Текст книги "Вор во ржи"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Думаю, да, – кивнула Кэролайн.

– Итак, – сказала Айзис, снимая ожерелье и кладя его обратно в шкатулку. Я закрыл крышку, она взяла коробочку и передала ее Марти. – Надеюсь, Синтия Консидайн будет довольна.

– Она никогда не будет выглядеть так мило, как ты, – ответил Марти. – С рубинами или без, моя дорогая.

– Очень приятно, – сказала Айзис выжидательно.

Он не заставил ее ждать долго. Открыл шкатулку, лично осмотрел украшения – и кто может винить его за это после всего, что уже пропало в этот вечер? Потом положил шкатулку в карман, а из другого вынул толстый конверт и вручил его Айзис.

– Двадцать? – спросила она.

– Двадцать пять, – ответил Марти. – Я убедил Джона расщедриться.

– И это очень приятно, – сказала она и поцеловала его в щеку, после чего взяла конверт и опустила его в сумочку. – Считается, что бриллианты – лучшие друзья девушек, и, допускаю, то же самое можно сказать про рубины, но в неспокойной жизни актрисы все они уступают наличным. Приходится быть практичной, не так ли?

– Безусловно.

– Но ты не практичен, Берни. Ты вор, стало быть, у тебя есть темная сторона, но у этой темной стороны есть своя светлая изнанка, не так ли? Я это почувствовала, когда узнала, что ты взял медвежонка к себе в номер. Вор с плюшевым мишкой!

– Что ж, – сказал я.

– А затем ты отказался от небольшого состояния, чтобы оказать любезность человеку, которого никогда в жизни не видел. Ты украл мои рубины, а потом вернул их мне и не заработал на этом ни цента, верно?

– Я не очень хороший бизнесмен, – признался я. – У меня в книжном магазине тоже не все гладко.

– Думаю, у тебя все отлично, – с чувством возразила она. – Ты замечательный парень, Берни Роденбарр. Просто замечательный.

И она пожала мне руку, задержав ее в своей чуть дольше, чем можно было ожидать.

Глава 24

Спустя несколько дней я сидел в своем магазине и кидал бумажные шарики – белые, а не лиловые – Раффлсу. Ему это занятие явно наскучило, но он продолжал исполнять свою роль – из чувства долга. Потом дверь открылась и вошла Элис Котрелл.

– Они действительно у тебя? – без обиняков спросила она. – Или это уловка, чтобы заманить меня?

– Ни в коем случае, – отозвался я. – Но уж если зашла речь об уловках, предлагаю показать деньги.

– Сначала покажи, что у тебя, Берни.

Я покачал головой:

– Карл не взял деньги вперед, и видишь, что из этого вышло? Я хочу всего лишь те же две тысячи, которые ты обещала ему, и, пока не получу их, ты ничего не увидишь.

– Что ж, видимо, я это заслужила, – вздохнула она и извлекла из сумочки стопку банкнот. Это были сотенные, и их было двадцать. Я знаю, потому что пересчитал.

Я нашел им местечко в своем бумажнике и достал из-под стола конверт из плотной бумаги. Он не был похож на тот, что побывал в сумочке Карен Кассенмайер, в гардеробе 303-го номера отеля «Паддингтон» и в собственной квартире Элис в Ист-Сайде. Я открыл его и извлек стопку листов, похожих на те, что находились в подлинном конверте. Впрочем, бумага была белой, как шарики, которые я кидал Раффлсу.

Она схватила стопку и быстро перелистала.

– Здесь и последнее письмо, которое ты сжег, – сказала она. – «С глубоким возмущением Гулли». Прекрасно. Можно сказать, Гулли Фэйрберн очень много времени провел в глубоком возмущении. Берни, даже не знаю, как благодарить тебя.

– Ты мне заплатила.

– Ты очень многое пережил за две тысячи долларов. Знаешь, это не все, что я обещала Карлу.

– Знаю.

