Текст книги "Вор во ржи"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Она права, – ответил я. – Однако в тебе что-то изменилось. Ты отпустила волосы, да?

– Обычное дело, Берни, между стрижками. Это же не бритье. Ты не занимаешься этим ежедневно.

– Они выглядят длиннее, чем обычно, – настаивал я. Сколько я помню Кэролайн, она всегда носила стрижку в стиле голландского мальчика, может, подсознательно отдавая дань тому сообразительному малому, который спас Голландию от потопа, заткнув пальцем дыру в плотине. – Челка как всегда, а вот сзади – длиннее.

– Ну, я пытаюсь внести некоторое разнообразие. Посмотреть, как это будет выглядеть.

– Выглядит неплохо.

– Эрика тоже так говорит. На самом деле это ее идея.

– Это выглядит… – протянул я, – как бы…

– Ну, договаривай, Берн.

– Выглядит несколько по-другому, вот и все.

– Мягче, более женственно. Ты это хотел сказать, Берн? Я права?

– Ну…

– Очень скоро парни станут распахивать передо мной двери, я начну пить самбуку вместо «Джонни Уокера» с красной этикеткой, потеряю свой шарм и превращусь в Ребекку с фермы Саннибрук. Ты это собирался сказать?

– Вообще-то я собирался поговорить о Честере Алане Артуре.

– О господи, это еще зачем?

– Чтобы сменить тему, – признался я. – И еще потому, что видел его статую в Мэдисон-сквер и полдня читал о нем. В 1880 году он стал кандидатом в вице-президенты как мягкая альтернатива Роско Конклингу, лидеру республиканцев из Нью-Йорка. Он шел в паре с Гарфилдом, и…

– Ты не о Джоне Гарфилде говоришь?

– Нет, и не о Брайане. О Джеймсе Аврааме Гарфилде, и ему выпал счастливый билет. Инаугурация Гарфилда прошла в марте, а…

– Не в январе?

– Нет, в те времена на это уходило больше времени. Инаугурация Гарфилда прошла в марте, а в июле он встретился с Чарльзом Гито. «Мое имя Чарльз Гито, я никогда не отрекусь от него…» Помнишь эту песню?

– Нет, Берн, но я очень многих песен 1881 года не помню.

– Один любитель фольклора записал ее несколько лет назад. Я подумал: может, ты слышала.

– Видимо, все мое внимание заняли Анита О'Дей и Билли Холидей. Но они таких песен не исполняли, а может, это было еще до меня. А кто такой Чарльз Гито и почему о нем поют песню?

– Разочаровавшийся карьерист. Он стрелял в Гарфилда, потому что не мог найти работу, и через два месяца Гарфилд скончался.

– Похоже, в те времена и умирали подольше.

– Зато Гито ждать не пришлось. Его повесили, и Честер Алан Артур стал президентом Соединенных Штатов Америки. Роско Конклинг посчитал, что ключи от Форт-Нокс у него в кармане, но вышло иначе. Артур решительно пресек попытки расширения системы государственных служащих, что привело к значительному сокращению федеральных дотаций и заставило боссов заниматься более мелкими делами.

– Да, это, конечно, способ покончить с разочаровавшимися карьеристами, – заметила Кэролайн, – но выиграть здесь нельзя. Так ты получишь целую армию раздраженных почтовых служащих. А что было дальше с Артуром? Его посчитали героем?

– Конклинг пришел в ярость, – покачал я головой, – и партия не стала выдвигать его в восемьдесят четвертом. Вместо него выдвинули Джеймса Блэйна, Гровер Кливленд победил его, и Честер Алан Артур вернулся в безвестность, где, по мнению большинства, ему всегда и было место.

– Но, по крайней мере, ему поставили памятник в парке.

– Конклингу тоже, – заметил я. – В том же парке, только в другом конце. Стоят в Мэдисон-сквер друг напротив друга. И мне кажется, оба выглядят разочарованными.

– Грустная история, – подытожила Кэролайн. – Вот что происходит, когда человек хочет сделать как лучше. Максин, – помахала она рукой, – Берни только что рассказал мне очень грустную историю. Принеси, пожалуй, бедняге еще одну двойную.

Она придвинула к себе мою порцию, а я заказал еще перье, чтобы поддержать компанию. Мы подняли бокалы за Честера Алана Артура, и я подумал: интересно, сколько времени прошло с тех пор, как последний раз поднимали тост за этого человека. Наверное, очень много. Возможно – вечность.

