Текст книги "Нелепо женское правленье"

Автор книги: Лори Р. Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 3

Понедельник, 27 декабря

Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон велит… неприлично жене говорить в церкви.

Послание 1-е коринфянам, 14:34-35

Когда мы прибыли, служба уже давно началась. Мы пристроились в последнем ряду. Зал и аудитория напомнили мне, скорее, театр, нежели церковь. И стулья расставлены рядами, как в театре.

На сцене – она, кстати, тоже театрального типа – крохотная женская фигурка. Светлые волосы, светлое, почти белое, с легким персиковым оттенком длинное платье… даже, пожалуй, не платье, а какая-то жреческая хламида. Одеяние играет бликами, отражает свет направленных на женщину прожекторов. Речь ораторши ничем не напоминала проповедь в ее классической форме. Она говорила негромко, иногда чуть ли не себе под нос, однако все сказанное мы без усилий воспринимали со своих мест.

– Вот как все это началось, – повествовала женщина. – Однажды солнечным воскресным утром я зашла в церковь и услышала громовую проповедь. Громадный, эффектный проповедник цитировал Первое послание коринфянам. «Жены ваши в церквах да молчат», смаковал он. – Она выдержала паузу. – Я промолчала, но не могу сказать, что мне это понравилось.

По аудитории прокатился смешок. Слушатели живо откликались на это выступление… проповедь? Я окинула взглядом присутствующих. Из трех с половиною сотен лишь два десятка мужчин. Трое из сидящих поближе ко мне явно чувствуют себя не в своей тарелке. Еще двое нервно смеются. Один лихорадочно марает репортерский блокнот, и лишь один явно млеет от наслаждения. Приглядевшись, я, однако, засомневалась, мужчина ли он.

Проповедница дождалась тишины и продолжила:

– Я все же ощутила благодарность к этому крупному и шумному господину, хотя и не сразу, а по некотором размышлении. Почему он не хочет, чтобы я раскрывала рот в церкви? Что, по его мнению, я произнесу? Чего он боится?

Абсолютная тишина.

– Почему, почему этот человек боится меня? Вот я, едва пять футов с каблуками, и вот он, шестифутовый здоровяк, вдвое толще меня, с университетской степенью (я покинула школу в возрасте пятнадцати лет), взрослый человек, отец семейства, владелец просторного дома со всеми удобствами – и я, двадцатилетняя девица, ютящаяся в квартирке без горячей воды. И он меня боится. Боится, что я открою рот и он превратится в посмешище. Или что Бог его превратится в посмешище? Как тут не призадуматься… И знаете, к какому я пришла выводу? Да, да, этот великолепный мужчина с великолепно поставленным голосом, ораторствуя в своей великолепной церкви, дрожал за себя и за своего великолепного Бога. Он боялся меня!

Аудитория вновь заволновалась, и женщина подняла руку.

– И знаете, ведь он не зря боялся!

На этот раз она засмеялась вместе со всеми. Засмеялась над собой, над абсурдностью описанной ситуации.

– Во мне боролись противоречивые желания. Хотелось встать и задать ему неудобные вопросы, заставить его выглядеть дураком. Но какая в том радость? Человек работал для Бога, работал с Богом, думал о Боге, жил с Богом, но не доверял этому Богу. Не верил в него! Он боялся, что его Бог не выдержит вопросов, критики, сомнения. Он сомневался, сможет ли его Бог принять в свои объятия всех и каждого, больших и малых, верящих и ищущих веру, мужчин и женщин.

Она отошла к столику, отпила из стакана и вернулась на середину сцены.

– Книга Бытия знакомит нас с двумя методами создания человеческих существ. В первой главе Господь произносит слово, и сила этого слова столь велика, что оно воплощается. Оно становится светом и тьмой, солнцем и луной, горами, деревьями, животными, едва оставив уста Господни.

Во второй главе мы видим Бога в переднике горшечника. Он месит липкую глину и лепит человечка.

Она сверкнула наманикюренными ногтями, очертив контуры вылепленной Богом фигурки, и резким движением отмела ее прочь.

