Текст книги "Сломленные (ЛП)"

Автор книги: Лорен Лэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Лорен Лэйн
Сломленные

Оригинальное название: Lauren Layne «Broken» (Redemption #1), 2014

Лорен Лэйн «Сломленные» (Искупление #1), 2018

Переводчик: Шиповник

Вычитка: Наташа Костешева

Обложка: Врединка Тм

Перевод группы: http://vk.com/fashionable_library

 Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

Любое копирование и распространение ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!

Глава первая

Оливия

Только на Манхэттене родители могут устроить вечеринку в честь того, что их дочка бросила колледж. И только жители верхнего Ист-Сайда так умело выпендриваются.

Говоря по справедливости, приглашённые не признают бросающих учёбу. Глупее поступка быть не может. Ну, в смысле, это же Нью-Йорк. У людей стандарты. Во всяком случае, пока другие смотрят.

И вот так двенадцатидолларовые приглашения закрутили целую катастрофу «проводов Оливии Элизабет Миддлтон». Действительно, проводов.

Место назначения? Бар-Харбор, Мэн.

Причина? Благотворительные начинания.

Кхм. Не совсем. Ну, они хотя бы выбрали подходящий город, пусть это немного и смахивает на шутку. Это не совсем Руанда или Гаити, или любое другое место, куда Оливия Элизабет Миддлтон изначально собиралась отправиться с намерением сохранить мир. Но, когда твои родители знают кого-то, кто знает того, кто знает всех, ты лучше отправишься к тому, кто нуждается в помощи поближе к дому. Например, в Бар-Харбор, штат Мэн.

В чём творить-добро мотивация? Абсолютная ерунда. Кому как не мне это знать.

Смотрите, Я, Оливия Элизабет Миддлтон: бросила НЙУ, скоро стану президентом Middle-of-Nowhere.

И позвольте Вам сказать, что мои причины не имеют ничего общего с благотворительностью. Я не хорошая. Даже близко нет. И, конечно, я не заслуживаю долбанной вечеринки за то, что сделала.

Но я Миддлтон. Как раз вечеринками мы и занимаемся. И сейчас я считаю себя чертовски везучей, ведь мне удалось уговорить свою мать, ледяное воплощение Мать Терезы.

Вот только жаль, что это было шуткой.

Итак, вот она я, одетая в новенькое коктейльное платье от Версачи, пытаюсь заставить поверить всех в то, что меня укусил филантропский жук, как раз в выпускном году университета.

И как же угнетает что, кажется, все готовы это проглотить. Хорошая работа, Лив! Так гордимся тобой, Оливия. Прекрасная от и до.

Ужас.

Видимо, только моя лучшая подруга не купилась на это:

– Ты же не серьёзно, Лив. В смысле, где ты будешь осветлять свои волосы в Мэне?

Какая-то часть глубоко внутри меня хотела накричать на старую подругу, упрашивая её перестать быть такой поверхностной. Но другая часть, – та, с которой я знакома ближе, – умирала от желания схватить её за плечи и устроить «О-Боже-мой-я-знаю!» встряску. Потому что, честно говоря, я провела много времени в мыслях о том, как, находясь в Мэне, препятствовать возвращению своим волосам их естественного грязного цвета, говоря «прощай» светло-медовому.

У меня и у Беллы Каллинэйн был один и тот же парикмахер с тех пор, как наши матери решили, что мы уже достаточно взрослые, чтобы узнать о мелировании. Нам было по тринадцать. Но неразлучными мы стали задолго до этого. Она была милой брюнеткой в контраст мне, классной блондинке, все двенадцать лет обучения в частной школе. Белла учила меня подкрутке моей юбки-пледа ровно настолько, чтобы быть привлекающей, но не вызывающей, в то время как я обеспечивала ей алиби, когда Тодд Айкин на выпускном вечере уговорил её позабыть о лавандовом платье от кутюр. Даже когда Белла уехала в Фордхэм, а я в Нью-Йоркский университет, мы договорились, что будем видеться хотя бы пару раз в месяц. И до сих пор так и делали.

