Текст книги "Орельен"

Автор книги: Луи Арагон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

XXXIV

Орельен поднялся в восемь часов утра. На рассвете. Ну и беспорядок. Мадам Дювинь прямо глазам не поверила, обнаружив, что квартира пуста, а в кухне на столе лежит записка с длинным перечнем неотложных дел: прибрать комнаты и как можно быстрее, и чтобы к одиннадцати часам здесь и духу мадам Дювинь не было и, однако, чтобы в буфете на всякий случай была приготовлена легкая закуска. Мадам Дювинь укоризненно покачала головой. Мосье совсем отбился от рук, сначала потребует себе разных лакомств, а потом к ним даже и не притронется.

– Какая чудесная погода! – сказала Береника. Она заставила себя ждать в библиотеке целых пятнадцать минут: этот безумец Орельен явился к ее родственникам раньше девяти часов! Береника надела синий костюм строгого английского покроя; на белокурых волосах сидела шляпка с загнутыми с одной стороны полями, почти мужского фасона. Посмотрев на нее, Орельен подумал, что она одета восхитительно безвкусно Вид у нее был невыспавшийся, под глазами залегли коричневатые круги.

– Правда, чудесная? Та ночь, снег и, наконец, это утро…

Оба одновременно взглянули в окно библиотеки, на небо, на эту особую блеклую синь Парижа. Береника рассмеялась:

– Сначала я подумала, что это специально для нас вами, а потом вспомнила: это для пресвятой девы.

– Для пресвятой девы?

– Вы же знаете: сейчас у нас альционовы дни… когда альциона, то есть зимородок, может вить себе гнездо между двумя волнами, потому что море совсем, совсем спокойное… словом, предрождественские дни, ведь Иисус не хотел, чтобы его мать страдала от зимних холодов…

Орельен покачал головой.

– Это наши с вами альционовы дни, потому что наша любовь…

– Замолчите… только не здесь!

Пальцы Береники легли на губы Орельена. Он схватил эти пальцы и осыпал их поцелуями. В библиотеку вошла Бланшетта. Неужели видела?

– Прости, пожалуйста, но я не вернусь к завтраку, – сказала Береника.

– Ты совершенно свободна.

Бланшетта протянула Орельену руку. На ней был капот в старинном стиле, с массой кружев… словом, что-то очень красивое. Береника и Орельен прошли через обе гостиные и остановились в приемной, где висел доставшийся Бланшетте еще от старика Кенеля большой Пикассо голубого периода: бродячий акробат, стоя на шаре, перебирает ногами, а рядом арлекин.

– Вам нравится? – не без тревоги спросила Береника Орельена. Ей очень хотелось, чтобы у него был хороший вкус.

– Ничего себе, – ответил Орельен, – лучше чем его кубизм… нет, нет, не надевайте мехового манто… Право же, погода совсем мягкая.

Однако Береника надела меховое манто… ведь в машине… он приехал за ней на машине? Да, машину он оставил у обочины. Орельен и сам не знал, чего хочет. Ясно, отвезти ее к себе. Но он тут же испугался, что, торопясь, может накликать беду. К тому же эта рождественская весна застала его врасплох. А что, если поехать за город? Точно такое же предложение он недавно сделал Мэри де Персеваль, не слишком ли будет похоже? Береника предпочла бы пойти в Лувр посмотреть Энгра, Мане… Но сегодня – понедельник, все музеи закрыты… Вот незадача. Каждый поодиночке строил столько планов насчет сегодняшнего утра, что, встретившись, они не знали, что и предпринять. Оба чувствовали себя сбитыми с толку, смущенными, оба замешкались на берегу, за которым начиналось их счастье. В конце концов Орельен охотно остался бы здесь, в машине, стоящей у тротуара, держал бы и держал в своей руке ее маленькую ручку.

Береника искоса взглянула на него. Какой высокий, и как все это странно! Прежде она не замечала его элегантности и теперь смутилась. «Обычно мужчины такие неловкие», – подумалось ей. Она не посмела ни продолжить, ни обобщить эту мысль, чтобы не задеть Люсьена… чтобы не думать о Люсьене.