– Тот же Бог, но по-разному рассказывается о Его творении. Однако ни в одном из этих двух повествований не говорится, что мужчина лучше женщины. Бог создал человека – человечество – по образу и подобию своему, он создал мужчин и женщин, не только одних мужчин.

В зале заволновались, и она повысила голос.

– А другая версия, с Богом-скульптором? Все вы, конечно, с детства усвоили, что раз женщина создана из ребра мужчины, то и должна ему подчиняться, а он должен ее защищать. Слыхали, конечно, эту чушь?

Выступавшая настолько владела голосом, что, произнеся последнее слово, извлекла из аудитории как смех, так и несколько возмущенных возгласов.

– Если рассуждать логично, то женщина была дана Адаму не как слуга и рабочая лошадь, наделенная даром речи. Бог осознал, что творение его несовершенно, и потому он разверз созданное человеческое существо и создал из него Еву, венец творения.

Теперь ей пришлось кричать.

– Вот чего боялся этот крикливый проповедник. Он боялся услышать, что запрещать женщине открывать рот в храме Божьем – все равно что запретить солнцу светить. Но сейчас все изменилось, друзья мои! Созданные по образу и подобию Божьему, вы имеете право располагать своим разумом и телом своим. Вы – образ Божий, и я люблю вас. Увидимся в четверг, друзья мои.

Она махнула рукой и, в последний раз сверкнув своим одеянием, исчезла. Аудитория взорвалась сотнями голосов. Споры, смех, согласие, смущение… Ронни наклонилась к моему уху.

– Народ сейчас направится по соседству, чай с печеньем вкушать, а мы можем представиться ей, если хочешь.

Я не возражала. Выступление вызвало у меня массу самых разнообразных чувств, иной раз не самого приятного свойства, но над всеми этими впечатлениями возобладало любопытство. Женщина управляла аудиторией с опытностью поднаторевшего политика. Даже я, нехристианка, закоснелый циник, подпала под влияние этой феминистки-юмористки. Надо сказать, что феминистки крайне редко обладают чувством юмора. Глубоко убежденная в правоте дела, эта женщина находила в себе силы посмеяться над собой. Очевидно, что, оставив школу в пятнадцать лет, она не прекращала учиться. Ее отношение к Библии отличалось здоровым прагматизмом, ее теология при всем радикализме не гнушалась здравым смыслом.

Конечно же, я хотела встретиться с этой женщиной.

Мы с Вероникой направились против потока устремившихся к выходу, щебечущих и бурно жестикулирующих женщин, среди которых тут и там виднелись возмущенные мужские физиономии.

Стоявший возле незаметной двери мощный страж в униформе почтительно приложил два пальца к котелку и приветствовал Веронику по имени, меня же окинул внимательным взглядом. Помещение за дверью скорее напоминало театральную гримерную после представления, нежели церковную ризницу после службы. Какие-то молодые леди именовали друг друга «дорогушами», беседуя через головы других женщин, одетых в брюки и занятых осветительным оборудованием. По мере того, как мы пробирались в глубь помещения, лицо Вероники озарялось все более широкой улыбкой. Направленные на Ронни взгляды свидетельствовали об ее непререкаемом авторитете в этой организации. Меня – и особенно мое одеяние – рассматривали с выражением явного недоумения.

Вот за нами закрылась еще одна дверь, отрезавшая шум и суматоху. Теперь мы шагали по коридору, напоминающему кулуары дорогого отеля. Из глубокой ниши высовывалась пышная декоративная композиция из оранжево-бурых лилий и белых роз. Вероника бесцеремонно выдрала оттуда две розы и вручила одну из них мне. За углом она стукнула еще в одну дверь, из-за которой доносились женские голоса. Ответа не последовало. Вероника смущенно поиграла розой, постучала снова. На этот раз дверь приоткрылась, я увидела полную женщину лет пятидесяти в сером одеянии горничной, в накрахмаленном белом передничке и чепчике.

– Бонжур, Мари, – радостно воскликнула Ронни и шагнула вперед. Дверь перед ней распахнулась. Впустила горничная и меня, хотя и весьма неохотно.

