не одна же она пришла, в самом деле. Вдруг над ее плечом возникло улыбающееся лицо и, взглянув на высокого блондина в пенсне и с коротко подстриженными бесцветными усиками, Орельен сразу все понял. Ага, значит она теперь с ним? Странная все-таки штука, этот Париж…

– Добрый вечер, Жак…

В тесноте возле буфета беседа шла не совсем гладко. Между ними, как бурав, вонзился Поль Дени. Опрокинув на платье Дианы стакан вина, он, по-видимому, вообразил, что это дает ему на нее какие-то права. Диана от души забавлялась:

– А где вы потеряли галстук?

Как, она ничего не знает! Поль надулся от гордости. Объяснил, в чем дело. Дадаисты… Диана имела о дадаизме самое туманное представление. Но была не прочь без особых хлопот покорить этого мальчугана.

– Держите! – Диана дала Полю крохотный платочек красного шелка, который она носила заткнутым за браслет. Пусть повяжет вместо галстука. Поль растерялся. Его раздирали два противоречивых чувства – страх перед тем, что скажут его друзья: ведь было решено явиться на вечер без галстука, и мелкое тщеславие – продемонстрировать благосклонность такой красавицы. Поэтому он нацепил платок на пуговку сорочки… И сразу все присутствующие уставились на этот платочек, словно быки на красную тряпку матадора. Уж наверняка Мэри закатит ему сцену. Ну и пусть, она и так ему надоела!

Случай с платком привлек к Полю Дени благосклонное внимание портного Русселя, тем более что Диана вместе со своими розами направилась к дверям в сопровождении Жака Шельцера. Портной объяснил юному поэту, что он вовсе не собирался приходить на вернисаж, но поскольку одолжил Замора для выставки два принадлежащих ему рисунка, то и… «Вы их видели, Дени, видели два рисунка. Там написано: „Принадлежат господину Ш… Р…“ Достаточно прозрачно, как, по-вашему, достаточно прозрачно, да?..»

На самом же деле его любезность в отношении Поля объяснялась тем, что он издали видел сцену с платочком и сгорал от любопытства узнать подробности:

– Будьте осторожны, милый Дени, конечно, она красавица, но, говорят, у нее дурной глаз… видите ли, в свое время за ней ухаживал один молоденький офицер… и его нашли у нее мертвым… Вот именно… Словом, предупреждаю вас…

Старик Руссель так и не отпустил от себя Поля Дени, пока Диана не выплыла из зала. Если бы Поль не рассчитывал продать портному – покровителю искусств – свою рукопись, он бы послал его к чертовой матери, а то и подальше. Но вместо этого он что-то пробормотал и, ловко проскользнув мимо господина в греческом пеплуме и со схваченной ленточкою седой шевелюрой, который поначалу производил впечатление пожилой дамы, а на самом деле был Реймондом Дунканом, – оказался рядом с Тристаном Тзара, маленьким, забавным, очень жизнерадостным человечком, с моноклем в правом глазу на широкой черной ленте; заметив на Поле Дени красный галстучек, он прямо-таки зашелся от смеха. «Красный! – восклицал он. – Почему именно красный?»

Тзара чудовищно растягивал букву «р» и хохотал во все горло. Должно быть, в этом был какой-то тайный смысл, ускользавший от Поля. Смеялся Тзара на редкость заразительно. Тем временем Поль Дени пробрался в холл, чуть было не налетел на Жана Кокто, что в жизни Поля могло бы стать весьма неприятным и весьма знаменательным событием, и среди оголтелого мяуканья крошечного джаза настиг наконец Диану де Неттанкур, беседовавшую с Орельеном.

– Ваш верный рыцарь, сударыня, вы посвятили меня в рыцари, и я у ваших ног…

Вдруг в поле зрения Орельена попал входящий в галерею Барбентан. Он был во фраке и вел под руку Розу Мельроз в черном платье с горностаевой пелериной на плечах. Великая актриса была столь величественна, что все взоры обратились к ней. Эдмон с Розой? Орельен не видел ни Бланшетты, ни Береники. Что это значит? Обернувшись, он случайно подметил выражение лица Декера. Совершенно ужасное выражение. Какая-то смесь обожания, ярости и страха. Казалось, лицо его свела судорога и черты застыли в пугающей неподвижности. Нельзя так любить и жить на свете… Диана де Неттанкур великодушно заявила:

– Ну ладно, пусть на сегодняшний вечер пальма первенства останется за Розой!