А когда пару месяцев назад я обрушила на неё прочь-в-Мэн бомбу, она ответила мне, что будет моим другом, несмотря ни на что (несмотря ни на что, конечно, будет довольно значительным фактом, учитывая, что я не окончу свой последний год, выкинув в трубу три года отработки диплома).

Но в глубине души мы обе знаем, что всё изменилось. Телефонные звонки нее сравнятся с винными ночами по средам. И даже когда мы снова увидимся, у нас не останется ничего общего. Белла будет по колено в учёбе на юрфаке, выбирая между самыми лучшими юридическими школами, пока я, военный врач, буду мотаться туда-сюда на физиотерапии и уговаривать поесть раздельный гороховый суп, или что бы то ни было, раздражительных пожилых людей.

– Я вернусь домой на День Благодарения, – отвечаю я на ужас Беллы, вызванный кризисом моих волос. – Тогда и запишусь.

Моя лучшая подруга кривит глянцевые губы и делает глоток шампанского Теттенже (прим.: «Taittinger») – крошечный, ведь в шампанском есть углеводы, а Белла живёт в страхе, что её фигура «песочные часы» обретёт шероховатости до того, как она успеет пройти в подвенечном платье второго размера.

– Значит, три с лишним месяца, – заключает она, оглядев мои волосы. – Твои концы смогут это пережить, если не будешь пользоваться утюжком, а корни… уф.

– Может, я смогу носить сумку на голове, – отвечаю я, делая глоток своего шампанского. Больший, чем позволила себе Белла, ведь я, в отличие от моей соблазнительной подруги, более стройного (поясняю: с плоской грудью) типа, и если генетика моих родителей проявится, моя фигура жерди, скорее всего, переживет мои зубы.

Способность законно пить на частых социальных сборах моих родителей является в значительной степени единственной хорошей новостью, когда становишься старше. Подозреваю, это одна из причин разрешения распития с двадцати одного года. Будто какой-то мудрый человек знал, что алкоголь станет де-е-ействиительно полезным на этом этапе вашей жизни. Мне почти двадцать два, и видит Бог, раз или два выпивка меня выручала. Особенно в прошлом году.

– Ты ни за что не догадаешься, кто осмелился показаться, – бормочет мне на ухо моя подруга Андреа. – И он привел её.

Белла и Андреа одаривают меня осторожными наивными взглядами, которыми обмениваются все, как только мы с Итаном Прайсом оказываемся в одной комнате, и прежде чем понять это, я оказываюсь в окружении своих других четырёх подруг, все как одна на дизайнерских высоких каблуках, в вечерних платьях оттенков драгоценных камней.

Мне не нужно оборачиваться, чтобы узнать, какой девушкой так взбудоражена Андреа, что не обращает внимания ни на кого другого. У новой подружки Итана ярко-выраженный стиль, который вежливое общество назвало бы «своеобразным», основное же множество снобов – «странным». А в моём окружении нет ничего хуже странности.

– Что она, чёрт возьми, надела? – ехидно спрашивает Сара.

Не секрет, что мои друзья попадают под категорию снобов, хотя Белла исключение из неё, большую часть времени. Сара хуже остальных, и вот уже не в первый раз я задаюсь вопросом, почему позволяю ей до сих пор притворяться, что мы друзья.

Зная, что они будут продолжать крутиться вокруг меня, как стая гламурных сторожевых псов, пока я имею дело с вновь прибывшими, я украдкой бросаю взгляд через плечо в ту сторону, где стоят Итан и Стефани, разговаривающие с общим другом семьи.