– Так-то лучше, – проговорила Кэролайн, опуская пустой бокал. – Должна признаться, я запросто могу ограничить себя бокалом той жидкости для полоскания рта, если ты будешь сидеть напротив. Вечером мы встречаемся с Эрикой, и она, вероятно, ничего не скажет, но, если даже и скажет, я могу совершенно честно ответить, что, общаясь с Берни, я выпила один кампари.

– Полагаю, кое-кто может назвать это обманом через умолчание.

– Вполне возможно, Берн, но мне на них наплевать. – Она пристально посмотрела мне в глаза. – Я знаю, о чем ты думаешь. Ты бы с удовольствием заказал еще бокал на дорожку, но я тебе этого не позволю. Я хочу продемонстрировать некоторую сдержанность, даже если тебе это не нравится.

– Если бы не ты, я бы, наверное, давно валялся в канаве.

– Вместо того чтобы совершать уголовные преступления. – Она подняла руку, показывая, чтобы принесли чек, потом отмахнулась от меня, когда я потянулся за бумажником. – Оставь. Ты не потреблял ничего, кроме Н20 и СО, Самое меньшее, что я могу сделать, – расплатиться по счету.

– Если я правильно понимаю, – откликнулся я, – это можно назвать деловыми расходами. Небольшая плата за ясную голову перед трудовой ночью.

– Считаешь, сегодня ночью – пора, Берни?

– Чем раньше, тем лучше.

– Скоро – не споро, – глубокомысленно заметила она. – И лучше семь раз отмерить, прежде чем резать. С другой стороны, – тут на лбу ее появилась морщинка, – лучше ковать железо, пока горячо, и промедление смерти подобно.

– Полезное замечание, – ответил я.

– Надеюсь, – кивнула она, – потому что меня все это страшно нервирует. Может, не стоило тебе пить последнюю рюмку. Она мне прямо в голову ударила.

– В следующий раз постараюсь быть сдержаннее.

– Ладно, это мои проблемы. Ты ведь довольно много уже вложил в это дело, да?

– Без малого шесть сотен.

– Только за вход в отель.

– За вход и за выход, когда пожелаю, – уточнил я. – Как совершенно законный постоялец, каковым я и являюсь. Единственный надежный способ миновать службу охраны отеля. Снимаешь номер, оплачиваешь его – и все здание в твоем распоряжении. Разумеется, это не дает права вламываться в номера к другим постояльцам, но каким образом тебя могут остановить?

– Ты просто сияешь, когда говоришь об этом. Ты бы себя видел!

– Ну, это возбуждает. Отель для вора – это как кафетерий или шведский стол. Только вместо того, чтобы выложить на виду, там норовят упрятать все по комнатам под замок. И никогда не знаешь, на что можешь наткнуться. – Я улыбнулся, вспомнив одну историю. – Знаешь, однажды я остановился в отеле «Астор», это было в самом начале моей карьеры и на закате жизни отеля, но наша краткая встреча оказалась незабываемой.

– Прямо как про любовь.

– Я получил ключ, – продолжал я, – и мне понадобилось около двух часов, чтобы подточить и отполировать его, но в итоге получилась универсальная отмычка ко всем дверям отеля. Я довольно быстро умею вскрывать замки, но с ключом получается еще быстрее. В ту ночь я посетил полсотни номеров. В основном выходил пустым, но тем не менее до сих пор считаю это весьма выгодной ночной работой.

– Тебе же не придется вскрывать пятьдесят дверей в «Паддингтоне», Берни?

– Одной будет вполне достаточно.

– И ты действительно уверен, что найдешь там, что нужно?

– Не знаю.

– Если найдешь, шестьсот долларов – неплохое вложение капитала. Если нет – куча денег коту под хвост.

– Пятьдесят баксов я получу назад, – напомнил я. – Когда верну медведя. Плюс еще залог за телефон, звонить я не собираюсь, так что и эти вернутся.

– Берн, ты и правда рассчитываешь получить обратно залог за медведя?

– Нет, если мне придется спешить. В ином случае – безусловно, они отдадут мне деньги, если верну старину Падди в хорошем состоянии.

– Я не это имела в виду.

– Не это?

– Не совсем. Я имела в виду – сможешь ли ты с ним расстаться? У меня самой в детстве был такой мишка, и я никогда не рассталась бы с ним ни за полсотни, ни за пять сотен. Он был моим маленьким другом.