– А ты правда узнал мой голос, когда прятался там, за занавеской? Я говорила очень тихо и вообще-то произнесла пару слов, не больше.

– То, что я узнал, не имело к словам никакого отношения.

– Знаешь, ты мог бы снова услышать эти звуки.

– Неужели?

– Если найдешь правильный подход.

– Я тебе позвоню, – пообещал я.

– У тебя есть мой телефон?

– Можно и так сказать.

Примерно через час дверь отворилась снова, и на сей раз на пороге появился застенчивый человек в твидовом пиджаке и клетчатой рубашке. Это был Лестер Эддингтон, и я не стал спрашивать у него деньги вперед. Я вручил ему конверт, очень похожий на тот, что передал Элис Котрелл, и он с извиняющейся улыбкой извлек содержимое и внимательно просмотрел.

– Лишняя предосторожность не помешает, – заявил он. – Я ведь видел только одно письмо, и оно было вполне подлинным, но… – Он хмурил брови, кивал, бормотал что-то себе под нос и наконец поднял голову. – Это золотая жила, – произнес он, делая круглые глаза. – Если бы они исчезли, это была бы истинная трагедия.

– Поэтому я сначала сделал копии.

– И слава богу! – воскликнул он горячо. – Не следовало бы мне так говорить, но я очень рад, что оригиналы исчезли. Значит, я могу не волноваться о том, что кто-то сумеет воспользоваться ими раньше меня.

– Но вы не воспользуетесь ими, пока жив Фэйрберн.

– Само собой! Я не опубликую ни слова до тех пор, пока он может возразить. Или подать иск.

На этот раз он пересчитывал деньги, и их было немного больше – пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры на общую сумму в три тысячи долларов. Я подумал, какого труда ему стоило заработать все эти деньги, и даже подумал, не стоит ли их ему вернуть. Но я поступил так, как всегда поступаю с подобными мыслями. Безжалостно их подавил.

– В книге я обязательно выражу вам признательность, – пообещал он. – Но не буду уточнять, какого рода помощь вы мне оказали.

– Да, – кивнул я. – Лишняя предосторожность не помешает.

Виктор Харкнесс появился в костюме при галстуке и с очень элегантным кейсом в руке. Смотрелся он на тысячу баксов, но, насколько я понял, это была такая же показуха, какую мне пытался всучить для продажи тот сенегалец. В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным.

У меня был посетитель – пожилой господин с серебристой бородкой и в берете, поэтому я повел Харкнесса в заднюю комнату, где взял из секретера конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Он сел, открыл конверт и извлек несколько листков лиловой бумаги.

– Великолепно, – произнес он.

– Одного не хватает, – заметил я. – Того, что мне пришлось сжечь, чтобы убедить остальных, что они все уничтожены.

– Там, где о бочче и капучино?

– И о глубоком возмущении. Все остальное – здесь.

– Фирма выражает вам глубокую признательность, – сказал он. – И я лично. Наши комиссионные – лишь малая часть этой признательности. Мы уже объявили, что собираемся выставить эти письма на торги, и мы выглядели бы глупо, если бы не смогли этого сделать.

– Вам бы этого не хотелось.

– Разумеется. Но, кроме того, это стало бы невосполнимой потерей для истории литературы и весьма ощутимой – в долларах и центах – утратой для благотворительных фондов, которые являются наследниками Антеи Ландау. Мне только жаль, что они не узнают, сколь многим они обязаны некоему букинисту.

– Легко откажусь от этой чести, – заметил я.

– И возьмете наличными? – Он открыл портфель и достал конверт. – Пять тысяч долларов, как договаривались. Надеюсь, вы удовлетворены.

После полудня я заглянул в продуктовую лавку, купил ланч и отправился в салон красоты «Пудель», а в начале второго я вышел оттуда и повернул налево, вместо того чтобы пойти направо. На углу Бродвея я еще раз повернул налево и через два квартала вошел в кафе. Хильярд Моффет ждал меня в одной из дальних кабинок. Я сел напротив него и выложил на стол – сюрприз! – большой конверт из плотной бумаги.