Моё сердце отбивает чечётку при виде Итана. В серых слаксах, идеально-подобранной рубашке и галстуке от Барбэри он выглядит как всегда великолепно и ухоженно. Со своими тёмно-русыми волосами и широкими плечами, он больше подходит для Голливуда, чем для делового мира Манхэттена, но, к счастью, у него есть мозги и очарование, с помощью которых он справляется с трудностями среди Манхэттенских акул.

Потом я перевожу взгляд на неё.

Доверяя насмешкам на лицах подруг, я ожидала увидеть Стефани в рваных джинсах, леопардовом костюме или в чём-то столь же забавном, но на самом деле она выглядела мило. Тёмный макияж отлично подчёркивал её большие голубые глаза, а серое платье было бы совсем неприметным, если бы не оранжевый ремешок, опоясывающий её крошечную талию. Она соединила всё это с высокими, потрёпанными на вид сапогами для верховой езды, которые хоть и не совсем отвечают стандартам Верхнего Ист-Сайда, однако позволяют чувствовать себя комфортно.

Конечно, ей комфортно. Она висит на руке парня, за которого ты думала выйти замуж…

Я отпихиваю стервозную мысль подальше. У меня ушёл не один месяц, чтобы, наконец, осознать – Итан не вернётся. Чёрт, да я сама настояла, чтобы его вместе с новой подружкой пригласили на вечеринку. Родители Итана были лучшими друзьями моих ещё с тех пор, как мы сидели в подгузниках. Я не позволю чему-то вроде предательства перевернуть всё верх дном.

– Ты в порядке, Лив? – тихо спрашивает Белла.

Мой взгляд отрывается от Стефани и Итана:

– Да. Дай мне минутку, хорошо? – я вручаю ей бокал своего шампанского. – И не позволяй им атаковать Стефани, – бормочу своей лучшей подруге.

Однако побег задача не их простых. Меня раз пять останавливали доброжелатели, желавшие сказать мне, что всегда знали, каким добрым сердцем я обладаю.

Ха.

Наконец, у меня появляется возможность налить себе в стакан малиновый чай со льдом. Я поворачиваюсь в сторону лестницы, чтобы на несколько минут заглянуть в свою спальню.

Моя мать хватает меня за руку.

– Куда ты идёшь?

Я указываю на свою обувь за шестьсот долларов от Джимми Чу:

– Мозоль. Просто хочу взять лейкопластырь.

Мамины глаза – те, которые по словам многих людей так похожи на мои, – сужаются, а хватка на руке ослабевает.

– Все так гордятся тобой, – произносит она с облегчением, выглядя восхищённой. – Холли Шевриц сказала, что не удивится, если когда-нибудь увидит, как тебе вручают Нобелевскую Премию.

Про себя я горько посмеиваюсь, но благодаря годам воспитания в социально адекватной среде, я просто поднимаю брови:

– Надеюсь, ты сказала ей, что это бред.

Мамина улыбка соскальзывает:

– Это не бред. То, что ты делаешь – удивительно. Переехать к чёрту на куличики ради того, чтобы помочь одному из наших травмированных ветеранов.

– Но ведь не к чёрту на куличики, верно? Всего час на самолёте, благодаря вашему с папой вмешательству.

Мама даже не утруждается принять виноватый вид.

– Оливия, милая. Ты бы и дня не продержалась в Сальвадоре или любом другом городе, где собиралась строить дома. Прямо здесь, в нашей стране, есть множество людей, нуждающихся в твоей помощи. И мы гордимся тем, что ты делаешь.

Я буравлю её взглядом.

– Угу. Так вот почему вы не разговаривали со мной целую неделю, после того как я впервые рассказала вам об этом?

– Мы были в шоке, – отвечает она невозмутимо. – Твой отец и я понятия не имели о том, что ты несчастна в своей бизнес-школе, и, конечно, мы всегда хотели, чтобы ты возглавила компанию…

В такие моменты я по-настоящему жалею, что мои родители представители денег второго-поколения, а вовсе не «старых» денег. Все мои друзья относятся к категории «один богаче другого», но бóльшая часть их семейного богатства происходит из какой-нибудь железной дороги 1800-ых годов или же некой промышленности, доход которой, в какой-то степени, до сих пор играет значимую роль. Но не в моём случае.