– У меня тоже хороший медведь, – заметил я, – но трагедии расставания я как-то не предполагаю. У нас не было достаточно времени, чтобы сблизиться, и если все пройдет хорошо, меня не будет там раньше, чем мы успеем друг к другу глубоко привязаться.

– Как знать.

– Ты сомневаешься?

– Мне хватило десяти секунд, чтобы влюбиться в своего паддингтонского мишку, Берн. Конечно, я тогда была моложе. Теперь я так быстро не привязываюсь.

– Ты стала старше.

– Правильно.

– Опытнее. Более зрелой.

– Разумеется.

– Сколько тебе потребовалось, чтобы втюриться в Эрику?

– Около десяти секунд, – честно призналась она. – Но это другое. Мне достаточно было только посмотреть на нее. Она красавица. Правда, Берни?

– Она очень симпатичная.

– Ты бы и сам мог за ней приударить, верно?

– Нет, – ответил я. – По вполне понятным причинам. Но если рассмотреть этот вопрос гипотетически – почему бы и нет? Она привлекательная женщина.

– Красота – лишь внешность, – глубокомысленно заметила Кэролайн. – Но по-моему, если ты не рентгенолог, этого достаточно. Берн, ты все время меня разглядываешь. Весь вечер украдкой бросаешь на меня взгляды – и вот опять.

– Извини.

– Может, тебе еще выпить? Хотя не уверена, что это хорошая мысль.

– Я тоже. Кэролайн, у тебя изменилась внешность. Вот почему я тебя разглядываю.

– Думаю, дело в прическе.

– Мне тоже поначалу так показалось, но есть что-то еще. В чем дело?

– Тебе померещилось, Берн.

– Губная помада, – сказал я. – Кэролайн, ты стала пользоваться помадой!

– Не так громко! Что с тобой, Берн?

– Извини, но…

– А если я закричу: «Эй, Берн, откуда эти румяна и накрашенные ресницы?» Ты же понимаешь, что через секунду весь зал будет на тебя пялиться.

– Я же сказал – извини. Ты просто застала меня врасплох, вот и все.

– Да, это было настоящее нападение из засады. Мы просидели с тобой целый час, а я только сейчас подкралась и накинулась на тебя.

– Помада, – повторил я.

– Ну хватит, Берн. Тоже мне событие.

– Длинные волосы и помада.

– Не длинные волосы. Длиннее – вот и все. А помады совсем чуть-чуть, только для цвета.

– А для чего все остальные ею пользуются? Для того она и предназначена – усиливать цвет.

– Согласна. Только не будем раздувать из этого дело федерального значения, ладно?

– Губная помада, – продолжал изумляться я. – Мой лучший друг превращается в накрашенную лесбиянку.

– Берн…

– Прощай, «Л. Л. Бин», здравствуй, «Виктори Сикретс».

– Тоже мне секреты. Знаешь, сколько каталогов они рассылают ежемесячно? На мне они деньги не сделают, Берн. Все, что мне у них нравится, – картинки разглядывать.

– Придется поверить на слово.

– Знаешь, мой шкаф уж точно не забит фланелевыми рубашками. Я никогда не косила под мужика. А блейзер со слаксами еще не делают меня активной лесбиянкой, верно?

– Безусловно.

– И я всего лишь слегка коснулась губ помадой. Ты целый час сидел напротив и ничего не заметил.

– Я заметил, – возразил я. – Только никак не мог понять, что именно.

– В этом и смысл. Это не вульгарно. Легкий намек.

– На женственность.

– На юность, – парировала она. – Будь я подростком, мне бы этого не требовалось, но я уже в том возрасте, когда природе следует немного помочь. Не смотри на меня так, Берн.

– Как?

– Так. Ну ладно, черт побери. Это была идея Эрики. Теперь ты счастлив?

– Я давно счастлив.

– Она лесбиянка, знающая толк в губной помаде, – пояснила Кэролайн. – А я против этого никогда ничего не имела, Берн, ни в философском, ни в эстетическом смысле. Мне нравятся лесбиянки с губной помадой. Мне кажется, они страстные. – Она пожала плечами. – Я просто не думала, что стану одной из них, вот и все. Не думала, что гожусь для этого.

– Но теперь передумала?

– Эрика считает, это от низкой самооценки и неуверенности в собственной внешности. Она думает, что более женственная прическа и капелька губной помады изменят мое представление о себе, и, по-моему, она права. Как бы то ни было, я ей нравлюсь в таком виде.