Марджери Чайлд царила в помещении. С первого взгляда казалось, что в комнате собралось на совместное чаепитие с десяток подруг. Но достаточно было глянуть на физиономии почитательниц, на то, как они буквально пожирали глазами своего кумира, чтобы понять, что чай – последнее, о чем они в данный момент думали. Хозяйка чаепития окинула меня взглядом столь же внимательным, что и ее страж, однако ей на этот осмотр понадобилась доля секунды. Она тепло приветствовала Веронику. Ронни вложила ей в руку цветок с таким видом, как будто положила его на алтарь, и Марджери поднесла розу к носу, вдохнула ее аромат, прежде чем опустить на стол, к другим разбросанным среди чашек цветам.

– Рада тебя видеть, Вероника. В субботу чувствовалось твое отсутствие.

– Да-да, – расстроено покачала головою Рои ни. – Я старалась освободиться, но одно из моих семейств…

– Ох уж эти твои подопечные… Я сегодня размышляла над проблемой той девушки, Эмили. Нам надо с тобою это обсудить.

– Конечно, Марджери. В любое время.

– Спроси у Мари, когда я свободна завтра или послезавтра. Она это знает лучше меня. Ты сегодня не одна?

Вероника взяла меня за руку, подтянула поближе.

– Мэри Рассел, моя оксфордская подруга.

На меня смотрели синие, почти фиолетовые глаза, глубокие и спокойные, какие-то магнетические. Прекрасные глаза, единственное безупречное украшение лица Марджери Чайлд. Ее азиатские скулы, слегка смуглая шершавая кожа, слишком крупные зубы, сломанный когда-то и плохо сросшийся нос… – ко всем остальным чертам лица можно было придраться, и не без основания. И все же эти недостатки лишь усиливали привлекательность лица, живого и призывающего жить и бороться за него, а не просто любоваться. Эта женщина дышала уверенностью и энергией, слабых она подчиняла, сильным бросала вызов. Присутствующие явно ждали от меня изъявления знаков верноподданничества: возложения розы или еще чего-нибудь в том же роде.

Не сводя с нее взгляда, я засунула цветок себе в петлицу, выступила вперед, протянула руку и вежливо улыбнулась.

– Здравствуйте!

Почти незаметная пауза – и вот уже Марджери держит мою руку в своей. Преданные кроличьи взгляды присутствующих несколько меняют выражение, скользя по нашим сцепленным рукам и переходя на мою странную фигуру. Рукопожатие исследователя: она задерживает мою руку чуть дольше необходимого. В глазах проскальзывает веселая искорка.

– Добро пожаловать, Мэри Рассел. Спасибо, что зашли.

– Не за что, – чарующе улыбаюсь я.

– Надеюсь, вам понравилась моя проповедь?

– Да, было очень интересно.

– Прошу вас, чаю или иных напитков.

– Спасибо, непременно, – киваю я, не двигаясь с места.

– Мне кажется, вы нас чем-нибудь порадуете, – вдруг заявляет она тоном конферансье.

– Неужели? – делаю я изумленное лицо, однако не отнекиваюсь. Взгляды наши встречаются, и вокруг ее глаз вдруг стягиваются мелкие морщинки, хотя губы не шевелятся.

– Может быть, вы задержитесь ненадолго, когда мои друзья разойдутся? Нам найдется о чем потолковать.

Я отвечаю безмолвным поклоном и отхожу в уголок. Очень интересная женщина, может быть, не хуже Холмса.

Следующий час был бы невыносимо скучным, если бы не захватывающие подводные течения и интермедии беседы, которую направляла все та же Марджери. Этой группой она управляла так же уверенно, как и аудиторией во время проповеди, хотя и с несколько иной целью. В зале она поучала, побуждала, даже провоцировала. Здесь она выбрала для себя ипостась духовной матери-советницы, просветительницы круга избранных, сплоченного вокруг мудрой водительницы.