У моего деда был прямо какой-то развивающийся синдром американской мечты, из-за чего он преодолел свою судьбу Среднего Запада, основав весьма уважаемую рекламную фирму. Мой папа продвинулся только за счёт успеха своего отца, и бизнес, как ожидалось, остаётся полностью семейным делом.

А я единственный ребёнок в семье. Никакого давления.

– Я всё ещё могу взять на себя управление кампанией, мама. Мне просто нужно отвлечься от всего этого, понимаешь? Я оставляю Манхэттен либо ради поездки в Хэмптон летом, либо ради январских каникул в Сан-Тропе. Я имею в виду, ты всегда говорила, что хочешь, чтобы я была вроде тех девчонок...

Мама качает головой, прерывая меня:

– Я знаю. Поверь мне, я уже достаточно играю в эти общественные игры Нью-Йорка и действительно хочу, чтобы ты узнала большой мир, Оливия. Но ты уверена, что не хочешь остановиться где-нибудь поблизости от дома? Есть возможность в Квинсе, или же...

– Я уже переведена, мам, – перебиваю я мягко. – И Мистер Лэнгдон уже отправил чек, покрывающий все мои дорожные расходы, я дожидаюсь лишь следующей пятницы.

Мама вздыхает.

– Разве взрослый мужчина не может сам обеспечить уход за собой? Как-то странно, что его отец решил лично всё распланировать.

– Для начала, это ты свела меня с Лэнгдонами. Они подошли. Плюс, Пол – инвалид. То есть, если бы он сам мог позаботиться о себе, уход ему был бы не нужен, – объясняю максимально терпеливо. Тем самым я указываю маме, насколько она ничтожна, несмотря на все благие намерения. Она не знает никого, кто вернулся бы с войны даже с куда меньшими ранениями.

Всё далеко не так. Парк Авеню определённо не кишит американскими вооружёнными силами.

– Ну, – говорит мама, глубоко вздохнув и перекидывая прядь моих длинных волос мне за плечо, – нам повезло, что у него будет такая красивая девушка, как ты, способная о нём позаботиться.

Я блекло улыбаюсь. Эту песню крутят все, кому не лень, весь вечер, и она уже успела мне надоесть. Не только потому, что это снисхождение к бедному парню, но и потому, что я представлялась своего рода милой святошей.

Только два человека в этом доме знали настоящую правду обо мне. И моя мама не входила в их число.

– Поскорее возвращайся, – говорит мама. – Остины сказали мне, что у них так и не появился шанс переговорить с тобой.

Наверное, потому что я избегала их. Анна-Мария Остин – сплошной источник едких сплетен, которых я избегала как чуму последние месяцы, а Джефф Остин слишком долго пялится на мою грудь.

– Я быстро, – отзываюсь, прежде чем взбежать по винтовой лестнице за воображаемым лейкопластырем. Мои ноги давно привыкли к натиранию туфлями и волдырям. Что говорит о моём желании – необходимости – провести пять минут наедине с собой. Шанс побыть вдалеке от всеобщего неуместного заискивания и разрушающего давления в груди при каждом взгляде на Итана.

Но моя спальня оказывается не таким уединённым святилищем, каким я себе его воображала. Вовсе нет.

Подпрыгнув от удивления, я понимаю, что какая-то часть меня была вовсе не удивлена его появлением здесь. Его появлением – айсберга, разрушившего всю мою жизнь. До странного нормально, что он всё ещё окружал меня, наблюдая за тем, как я опускаюсь. Теперь в этом доме три человека, знающих правду обо мне.

– Майкл, – произношу я, стараясь удержать голос спокойным. Вежливым. Ведь я всегда вежлива.

– Лив.