Декер не шелохнулся. Он ждал Розу. Она подойдет к нему. Он знал, что она к нему подойдет. Это был единственный знак внимания Розы, но она никогда не забывала подойти. И люди тогда говорили: «Видите, это ее муж…» Он ждал. Не могла же она его не видеть. Руки его тряслись.

Нет, сегодня вечером Роза не совершит этого ритуального жеста, не повернет в его сторону высокомерно вскинутую голову… Она поглощена своим кавалером, она смеется, томно опершись на его руку… Ох, до чего же хорошо знал он этот смех, именно этот смех, ее смех. Он не шелохнулся. И молча пропустил вперед себя Орельена.

– Твои дамы не с тобой?

Он, Орельен, забыл даже поздороваться с Розой и Эдмоном. Каждому своя боль, каждому своя любовь. Эдмон пожал плечами. Нет. Как же так? Ведь Береника… Да, знаю. Но в самую последнюю минуту… У женщин вечно что-нибудь с нервами…

Орельен не мог удовлетвориться столь неопределенным объяснением и продолжал настаивать.

– Ведь мы пришли смотреть картины, – заявила Роза. – Верно, Эдмон?

Слова ее прозвучали не очень убедительно. Эдмон произнес что-то, но из-за джаза никто не расслышал. Поток новых посетителей оттеснил их в глубину зала. Тут Роза заметила мужа. И ласково помахала ему рукой.

Он пил медленными глотками, нет, упивался, именно упивался этим ничего не значащим жестом. Не этого жеста он ждал – но ведь надо понять тоже и Розу: в такой толкотне, в такой давке… Вот так всегда. Он старался не видеть окружающих ее людей, старался пробраться поближе, ей, должно быть, слишком жарко в горностае.

– Ты не собираешься снять пелеринку?

А он ее понесет. Роза не расслышала его слов, и доктору пришлось повторить свой вопрос.

– Горностай? Нет, нет, Джики, я предпочитаю остаться в пелеринке.

Он настаивал.

– Да что с тобой, милый? Эдмон, пойдите, принесите мне чего-нибудь выпить.

Эдмон пошел выполнять приказание Розы, а за ним поплелся Орельен.

– Объясни, наконец, в чем дело?

– Ты же знаешь, какая стала Бланшетта. С тобой я могу говорить откровенно. Она устроила ужасную сцену, когда я сказал, что заеду за Розой; а ведь я, слава богу, уже вышел из того возраста, когда водят за ручку… словом, начались крики, слезы, в таком виде на люди не покажешься. А Береника не пожелала оставить ее одну.

– Мне она ничего не просила передать?

– Нет… погоди-ка… Нет, наверняка нет…

Сердце Орельена замерло, вот-вот остановится. Он уже не чувствовал духоты. Все разом померкло. Зловещий вечер, зловещий праздник. Что это такое они барабанят? Просто голова разрывается. Вдруг стала ощутима вся нелепость этих людей, этого дурацкого карнавала. Ничего не велела передать. А что ей стоило?

– Послушай, Эдмон, это невозможно, она должна была тебе сказать…

– Я же тебе говорю, что не передавала!

Орельен постарался скрыть свое разочарование самым что ни на есть светским способом:

– Видишь ли, это невежливо по отношению к Замора, он все-таки писал ее портрет!

Эдмон насмешливо захохотал. Орельен не понял, что так развеселило его друга. Он снова и снова повторял, что это просто невежливо. Вдруг Эдмон схватил его за руку и шепнул:

– Смотри-ка кто пришел…

Орельен поглядел в указанном направлении. Несмотря на неотвязную мысль о Беренике, он на минуту забыл о своей тревоге, о самом себе и невольно поддался странному ощущению. Он знал, что здесь ожидается именитый гость, но верил в его приезд не больше, чем в явление персидского шаха, хотя клялись, что шах непременно будет… Это был не шах, а некто еще более примечательный, хотя, как ни странно, здешние зеваки, казалось, даже ничего не заметили. В дверях, высоко подняв плечи, властно выдвинув подбородок, стоял немолодой желтолицый мужчина с небрежно подстриженными усами, с низким лбом, с черной шевелюрой, в которой серебрились седые пряди, и какими-то странными, как у краба, движениями. Хотя он явился в штатском, сомнения быть не могло… это Манжен. Возле него стояла дама, рассеянно игравшая концами темного шарфа, удивительно похожая на своего спутника, как будто на изготовление их обоих пошел один и тот же материал, – словом, одного поля ягоды. Орельен узнал графиню де Ноайль. Генерал пытался проложить ей в толпе дорогу. Вид у нее был утомленный. Орельен услышал ее слова:

– Ох, этот джаз!