Он уже поел, а я заказал лишь чашечку кофе. Пока я ждал, когда кофе остынет, он внимательно изучал содержимое конверта. Он воспользовался карманной лупой и не спешил, а когда завершил свое исследование, выпрямился в кресле с сияющим лицом. Черт побери, он же был коллекционером, и прямо перед ним лежало нечто достойное его коллекции. Этого было достаточно, чтобы он просто светился от счастья.

– Когда вы сожгли то письмо, – заговорил Моффет, – у меня просто сердце оборвалось. А когда вы отодвинул экран и показали все остальные письма, письма, которые превращались в пепел, пока вы устанавливали, как одна жалкая женщина убивала двух других не менее жалких женщин, мне показалось, я умру от разрыва сердца.

– Я понимал, что причиняю вам немалые страдания, – сказал я, – но не предполагал, сколь сильные.

– Но вы все-таки не сожгли их.

– Я должен был сделать вид, – пояснил я, – иначе мне никак не удалось бы передать их вам. «Сотбис» имеет законное право, и Виктор Харкнесс отнюдь не собирался ложиться на спину и урчать от радости, потому что вы пообещали пощекотать ему брюшко. Но теперь, когда он убедился, что письма пропали…

– И я не стану его разубеждать, – поклялся Моффет. – Про них никто не узнает, ни один ученый до них не доберется. Я буду наслаждаться ими лично.

– Ваше право, – кивнул я и подался вперед. Понизив голос, я сообщил: – До меня дошел слух, что «Сотбис» собирается выставить на торги какие-то письма якобы от Фэйрберна к Ландау.

– Эти письма? – выпучил он глаза.

– Вряд ли. Такое же количество, плюс-минус несколько штук, но содержание иное. Тоже на лиловой бумаге и выглядят они подлинными, но…

– Хотите сказать, что у них – фальшивки, Роденбарр?

– А как же иначе? Не могу сказать, что именно я слышал и где, но возможно, это очень качественные фальшивки. Полагаю, вам будет интересно взглянуть на них, когда их выставят.

– Безусловно.

– Может, вы даже захотите их приобрести, – продолжил я. – Даже если вы уверены, что это фальшивки, и если цена вас устроит. Потому что…

– Потому что тогда будет документально подтверждено, что я владею перепиской Фэйрберна и Ландау, и я смогу выставлять все, что хочу, когда и где захочу. Хорошая мысль, Роденбарр. Поистине удачная мысль. Я заплатил вам большие деньги, но, должен сказать, вы их заслужили.

– Кстати, об этом…

Он кивнул и начал поочередно запускать руки в карманы, извлекая конверты.

– Так-так-так, – проговорил Рэй Киршман. – Если бы у меня болели глаза, ты стал бы для них лучшим лекарством, Берн. Рад тебя видеть.

– Взаимно, Рэй.

– Ну, как успехи? Встречался с теми людьми?

– Да.

– И провернул небольшое дельце?

– И это тоже.

– О чем я жалею, – продолжал он, – так это что не удалось увидеть их лица, когда они наблюдали, как превращаются в дым их воздушные замки. Что ты на меня так смотришь, Берн?

– Воздушные замки всегда превращаются в дым. Впрочем, не обращай внимания. Это действительно надо было видеть.

– Ты показал им письмо на лиловой бумаге, сжег его, они увидели, что ты сжег целую пачку таких писем, и что им оставалось думать? Но ты всего лишь купил стопку лиловой бумаги, а потом спалил ее вместе с одним настоящим письмом, чтобы это выглядело убедительно.

– Похоже, сработало, – заметил я.

– А потом продал их, – заключил Рэй. – И мы партнеры, не так ли?

– Разумеется, – кивнул я и передал ему конверт. – Как в аптеке.