– С результатом не могу спорить.

– Так я и думала.

– И ты выглядишь очень мило. Должен сказать, очень хотелось бы увидеть тебя в платье.

– Прекрати, Берн.

– Например, с глубоким декольте и кружевной отделкой. Это всегда очень мило. Или в пейзанской блузке с большим круглым вырезом, в цыганском стиле. Это тебе пойдет.

Она сделала круглые глаза.

– Или дирндль, [4]4
  Дирндль– южнонемецкий и австрийский женский народный костюм (корсаж и широкая юбка с фартуком).


[Закрыть]– продолжал я. – Кстати, а как выглядит дирндль?

– Для меня это выглядит типографской опечаткой. Не знаю, что это такое, и не собираюсь узнавать. Мы не могли бы поговорить о чем-нибудь еще, Берн?

– Серьги, – предложил я. – Большие золотые кольца хорошо будут смотреться с пейзанской блузкой, но не знаю, подойдут ли они к дирндлю?

– Давай дальше, Берн. Что бы нам еще обсудить? Колготки? Высокие каблуки?

– И духи! – воскликнул я, выпрямился и потянул носом воздух. – Ты пользуешься духами.

– Это одеколон, – сказала она. – У меня на работе уже несколько лет стоит бутылка. Иногда я после работы побрызгаюсь немного, чтобы перебить запах псины.

– Ну надо же.

– Не делай такое лицо. Знаешь, даже не могу передать, какое удовольствие я получила от нашей беседы, и очень рада, что ты позволил мне угостить тебя парой рюмок. Ты действительно немного расслабился, хотя я и выпила их сама.

– Да, но…

– Но все хорошее быстро кончается, – продолжила она, – в том числе и наша блестящая беседа. Пора расходиться. У меня позднее свидание с прекрасной женщиной. А у тебя свидание с медведем.

Глава 3

Поскольку я пропустил ланч, можно сказать, что мне пришлось принять две двойные порции ржаного виски на голодный желудок. Спасибо Кэролайн, их эффекта я не почувствовал. И все же меня не оставляла мысль, что неплохо было бы что-нибудь перехватить, и на обратном пути в «Паддингтон» я заглянул в одно местечко с западноафриканской кухней, которое давно намеревался посетить. Я заказал тушеные овощи с земляными орехами, потому что это звучало весьма экзотично, но лишь пока я не обнаружил, что «земляной орех» – просто другое название нашего старого доброго арахиса. Тем не менее вкус был экзотический, а официанты – дружелюбные. Я заказал бокал сока баобаба, что звучало еще более экзотично, чем земляные орехи, но только не спрашивайте меня, каков он на вкус, потому что у них его не оказалось. Пришлось взять лимонад, и у него был вкус лимонада.

Остальной путь до отеля я проделал пешком и в вестибюле не увидел никого из старых друзей, если не считать портье за конторкой – того же самого парня, который оформлял меня почти восемь часов назад. Я подошел взять ключ и вскользь заметил, что у него, похоже, очень длинная смена.

– С полудня до полуночи, – ответил он. – Я должен был смениться в восемь, но у Паулы сегодня концерт. Она – фокусник и сегодня вечером выступает в клубе холостяков.

– Фокусник в клубе холостяков?

– Она выступает ню.

– О-о.

– Она заменяла меня, когда я ходил на пробы, и я рад оказать ей ответную услугу. Впрочем, хочется надеяться, что она появится до полуночи, иначе придется торчать здесь до четырех, пока не придет Ричард.

– А завтра вы опять с полудня?

Он кивнул, подался вперед и оперся локтем о стойку. В нем была какая-то мягкость, бескостность, которая напомнила мне Пластикового человека из комиксов.

– Да, но я закончу в восемь, так что все не так уж плохо. – Он нахмурил брови. – Я помню, вы на четвертом этаже, но забыл, в каком номере.

– Четыре-пятнадцать.

– Это небольшой номер. Надеюсь, все в порядке?

– Да, конечно.

– Может, через день-другой смогу предложить вам что-нибудь попросторнее.

– Не стоит беспокоиться. Я собираюсь пробыть здесь всего пару суток.