– Ну, давайте решать, – сказал Орельен. – Поедемте ко мне…

Еще не докончив фразы, он покраснел, как школьник. Неизвестно, когда соизволит явиться мадам Дювинь, с ее вечными опозданиями. А что, если она еще не прибрала квартиру… Береника заметила краску, выступившую на его щеках, и истолковала это по-своему.

– Нет, не надо… вы сами прекрасно чувствуете, что не надо… не надо так…

Береника хотела сказать совсем другое и переконфузилась, в свою очередь. Спохватившись, она договорила:

– Поедемте просто куда-нибудь поближе, туда, где мы никого-никого не встретим, в самое обыкновенное кафе, я люблю кафе…

Орельен предложил кафе в Булонском лесу – «Арменонвиль». Но там мы непременно застанем кучу знакомых! В таком случае куда-нибудь на бульвары. В такой ранний утренний час мы не рискуем ни с кем встретиться. Надо бы отрегулировать сцепление… Их несло по Парижу, прозрачно-бесплотному в этот день передышки, которую зима подарила людям. На Больших бульварах Орельен заколебался. Каждое кафе было связано для него с каким-нибудь свиданием, встречей… А ему требовалось совсем новое кафе, где бы он не встретился даже со своими воспоминаниями… Стало быть, не подходит ни кафе Пуссэ, ни «Кафе д'Итали», ни «Кафе д'Англетер». Береника просила повезти ее куда-нибудь попроще, где уж наверняка знакомых не увидишь. Их выбор пал на неизвестное кафе, выходившее в Пассаж. Стеклянные двери и зеркала отбрасывали столько света, что в первую минуту им показалось, будто они попали в театр.

Это было несколько старомодное кафе, с массой позолоты на стенах и потолке, с невысокими темными колоннами и затейливыми капителями, с обитыми красным бархатом банкетками и вешалками в стиле ренессанс. На столиках лежали бювары с буквами серебряного тиснения на переплете, рядом – разрозненные томы Боттена. Позади стойки красного дерева с медными бляхами стоял аппарат для варки кофе; кассирша в кудельках, густо осыпанная рисовой пудрой, мечтала в своей клетке. Лестница вела во второй этаж, где помещалась бильярдная; у нижней ступеньки на столбике перил красовалась статуя с канделябром в руке. Мрамор стен, словно старческую руку, прочерчивала густая сетка жилок. Только одна-единственная уступка современным вкусам: пол из тошнотворной мозаики всех цветов радуги, смесь барокко с узором конфетной обертки.

Здесь было совсем пусто, только в углу сидел какой-то молодой человек, писал письма и тут же рвал написанное. Немного погодя вошли две полные, уже немолодые дамы; они уселись в противоположном от молодого человека углу, потребовали себе коньяк и стали рассматривать фотографии.

Какая нелепость сидеть здесь! В этой обстановке, столь враждебной их чувствам… Но Береника прервала Орельена:

– А мне это кафе очень нравится… Рекламы аперитивов, голубые сифоны, ведь всего этого нигде в другом месте теперь не увидишь. Мне здесь хорошо… Здесь мне приятнее вас слушать… Не все ли равно, что вокруг…

– А меня как раз смущает вся эта обстановка, здесь себя чувствуешь, как актер на подмостках.

Беренике так хотелось, чтобы он разделил с ней ее радость! Эта обстановка, похожая на декорацию, восхищала ее, и, в отличие от Орельена, ей нравилось все: огромные окна, бульвар за окнами, прохожие и галерея, куда выходят двери магазинов, – этот тусклый свет аквариума, это декабрьское солнце… Орельен слегка поморщился, когда подметил на ее лице слишком светское выражение. Так уже было два-три раза: вдруг он испытывал в ее присутствии неловкость. Какая-то аффектация, быть может, просто инстинктивная стыдливость… Беренике нравился стиль «модерн», в силу известного снобизма, распространенного в кругах «авангардистских» художников. Орельен вдруг вспомнил долгие прогулки с Полем Дени. И сразу же погрустнел. Ему хотелось внести свои поправки во вкусы этой женщины. Но по какому праву? Ведь не он ее выбрал, она сама заставила признать себя, со всеми, ей одной присущими чертами, и он даже не успел заметить, как это произошло. Ах! Достаточно взять ее в свои объятия, прижать к груди – и наваждение исчезнет.