В шесть часов Генри помог мне занести стол. Я повесил на окно табличку «ЗАКРЫТО» и запер дверь. Мы перешли в заднюю комнату и сели за стол. Я вздохнул, подумав о том, какой долгий и суетный был день и как хорошо было бы выпить прямо сейчас. И Генри – я буду продолжать звать его так, если не возражаете, – Генри извлек из нагрудного кармана пиджака серебристую фляжку. Я нашел пару сравнительно чистых бокалов, и он от души плеснул в каждый.

Я выпил залпом, но от повторения отказался.

– Дело сделано, – сказал я. – Признаться, все вышло удачно.

– Благодаря вам, Берни.

– Нет, благодаря вам, – возразил я. – Напечатать полсотни фальшивых писем, подписать их, потом начать заново, напечатать еще полсотни совершенно других писем и подписать их…

– Я получил удовольствие.

– Тем не менее это большая работа.

– В этом тоже было свое удовольствие. Непростое дело, согласен. Но гораздо легче, чем писать роман. Ни сюжета, ни последовательности, никаких требований, кроме того, чтобы эти письма выглядели как мои, а что может быть легче?

– Полагаю.

– А самое большое удовольствие я получил, представляя, как эта кошмарная Элис заплатит деньги за копии писем, которые способны лишь испортить ей репутацию. «Дорогая Антея, не представляю, будет ли конец моим мукам из-за этой маленькой зануды и позерки Элис Котрелл, о которой вы, вероятно, слышали в связи с разгромной критикой публикации в „Нью-Йоркере“. Удивительным образом ей удается совмещать раннее физическое развитие и умственную отсталость, оставаясь при этом несносной прилипалой. Она такая жалкая, что рука не поднимется ее обидеть, но при этом без конца канючит с такой противной физиономией, что хочется ее придушить». Посмотрим, как она использует это в своих вонючих мемуарах.

– Я проследил, чтобы оно попало в ту пачку, с которой снимал копии.

– Спасибо.

– И вы не против, чтобы у всей этой публики появились ваши письма? У Эддингтона, у Моффета? И у тех, кто купит комплект для «Сотбис»?

Он отрицательно покачал головой:

– Пусть подавятся. Они не будут стоять у меня над душой и читать мои мысли. Они окажутся в плену некоего художественного вымысла, который я сочинил специально для того, чтобы одурачить их. Даже не подозревая об этом, они будут читать некий эпистолярный роман.

– Похоже, вы действительно получили от этого удовольствие.

– Какого не получал уже много лет, – кивнул он и снова наполнил свой бокал. – Видите ли, с некоторых пор мне стало трудно писать. Надеюсь, эти приятные хлопоты помогут мне выйти из творческого ступора. Мне уже хочется вернуться к работе.

– Это прекрасно.

– Да, но в этом есть и печальная сторона – расставание. Светлая печаль, как сказал Шекспир, и думаю, он очень точно это подметил. Берни, я уже выписался из «Паддингтона», и скоро мой рейс. Я считаю вас настоящим другом, но вам известен мой образ жизни. Скорее всего, наши пути больше никогда не пересекутся.

– Кто знает?

– Тоже верно. И может, как-нибудь черкану вам пару строчек.

– Буду ждать лилового конверта, – сказал я. – И сожгу его сразу же после прочтения. Но вы кое о чем забыли.

– О чем же?

– Уберите это в надежное место, – сказал я, передавая ему конверт. – Здесь тридцать тысяч долларов.

– Это слишком много.

– Мы договаривались пополам, правильно? Я получил две тысячи от Элис, три тысячи от Эддингтона, пять тысяч от Виктора Харкнесса и пятьдесят тысяч от Хильярда Моффета из Беллингема, штат Вашингтон. В сумме получается шестьдесят тысяч баксов, половина от них – тридцать, и это как раз ваша доля.

– Вы взяли на себя весь риск, Берни.

– А вы сделали всю работу, и уговор есть уговор, так что можете распоряжаться этими деньгами с чистой совестью. А пока спрячьте в надежное место и остерегайтесь карманников.

Глава 25

– Не знаю, Берн, – произнесла Кэролайн. – Я в замешательстве.

