Текст книги "Нелепо женское правленье"

Автор книги: Лори Р. Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Что там, Мэри?

Я протянула листок Веронике.

– Из Марселя, – прочитала она. – «Аb esse ad posse», прочла она и тут же перевела: «От „это есть“ к „это возможно“». Правильно? Ну, и что это означает? От кого телеграмма?

– От бродячего знатока раннего периода иудаизма, – сымпровизировала я. – Как-то раз кто-то в Британском музее откопал где-то запись первого века о том, что вроде бы некая женщина возглавляла какую-то синагогу в Палестине. Как видишь, ответ не слишком вразумительный.

– Странно, – пробормотала Ронни, всматриваясь в строку, ища скрытый смысл. Я отвлекла ее.

– Лучше бы это перевести как «раз это случилось, значит, это возможно». Неплохой лозунг для движения феминисток, согласна?

– Н-не знаю. Пожалуй, нет. Сначала все-таки возможность.

Я изъяла у нее листок и засунула его в карман брюк.

– История пестрит странностями, бесследно сгинувшими неиспользованными возможностями, многие из которых могли бы послужить новым началом.

Дискуссия отклонилась на Жанну д’Арк, королеву Елизавету, женщин, упоминавшихся в Новом Завете, Жорж Санд и заблудилась в тумане теории.

Вечером того же дня у нас состоялось занятие с Марджери. Мари впустила меня и принесла чай, избегая смотреть мне в глаза, но умудряясь, тем не менее, передать свое ко мне презрение, превосходство надо мною и общую неприязнь. Она каким-то образом забыла о том, что произошло с ее госпожой, запомнив лишь, что я ее обманула, унизила, а сама Мари вела себя при этом как последняя дура. Я внимательно изучала свои руки, пока горничная не разгрузила поднос и не закрыла за собой дверь. Тогда я повернулась к Марджери.

– Марджери, что случилось? И каким образом вы исцелились?

Она рассмеялась.

– И вы туда же? Мари полагает, что я была на краю гибели. Непонятно, с чего она это взяла. Ну, у вас-то больше здравого смысла, Мэри.

– А вы, стало быть, не были на краю гибели?

– Какой гибели? Я порезала палец о разбитое стекло и нечаянно испачкала лицо.

Она продемонстрировала мне левую руку, выставив вперед залепленный пластырем средний палец.

– Но рваное платье…

– Да, зацепилась о край книжной полки кружевом.

– А зачем же его жечь?

– Какая вы любопытная, Мэри. Не терплю я крови, вот и сожгла.

– Можно посмотреть на палец поближе?

Она слегка пожала плечами и сунула мне палец под нос. Я осторожно удалила пластырь. Порез глубокий, несомненно, от острого края стекла. И не было этого пореза на пальце в четверг.

Делать нечего, обсудить не с кем. Мари, единственная свидетельница происшествия, ориентирована на забвение. Зря я не захватила с собой Ронни. С ее помощью я могла бы добиться от Марджери ответа. Оставались лишь мои собственные глаза, а я уже начинала в них сомневаться. Я отпустила руку Марджери, и она замотала палец.

– Я благодарна вам всем за заботу, но лучше приберечь ее на какой-нибудь более серьезный случай. Мало ли, вдруг инфлюэнцу подхвачу…

Марджери повернула руку ладонью кверху, проверяя, хорошо ли лег пластырь, и замерла. Она пристально смотрела на то место на запястье, которое в четверг вечером было отмечено ссадиной с капельками крови, очевидно, полученной при попытке закрыться от удара железного кольца, сжатого безжалостной рукой.

– Милость иногда даруется недостойным, – прошептала она еле слышно. И тут же, повернув голову ко мне, спросила легко и непринужденно:

– Чай как всегда, сливки, без сахара?

На том занятии мы обсудили одно из ключевых слов ее проповедей: любовь. Я рассказала о древнееврейских корнях ахев– и хесед-, хашак-, дод-, рахам-, реа-, о греческих агапе– и филеас-, попутно упомянув и эрос-, хотя последний в Новом Завете не встречается.

Марджери очень живо реагировала на материал, но между нами оставалась определенная дистанция: я не могла не думать о том, с какой легкостью она лжет.