Он взглянул на Эдмона. У обоих в голове бродили одни и те же мысли. «Он, Манжен, здесь… Как странно!» Оба – и Барбентан и Лертилуа – служили в армии Манжена. А там был не санаторий.

– Когда тебя уже не было, когда ты уехал, значит, в самом конце, я видел его как-то на дороге в Мобеж, вечером, после взятия Лаона, – еле слышным шепотом произнес Эдмон. – Он сидел в машине и распекал саперов за то, что те недостаточно быстро засыпают воронку. Уже и тогда у него была такая морда, и держался он, словно аршин проглотил. Саперы рассвирепели и стали швырять в его машину камни, а он хоть бы бровью повел…

Орельен пожал плечами. Не совсем-то подходящее место для подобных воспоминаний. Манжен…

– Верно, его ненавидели, но и уважали, – заметил он. – В конце концов Манжену мы больше чем кому-либо обязаны нашей победой.

Эдмон ядовито рассмеялся:

– Нашей победой! Эх ты, дуралей!

Генералу и поэтессе удалось наконец пробраться в ротонду.

Орельену уже некого было ждать. И не было никаких причин торчать здесь. Она не придет. До чего же отвратительны все эти люди! Отвратительны даже тем, что так не похожи друг на друга. Отталкивающее и мрачное безумие этих картин, пустозвонство, бессмысленное кружение по залу, этот идиотский ночной вернисаж, и беспардонная светскость этих паяцев. «Ах, какая прелесть!» – пропищала какая-то пигалица в локончиках, надеясь привлечь внимание Замора, который не знал, как еще угодить князю Р., соседу Орельена по дому на острове Сен-Луи, его-то тогда так боялась встретить на лестнице Мэри де Персеваль. Оркестранты сидели в буфете и, хотя джаз умолк, публику в покое не оставили. Низенький пучеглазый толстячок – Жан-Фредерик Сикр сел за рояль и начал исполнять свои произведения.

Орельен постепенно прокладывал себе путь к выходу. У дверей ему поклонился Марко-Поло, словно самому близкому своему родственнику. Машину Орельен поставил в маленькой боковой улочке, а в машине запер пальто. Было холодно, и вдруг совершенно неожиданно повалил мокрый снег. Орельен в растерянности постоял на улице; он никак не мог решить – идти ли вверх по бульвару Сен-Жермен или же, наоборот, спуститься к набережным? Подняв воротник, он вдруг зашагал к Сене, потому что издали заметил освещенные окна бара. Он вихрем ворвался туда.

Оконные стекла запотели. В мертвенно-белом свете ламп несколько посетителей играли в карты. В углу за столиком сидела парочка и беседовала о чем-то, тесно сдвинув головы. Орельен спросил, где телефон.

На другом конце провода долго и нудно звенел звонок. Должно быть, на улице Рейнуар уже давно спали. Орельен хотел было повесить трубку. Удобно ли звонить в такой поздний час? Но раздумал и продолжал слушать звонки. Никто не подходил к телефону, а он все ждал. Наконец трубку сняли. Чей-то голос… Но не Береники. Он снова чуть не бросил трубку. «Алло, – произнес в трубку голос. – Кто это? Кто это?» Он знал голос Бланшетты. Орельен переспросил: «Бланшетта?»

Должно быть, Бланшетту разбудил телефонный звонок, и поэтому она ошиблась. «Это ты, Эдмон?» – произнесла она, и в голосе ее прозвучала такая радость, такая безумная надежда, что у Орельена не хватило духу продолжить разговор. Сам не зная, что делает, он молча повесил трубку.

Так и стоял он перед замолкшим телефонным аппаратом, мучаясь мыслью: «Что она подумает?» Береника, та спала… Значит…

Он заплатил за телефонный разговор и отправился под дождем на поиски своей машины.