Береника сняла шляпку и положила рядом с собой на столик. Затем тряхнула белокурыми волосами, и по их жестким прядям пробежали неестественно зеленоватые блики. Гарсон подал два стакана кофе. Береника рассеянно вертела в пальцах кусочек сахара и не притронулась к кофе. А Орельену так хотелось, чтобы она выпила кофе. Ужасно хотелось, чтобы она выпила кофе. Но ни за какие блага мира он не сказал бы этого. Он уже не был уверен, что любит ее. Ни в чем не был уверен. Неужели это недоразумение? Даже думать об этом больно. Он ее любит, да, да, любит. Только еще не успел свыкнуться с этой мыслью. Нет, вовсе он ее не любил. Просто внушил себе, что любит. А теперь надо поскорее выпутаться. Но как? Он чувствовал, что попался в свои собственные силки. С трудом узнавал ее сейчас. Его Береника более худая, почти девушка. Он нетерпеливо шевельнулся на скамейке. Они сидели рядом. Случайно его нога коснулась под столом ноги Береники. Она чуточку отодвинулась. Все мысли Орельена полетели кувырком. Как!.. Только потому, что он коснулся ее ноги, его охватило вульгарное волнение? Да, именно так. Что за удивительная вещь – присутствие человека! А какие у нее ноги? Он их даже толком не разглядел. Кажется, тонкие, очень тонкие, не чересчур ли тонкие…

Он говорил, говорил, не умолкая, лишь бы она не догадалась о его мучениях, о его разочаровании, о его тайных вспышках и этом внезапном порыве. О чем говорил? Вряд ли он сам это знал. Пугливо и по-ребячьи прятался он от собственных мыслей. Боялся, что любит ее. Боялся, что не любит. И вот они сидят вдвоем в этом идиотском кафе. В их распоряжении осталось так мало времени. Вдруг он понял, что скоро ее потеряет. Он уже не сомневался, что любит ее, сердце глухо билось, он слышал, как с губ его срываются какие-то почти бессмысленные фразы. Но о чем же ему говорить? О другом, совсем о другом. Как все это смешно, как нелепо… Она его совсем не знает… А если бы знала – полюбила бы или нет? Никому ведь не известно, как заставить полюбить себя: показать себя таким, каков ты есть в действительности, или лгать. Вот и колеблешься между ложью и правдой. А впрочем, пускаешь в ход и то и другое, немножко наудачу. Стараешься стать таким, каким хотел бы себя видеть, каким, по твоему соображению, нужно казаться в чужих глазах, а потом думаешь: «Да это же вовсе не я». Или, напротив, стремишься представить себя с самой худшей стороны, не понравиться. Кто знает, а может, это и есть вернейший способ вызвать к себе любовь? Орельен томился в отчаянной тоске, время совсем не шло и все же бежало, как бешеное. Что он говорил? Пустился почему-то рассказывать о своем детстве. Порой Береника задавала какой-нибудь вопрос. Ей хотелось знать, какая у него была мама. Он сказал, что мама была настоящая красавица. Береника задумалась. Красавица… Ах, быть красавицей… Орельен оставил эти слова без внимания. Не мог же он ей сказать, что она тоже красавица, как и его мать. Его мать и в самом деле была красавица. Береника вообще совсем другая… В ней есть какая-то скрытность, что-то сильное…

– Мне бы хотелось знать, какой вы меня видите, – сказала она.

И Орельен заговорил о ней. Он лгал. Потому что нельзя было выразить словами его мысли: Береника не перенесла бы этого. Он говорил о ней так, как говорил бы о любой другой женщине. В слишком высокопарных и потому ничего не значащих выражениях. Выскажи он ей прямо те жестокие, правдивые мысли о ее волосах, руках, плечах, о линии ее подбородка, о растерянном выражении лица в иные минуты, о том, что некоторые жесты ее почти сходны с тиком, она, чего доброго, расплакалась бы. Поэтому он лгал, говорил самые банальные, самые стертые слова и злился на самого себя, на нее, на то, что невозможно сказать всю правду, такую, какая она есть, невозможно объяснить другому, как привлекательно бывает порой несовершенство, неправильные черты лица, даже отсутствие изящества. Он лгал, и он не лгал: он переводил. Переводил на условный язык комплиментов то неистовство, что жило в нем, то жестокое удовольствие, которое он испытывал, глядя на нее, ту неумолимую придирчивость, которая сама уже отчасти любовное обладание. Да, он любил ее, любил эту женщину, живую женщину, не статую, не картину, а это тело, эту одухотворенную плоть, лицо, могущее исказиться и гримасой и улыбкой, эти черты, созданные скорее для муки, чем для… Он представил ее себе в минуты наслаждения с такой яростью, с такой отчетливостью, что не договорил фразы и задрожал…

– Опять вы витаете где-то, – сказала Береника.