– В последнее время ты не одна в таком положении, – заметил я. – Боюсь, я в некоторой степени этому способствовал.

– Конечно, как говорится, нужно уметь отделять зерна от плевел, иначе подавишься, но убей меня бог, если я могу тут отличить одно от другого. Как ты поступаешь в таких случаях, Берн?

– Может, попробовать утопить их в вине?

– Отличная мысль! – воскликнула Кэролайн и яростно замахала Максин, которой порой приходилось подолгу ждать, пока мы что-то закажем. – Привет, Макс, – сказала она, когда та подошла. – Принеси-ка мне, пожалуйста, двойной скотч и думать забудь приносить нам всякие жидкости для полоскания рта. Берн, ты как? По-прежнему пьешь ржаное виски?

– Думаю, я на некоторое время откажусь от ржаного, – ответил я. – Мне тоже скотч, Максин.

– Берн, Генри уехал домой, да?

– У Генри, в общем, нет дома, поэтому он не может туда уехать. Но да, уехал. Впервые видел его без серебристой бородки – если не считать тех минут, когда я видел его в вестибюле «Паддингтона», но тогда он был для меня просто неизвестным джентльменом, читающим журнал. Сегодня днем он зашел в туалет у меня в магазине и вышел чисто выбритым, а бороду свою завернул в салфетку. Сказал, что попробует отрастить настоящую, если она будет такого же цвета.

– Всегда можно покрасить.

Мы заговорили о Карле и о том, что всегда можно отличить крашеные волосы, так же как всегда видно, если кто-то носит парик. Но мы сошлись на том, что обычно так говорят о неудачно покрашенных волосах или о слишком заметном парике. Потом мы поговорили о том, что у женщин почему-то считается в порядке вещей красить волосы или делать подтяжку лица, скрывая следы старения, а у мужчин это не принято.

– Или косметика, – продолжал я. – Кстати, что-то я не вижу, чтобы ты ею пользовалась. И мне нравится твоя прическа.

– Она у меня всегда такая, Берн. С тех пор, как мы с тобой познакомились.

– До недавних пор.

– Это была фаза, через которую мне надо было пройти, – сказала Кэролайн. – И я прошла ее, и черт с ней. И ногти мои мне больше не кажутся короткими. Они просто стали моими ногтями.

– И рубашка мне твоя нравится. Что за фирма? «Л. Л. Бин»?

– А что?

– Они держат марку. И клетка всегда в моде, не так ли?

– Я знаю, что похожа на лесбиянку больше, чем обычно, – покосилась она на меня. – И чихать я хотела с высокой колокольни. Это реакция. Своего рода компенсация. Пройдет. Но меня все-таки кое-что смущает, Берн, и речь не о моем гардеробе.

– И что же тебя смущает?

– Нож.

– Какой нож? Тот, которым Эрика убила двух человек, или тот, который полиция нашла в ее квартире?

– Так это был не тот нож?

– А как он мог быть тем? Она забрала его с собой, и думаю, ей хватило ума от него избавиться. Я сходил в один из немногих оставшихся на Таймс-сквер магазинчиков, которые не скончались от диснейфикации, и купил нож, чтобы подбросить ей в квартиру.

– Так я и думала, Берн. И ты оставил его отмокать в «хлороксе» якобы для уничтожения следов крови. Но откуда ты знал, какой именно нож нужно купить? Карл сказал, что это был стилет с перламутровой рукояткой, но к тому моменту ты уже побывал в квартире Эрики. Ты что, успел переговорить с ним раньше?

– Нет, я действовал наугад, – покачал я головой.

– Действовал наугад? И интуитивно купил нож, который идеально совпал с орудием убийства?

– Он совпал не идеально, – признался я, – и даже не слишком совпал. Это был обыкновенный складной нож из тех, что продают на Таймс-сквер, с лезвием чуть длиннее, чем орудие убийства. И у него рукоятка не как у стилета, и вообще она черная, а не перламутровая.