Включая меня, присутствовало четырнадцать женщин, самой старшей лет тридцать пять; все из состоятельных семейств, все более или менее привлекательные. И на всех наложило отпечаток разразившееся в Европе безумие. Лишь две ограничились вязанием теплых вещей для солдат, причем одна из них была обременена родителями-инвалидами. Девять добровольных медсестер полевых госпиталей, три из девяти с 1915 года и до конца войны сопровождали транспорты с умирающими во Франции, в Южной Англии, в Средиземноморье, ежедневно по шестнадцать часов крови и гноя, крещение кровью и ужасом для тепличных растений «лучших семейств». Некоторые работали в деревне, сменив седло скаковой лошади на упряжь пахотной, сажая картофель в тяжелой сырой почве. Некоторые потеряли братьев и женихов в Ипре и Пашендале, сплошь и рядом друзья их детства возвращались безрукими, безногими, слепыми, искалеченными. Эти юноши начинали войну, переполненные благородными целями и идеалами, и теряли один идеал за другим; жизнь, борьба и само мышление утрачивало смысл. Более дюжины молодых леди «голубых кровей», сильных, разумных, в присутствии которых я иной раз терялась, стремились сложить свою тяжко добытую зрелость, свою самостоятельность к ногам этой женщины, как они сложили к ее ногам цветы. Она, со своей стороны, внимательно выслушивала каждую, комментировала, судила, советовала – и все это с божественной высоты. Каждая получила свою долю слов с благодарностью, с жадностью голодного ребенка из хлебной очереди, каждая отбывала со своей долей в свой уголок, как собака с аппетитной костью, чтобы обглодать ее там спокойно и без помех. Вероника поднялась и повернулась ко мне.

– Мэри, поедешь со мной? Или приезжай позже…

Она ожила, посвежела и выглядела намного лучше – бесспорная заслуга Марджери Чайлд.

– Нет, Ронни, я поеду в клуб, если не возражаешь; там у меня вещи. Там и переночую. Эту одежду пришлю завтра, или можем встретиться.

Мы переговаривались, а Марджери терпеливо ожидала. Это меня развлекало так же, как наша с нею словесная перепалка чуть раньше. Глядела я лишь на Веронику, но ощущала присутствие Марджери, понимала, что и ее эта ситуация развлекает примерно таким же образом.

– Конечно, давай встретимся. Где?

– У скульптур Элджина в Британском музее. В полдень. Оттуда можно пройти к Тонио. Идет?

– В Британском музее не была вечность! Отлично. Там и увидимся.

Ронни почтительно распрощалась с Марджери Чайлд и удалилась.

ГЛАВА 4

Понедельник, 27 декабря

Женщины в целом соображают весьма медленно.

Кирилл Александрийский (376–444)

Дверь за Вероникой закрылась. Она поговорила о чем-то с Мари, затем и голос ее затих. Я сидела и позволяла себя изучать, подробно и неторопливо. Наконец светловолосая женщина отвернулась и скинула с ног туфли. Я перевела дыхание, сообразив, что все это время сдерживала его. Мысленно поблагодарила Холмса за тренировки, придирки и бесконечное ворчание (критику), позволившие мне выдержать это испытание, не дрогнув. Во всяком случае, внешне.

По толстому ковру Марджери Чайлд прошествовала к бутылкам, смешала в стакане джин с тоником. Повернулась ко мне с немым вопросом. Я отрицательно помотала головой, и хозяйка направилась к комоду, вынула эмалевый курительный гарнитур, состоящий из сигареточницы и спичечницы, захватила пепельницу и вернулась на место. Все это с кошачьей грацией и гибкостью. Ноги под себя она подсунула в точности, как кошка миссис Хадсон подбирает лапы.

Вот уже дымится сигарета, использованная спичка успокоилась в пепельнице, которая никак не может замереть на подлокотнике. Светловолосая женщина заполняет свои легкие дымом, медленно выдыхает через ноздри и рот. Столь же верно и вдумчиво втекает в ее желудок первый глоток из стакана. Глаза закрыты.