– Простите, – пробормотал он. – Что это я такое наговорил? Мне вдруг пришла в голову одна мысль.

Береника рассмеялась. Уже не в первый раз она видела его таким.

– Странный вы все-таки человек… Говорите, говорите, вас слушаешь и веришь, что вам самому дороги ваши мысли, и вдруг оказывается, вас нет. Вы думали о чем-то постороннем. Ведь так недолго и обидеть.

Орельен прекрасно знал, что Береника права. Он все еще старался барахтаться на поверхности, но его выдумки рассыпались от первого прикосновения, как песок. Надо было сказать ей что-то в высшей степени убедительное. И, обнаружив среди всей этой лжи крупицу правдоподобия, он произнес:

– Я хочу, чтобы вы принадлежали мне.

Для того чтобы эта фраза прозвучала достаточно веско, он понизил голос до шепота. Береника чуть откинула голову. Он убедил ее. Но и ложь перестала быть ложью. Орельен был так поглощен Береникой, так глубоко было уязвлено ею его сердце, его подхватила волна такой неслыханной силы, что он не заметил, как стал дрожать всем телом. Она закрыла глаза. И, открыв глаза, сказала:

– Вы дрожите, ведь вы дрожите.

XXXV

– Нет, только не в большой ресторан, я хочу позавтракать так, как вы завтракаете каждый день, мне кажется, что тогда я лучше вас узнаю.

Поэтому-то он повез Беренику к Маринье. От Маринье так просто, так естественно зайти потом к нему. Исходя из этих соображений, он оставил машину в гараже, и они пешком пошли на остров.

Погода испортилась, уже не было ни утренней прелести, ни утренней неги. Небо затянули серые тучи, и поднялся ветер. Северная набережная острова совсем обледенела. Ни одного прохожего. Пусто. До невероятности неприютно. Береника посмотрела на голые деревья, высаженные вдоль парапета, они казались отсюда, с затопленного берега, трагическими свидетелями неведомого бедствия. Ей вспомнился город Ис. Весь остров Сен-Луи был похож сейчас на последний уголок суши, пощаженный потопом. Береника запахнула плотнее свое меховое манто, зябко закуталась в него. Дорогое беличье манто, подарок Люсьена. Надо бы отдать манто в переделку, оно не совсем удачно скроено.

С чувством жадного любопытства вошла Береника в ресторан, немножко смахивавший на обыкновенную лавчонку; прихожая в нижнем этаже была когда-то, очень давно, выкрашена в белую краску, стены толстые, как обычно в домах старинной постройки, столики, касса, в глубине дверь, – словом, ничего примечательного, если не считать публики, самой разномастной; сюда сходились работавшие по соседству люди в блузах, в каскетках, здесь бывали английские художники, похожие на оксфордских студентов, несколько очень нарядно одетых парочек, выделявшихся на общем фоне, холостяки, чувствовавшие себя у Маринье как дома, а главное чиновники. Тут было тепло и славно. Орельена встретили как своего человека; ему даже полагалась здесь своя особая салфетка, но так как сегодня был понедельник, официантка без его просьбы подала чистую. Какая-то дама, обедавшая у окна, расплатилась и пошла к выходу. Официантка тут же указала на освободившийся столик. Они перешли туда.

– Ну, чем потчуете сегодня? – спросил Орельен. Он хотел помочь Беренике снять манто.

– Нет, спасибо, я не буду раздеваться. – И, вскинув на него глаза, добавила: – Накиньте мне его на плечи…

Между ними начинала устанавливаться чудесная близость.