Майкл Сент-Клер – один из тех симпатичных, хорошо выглядящих парней, которые привлекают друзей – и девочек – как магнит. Невероятная укладка волос, сделанная в салоне, стоит столько же, сколько укладка моих, а его слегка золотистая кожа – подарок многочисленных итальянских генов со стороны матери. Сколько я себя помню, он числился одним из моих лучших друзей.

Миддлтоны, Сент-Клеры и Прайсы на протяжении долгих двадцати лет занимали твёрдые позиции на вышке общества Нью-Йорка. Наши с Майклом матери были лучшими подругами ещё в колледже, а с матерью Итана они познакомились, уже обзаведясь маленькими детьми, на программе обучения детей-богачей дошкольного возраста. После чего последовал званый обед вместе с супругами, а к тому времени, как мне исполнилось восемь лет, мы проводили больше праздников в компании Сент-Клеров и Прайсов, чем с бабушкой и дедушкой.

Наши родители, поддерживая дружеские отношения, позаботились о том, чтобы Итан, Майкл и я попали в одну подготовительную школу, но, когда настала пора колледжа, наши жизни были так тесно переплетены между собой, что при подаче заявлений в Нью-йоркский университет, мы руководствовались уже собственным выбором. Что гарантировало, что мы останемся рядом не только друг с другом, но и вблизи дома.

Что же сейчас?

Сейчас мы даже не можем находиться в одном доме.

– Что ты здесь делаешь?

Майкл откладывает фотографию, на которой изображены мы трое на лодке родителей Итана после первого курса колледжа.

– А ты как думаешь? Я пришёл, чтобы узнать, какого хрена здесь происходит.

Я движусь к туалетному столику, дабы повторно накрасить губы, что позволило мне не смотреть на него.

– Уверена, ты всё узнал из приглашения. Я собираюсь несколько месяцев побыть волонтёром.

Майкл придвигается ближе, его золотые глаза светятся и скептицизмом, и озабоченностью, будто он имеет какое-то право волноваться обо мне.

– Ты убегаешь, – говорит он низким голосом.

Стоя к нему спиной, я скрещиваю руки на груди, опираясь на туалетный столик.

– Конечно, убегаю. Разве ты не того же хочешь?

– Нет, – отвечает он жёстко и сердито. – У меня никогда не возникало желания поджать хвост и бежать куда подальше, чтобы мне ни с чем не пришлось иметь дела.

– Так вот, в чём заключается твой план, Майкл? Ты хочешь и дальше притворяться, что всё осталось по-прежнему? Даже мой отец, далеко не Мистер Наблюдательность, заподозрил, что что-то не так.

– Мы не должны это скрывать, Лив.

– Нам вообще нечего скрывать.

На его лице вспыхивает боль, и та часть меня, которая всё ещё хочет быть с этим парнем лучшими друзьями, желает обнять его и прогнать боль. Но мы больше не друзья. И последнее объятье, что мы разделили... я даже не могу окунуться туда. Не с сотней людей внизу.

– Ты должен убраться отсюда, – произношу я.

– Так вот как? Меня вышибли из круга? Я плохой парень?

Мне хочется крикнуть ему, что да, он и есть плохой парень. Хотелось обвинить его во всём. Но в глубине души я понимаю, что не могу.

– Просто я не хочу находиться с тобой в одной спальне, – говорю я сквозь стиснутые зубы. – Прошлый раз ничем хорошим для нас не закончился.

Майкл придвигается ещё ближе, наклонившись так, что его лицо оказывается в дюйме от моего.

– Да? А мне казалось, что прошлый раз прошёл действительно хорошо.

Я закрываю глаза, чтобы отбросить подальше всплывший образ, а когда это не получается, протягиваю руку и практически выталкиваю его. Эта близость с ним возвращает меня обратно к тем самым воспоминаниям, из-за которых я согласилась на добровольное изгнание.