Занятие закончилось, я собирала книги. Марджери встала, достала одну, лежавшую подальше, и протянула мне. Я снова взглянула на пластырь и решила попробовать еще раз.

– Вы так и не скажете мне, что произошло?

– Я уже сказала, Мэри. Ничего не произошло.

– Не знаю, что о вас и думать, – сокрушенно вздохнула я.

– Представьте себе, Мэри, я тоже не знаю, что о вас и думать. Не могу постичь мотивов человека, уделяющего столько времени и внимания Богу, в которого он практически не верит.

Я задохнулась, как будто получила удар в солнечное сплетение. Она внимательным взглядом оценила мою реакцию.

– Вы, Мэри, верите во власть идеи Бога над умами людей. Вы верите в то, как люди размышляют о непознаваемом, тянутся к недосягаемому, как они формируют свои несовершенные жизни, посвящая самое ценное в своем ничтожном бытии существу вне бытия, существу, создавшему бытие, создавшему из ничего Вселенную и распоряжающемуся ею. Но вы отказываетесь признавать очевидное, отказываетесь признать, что Бог может внести конкретные изменения в конкретную человеческую жизнь. – Марджери печально улыбнулась. – Нельзя быть такой холодной, Мэри. Если вы холодны, то и Бог ваш холоден. Холодные друзья, холодная любовь… Бог не холоден, Он никогда не был холоден. Бог пышет жаром, жаром тысяч солнц, жаром воспламеняющим, но не испепеляющим. Стремитесь к теплу, Мэри, стремитесь к теплу! Вы боитесь тепла, вы воображаете, что способны в согревающих лучах сохранить свой интеллектуальный холод. Вы воображаете, что можете любить разумом. Во время проповеди, дорогая моя Мэри, вы слушаете меня, как зверь лесной издали следит за костром. Вы боитесь, что, подойдя ближе, потеряете свою свободу. Но вы не сгорите. Я не порабощу вас. Любовь не порабощает. Любовь несет жизнь. Стряхните свои академические оковы, Мэри, заклинаю вас.

Слова ее затопили меня, нахлынули гигантской волною, лишили возможности вздохнуть. Затем волна схлынула, потянув меня за собой; мне пришлось изо всех сил сопротивляться ее мощному течению. Но когда спасение приблизилось, я ощутила ужас от его неизбежности.

Отделавшись ничего не значащими кивочками, улыбочками, хмыканьями и угуканьями, я спаслась бегством, убеждая себя, что Марджери уклонилась от ответа на мой вопрос. Увы, в глубине души я знала, что это не так.

ГЛАВА 12

Воскресенье, 9 января – четверг, 13 января

Мужчине – поле, женщине – плита,

Мужчине – меч, а женщине игла,

Муж – разум, сердца жар – жена.

Ведет мужчина – следует она.

Иное – суета.

Альфред Теннисон

На следующее утро я отправилась в Оксфорд с сильным желанием «отряхнуть прах» с сапог. Отрешиться от замешательства, вызванного двуличием Марджери и событиями предшествующего четверга. К чертям все эти потуги Праведности, к чертям почетную роль наставницы Марджери Чайлд, «дворцовые интриги» храмовой элиты, злобное англо-французское бульканье Мари. Забыта и книга о мистицизме. Я не бросилась к ней за советом, не попыталась найти, что сообщает госпожа Андерхилл о побочных физических эффектах мистического действа, о воплощении преобразований духа, воспарившего в «божественном» экстазе. Как ребенок, объевшийся шоколаду, я более слышать ничего не хотела обо всем этом, да и о великом городе Лондоне, черт бы его побрал, тоже. Домой, домой!

Истина забрезжила в моем сознании, когда из тумана вынырнули шпили и башенки Оксфорда. Вот он, мой дом! Только этот город, и никакое иное место. Надо будет приобрести здесь дом. Зачем мне Лондон? Зачем мне Суссекс, если уж на то пошло? Суссекс мог остаться для меня тем, чем был для покойной матушки, летней дачей, где можно поиграть в фермершу, но этот уголок земли между реками, эти здания, одновременно эфирные и земные, притягивали душу. Кабаний холм, Марстон… Холмсу я ни к чему, лучше проявить инициативу и вырваться из-под его раздраженно-раздражающего влияния. Нужно обратиться к агенту по недвижимости.;. После двадцать восьмого!