– Вот то же самое говорил я себе двадцать лет назад, – заметил портье и пригладил пальцем бровь. – И с тех пор так тут и застрял. Я прожил здесь лет семь, и в какой-то момент мистеру Олифанту понадобился кто-нибудь, чтобы сидеть за стойкой, а он как раз проявил невероятное великодушие, когда я задолжал ему за номер за три или четыре месяца. Так вот я и сел и продолжаю сидеть, если время позволяет. Видите ли, я актер.

Он уже упоминал о пробах, так что последнее заявление не удивило меня. Заодно оно объясняло периодически всплывающий английский акцент.

– Меня зовут Карл Пилсбери, – решил представиться он. – Вы могли видеть меня на сцене.

– То-то я думаю – мне знакомо ваше лицо.

Он назвал несколько пьес, в которых играл, – все за пределами Бродвея, затем сказал, что я вряд ли мог их посмотреть, поскольку меня не было в городе.

– Но вы могли видеть меня по телевизору, – предположил он. – Пару лет назад я сыграл служащего авиакомпании в рекламе экседрина. И у меня было несколько небольших ролей в сериале «Закон и порядок». Знаете, как говорится, «не бывает маленьких ролей, бывают маленькие гонорары».

– Смешно, – сказал я.

– Вы находите? Это я сам придумал, и мне нравится, но, кажется, не все смысл улавливают. С этим можно было выходить на сцену. У меня был свой номер, с которым я пытался выступать в комедийных клубах, и материал был хороший, но мне, признаться, часто казалось, что получалось как-то плоско. Наверное, я не особенно смешон. Смешон по-своему, но не так, чтобы все животики надорвали.

Смешон по-своему – это точно. Я поддерживал разговор, время от времени вставляя несколько слов, большего от меня и не требовалось, все остальное он взял на себя. Он многое рассказал о себе – достаточно, чтобы развеять всяческие сомнения, если у меня таковые и были, что он действительно работал актером, но заодно поведал кое-что и об отеле, о том, как здесь живется и работается – словно в большой любящей семье, хотя и не совсем нормальной, учитывая наличие чокнутых тетушек и эксцентричных дядюшек.

Он заставил меня задуматься, не стать ли мне тоже постоянным клиентом отеля, продлив мои три дня на несколько десятилетий. Может, я тоже приду к тому, чтобы при случае сесть за столик регистратора и рассказывать постояльцам, что рассматриваю это лишь как временное пристанище в ожидании часа, когда мне привалит настоящая работа – ограбление со взломом.

К моменту нашего расставания я знал об отеле «Паддингтон» даже больше необходимого, а о Карле Пилсбери – куда больше, чем нужно. Он пожелал мне спокойной ночи, а я пожелал ему, чтобы смена пришла вовремя, после чего взял свой ключ и направился к лифту.

Как я заметил, в ящике под номером 602 лилового конверта больше не было.

Номер я нашел таким же, каким оставил, с медвежонком на каминной полке. Я кивнул ему, не будучи готов вступить в беседу с этим созданием, но и не имея сил полностью его игнорировать.

Итак, что мне было известно об Антее Ландау? Ну, я знал, что она – литературный агент. Она занималась этим уже полвека и все это время снимала апартаменты в «Паддингтоне», где читала рукописи, вела свои дела по почте и по телефону и встречалась со странным клиентом. В последние годы она жила затворницей и очень редко выходила на люди. А благодаря моему небольшому трюку с конвертом я также знал номер ее апартаментов. Если она мне нужна – мне нужен номер 602.

Но лично она мне не нужна. Мне нужен ее номер, и мне нужно, чтобы он был пуст.

Некоторые воры-домушники не имеют ничего против присутствия хозяев в доме, который они намерены посетить. Один мой знакомый никогда не шел на дело, не убедившись, что хозяева дома и спят крепким сном. Таким образом, объяснял он, можно не беспокоиться о том, что они внезапно нагрянут и застукают тебя на месте преступления. Мы оба в этот момент находились на государственном попечении, так что его совет следовало воспринимать соответственно. (Он был вполне приятным парнем, разве что не слишком разговорчивым, но публика, с которой встречаешься в тюрьме, в основном весьма придурковатая и подлая, так что я был рад расстаться и с ним, и с самим учреждением. Когда меня выпускали условно-досрочно, то предупредили о нежелательности контактов с известными криминальными элементами, хотя мне лично можно было бы об этом и не говорить.)