XLII

Он бродил по Монмартру до изнеможения. Какие-то нелепые призраки возникали в памяти: душный ресторан Люлли; ярко освещенный бар «Эль Гаррон», где он почему-то встретил Симону с незнакомым аргентинцем; негры из бара на перекрестке Пигаль-Фонтен; на заре сандвичи с цыпленком в закусочной, где, стоя, лакомились девушки; продавщица цветов, которая спала, положив голову на столик, а швейцар «Кавказского замка» смеха ради таскал из ее корзины оставшиеся фиалки.

Однако, когда он разом пробудился ото сна, весь в липком поту, на смятых простынях, с ощущением тревоги и силы, оказалось всего половина девятого, а из-за того нагромождения снов он готов был поклясться, что ночь длилась и длилась, длилась без конца. На улицу Рейнуар можно будет позвонить только через несколько часов. Орельен открыл ставни, оглядел неубранную комнату, разбросанные ботинки – все эти знакомые и полные нового значения вещи – статуэтку, которой касалась Береника, картину дяди Блеза, пепельницу с рекламой сигарет «Абдулла». И устремился в душ. О, этот упоительный дождь, теплый или холодный по выбору, эта весна, заглянувшая за резиновую занавеску… каким отдохновением кажется она после сна! Наконец ему удалось добиться удивительной легкости и ощущения молодости во всем теле. Он старался продлить это блаженство. Ведь он знал, прекрасно знал, что вслед за тем снова возникнут не дающие покоя вопросы.

Под дверь неслышно подсунули письмо. Письмо от Армандины. Целый том. Чего она в конце концов от него хочет? Ведь, кажется, они виделись не так уж давно. Письмо начиналось словами: «Миленький мой Релио», – этим именем называла Орельена мать, когда он был еще совсем крошкой. Обращение заставило Орельена насторожиться. Затем следовали всевозможные рассуждения насчет беспокойства, которое гложет Армандину после их последнего разговора, что она просто не может поверить, но в конце концов он волен поступать, как ему угодно, и если речь идет о его счастье, то ни она, ни ее муж возражать не будут, впрочем, кто может похвалиться тем, что знает, где зло и где добро? Но – сам-то Орельен хорошо ли все обдумал? Ведь она замужем… со всеми вытекающими отсюда последствиями… Очевидно, придется начать развод… Он берет на себя чудовищную ответственность и т. д. и т. п. Тут Армандина переходила к делу, ради которого, очевидно и взялась за письмо:

«Говорила ли я тебе, дорогой, что уже очень давно мы с мужем лелеем одну мечту, пусть несбыточную…»

Орельен пожал плечами. Он отлично знал особенности эпистолярного стиля Армандины. Нагромоздит сначала десятки вовсе не нужных слов, прежде чем напишет то самое слово, которое ей неловко написать.

«Разве мы не обязаны подумать о будущем наших детей? Оставить им после нашей смерти какой-нибудь уголок, семейный приют, потому что это способствуем укреплению родственных связей…»

Орельен пропустил несколько строк. Он знал, что, читая сестрину прозу, можно без ущерба для смысла перескакивать через несколько абзацев, и только таким путем обнаружить то, что она хочет сказать:

«Самое трудное, братик…»

Ага, должно быть, начинается, раз уж она прибегает к таким ласкательным словечкам: «…это высвободить вложенные в дело средства для приобретения земельной собственности. Жак говорит, что он пошел бы даже на это, но в настоящее время, когда идет восстановление разрушенных войной районов и необходимо привлекать капиталы, пора развернуть производство, пустить фабрику на полный ход…»

Короче, они, супруги Дебре, подумали о Сен-Женэ, перешедшем по наследству к Орельену, – ведь Орельен только получает от фермера арендную плату, а сам ни разу даже там не был, ничего для увеличения доходности не предпринял. Там есть домик, который вполне можно отремонтировать и расширить за счет пристроек, тем более что здание пострадало во время войны и можно похлопотать насчет возмещения… Одним словом, если бы Сен-Женэ перешло в их руки, Дебре отстроились бы. И почему бы Орельену не согласиться на их просьбу. Муж будет выплачивать ему ту же сумму, что и фермер, и даже, со временем, может быть, немного больше, там увидим. Орельен выиграет на этом хотя бы потому, что ему не придется думать о ферме, о неурожаях, – словом, о всех превратностях, неизбежных при ведении сельского хозяйства, а Дебре, не тратя основного капитала, приобретут землю, которую в противном случае им придется искать на стороне… Ничего, кроме выгоды, этот план не сулит, тем более, что Орельен по своей беззаботности, ввиду неясности перспектив, возможно, вынужден будет заложить ферму, потом перезаложить и т. д., а тогда Сен-Женэ, собственность их покойной мамы, перейдет в чужие руки…