В ожидании закуски Береника принялась рассказывать о себе. Эта искренность пришла не сразу, как не сразу приходит доверие, – пришла неведомыми путями. Потребовалось целое утро, проведенное с глазу на глаз. На чем они остановились? Береника говорила о себе, и рассказ ее был как бы ответом на то, что она услышала от Орельена, который говорил, так сказать, для затравки, желая вызвать ее на откровенность.

– Мне так хотелось бы, Орельен, чтобы вы представили себе наш большой дом, где я провела свое детство. Потому что, если вы хотите узнать меня, вам просто необходимо знать этот дом. Я жила одна с отцом и прислугой. И ветер, ветер. Огромный, печальный, выкрашенный в желтую краску дом, затерянный среди холмов… А кругом солнце, ветер…

Он взял ее руку. Всеми силами он пытался нарисовать в своем воображении этот дом в дальнем уголку Прованса, одинокое безрадостное детство, отца Береники, брошенного женой… Ибо мать Береники в один прекрасный день уехала от семьи и больше не вернулась…

– Давным-давно я обещала себе навестить наш дом, только не одна, а с человеком, с человеком, которого…

Он сжал эти покорные пальцы с лихорадочной силой. Значит, она его любит? Он не думал о том, как заключит ее в свои объятия, нет, он думал о том, что увезет ее туда, в этот старый отцовский дом. Ведь есть тысячи вещей, которых он никогда никому не говорил. Он хотел заказать анчоусы, но уже подали жаркое. В кафе вошли двое мужчин. Орельен сердито поморщился и прервал рассказ Береники, воскликнув:

– Экая досада!

– Что случилось?

– Видите, вошли двое… Я их знаю, и они меня заметили.

Усаживаясь в противоположном углу зала за столик, один из новоприбывших поднял брови с видом радостного изумления, приветственно помахал Орельену рукой и попытался выразить свою радость даже движением плеч. Рыжий коротышка, с коротко подстриженными бачками, в непомерно высоком воротничке, в галстуке бабочкой; на нем был пиджак преувеличенно модного фасона, с чересчур широкими лацканами. Явная богема, но из богатых. Его спутник – довольно тучный мужчина, повыше ростом, уже успел присесть за столик, вид у него был до крайности вульгарный, волосы острижены под бобрик, маленькие, видимо очень жесткие усики, огромный, выдающийся вперед подбородок и курносый нос; он раскланялся с Орельеном крайне церемонно и сдержанно. Береника, забавляясь втайне, наблюдала за Орельеном. Только Орельен умел так вежливо поклониться, не выпуская из рук ножа и вилки, и чуть улыбнуться, не разжимая губ.

– Мои полковые товарищи… тот, что поменьше, – Фукс, выпускал у нас в окопах газету… Тем же занимается и сейчас, в мирное время. Издает «Ла Канья», слыхали о таком издании?

– Да, Люсьен его читает…

Она произнесла эти слова не подумавши, смутилась и взглянула на Фукса, который по-прежнему вопросительно вскидывал брови, уставившись на Орельена, затем ткнул большим пальцем в сторону своего соседа и кивнул головой. Орельен сидел как на раскаленных углях.

– По-моему, они хотят с вами поговорить, – заметила Береника. И в самом деле, Фукс поднялся и направился в их сторону.

– Здравствуй, Лертилуа, извини меня… извините, мадам. Ты придешь в четверг на обед? Простите, что я веду себя как последний хам…

Эта фраза сопровождалась вежливым подергиванием плеч и взглядом в сторону Береники. Орельен с худо скрытым раздражением представил их: «Мой друг Фукс, мы с ним были в пятнадцатом полку вместе с Эдмоном… Мадам Морель…»

Фукс усиленно залебезил, пригладил бачки.

– Эдмон? Стало быть, мадам знает нашего маленького доктора?

Так странно было слышать, что ее кузена Барбентана кто-то называет «маленьким доктором». Береника забыла, что он был на фронте в качестве врача. Она улыбнулась.

– Он мой кузен, – пояснила она.

– Ну, в таком случае… – Столь близкое родство этой дамы с маленьким доктором Фукс воспринял как прямое приглашение присесть к их столу, что он и сделал, опустившись на противоположную банкетку, и извинился на самых визгливых нотах своего голоса, даже с каким-то тявканьем.