– Но тогда…

– Но это был нож, по форме и размерам приблизительно совпадающий с тем, которым закололи двух женщин, и он отмокал в кувшине с хлоркой на кухне у Эрики, и я подумал, что ей будет непросто это объяснить. Что бы она сказала? «Это не тот нож, которым я воспользовалась! Тот был отделан перламутром!»

– «Я никогда в жизни не воспользовалась бы таким мясницким ножом». Я поняла, о чем ты.

– Мне просто хотелось вывести ее из себя так, чтобы она утратила контроль над ситуацией.

– И это сработало. Берн, значит, я спала с убийцей. И даже не подозревала об этом. Я чувствовала, что она немного не в себе, особенно в последний вечер, когда мы подцепили двух метеорологов, а потом обломали им кайф. – Кэролайн передернула плечами и жадно ухватилась за свой бокал. – До сих пор как вспомню, так вздрогну, – призналась она. – Но меня не это смущает.

– А что?

– Ты сжег письма Гулливера Фэйрберна в камине в номере Айзис. Это все видели.

– Правильно.

– Но на самом деле они видели только одно письмо, которое ты им показал перед тем, как оно попало в огонь. И они видели обгорелые клочки других писем, напечатанных на лиловой бумаге. Но ты же не сжег настоящие письма?

– Ты же знаешь, – напомнил я. – Сама покупала лиловую бумагу и печатала подделки.

– Да, я этого юного песика никогда не забуду, – вздохнула она. – И лисицу из мафии – тоже. Я напечатала, а ты их сжег.

– Правильно.

– А тем временем Генри трудился, сочиняя поддельные письма. Берн, я все равно его называю Генри.

– Я тоже. Но он писал не поддельные письма, потому что они были подлинными. Он – Гулливер Фэйрберн, следовательно, каждое письмо, которое он пишет, – письмо Гулливера Фэйрберна.

– Не понимаю, почему ты называешь их подлинными.

– Ну, скажем, вымышленными. Возможно, не подлинные, но и не поддельные же!

– Ладно. Он писал вымышленные письма. Потом ты взял вымышленные письма и снял с них копии.

– С одного комплекта, – уточнил я. – Он сочинил…

– «Сочинил» – хорошее слово. Мне нравится.

– …два комплекта писем. Один я отнес в «Кинко», назовем это комплектом «А», и снял две копии с каждого письма.

– Для Лестера Эддингтона и Элис Котрелл.

– Я потрудился сообщить им, – кивнул я, – что каждый из них получил по экземпляру. Невинный обман – фигура умолчания.

– Элис бы сказала: очередная невинная ложь.

– Возможно. Сам же комплект «А» я передал Виктору Харкнессу. Таким образом, если Эддингтон или Элис вдруг пожелают ознакомиться с письмами, которые выставят для ознакомления перед аукционом «Сотбис», они увидят оригиналы, которые абсолютно совпадают с их копиями. И у них есть по одному письму, которого нет у «Сотбис».

– Как это?

– Ксерокопии письма, которое я сжег у всех на глазах. Про спагетти и капучино. Надежное доказательство того, что копии сделаны раньше, чем были сожжены письма.

– Как тебе это удалось?

– Это было несложно. Я скопировал это письмо днем, перед тем как мы собрались в номере у Айзис.

– Понятно.

– Второй комплект писем, – продолжал я, отхлебнув из бокала, – комплект «Б», отправился к Хильярду Моффету, и с него я копий не делал. Так что у него – уникальный комплект, и это справедливо, потому что он заплатил в пять раз больше, чем трое других вместе взятые. Но представь, как он будет дорожить ими! Я бы сказал, это с толком потраченные деньги.

– Правда? Вот это меня как раз и смущает, Берни.

– Что тебя смущает?

– Смущает меня то, как деньги переходили из рук в руки, а ты в результате остался ни с чем. Ты хоть что-то получил за рубины?