Когда глаза снова открылись, передо мной сидела совсем другая женщина. Маленькая, усталая, растрепанная, все в том же дорогом платье, с необходимыми для снятия напряжения стаканом и сигаретой. И несколько постаревшая. Теперь Марджери Чайлд выглядела лет на сорок.

И смотрела она на меня не изучающе, а с мягкой рассеянностью человека, неожиданно получившего в подарок несколько норовистую скаковую лошадь. И заговорила будничным тоном, в котором не осталось ничего вдохновляющего или манипулирующего. Смена метода воздействия в поисках более подходящего? Отказ от всех испробованных методик и возврат к естественному поведению – иными словами, еще один метод. За мягкой рассеянностью хозяйки угадывалась все та же бдительность.

Первые слова ее соответствовали настрою; естественная прямота как реакция на проблему, которую я представляла.

– Зачем вы здесь, Мэри Рассел?

– Меня пригласила Вероника. Я могу уйти, если желаете.

Она покачала головой, не приняв ни ответа, ни предложения.

– Люди приходят сюда с определенной целью, – сказала она как бы самой себе. – Одни нуждаются в чем-то, другие хотят что-то дать. Некоторые хотят меня оскорбить. А вы?

Я замялась в поисках ответа.

– Я пришла, потому что моя подруга во мне нуждалась, – ответила я наконец, и она, казалось, приняла этот ответ.

– Да, Вероника. Как вы познакомились?

– Учились в Оксфорде. Жили рядом. – Я решила не упоминать наших общих довольно-таки экстравагантных забав, вспомнив лишь наиболее достойное мероприятие: – Ронни организовала постановку спектакля «Укрощение строптивой» для раненых. И еще цикл лекций по голосованию. – Тоже лучше не упоминать, по какому именно голосованию. – И меня привлекла. Это у нее хорошо получается, вы заметили, конечно. Ее энтузиазм заразителен. Возможно, потому что основан на присущей ей доброте. Однажды Ронни даже вовлекла меня в дискуссию. Мы подружились, сама не знаю почему.

Я замолчала, удивляясь, как много и с какой искренностью я рассказала совершенно незнакомому человеку.

– Понимаю. Противоположности притягиваются. Вероника мягче и щедрее, чем вы считаете уместным. Твердость и мягкость, сила и любовь…

Сделав это заключение, Марджери Чайлд как бы поставила точку, поднеся стакан к губам. Я не успела ничего возразить, и она продолжила:

– Это основа наших вечерних циклов. И дневной работы.

– Циклов?

– Эге, я вижу, Вероника многого вам еще не рассказала. Что она говорила?

– Ну… В основном любовь, права женщин…

Марджери рассмеялась.

– Узнаю Веронику. Давайте восполним пробелы. – Она раздавила окурок и тут же закурила следующую сигарету. – Вечерние службы относятся к публичным мероприятиям. Многие из членов нашего сообщества пришли однажды из любопытства и заинтересовались всерьез. Понедельники посвящены общей тематике. Я выступаю на разные темы, иногда читаем Библию, иногда молимся индивидуально или коллективно. Обсуждаются политические темы, злободневные. В понедельник все тихо-мирно. Четверги совершенно иные. – Она замолчала. Воспоминание о четвергах заставило ее глаза потемнеть и вызвало улыбку, мгновенно преобразившую ее лицо, на мгновение сделавшую его прекрасным.

– В четверг я говорю о любви. Набивается полный зал, приходит много мужчин. Субботы посвящены силе, власти, политике. В субботу приходят бойцы.

– Могу себе представить, – проронила я, вспомнив, как «тихо-мирно» проходил ее «семинар» в этот понедельник. – Но ведь есть еще и другие виды деятельности?

– Да, конечно, эти вечера – лишь верхушка айсберга. Мы затрагиваем все, что связано с жизнью женщины. Звучит претенциозно, но не замахнешься – не ударишь. Сейчас мы сконцентрировали усилия в четырех сферах: грамотность, здоровье, безопасность, политическая реформа. Вероника отвечает за чтение. Отлично работает, нельзя не признать. Сейчас у нас обучаются чтению и письму около восьмидесяти женщин.