От моего толчка он всего лишь качнулся на пятках, его глаза находят мои и становятся жёсткими и скрытными.

На его лице написано отвращение, когда он начинает уходить.

– Я знаю, что эта поездка в Мэн, Оливия, полный бред. Она не даст тебе ничего из того, что ты ищешь.

Мой желудок сжимается.

– Ничего ты не знаешь, – бросаю я.

– Ты ищешь прощения, – говорит он, обернувшись в дверях. – Как и я. Но оно находится не в Бар-Харбор, Мэн. Найди меня, когда осознаешь это.

Наш зрительный контакт удерживается в течение ещё нескольких секунд, и на мгновение мне кажется, что меня переполняет тоска, хоть в глубине души и понимаю, что это всего лишь сожаление. Я никогда не смогу дать ему то, что, как ему кажется, он хочет.

Но подходим мы друг другу или нет, Майкл всё же знает меня. Он знал, что причина моего бегства из Нью-Йорка никак не связана с добрым сердцем или борьбой с мировой нищетой.

Забота о ветеране войны – не благотворительность.

Это покаяние.

Глава вторая

Пол

Те, кто думают, что 11:14 утра – слишком рано для распития алкоголя, явно не встречали моего отца.

А те, кто считают всё время суток непригодным для распития алкоголя, явно не встречали меня.

– Добавим «алкоголик» к нашему резюме, да? – спрашивает папа, с презрением глядя на бокал бурбона в моей руке.

Я гремлю на него льдом в стакане, даже не потрудившись изменить свою сгорбленную на кожаном кресле позу. Требуется усилие, чтобы воспроизвести своим телом это небрежное, или, другими словами, мне-насрать движение, что, как я знаю, необходимо рядом с моим отцом. Если он увидит меня настоящего, – того самого меня, постоянно пребывающего в состоянии «за тридцать секунд до удара по чему-нибудь» – я окажусь под замком.

– Расслабься, – усмехаюсь я. – По крайней мере, тут есть кубик льда. Вот когда я начну пить неразбавленное, у нас возникнет проблема.

Каменное выражение на лице моего отца и не дрогнуло. А почему должно? Неодобрение словно укоренилось на его лице с тех самых пор, как я сообщил ему, что вступаю в ряды Морпехов, вместо того чтобы стать лакеем в его компании.

«Если ты предпочитаешь песок в заднице или свою подорванную сраную башку больше, чем ответственность, не жди, что я встречу твой хладный труп с почестями, когда его отправят домой в деревянном ящике».

Ох, и это мой отец. Всегда в шаге от того, чтобы попросить меня поиграть с ним в бейсбол или сходить вместе на рыбалку. Ну, исключая, конечно, те моменты, когда он уговаривает меня следовать его мечтам.

Мысль о том, что он был прав только наполовину, приносила удовлетворение. Песок в моей заднице наверняка был. Вот только башку мне не подорвало.

Подорвало ногу.

Ну, это, практически, мелодрама. Моя нога всё ещё на месте. Но как раньше использовать эту чёртову штуковину, разорванную в клочья, я не могу. Как и всё хорошее в моей жизни.

Гнев, вызванный всем этим, душит меня. Прошло уже два года, с тех пор как я вернулся из Афганистана, но гнев так и не ушёл. Всё становится только хуже.

Но будет ещё завтра и другие дни, когда я смогу себя пожалеть. Сейчас же я концентрирую своё внимание на отце, пытаясь понять, какую игру он ведёт на этот раз. Не каждый день Гарри Лэнгдон наведывается в Бар-Харбор, штат Мэн, чтобы проверить своего единственного сына.

Если за всё это время я и понял хоть что-то, помимо того, как снова стать самим собой, так это то, что у этих небольших визитов всегда есть причины.

Никакого предупредительного звонка. Галочка.

Никаких приветствий, за исключением полусекундного взгляда на мою ногу, дабы убедиться, не стал ли я вновь человеком, достойным звания квотербека. Нет, не стал. Галочка.