– Я получил друга, – ответил я, – и вернул долг. Мой долг Марти. Он внес за меня залог, а это одно из самых приятных событий, которые когда-либо случались в моей жизни, и мне удалось отплатить ему добром. Синтия Консидайн обрела ожерелье и серьги, Джон Консидайн – супружеское счастье, по крайней мере до тех пор, пока не подвернется очередная симпатичная актрисулька. Айзис рассталась с украшениями, но получила заначку на черный день, которая не подвластна колебаниям цен на рубины. Марти насладился коротким романом с Айзис и завершил его с добрыми чувствами к окружающему миру.

– Это все долг. А кто друг?

– Айзис, – ответил я. – Наше знакомство, когда я столкнулся с ней в коридоре, началось неудачно, а дальше, когда она обнаружила, что я украл ее рубины, стало только хуже, но во время финальной сцены в ее номере я сильно поднялся в ее глазах.

– И ей понравилось, что ты взял медвежонка.

– Который к тому же гармонирует с ее нарядом. Завтра вечером у нас с ней свидание, и если все пойдет хорошо, у нее будет возможность рассмотреть мишку поближе.

– Где?

– У меня дома. Теперь он живет там. Думаю, я мог бы вернуть его и попросить обратно залог, но решил, что лучше оставлю его себе. Так что, Кэролайн, со всего этого дела я кое-что получил. Вернул долг, завел нового друга и приобрел плюшевого мишку.

– И твой новый друг завтра вечером познакомится с твоим медвежонком. Возможно, им даже доведется послушать Мела Торме.

– Будем надеяться.

– Все это замечательно, – сказала Кэролайн, – а как насчет денег? Айзис Готье получила деньги, Генри, он же Гулливер Фэйрберн, получил деньги…

– И не забудь Рэя.

– Он тоже получил деньги?

– Мы же заключили сделку, помнишь? Поровну, как в аптеке.

– Посвяти меня в цифры, Берн.

– Элис заплатила две тысячи долларов, – начал я. – Лестер Эддингтон – три, что несколько лучше его первоначального предложения покрыть мои расходы на изготовление ксерокопий. Виктор Харкнесс от имени «Сотбис» выложил пять тысяч.

– И Хильярд Моффет отвалил пятьдесят штук.

– Правильно.

– Две плюс три плюс пять плюс пятьдесят получится шестьдесят. Шестьдесят тысяч долларов?

– Просто поразительно, как тебе это удалось без карандаша и бумаги.

– И ты отдал Генри…

– Половину. Тридцать тысяч.

– И поделился с Рэем?

– Был уговор. Пятьдесят на пятьдесят.

– Половину от того, что осталось у тебя после дележки с Генри?

– Рэй про Генри ничего не знает, – покачал я головой. – Кроме того, что этот элегантный пожилой человек неоднократно появлялся у меня в магазине и даже пару раз помогал мне за прилавком. Рэй знает, что был лишь один комплект писем, написанных двадцать лет назад каким-то знаменитым писателем, о котором он никогда не слышал. Я имитировал сожжение этих писем, потом продал ксерокопии двум лицам и отдал оригиналы третьему. Поэтому я не мог сказать ему, что отдал Генри тридцать тысяч. Это бы сбило его с толку.

– Поэтому ты отдал ему тридцать тысяч? И остался ни с чем?

– Я изначально ни на что не рассчитывал, – напомнил я. – Элис запудрила мне мозги, сообщив, что хочет оказать большую услугу Фэйрберну, но в итоге так все и получилось. Мне удалось оказать ему большую услугу.

– То есть у тебя на душе осталось теплое чувство, а за душой – ни цента?

– Ну, не совсем уж ни цента.

– Как это?

– Ну, Рэй же знал только об одном комплекте писем, – повторил я, – поэтому известие о втором комплекте окончательно сбило бы его с толку. Я отдал ему половину от десяти штук, которые получил от Элис, Эддингтона и «Сотбис», и даже не стал учитывать понесенные расходы, не говоря уж о стоимости изготовления ксерокопий. Он получил ровно пять тысяч долларов и был вполне счастлив, так что, по-моему, я поступил точно, как в аптеке.