И я нырнула в море страниц. Выныривать приходилось по вечерам, когда библиотека Бодли закрывалась. Чтение при тусклом свете уличных фонарей – удовольствие сомнительное, поэтому четверть часа или около того я бездумно шагала к своей норе. Утром я, прихватив с собою зонт, чтобы не тратить время попусту, читала и листала книги по пути в библиотеку. Погружалась в затхлую библиотечную атмосферу, как рыба, которую бросили обратно в родной пруд.

Однако от необходимости принимать пищу природа не освободила и рыб. Внезапно осознав это в среду, я резко поднялась из-за стола, покачнулась и схватилась за столешницу. Когда я съела хоть что-то путное в последний раз? В субботу? В пятницу? И тут, как будто дождавшись прорыва первого чувства – голода, организм мой рванулся в атаку. Жажда, прострел в затекшем позвоночнике, позывы в клозет, боль в висках, ноющие конечности… Уронив перо, я схватилась за пальто и устремилась в ближайший приличный паб, где подавали готовую пищу. Претила даже мысль об ожидании обеда.

Народу в заведении много, но я не всматриваюсь в публику, прямым ходом направляюсь к стойке. Однако и тут вдруг какая-то помеха. На уровне талии откуда-то внезапно появляется растопыренная пятерня, повелевающая остановиться. Бросаю взгляд в направлении, откуда растет эта пятерня. Три знакомых лица улыбаются насмешливо, добродушно, доброжелательно. Я весьма разборчива в выборе знакомых, но эти трое даже больше, чем знакомые.

– Мэри, ты ли это! Реджи, еще пинту! – восклицает Фиби. Эти двое – примечательная парочка. Она – здоровая, грубоватая, неуклюжая, он – невысокий, тихий, аккуратный.

– Полпинты, пожалуйста, Реджи, и кучу сэндвичей, с голоду помираю, – поправляю я, вытаскивая из кошелька мелочь.

За первой полупинтой последовала еще и еще одна, да и сэндвичи, запиваемые алкоголем, получили подкрепление от стойки. Шум, веселье, незамысловатые развлечения… Фиби соблазнила меня метанием стрелок-дротиков, и вот мы уже у мишени, которую какой-то нерадивый студент изгадил картинкой с выведенным крупными печатными буквами именем «АБСАЛОМ». Я обыграла всех желающих, набрав около двух фунтов. Точная рука – один из немногих моих козырей. Не спорю, однажды эта точность спасла мне жизнь, но в основном, благодаря этому таланту, я развлекаю сборища в гостиных или, как в данном случае, в пабах. Заказав на выигрыш выпивку всем присутствующим, я уселась на место, разгоряченная и довольная.

Паб закрылся на перерыв, и мы вчетвером оказались на улице. Четвертый член нашей компании, нескладный долговязый баронет, рука которого и остановила меня по дороге к стойке, вытащил из кармана трубку, неодобрительно на нее посмотрел и спрятал обратно. Этот парень, пока еще студент, славился любовью к трубочному табаку, к Эйнштейну, а также к каламбурам и неприличным лимерикам, которые штамповал с завидной ловкостью.

– Что, ребята, прогуляемся?

Мы отправились в парки, вниз по Месопотамии, через Хай, вдоль Червел, мимо деревьев, лишенных летнего убора, по берегам прудов, лишенных уток и утят, вниз по течению Изис, где на нас почти одновременно навалились сумерки и слякотный дождь со снегом. С облегчением ворвались мы обратно в теплое помещение, скинули пальто, шарфы, остались лишь при добром настроении. Заказали горячее и горячительное.

Первой, как всегда, отдышалась Фиби.

– Бог мой, до чего мне надоела работа! Гулять, гулять, гулять! Пока пальцы не отмерзнут и на ногах пузыри не натру. – Она немножко подумала и сама себе ответила вопросом: – Гулять? Почему бы и нет?

– Потому что дождичек брызжет, дорогая, – урезонил ее баронет. – И потому что я еще чаю не пил.

– Ладно, не сейчас, так позже. Не сегодня да же. Мэри, брось свою затянутую паутиной премудрость! Пора проветриться.