Затем Армандина, истощив доводы, перешла к необычайно подробному рассказу о своих мальчиках. Она пыталась заинтересовать дядю его родными племянниками. Приводила их смешные словечки. Хвалила их ум. Их доброе сердце. В конце концов все уладится; Орельен, которого отец, пожалуй, несправедливо обошел в вопросе с фабрикой, может войти в дело в качестве акционера или члена правления, – словом, что-нибудь в этом роде, причем ему совершенно незачем будет менять образ жизни, поскольку для черной повседневной работы есть Жак, а семья от этого только укрепится.

Усталым жестом Орельен бросил письмо на кровать. Мадам Дювинь уже пришла. Отсюда слышно, как она возится на кухне… Готовит завтрак… Он взглянул на часы. Еще слишком рано – звонить к Барбентанам неудобно.

Все утро прошло под знаком болтовни мадам Дювинь. Орельен боялся ставить себе вопрос: почему все-таки не пришла Береника… Почему не позвонила ему первая… Нет, не стану думать об этом. Ему хотелось только одного – дать ей время исправить оплошность, позвонить ему первой. Раз десять он подходил к телефону, даже трубку снимал, но спохватывался. Он перенесет любую пытку, но зато никто не скажет… Он поклялся дождаться полудня, перестал глядеть на часы Тогда, чтобы сократить время ожидания, он начал считать до тысячи, до двух тысяч… Каждая цифра условно соответствовала одной секунде. Когда стрелка показывала одиннадцать сорок пять, он не выдержал.

Занято. Занято. Занято. Видно, сам дьявол изобрел телефон. Звонки разрывали сердце. Занято… Ах, на сей раз ответили.

Трубку сняла горничная. Неуверенный голос. Пришлось дважды называть свое имя. Мадам Морель? Не знаю, может ли мадам Морель… Но если мосье подождет минутку… Чувствовалось, что в доме творится что-то странное, что там переполох, беспорядок. Голос горничной как-то необычно и внезапно умолк. Наконец к телефону подошла Береника.

Какой у нее неуверенный тон. Что там с ними со всеми происходит? Отвечала она как-то уклончиво, извинилась, что не пришла на вернисаж, но она не могла, просто никак не могла… хотела позвонить ему утром, но… Словом, потом объяснит. При этих словах она, очевидно, прикрыла ладонью трубку, и ему показалось, что она с кем-то говорит, Орельену послышалось даже что-то вроде: «А опасности нет, доктор?»

– Алло, алло… Береника…

– Да, сейчас… Орельен… Мне нужно тут поговорить…

Молчание. Потом снова голос Береники:

– Простите, но мне нужно было поговорить…

– Мне послышалось… Что произошло? Вы не больны?

– Нет, нет… Ничего серьезного… То есть…

– Алло! Я вас плохо слышу… Вы сказали «доктор»?

– Да… Бланшетта, но вы понимаете… я не могу объяснить по телефону.

– А что с Бланшеттой?

– Она выздоровеет… доктор сейчас мне сказал…

– Боже мой, Береника! Бланшетта? Хотите, я сейчас приеду?

– Нет, нет, ни в коем случае!

– А когда вы придете?

– Не знаю… Это сложно… Мне нельзя ее оставить… Завтра…

– Тогда я немедленно выезжаю на улицу Рейнуар… Я не могу сидеть дома…

– Умоляю вас, Орельен, не приходите… Ну, хорошо. Постараюсь вырваться на минутку… Не следовало бы, но раз я обещала… Во всяком случае, попытаюсь… Сегодня после обеда.

– Действительно будете?

– Да… буду… часов в пять… Простите, меня зовут.