– И она их всех сама учит? Неудивительно, что Ронни еле на ногах держится.

– Нет-нет. У нас много добровольцев. Вероника координирует их работу, но и сама преподает. То же самое и в других областях. За здоровье у нас отвечают врач и несколько сестер. И не только за здоровье. Например, женщину, страдающую хроническим заболеванием легких, обследует врач, а дом ее навестит строитель, который проверит, нельзя ли улучшить вентиляцию. Слабовидящей не только выпишут очки, но и проверят условия освещения па рабочем месте, потребуют провести газовое или электрическое освещение, если это необходимо. Изможденной женщине с одиннадцатью детьми расскажут о контроле рождаемости и позаботятся о том, чтобы она получила, вместе с детьми дополнительное питание.

– Что касается контроля рождаемости, то тут вы рискуете, – вставил я, Могут быть неприятности.

– Уже были. Одна из наших активисток провела неделю за решеткой, так что теперь мы распространяем эти сведения только в устной форме, никаких брошюр. Сейчас, впрочем, становится легче. Доктор Стопе – вы знаете ее, это она написала «Любовь в браке» – собирается открыть специальную клинику. Через месяц планируется ее лекция, можете посетить, если интересуетесь.

Я неопределенно хмыкнула, представив себе реакцию Холмса.

– А безопасность?

– Эта область вычленялась из программы здоровья, развилась и самостоятельную и, надо признать, доставляет нам немало хлопот. У нас имеется убежище для женщин и детей. Женщине без родственников не от кого ожидать помощи, некуда сбежать от мужа-буяна. Полиция в семейные дела не вмешивается. – Голос Марджери не изменился, но глаза, потемнели, на этот раз от гнева. Я сразу обратила внимание на ее сломанный нос. – Дна года назад мы получили по завещанию от одного из наших членов два дома и устроили там убежище, объявив, что даем приют женщинам и их детям.

– Представляю наплыв желающих!

– Убежище – не приют для постоянного проживания. Есть ведь еще работные дома. – Моя собеседница презрительно фыркнула, выразив свое мнение об этих заведениях. – Мы помогаем пострадавшим найти работу и няньку для детей. Входим в контакт с мужем, иногда это дает результаты.

– Вы помогаете только женщинам?

– Только женщинам. Мужчины иногда обращаются, но мы не оставляем их в приюте – кормим и выпроваживаем. У мужчин выбор богаче. Женщинам нужна помощь их сестер. Что меня привлекает в нашей деятельности чуть ли не больше всего, так это то, что здесь вступают в контакт женщины из разных классов общества. Мы видим, что у нас больше общего, чем различий, несмотря на кажущуюся пропасть между богатыми и бедными. Мы близимся к революции в роли женщины в обществе и стремимся к тому, чтобы перемены коснулись всех женщин, как богатых, так и бедных.

– Большинство из тех, кого я видела сегодня, явно к бедным не принадлежат.

Марджери улыбнулась.

– Я обращаюсь ко всем. С одной стороны, мои сестры из самого бедного слоя с их насущными, даже отчаянными нуждами. Эти нужды легче определить: лечение туберкулеза, благотворительные спектакли, теплая одежда для детей. С другой стороны, те, кто сегодня заполнил зал, и те, которые сидели у меня за чаем. Женщины вашего круга, созревшие во время Великой войны, выполнявшие работу, о которой и не слыхивали в детстве. И женщины постарше, управлявшие хозяйством во время войны и увидевшие теперь себя гарпиями и узурпаторами, вытеснившими мужчин с рабочих мест. Моя задача свести их вместе, слить воедино.

– Бедненькие богачки, – пробормотала я.

– Их нужды реальны, – резко одернула меня Марджери. – Их мучает не менее острый голод, даром что духовный, а не физический. С какой-то точки зрения даже более острый, потому что нелегко определить его причину, некого винить, кроме самих себя. Пустые полки в кухне обнаружить легко, другое дело – пустое сердце.