Эти безответственные наскоки Фиби встретили с моей стороны полное понимание. Ибо я столько сегодня выпила, что тут же с энтузиазмом выразила свое согласие. У мужчин возражений против бесцельной траты времени, как всегда, не возникло. Итак, решено. Завтра в восемь утра встречаемся у кладбища Сент-Сепулькр – чтобы задать стартовую оптимистическую ноту – и вверх по реке, пока ноги несут. Ночуем на постоялом дворе – и обратно. Дождь? Что ж, вымокнем, не впервой.

На следующее утро я проснулась, проклиная себя, но… что ж делать, пошвыряла в свой затертый рюкзак теплые вещи и понеслась на кладбище.

Конечно же, мы вымокли, но не чрезмерно. Следуя извивам Изис, вышли к симпатичной харчевне, очень неплохо пообедали, выпили… и еще выпили, и еще добавили… Мы с Фиби разыграли узкую кровать, она выиграла, а я собрала кучу подушек и уютно устроилась на полу. Заснула в превосходном настроении, но в три часа ночи проснулась от страшного грохота в коридоре. Я проковыляла к двери, завернутая в одеяло и в обнимку с подушкой. Очки остались в башмаке, но рассерженную физиономию хозяина я различила.

– Есть тут среди вас Мэри… как ее…

Сердце мое отчаянно забилось и одновременно рухнуло куда-то под откос.

– Рассел? Я Мэри Рассел.

– Во-во. Рассел. Там какой-то чокнутый у порога, срочно, среди ночи, вас требует.

Дальнейших его излияний я не слышала. Захлопнув дверь, рванулась к одежде. Натягивая свитер, сунула ногу в башмак и чуть не раздавила очки. Штаны, конечно, попытались налезть на меня задом наперед. Тут Фиби зажгла свечу, и стало чуть легче.

– Что случилось, Мэри?

– Сама не пойму. Надо посмотреть.

– Пойти с тобой?

– Нет-нет, ни в коем случае. Там хозяин. Сейчас вернусь.

– Возьми с собой палку! – крикнула она вдогонку.

Чтобы избежать дальнейших препирательств, прихватила палку.

Хозяин прошел со мною вниз. Оказывается, он оставил «чокнутого» за дверью. Фигура гонца показалась мне незнакомой.

– Холмс? – с сомнением спросила я.

Человек повернулся, и я узнала его.

– Билли?

Уже не молодой мужчина, один из давних, еще со времен Бейкер-стрит, добровольных помощников Холмса.

– Да, мэм.

Я подхватила его под руку и втащила в таверну, несмотря на ворчание хозяина. Билли смахнул с себя промокшие шляпу и шарф, глянул, куда бы их пристроить, и просто уронил на пол. Он тотчас же принялся расстегивать куртку. Я вытащила из кармана купюру и сунула ее хозяину, прервав его словоизвержения.

– Огонь, прошу вас, еду, питье, побыстрее.

– Да, мисс. Сию минуту.

– Мисс Рассел, у меня приказ немедля доставить вас в город.

– Ничего, все равно мне надо еще одеться. Вы один?

– Брат ждет снаружи.

Он расстегнул наконец свою тяжелую куртку. Я приняла конверт, но не спешила его распечатывать.

– Как вы меня нашли?

– Дома у вас сказали, что вы гулять пошли, ну, мы следом. Двадцать восемь постоялых дворов объехали. Этот двадцать девятый.

Я представила себе, как они с братом выслушивали все, что о них думают двадцать восемь разбуженных среди ночи хозяев постоялых дворов.

– Отогревайтесь, я позову вашего брата, – сказала я ему и, сжав конверт, открыла дверь и свистнула.

И вот уже братья приложились к горячему чаю с бренди, а я разорвала конверт и вытащила листок, записку от Холмса. Написанную второпях, строки съезжают вниз.

Вероника Биконсфилд едва избежала гибели в метро сегодня (четверг) в четыре часа. Врач заверил что она выживет. Больница Гайз, палата 356.

Послал к ней Ватсона.

Вот и погуляли. Пора возвращаться к прежней жизни. Я заспешила наверх, быстро схватила вещи, и вот уже мы трясемся в забрызганной грязью машине в направлении Лондона.