Первые минуты он мучительно ломал себе голову, стараясь догадаться, что такое могло произойти на улице Рейнуар. Бланшетта… есть надежда на выздоровление… Он вспомнил, какой грустный был у нее голос, когда она среди ночи подошла к телефону. Но мало-помалу мысль его потекла по другому руслу, и другой образ вытеснил образ Бланшетты… Береника… Как она с ним холодно разговаривала, какая была далекая… И не пришла вчера вечером… Он с ужасом подумал обо всех этих зря потраченных часах, других уж не будет в их жизни: ведь на днях она уезжает! Если он позволит ей уехать так… даже не попытавшись… не попытавшись… Он потеряет единственную возможность, навсегда потеряет Беренику. Нет, этого допустить нельзя.

Он вышел из дома и направился завтракать к Маринье.

Время с полудня до пяти часов тянулось так же бесконечно долго, как бессонная ночь в вагоне железной дороги. Необходимо было чем-то его заполнить, обмануть. С холодным расчетом Орельен сосредоточился на одной навязчивой мысли: он не отпустит Беренику. Она будет принадлежать ему, непременно будет. И не вообще будет, завтра или послезавтра. А сегодня. Сейчас. Когда придет. В пять часов. Он отправился в цветочный магазин на улице Сен-Мишель и притащил декабрьские цветы, а дома, как только поставил букет в ненавистный глиняный горшок, пришел в отчаяние от их жалкого вида. Он кружил по комнатам. Готовился к приему Береники. Хватался за всякие пустяки, переставлял предметы с места на место. Потом вставал у окна и прижимался лбом к стеклу. Он старался представить себе Беренику по-иному, так зримо, как никогда, со всей остротой желания. Ее глаза… Он увидел ее открытые глаза и прошептал: «Не закрывай глаз…»

Было ровно пять часов пятнадцать минут, когда она позвонила у дверей. Что с ним только делалось эти последние четверть часа! Лишь когда прозвучал звонок, Орельен включил свет, и вдруг ему почудилось, что в комнате ужасный беспорядок, сам он, как показало отражение в зеркале, не успел пригладить волосы, и он даже усомнился – отпирать ли дверь. Но делать было нечего – Береника пришла. На ней был тот самый костюм, в котором он ее видел первый раз, из бежевой ткани, так ему не понравившийся. И, конечно, неизменное беличье манто… Еще с порога она заявила:

– Я на минутку, сейчас ухожу…

– О нет!

– Нет, не могу… из-за Бланшетты…

Он совсем позабыл про Бланшетту. В чем же там дело? Орельен потащил гостью в комнату и все-таки ухитрился снять с нее шляпку. Береника не села, а упала на низенький пуф у ног Орельена. Только сейчас он заметил, какой у нее усталый, озабоченный вид.

– Что случилось с Бланшеттой?

Она поглядела на него как на умалишенного. Хотя действительно, откуда же ему знать?

– Я не могла сказать вам по телефону. У нее как раз был доктор, и потом все время прислуга тут вертелась.

Короче, Бланшетта пыталась покончить жизнь самоубийством. Ночью. Приняла веронал. Утром еще никто ничего не заметил. Но у нее была назначена примерка, пришла портниха, нужно было кое-что переделать… тогда Бланшетту стали будить, увидели на ночном столике пустые тюбики из-под веронала, нашли оставленную ею записку… доктор сказал, что, к счастью, она приняла чересчур большую дозу. Такие случаи бывают при отравлении вероналом. Болезнь может затянуться, но все пройдет бесследно. Самое ужасное, что нельзя позволять больной спать, надо держать ее все время в состоянии бодрствования. К счастью, у Бланшетты была сильная рвота…

– И это все из-за Розы Мельроз! – воскликнул Орельен. – Еще вчера вечером Эдмон говорил мне…

Береника отрицательно покачала головой. Из-за Розы! Господи боже мой, конечно, нет, но пусть Эдмон по-прежнему думает, что это из-за Розы… И хотя Береника дала Бланшетте клятву, она вполне может рассчитывать на скромность Орельена, не правда ли?

– Значит, это не из-за мадам Мельроз? Тогда из-за чего же? Ведь в таких случаях прежде всего думают о детях. Да и сама Бланшетта – человек глубоко религиозный!

Откровенно говоря, сцена, которую Бланшетта устроила Эдмону, придравшись к первому попавшемуся предлогу, имела единственную цель – скрыть истинные причины нежелания идти на вечерний вернисаж Замора. Перед возвращением Эдмона домой произошла ужасная сцена между нею и Береникой. При одном воспоминании об этом ночном разговоре Беренику и сейчас еще бросало в дрожь. Такая необузданная ревность.