Я лично предпочитаю наносить визиты, когда дома никого нет. Допускаю, вы скажете, что я нелюдим по натуре. Бывали случаи, когда я по ошибке или по необходимости попадал в дома, хозяева которых спали сладким сном, но, признаться, терпеть не могу ходить на цыпочках. Я никогда не произвожу много шума и всегда стараюсь оставить помещение в том же порядке, в каком и нашел его, но, пока я там, мне нравится чувствовать себя как дома. А можете ли вы себя так почувствовать, если кто-нибудь спит в соседней комнате?

Но, возможно, у меня не будет выбора. Насколько я знаю, Антея Ландау почти не выходит. В конце концов, именно ее репутация домоседки вынудила меня выложить шесть сотен баксов за ключ от комнаты. Если бы я обнаружил, что она куда-то выходит в течение дня, я предпочел бы рискнуть посоревноваться со службой охраны отеля. Поздним утром или в середине дня проскользнуть мимо портье труда не составляет. Существует множество военных хитростей, применяемых экспромтом и предназначенных для того, чтобы прикинуться невидимкой или, наоборот, сделать вид, что ты имеешь полное право находиться здесь. Я мог бы представиться курьером, которому назначена встреча с клиентом, или просто войти с официальным видом, держа в руках солидную папку для бумаг.

Единственное, чего нельзя делать, – это таиться. Крадешься – и весь мир крадется за тобой, и очень скоро длинная рука закона протягивается и хватает тебя за шиворот. Но если ты выглядишь так, словно делаешь именно то, что тебе и положено делать, – о-о, тут тебе с удовольствием выдадут ключи от парадной двери и шифр от сейфа.

Меня научил всему этому мой дядюшка Гай. Человек безукоризненной репутации, Гай как-то возвращался домой из деловой поездки и вдруг обратил внимание на большую светящуюся рекламу авиакомпании, которая висела над стойкой регистрации билетов. (Это была компания «Брэниф», так что, сами понимаете, это произошло не неделю назад. Я тогда еще учился в школе. Кто в то время был президентом – говорить не буду.)

Его сын, мой кузен Шелдон, собирал вывески и украшал ими свою комнату. Помню одну – компании «Плантаторы Арахисы», со старым Мистером Арахисом, подпирающим стену с улыбкой, достойной пера Стивена Кинга. (В Западной Африке, полагаю, его звали бы Мистер Земляной Орех.) А на той вывеске был изображен самолет и пальма, она рекламировала рейсы «Брэнифа» на Карибы, и дядя Гай решил, что она будет здорово смотреться в комнате Шелли.

Итак, он зашел за угол, к месту регистрации своего рейса, поставил на пол чемодан, снял пиджак и закатал рукава рубашки. Потом вернулся к стойке «Брэнифа», держа в руке блокнот. Там стояла очередь, но он прошел к самому ее началу, где молодая женщина проверяла билеты и выдавала посадочные талоны.

– Эта вывеска? – требовательно спросил он.

Она посмотрела непонимающе, или переспросила, или запнулась. Неважно.

– Я говорю, – повторил дядюшка, показывая пальцем, – эта, что ли, вывеска?

– Кажется, да.

– Я тоже так думаю, – решил дядюшка.

После этого снял ее с креплений, причем девушка даже прервала свою работу, чтобы помочь ему. Сунув ее под мышку, он вернулся к тому месту, где оставил пиджак и чемодан. Их никто не тронул, как он и предполагал. (Сам человек честный, дядюшка Гай априори считал честными всех окружающих, причем ему очень редко приходилось сожалеть об этом.) Он уложил вывеску в чемодан, опустил рукава рубашки, подтянул галстук, надел пиджак и сел ждать объявления на посадку.

Вывеска действительно пришлась очень кстати в комнате моего кузена, и даже когда Шелли подрос и сменил Мистера Арахиса и его друзей на вкладыши из «Плейбоя», «Брэниф» остался на месте. Шелли сказал, что он очень даже на месте, потому что нетрудно представить под этой пальмой телок с бокалом пиньи колады, демонстрирующих шикарный загар. Можно даже представить их в качестве стюардесс «Брэнифа», предлагающих вам на выбор кофе, чай, молоко и все остальное.