– То есть у тебя осталось…

– Двадцать пять тысяч долларов, что, вероятно, не самая высокая плата за очень рискованную работу, которую я проделал, но все-таки несколько больше, чем ничего. Чтобы огрести двадцать пять штук, мне надо продать очень много книг.

– А мне нужно вымыть уйму собак. Конечно, это не состояние, но ты прав, это значительно больше, чем ничего. Кстати, такую же сумму получила Айзис.

– Совершенно верно, – кивнул я. – И это тоже нас объединяет.

– Мел Торме, начинай прогревать миндалины. Берн, ты еще кое-что приобрел.

– Что же?

– Письма.

– Какие письма?

– Настоящие письма, Берн. Оригиналы, те, которые Карен Кассенмайер украла у Антеи Ландау, а Карл Пилсбери забрал из сумочки Карен Кассенмайер и передал Элис Котрелл, а ты украл из ее квартиры и сделал вид, что сжег, но на самом деле не сжег.

– А-а, эти письма…

– Ну?

– Что «ну»?

– Они же у тебя, так? Их ни у кого больше нет, и ты не бросил их в камин.

– Генри считает, что бросил. Он не знает, что ты печатала для меня пустышки.

– А ты сохранил их. – Кэролайн усмехнулась. – Очередной сувенир, Берн? Как Мондриан у тебя дома, которого все считают подделкой, и только мы с тобой знаем, что это подлинник? Как экземпляр «Глубокого сна» в твоей домашней библиотеке, который Рэймонд Чандлер подписал для Дэшила Хэммета и о существовании которого никто не подозревает?

– Да, они примерно того же уровня, – кивнул я. – Я не мог бы продать их, не мог бы даже показать их кому-нибудь. Но я мог бы наслаждаться тем, что они у меня есть, так же, как книгой и картиной. Но мне не удастся этого сделать.

– Что ты имеешь в виду, Берн?

– Не думаю, что Генри каким-то образом узнал бы об их существовании, и скорее всего, мы с ним никогда больше не встретимся, но я бы об этом знал, и меня бы это беспокоило. Он уверен, что эти письма уничтожены, и очень бы огорчился, узнав, что это не так. Он бы посчитал, что я его предал. – Я нахмурился. – Даже если он никогда не узнает, это все равно будет предательством. Скажу только, что это меня тревожит. Если бы у меня был настоящий камин, я бы их сжег.

– И что ты собираешься делать?

– Уже сделал. Ты знала, что в Нью-Йорке есть компании, которые дают напрокат измельчители бумаг?

– Меня это не удивляет. В Нью-Йорке можно найти компанию, которая даст тебе напрокат слона. Ты взял напрокат измельчитель?

– Мне привезли его вчера. И вчера вечером я пропустил через него всю переписку Фэйрберна и Ландау – страничку за страничкой. Элис говорила, что якобы измельчила письма и потом сожгла то, что получилось, но в этом нет необходимости. Вся королевская конница и вся королевская рать не смогли бы собрать эти обрезки. Я смял их в кучку и выбросил в мусоропровод.

– То есть эти письма больше не существуют.

– В читаемом виде – нет.

– Но ты прочитал их перед тем, как уничтожить?

– Я об этом думал, – признался я.

– И?

– И решил, что не стоит. Я решил, что это будет вторжением в частную жизнь.

– Ты постоянно вторгаешься в частную жизнь, – напомнила Кэролайн. – Берн, ты проникаешь в чужие жилища, шаришь по шкафам и тумбочкам и, когда находишь то, что тебе нравится, уносишь к себе домой. По сравнению с этим чтение каких-то старых писем выглядит сущей безделицей.

– Понимаю, – кивнул я. – Но это – Гулливер Фэйрберн, Кэролайн. Человек, который написал «Ничьего ребенка».

– И эта книга изменила твою жизнь.

– Так и есть, – сказал я. – И я считаю, что кое-чем ему обязан.