– Пустое сердце? Пустая жизнь? Опустошенность? – взвилась я, все еще под впечатлением увиденного во время ночной прогулки по Лондону. Чтобы выманить свою собеседницу из укрытия, сбить с укрепленных позиций, я готова была даже несколько покривить душой, и мои высказывания не вполне согласовывались с моими же убеждениями. – Боюсь, что большинство этих «опустошенных» особ с вами не согласятся. Пустые полки – тяготы образования и вынужденного безделья! Мы ведь живем не в девятнадцатом веке и даже не в начале двадцатого. Наступает одна тысяча девятьсот двадцать первый год! Никто не вернет этих «опустошенных» бедняжек обратно, не облачит их в корсет из китового уса или в неуклюжий кринолин. Да что там говорить, иные из них даже обладают правом голоса!

– Право голоса – жалкая подачка. Отпуская изработавшегося раба на волю, хозяин ничуть не подрывает основы рабовладения. Точно так же, наделив жалкую часть женщин правом голоса, вы не компенсируете всех тягот, выпавших на их долю за время войны, не говоря уж о вековечном угнетении всего женского пола. Это право голоса лишь вбило клин в движение за эмансипацию, раскололо феминисток, обмануло многих из них.

– В общем, вы используете женщин в своих проектах, навевая им иллюзию полезности.

К моему удивлению, Марджери не обиделась. Засмеявшись, она заговорщически подмигнула.

– Колоссальный энергетический ресурс! И ни один мужчина не протянет к нему лапу. Ни один политик.

– Значит, у вас политические амбиции? – Я вспомнила газетное фото. Может быть, она метит в лорд-мэры?

– Нет у меня политических амбиций… личных.

– То есть вы стараетесь для церкви?

– Для Храма. Я поступаю так, как считаю нужным, как диктуют обстоятельства. Возможно, придется выступить в качестве политика.

– Используя «колоссальный энергетический ресурс», – ухмыльнулась я.

– Да, представляя громадную часть населения.

– И используя их банковские счета.

И снова Марджери не обиделась. Лицо ее приобрело безмятежное выражение: одна из тех масок, которые мастерски использовал мой друг Холмс.

– Да, люди охотно жертвуют Храму. Многие делают это регулярно, другие помогают, когда и чем могут.

А ведь мне казалось, что я ее фактически обвинила! Очевидно, эта женщина не один час обдумывала финансовые аспекты своей деятельности и находила их вполне оправданными. Я сменила тему.

– Меня заинтересовало прочтение вами текстов. Скажите, это ваше собственное толкование или же вы изучали источники?

К моему удивлению, этот безобидный вопрос ее насторожил. Марджери вздрогнула и уставилась на меня, будто услышав, как леди Макбет прервала свои зловещие завывания, чтобы сообщить рецепт кондитерской выпечки. Глаза ее сузились.

– Мисс Рассел, какую газету вы представляете?

Настала моя очередь удивляться.

– Газету? Боже мой, как вы заблуждаетесь! – Смеяться мне? Обижаться? Я в качестве проныры-корреспондентки, рвущейся отобразить «Марджери Чайлд без грима»… Я решила засмеяться, и смех мой прозвучал достаточно убедительно. – Нет, мисс Чайлд, я не имею отношения к прессе. Я здесь в качестве подруги Ронни Биконсфилд, не более.

– А чем вы занимаетесь? Где работаете?

Я быстро взвесила ее вопрос. Очевидно, я как-то выпадала из общей массы досужих поклонниц Марджери Чайлд.

– В Оксфорде. Я внештатный преподаватель, исследователь.

– И что вы исследуете?

– Библию. Священные тексты.

– Значит, занимаетесь теологией?

– Теологией и химией.

– Странное сочетание.

– Не слишком странное.

– Вы так считаете?

– Химия исследует физическую Вселенную, теология занимается вопросами духа. Можно проследить методологическое сходство.

Стакан и сигарета забыты. Марджери застыла, прислушивается к себе, словно бы советуется с каким-то внутренним голосом.

– Угу… – Похоже, это относится не к последней сказанной мною фразе. – Начинаю понимать. Вас интересует моя трактовка создания женщины. Как бы интерпретировали эту историю вы?