– Представь себе, – продолжал он, – мне удалось отыскать одну небольшую ресторацию, бесподобную ресторацию! Пальчики оближешь! Сам увидишь… На Ла-Вилетт! И свой погреб! Вино подают прямо в графинах. Ты только представь себе… Нет, в четверг мы не там соберемся, на четверг приглашения уже разосланы. Здорово звучит, а?.. Теперь уже поздно менять штаб-квартиру и собирать народ в этот кабак… По-прежнему все свадьбы и банкеты устраиваем возле Сакре-Кёр. Я не приглашаю вас, мадам, принять участие в нашем банкете… Специально мужское общество… Кое-кого из парней это бы смутило. Вот когда мы сообразим что-нибудь устроить на Ла-Вилетт… тогда милости просим, если, конечно, вам интересно… О, все будет чинно, прилично! Прошу еще раз прощения, что непрошеным ворвался в вашу беседу, сижу и болтаю без остановки. А все потому, что я знал Лертилуа, нам с ним тогда не приходилось разыгрывать гордецов. Фи-ю-ить так и оглушало. Помнишь траншеи в Бектансе? Каждый день опрокидывало котелок с супом. Вот так-то человек и становится гурманом. Ух! А моя ресторация, ручаюсь вам, други мои, не обжорка какая-нибудь. Может быть и обжорка, да особенная…

Орельен весь кипел. Желая его успокоить, Береника коснулась его руки. Ей вовсе не хотелось, чтобы произошел взрыв. И он ее понял. Они обменялись красноречивым взглядом.

Вдруг нелепая мысль пришла в голову Орельену, он сразу смягчился: они с Береникой ведут себя, словно давно уже знают друг друга, уже давно живут вместе… А если так, то стоит стерпеть присутствие целого десятка нахалов вроде Фукса.

– Знаешь, кто это со мной? – не унимался Фукс. – Узнаешь? Нет? Лемутар! Да, сударыня, наш толстяк именно так и зовется! Лемутар! Сержант Лемутар. Мы с ним встретились здесь довольно странным образом… Из-за Гонфалона, помнишь лейтенанта Гонфалона, кавалериста, помнишь? Еще с такими большими усами, будто они из ноздрей растут. Ну так вот, этот самый Гонфалон из-за какой-то юбки попал в скверную историю… одна девица решила его шантажировать… Тут я вспомнил о нашем Лемутаре, мы вместе отправились в префектуру…

Фукс подмигнул и обернулся к своему приятелю, который, догадавшись, что речь идет о нем, опять вежливо поклонился со своего места. Затем, вдруг перейдя на доверительный тон, Фукс продолжал:

– Не хочу от вас скрывать, мадам, но наш Лемутар служил в полиции нравов… Ну, не смехота ли! С такой-то фамилией! К тому же наш буйвол обладает нежнейшей душой, куда ему заниматься таким ремеслом; вы бы слышали, как он жаловался: «Что поделаешь, не могу против женщин зуб иметь… слишком к ним хорошо отношусь, все им прощаю!» Экая свинья!

Он захихикал и специально для Береники несколько раз подряд заговорщически подмигнул.

– И к тому же набожный! На войне за священником по пятам ходил… Исповедовался и переисповедовался. Бросался во все церкви, причащался при всяком удобном и неудобном случае. Но он слишком любил женщин, а посему и не преуспел в полиции. Пасует перед ними и все, что прикажете делать? Так вот, после войны он ушел из полиции, и когда мы с Гонфалоном явились в префектуру, Лемутара там и в помине не было. Ха! Ха! Ха! Тут мы пошли и с горя напились в «Джипси». Гонфалон здорово нализался. Ладно. Вдруг кто-то садится с нами рядом. Глядим, а это Лемутар с какой-то девицей самого последнего разбора. Оказывается, Лемутар, полицейский в отставке, ныне торгующий шампанским… Ничего, если я приглашу его к вашему столику? Он сгорает от желания пожать тебе пятерню… Вас это, мадам, не стеснит? Впрочем, он уже не работает в полиции…

Не дожидаясь разрешения, Фукс поднялся с места и подошел к столику, где сидел Лемутар.

– Простите меня, ради бога, сейчас я вас от них избавлю, – пробормотал Орельен.