Ронни лежит в отдельной палате. То, что не прикрыто одеялом, почти полностью скрыто под бинтами. Взгляд сидящего рядом с больничной койкой мощного мужчины обращен к двери. На коленях небрежно брошенный пиджак, под которым, как я хорошо знаю, спрятан старый армейский револьвер, направленный в сторону входящих. Увидев меня, мужчина улыбается, встает и, оставив пиджак в кресле, направляется к двери. Я отступаю в коридор, чтобы не беспокоить Веронику.

– Мэри! Я уж опасался, что этот парень в Ирландское море свалился.

«Парень» – это Билли, по возрасту годящийся мне в отцы.

– Здравствуйте, дядя Джон. – Я приложилась к щеке Ватсона. Гладкая. Успел побриться. Значит, Холмс какое-то время дежурил здесь лично. – А где Холмс?

– Холмс… Гм… Кто его знает. Где-то здесь и, должно быть, к утру вернется. Значит, уже скоро. Как поживаете, Мэри? Рождество весело прошло? День рождения ваш я прозевал, разумеется. Но кое-что вам привез. Из Филадельфии. Неплохой городок, знаете ли…

– Правда? Спасибо. Рождество… хорошо, все в порядке. А вот с Вероникой… Знаете, как это случилось?

– Похоже, что она упала на рельсы перед прибывающим поездом. В подземке. Точно не помню, на какой именно станции… Ушибы, сломана рука, множество царапин и кровоподтеков. Но жизнь вне опасности. Повезло. Холмс не очень верит, что это несчастный случай, потому вызвал меня подежурить. Родители заходили, молодой человек приезжал с Холмсом, больше никого. Кроме медперсонала.

– Послушайте, дядя Джон, Холмс прав. Риск большой. Даже больничным служащим нельзя доверять. Мало ли… какой-нибудь укол – и…

– Вы и Холмс. Вот уже двое считают меня птенцом желторотым. Конечно же, я слежу за ситуацией. А сейчас приведите себя в порядок, пока сотрудники больницы не заметили ваших грязных сапог.

Я уже собралась уходить, когда Ватсон издал столь излюбленный английскими полковниками звук: что-то вроде «ыг-г-гым-м-м».

– Между прочим, Мэри… Э-э… Затрагивал ли Холмс… Говорил ли он вам что-либо о… гм… о феях?

– О феях?

Интересы Холмса разнообразны и не всегда предсказуемы или объяснимы, но тематика детских сказок меня несколько удивила.

– Да, знаете ли, такие… феечки с крылышками, там… порхают, пляшут и поют… левитируют… – Ватсон неопределенно повел рукой. Видно было, что он чувствует себя не в своей тарелке.

– Не часто я его видела в последние дни, но когда видела, о феях речи ни разу не заходило. С чего бы вдруг?

– Вы, стало быть, еще не наткнулись. Честное слово, я не виноват. – Ватсон прижал руку к сердцу. – Если б меня спросили, я бы сразу ответил решительным отказом. Я и издателям уже пожаловался, но они говорят, дело дохлое, потому что он всего лишь литературный агент.

И тут до меня наконец дошло.

– Вы о Дойле? Что он натворил?

Ватсон застонал.

– Даже говорить не хочется. Холмс вел себя со мною недопустимо, утверждал, что я испортил его карьеру, связавшись с этим человеком, что его теперь никто всерьез принимать не будет…

– Бросьте, дядя Джон. Холмс наверняка так не считает. Уж вы-то должны его знать. Через неделю он все забудет.

– Уже две недели прошли, а он все тот же. Холодная вежливость. И сюда пригласил так же. Честно, я совершенно ни при чем.

– Я с ним обязательно поговорю, – пообещала я, но Ватсона этим не успокоила. Наоборот, он еще больше взволновался.

– Нет! Ни в коем случае! Он на эту тему здраво рассуждать не в состоянии. Ни слова о феях, о Дойле, о «Стрэнде». Вообще обо мне ни слова.

– Как скажете, дядя Джон. Буду молчать. Да не беспокойтесь вы так, рано или поздно все образуется.