– Весьма схожим образом, хотя, полагаю, мы пришли к одинаковому результату разными путями.

– О средствах можно забыть, если цель достигнута и результат тот же. – Тут хозяйка вспомнила о сигарете и стряхнула с ее кончика наросшую палочку пепла.

– Не согласна. – Она подняла голову, привлеченная скорее моим тоном. Разумеется, Марджери Чайлд не знала, насколько строго, насколько нетерпимо я отношусь к методологической неряшливости. Отсутствие системы в подходе к тексту, с моей точки зрения, менее простительно, нежели намеренная фальсификация результатов анализа, как в богословии, так и в химии. Я улыбнулась, чтобы смягчить впечатление от возражения, и попыталась объяснить: – Интерпретация Библии без специальной подготовки напоминает поиск адреса в большом городе без карты и без знания местного языка. Вы можете выйти к своей цели, но шансы сбиться с пути недопустимо велики. Работая с английским текстом Библии, вы отдаетесь на откуп переводчикам.

– Неужели различия столь существенны?

– Дело не в случайных различиях. Встречаются умышленные искажения, умолчания.

– Например?

– Второзаконие, тридцать два, стих восемнадцать, – отчеканила я, оседлав любимого конька. Чуть не месяц я мучила библиотекарей из-за одного слова, посвятив его толкованию целую статью.

Марджери моментально процитировала упомянутое место.

– «Твердыню, тебя породившую, забыл ты, Бога не помнишь, создавшего тебя». – Она посмотрела на меня с удивлением. – Какие вопросы может вызвать эта фраза? Фрагмент увещеваний Моисея, взывающего к своему заблудшему стаду, призывающего отрешиться от языческих заблуждений и обратиться к Твердыне своей, к Господу.

– Не совсем так. То есть совсем не так. Видите ли, официальная версия перевода с оригиналом не совпадает. Это «создавшего» на иврите передается глаголом «hub», что означает «крутиться, вертеться, извиваться». Как в танце. Или как при деторождении. Фразу можно перевести так: «Твердыню, тебя породившую, забыл ты, Бога, корчившегося в муках родовых, чтобы создать тебя».

Я внимательно следила за ее лицом. Хотела бы я увидеть такую реакцию со стороны моих академических коллег. Марджери вскочила, как ошпаренная кошка, прыгнула к столу и схватила потертый том Библии в мягкой кожаной обложке. Она быстро нашла искомое место и уставилась в текст, как бы желая увидеть его изменившимся. Но текст, разумеется, остался прежним. Марджери обвиняющим жестом протянула книгу мне.

– Но ведь это… Это значит…

– Да, – сухо, даже чопорно подтвердила я. – Это означает умышленное искажение словаря, относящегося к передаче материнской функции Бога. – Следя за игрой эмоций на ее лице, я сформулировала фразу, которую, разумеется, не употребила бы ни в статье, ни в оксфордских дискуссиях. – Господь – Матерь наша, скрытая от нас в течение столетий.

Марджери посмотрела на книгу, опустила взгляд вниз, как будто опасаясь, что пол разверзнется под ее ногами. Вытащив из ящика лист плотной бумаги отличного качества, она отложила Библию. Следующую сигарету уже раскуривала женщина усталая и озабоченная, на кошку совершенно не похожая.

– И… есть еще что-нибудь в таком же духе?

– Сколько угодно.

Марджери несколько раз затянулась сигаретой. Затянулось и молчание.

– М-м-да, – буркнула она под нос, вскочила и зашагала по комнате, снова напомнив мне кошку, готовую вспрыгнуть на штору. Вернувшись к креслу, «кошка» энергичным жестом погасила сигарету о дно пепельницы.

– Я поняла цель вашего прихода. Вы здесь для того, чтобы учить меня.

Я ощутила, что брови мои ползут вверх, точно, как это зачастую случалось с физиономией Холмса.

– Учить меня прочтению Библии. В оригинале. Возьметесь?

Она смотрела на меня так, как будто готова была сию минуту подтянуть свои шелковые рукава и усесться за Библию.