– Нет, не надо, – попросила Береника. – Он, в сущности, забавный. И потом, случай мне явно благоприятствует. Разве нет? Я хоть что-нибудь узнаю о вас Орельен, от других. Не лукавьте! Не прячьте от меня этих людей…

Орельен беспомощно махнул рукой. Оба бывшие фронтовика уже стояли у их столика.

– Вот это и есть Лемутар! – произнес Фукс. – Мадам, разрешите представить вам Лемутара. Эта дама, Лемутар, кузина доктора Эдмона Барбентана…

Сержант в отставке неуклюже поклонился, не зная, куда девать свои огромные красные лапищи. Ему было лет сорок, но он преждевременно обрюзг от неумеренного потребления горячительных напитков и жирной пищи; сложен он был крепко, но топорно, что особенно подчеркивала не по фигуре короткая шея; на выбритом догола затылке до сих пор осталась красная полоса от форменного воротника. Лоб слишком низкий и, должно быть, полипы в носу. Именно этим и объяснялся его какой-то странный голос и внезапные паузы, во время которых он усиленно вбирал воздух открытым ртом.

– Неужто мадам – кузина?.. Ах, господин лейтенант… До чего же я счастлив вас видеть…

Брюхо мешало ему склониться в вежливом поклоне.

– Да садись ты, квартальный пес, – шутливо обратился к нему Фукс, который уже успел усесться, не дождавшись приглашения. – Мадлена, принесите-ка сюда наши приборы.

Орельен резко дернулся, как лошадь, готовая встать на дыбы. Но Береника только положила ладонь на его руку. С глубоким вздохом он уткнулся в тарелку.

– Это что у вас, жареная картошка, рыбкой закусываете? Ну как, нравится? А нам, я думаю, подойдут устрицы и винцо, красное, конечно. Идет, Лемутар?

Беренику забавлял вид приунывшего Орельена. Она испытывала к нему большую нежность и потому угадывала пределы его долготерпения.

– Значит, мосье Лемутар, вы тоже были на фронте с моим кузеном Барбентаном и, как я поняла, вместе с мосье Лертилуа? – спросила она.

Лемутар попытался поклониться даме, но опять помешало проклятое брюхо. Он был до смешного похож на огромного жука, и, казалось, того и гляди расправит свои подкрылья. Туловище мощное, как у мясника, и дряблая, добродушная физиономия. Прежде чем заговорить, он всякий раз беспомощно разевал рот, и нижняя челюсть у него угрожающе выдвигалась вперед.

– С лейтенантом? Служил, да, мадам, служил… и с майором тоже… и с помощником врача Барбентаном тоже… Да, мадам.

– И со мной, – вставил забытый Фукс. – Если бы вы видели Лертилуа под Эпаржем!

Орельен предостерегающе поднял палец. Он ненавидел эту низкую лесть, эти воспоминания о фронтовых делах, которые и рассказывают-то для того, чтобы воздать хвалу соседу, в надежде, что он отплатит тем же.

– Ладно, ладно, не скромничай! Что было, то было…

К счастью, Лемутар перебил его и сам начал рассказывать. Фуксом он просто пренебрег, и тот сник, как лопнувшая хлопушка. Несокрушимый Лемутар раскачивался на стуле, широко открыв рот, ероша жесткие усы, мечтательно глядел куда-то в угол…

– Никогда не забуду… Было это на Шмен-де-Дам. Доктора я еще не знал, он только что прибыл в батальон… Я тогда был в чине сержанта. Командовал взводом. Стояли мы немного западнее Санси, удерживали железнодорожную линию, а потом продвинулись немного вперед, но после такой, черт бы ее побрал, потасовки! Впереди нас сплошная каша. Ни траншей, ни ям от снарядов, ни воронок – все засыпало… Мы продвигались по насыпи, как могли, и еще чуточку проползли по открытому месту, а потом кое-где стали отступать. Так что уж и сами не знали, на каком мы свете. Я вам не надоел?

– Ничуть, совсем напротив, – ответила Береника.