Озадаченная, я вышла из больницы, стараясь не ускорять шага. Даже Ватсон, очень хорошо меня знавший, не предполагал, что один лишь вид больницы вызывает у меня дрожь. Не излечила от этого недуга и работа в качестве сестры милосердия в годы войны. Я так спешила, что дворнику с метлой, подметавшему улицу, пришлось зацепить меня своим рабочим инструментом, чтобы я обратила на него внимание. И это несмотря на то, что я знала: Холмс обязательно где-то сейчас появится, в обличье дворника или в каком-нибудь другом.

Дворник меня как будто не заметил, сунул метлу в свою мусорную тележку и кошмарного вида рабочей рукавицей утер нос, одновременно прикрыв рот, из которого донеслось еле различимое: «Станция „Лондон-бридж“, первая скамья справа». И разразился кашлем. Я поспешно удалилась, не дожидаясь живописной фазы отхаркивания.

Дойдя до упомянутой станции, я купила утреннюю газету. На последней странице заметка об инциденте с Вероникой. Уселась и пролистала газету. Сообщения об охотничьих подвигах принца Уэльского. Три лисицы! Конечно же, заблаговременно доставленных из зоопарка и выпущенных под пули бравых зверобоев. «Первый суд первой инстанции с первой женщиной в качестве судьи!» Доблестные первооткрывательницы, первопроходицы, пробившиеся в отель Эйлсбери, вломившиеся в мужские ряды судейского сословья. Так, что там у нас дальше? Рисунок легкого платьица при невероятно замысловатой шляпе с заголовком: «Лучший наряд для Ривьеры». Колонки уголовных ужасов… Но тут на скамью рядом со мной плюхнулось какое-то громоздкое и весьма вонючее тело. Возмущенно тряхнув газетой, я отодвинулась.

– Вы вернулись скорее, чем ожидалось, Холмс. Почему вы не в Марселе?

– Сложно допрашивать свидетелей, которых уже кто-то освидетельствовал, Рассел. Все трое покойники.

Подгоняемый поездами ветер рвал из рук газету. Справившись с нею, я досадливо поморщилась.

– Эти уловки, Холмс… Неужели они настолько необходимы? Скоро начнем пароли назначать.

– Как сказать, как сказать. Больничный служитель для какой-то надобности следил за Майлзом Фицуорреном, придется его переместить… газету держите естественнее, Рассел, расслабьтесь.

Голос у Холмса какой-то размытый. Должно быть, из-за накладных зубов, косых и коричневых. И из-за куска хлеба (с беконом, судя по запаху), который он сунул в рот. Интересно, как Холмс умудряется жевать сэндвич искусственными зубами?

– Мисс Биконсфилд пока ничто не угрожает, но мы с Фицуорреном посетим ее родителей и убедим перевести дочь под присмотр в частную клинику. Это расширит свободу маневра.

– Мне что делать?

– Займитесь Храмом. Ответ там.

– А… полиция?

– Что – полиция?

– Может, поставить их в известность?

– Нет, ну вы просто образец законопослушного гражданина! – ядовито выдавил сидящий рядом со мной небритый грязный тип, с трудом проворачивая язык в полупрожеванном месиве. – Разумеется, сбегайте к своему любимому инспектору Аестрейду. Он, без сомнения, заинтересуется.

– Ради Бога, Холмс, будьте серьезнее.

– Я серьезно. Откровенно говоря, вы совершенно правы, – к моему удивлению вдруг согласился он. – Мисс Биконсфилд будет нетранспортабельна еще три-четыре дня, а Ватсон не железный. Пусть к ее койке выставят полицейскую охрану. Вот только любят они лапу накладывать на все, до чего дотягиваются. И им не понравится, что мы не сообщим, откуда ветер дует. Но ведь помочь жертве преследования или сунуть нос в дела церкви – вовсе не преступление, не так ли?

– А Майлз… – начала я, но тут на нас упала тень, и раздался начальственный голос.

– Почтеннейшие, здесь не столовая, – провозгласил констебль. – Если вы не на поезд, прошу удалиться. Билетики!

Холмс приниженно засуетился, сунул недожеванный сэндвич в грязный карман и засеменил к своей тачке. Констебль величественно развернул медную морду в мою сторону, но я уже сложила газету и поспешила к окошечку кассы, где топталась очередь торопящихся на работу утренних пассажиров.