Да, это было много лет назад. Шелли уже стал доктором, и теперь у него в приемной висит реклама его страховой медицинской компании, и никому на свете не придет в голову ее стибрить. Дядюшка Гай вышел на пенсию и живет в Помпано-Бич, штат Флорида, стрижет купоны, играет в гольф и добавляет марки в свою коллекцию. Я всегда, когда воровал коллекции марок, вспоминал про дядюшку Гая. Он коллекционирует Британское Содружество, и время от времени на протяжении всех этих лет мне приходило в голову, что ему пригодятся какие-нибудь редкие марки Викторианской эпохи или особо ценные времен Эдуарда VII, и тогда я посылал их ему вместе с запиской, что нашел их между страниц старинного издания «Мартина Чезлвитта». Если Гай и подозревал, что у марок менее добропорядочное происхождение, то он слишком благородный джентльмен, чтобы заговорить об этом, и слишком страстный коллекционер, чтобы отослать их обратно.

Я – единственная черная овца в семье и порой задумываюсь, почему так вышло. С такими выдающимися образцами нравственности как со стороны Роденбарров, так и со стороны Гримзов откуда у меня врожденная склонность прибирать к рукам все, что плохо лежит?

Неправильный ген, думается мне иногда. Сумасшедшая хромосома. Но потом я вспоминаю дядюшку Гая, и меня опять одолевают сомнения. Посмотреть на его жизнь – честнейший бизнесмен, высоконравственный и законопослушный. Но однажды в аэропорту он продемонстрировал изобретательность махинатора и смелость вора-домушника. Кто знает, кем бы он стал, если бы жизненные обстоятельства ранее не развернули его в ином направлении?

Вряд ли у него открылся бы мой прирожденный талант к замкам. Это дар. Но любой человек при минимальной тренировке способен освоить абсолютно все, что необходимо знать про замки и про то, как их обходить.

Если Гай управляется с пинцетом для марок, он вполне мог освоить и отмычки. А Шелли, который стал хирургом, безусловно способен приложить те же самые навыки к произведениям Рэбсона и Сигела. Все мои родственники, соверши они однажды крутой поворот налево, могли двинуться в неправильном направлении. И если бы они избрали своим ремеслом грабежи, уверен, они бы вполне преуспели в этой области.

Но вместо этого все они вели образцовый образ жизни, а я готовился вломиться в гостиничный номер к пожилой леди.

Вот и думайте.

Антея Ландау числилась в «Желтых страницах», в разделе «литературные агенты». У меня был городской номер ее телефона, и я уже набрал почти все цифры, как рука сама надавила на рычаг. Если я позвоню по ее личному номеру, мой вызов будет зафиксирован, а мне это нужно?

Я набрал 7, потом 602. Прослушав шесть длинных гудков, я положил трубку.

Неужели это так легко? Неужели мне так повезло? Неужели она действительно куда-то ушла – поужинать, или в театр, или на встречу со старым другом?

В принципе это возможно. Конверт, который я для нее оставил, исчез, из чего можно сделать вывод, что она могла спуститься и забрать его. (С той же долей вероятности можно сделать вывод, что Карл или кто-то другой из персонала отеля отнес почту к ней в номер – вполне естественно оказать знаменитой затворнице такую услугу.)

Хотя, даже если она сама взяла почту, это еще не означает, что она не вернулась сразу же к себе в номер. Но сейчас она не отвечает на телефонный звонок, а это о чем-то говорит, не так ли?

Возможно, это говорит о том, что она спит крепким сном. Еще нет девяти вечера, и большинству моих знакомых пока рановато отправляться на боковую, но откуда мне знать режим Антеи Ландау? Может, она задремала? Может, она спит вечером и потом всю ночь бодрствует? У пожилых людей сон обычно некрепкий, и телефонный звонок может его нарушить, но кто рискнет утверждать, что она не отправилась в объятия Морфея, проглотив коктейль «Смирнофф Айс» с секоналом, и теперь спит так крепко, что ее и землетрясение не разбудит?

Может, она была в ванной, когда звонил телефон, и просто не успела взять трубку? Вдруг она смотрит телевизор и никогда не отвечает на телефонные звонки во время «Сайнфелда»? [5]5
  «Сайнфелд» – американский комедийный сериал.


[Закрыть]

А если попробовать еще раз? Я потянулся к телефону, но вовремя остановился, убрав руку на колени, пока она не натворила глупостей. Я позвонил один раз, и никто не ответил. Я что, хочу провести в отеле трое оплаченных суток? Я что, хочу получить какую-то гарантию, что ее нет в номере и я могу проникнуть туда и выйти незамеченным? Если мне нужны гарантии – я выбрал не тот бизнес.

Пора приступать к работе.