– А боши были повсюду – и спереди, и сзади, и с флангов. Артиллерия била без разбора. И увидели мы тогда, что среди бывших проволочных заграждений запутался один какой-то бедняга и не знает, как ему выбраться. Никто не собирался его оттуда выуживать, какое там! Тут бы и сука своих щенят не узнала. Там же, где был расположен мой взвод, еще можно было человеку уцепиться, потому что мы удерживали окоп, в котором дрались, и разгородили его мешками с песком… Только когда мы складывали мешки, туда упали два раненых немца… Упали головой к нам, а ногами к своим. Ну их и переслоило мешками, настоящие сандвичи… Вытащить их никакой возможности, понимаете, и те боятся, и мы боимся. Да и кто же из-за двух человек снова начнет резню. Вечер уж наступает, а они все никак не окочурятся. И все вопят. Задело их, должно быть, снарядом. В общем, вопят – и все… В секторе у нас тишина, никто не шелохнется, люди закопались в землю, держат палец на курке. Поэтому, как только те завопят, пулеметчики не выдерживают, палят наудачу. Так-так-так-так-так, а пули летят в нас рикошетом. Не знаешь прямо, куда и приткнуться. А те отвечают. Ни боши, ни мы не знали, куда стреляем. Ночью совсем уже стало невмоготу. Тут как раз приезжает лейтенант. Помните, господин лейтенант?

Орельен неопределенно махнул рукой.

– Верно говорю, приезжаете вы с новым врачом… вашим кузеном, мадам. Я его еще в ту пору не знал. Когда он прибыл, мы сидели на передовой, а вы знаете, на передовой не часто врача увидишь… Тогда он еще весь так и сверкал… лето, понимаете, ну и грязи-то не было. А я уж больше не мог… Прямо обезумел. Три ночи глаз не смыкал. Утром атака, потом день этот страшный, короче, подхожу я к господину лейтенанту и говорю: «Вы меня знаете, господин лейтенант? Знаете; что нет другого такого мягкосердечного человека. Ведь я, что называется, мухи не обижу».

– Заладил свое, – вздохнул Фукс.

Лемутар смущенно пожал плечами и с виноватым видом обернулся к своему соседу.

– Мадам-то ведь этой истории не слышала. Верно, что я еще вчера ее мосье Фуксу рассказывал… А маленький доктор меня тогда еще не знал, он мог подумать, что я просто зверь от природы. Я ему и говорю: «Доктор приехал как раз вовремя, не могу я поступить иначе, если бы мог иначе поступить, тогда бы на любое пошел… но тут ничего другого поделать нельзя». Я сам себя не узнавал. «Что тут у вас, сержант?» – спрашивает лейтенант. А я ему говорю: «Приказывать вам не имею права, а прошу вас обоих пойти со мной, мне, для того, что я задумал, требуются свидетели. Хотите быть моими свидетелями? Вы же знаете, господин лейтенант, что я человек мягкосердечный, чересчур даже, а из-за них мне весь взвод перебьют». Лейтенант мне и говорит: «Успокойтесь, сержант, конечно, я вас знаю, конечно, вы человек мягкосердечный…» Помните, господин лейтенант?

По-видимому, Орельен помнил. Но не любил вспоминать об этом.

– Тогда я повел их обоих в окоп, а окоп маленький, даже головы не спрячешь. Так-так-так-так-так… А те орут среди мешков. Один, должно быть, уже бредить начал. Вынимаю я свой нож, открываю его и говорю: «Господин лейтенант, доктор, подождите меня здесь, больше тут ничего поделать нельзя… Тут всех нас укокошат, это уж как пить дать». Когда я подошел поближе, свет-то еще все-таки был, и те, должно быть, меня уже разглядели. Ах ты, пакость какая! Проживи и сто лет, все равно не забыть мне этого. Тот, что был сверху, сразу все понял… Должно быть, заметил мой ножик. Я подполз. А он как начал вопить по-ихнему что-то… Что он вопил, я не понимал, да разве надо было понимать, чтобы понять… «Не убивайте меня», – вот, что он говорил. В нашем взводе были эльзасцы, поэтому я кое-что все-таки разобрал, он звал свою маму… Сам-то я кроткий, как ягненок, но если бы я его оставил в живых, нас бы наверняка искрошило. Он все выл… А лицо! Вижу его, как будто оно сейчас передо мной. Пошевельнуться он не мог, у него прищемило обе руки. Тогда взял я нож… Никогда я не предполагал, что смогу перерезать ему по обе стороны шеи… как вы зовете эту жилу?