Уклонение от взглядов на моё лицо. Галочка.

Пассивно-агрессивное замечание насчёт моей выпивки. Галочка.

Это означает, что следующим на повестке дня будет...

– Бет звонила мне, – произносит он. – Она сказала, что последняя не продержалась и двух недель.

Оу. Так вот почему он здесь.

Я горестно качаю головой, мельком взглянув на свой виски.

– Бедняжка Бет. До неё стоило бы донести, что мало кому хватит стойкости выносить приказы в этой глуши.

– Это не... – отец замолкает, впечатывая костяшки пальцев в старый деревянный стол. Он не кричит. Гарри Лэнгдон никогда не повышает голос. – Ради Бога, это не глушь. Это девятикомнатное имение с двумя отдельными гостевыми домиками, спортзалом и конюшней.

Я слышу осуждение в его голосе. И даже понимаю его. С высоты его роста я выгляжу, как избалованное дитя. Но легче позволить ему думать, что я испорченный мямля, чем позволить ему увидеть правду... которая заключается в том, что мне было бы плевать, сгори это место. Надеюсь только, что я погорю вместе с ним.

Потому что если отец узнает, насколько я на самом деле мёртв внутри, он не ограничится одними сиделками. А передаст меня в сумасшедший дом, где я буду пить из бумажных стаканчиков и пользоваться «пластмассовым серебром».

Я позволяю привычной усмешке скользнуть на лицо.

– Ну, – начинаю я, взбираясь на ноги и ковыляя к буфету за добавкой Бурбона, – может, эта Гретхен – или Гвендолин? – не ценительница лошадей. Да и кроме того, у неё голос, как у гиены. Она бы распугала всех лошадей.

– Это не лошади её испугались, – замечает отец, на этот раз ударяя сильнее. – А ты. Ты сбежал от неё, как и от семи предшествующих.

На самом деле, от восьми. Но я не собираюсь его поправлять. Не во время его ханжеской лекции.

– Так, сколько же это будет продолжаться, Гарри? – интересуюсь я, роняя кубик льда в свою выпивку, упёршись бёдрами в буфет и поворачивая к нему лицо.

– Не называй меня так. Я твой отец – прояви немного уважения.

– Мистер Лэнгдон, – обращаюсь я, склоняясь, но недостаточно низко, поэтому поклон выглядит оскорбительно. – Так, сколько? – снова задаю я вопрос. – Скольким нянькам нужно приехать сюда и свалить, едва узнав, что мне не нужно подтирать слюнки или читать на ночь сказки?

– Чёрт подери, Пол...

– Десять? – перебиваю я. – Пятнадцать? В смысле, ты можешь зазывать их бесконечно, но в конце концов запасы нянек исчерпаются, верно?

Он продолжает постукивать коленом о дерево, но на меня больше не смотрит. Он смотрит в окно, на едва виднеющуюся сквозь деревья гавань в позднем утреннем свете.

Думаю, отсюда открывается достаточно симпатичный вид, но сам я предпочитаю наблюдать за ним ближе к вечеру, после захода солнца. В основном, потому что это значит, что день подошёл к концу. По крайней мере, пока всё не начнётся заново. Что всегда и происходит. В смысле, начинается заново. Независимо от того, как сильно я хочу обратного.

– Я нанимаю их, чтобы помочь тебе, – произносит он, на этот раз обрушив на стол раскрытую ладонь.

Я делаю большой глоток виски, позволяя ему обжечь горло. Дерьмо, кажется, старик в самом деле думает, что помогает. Думает, что присутствие некой грузной, сверхароматной подражательницы медсестры, снующей всюду, каким-то образом вынудит исчезнуть прошлое. Я просто не знаю, как вбить ему в голову, что кое-что нельзя ни исправить, ни стереть. Мою ногу, например. Или лицо.

Как и, наверняка, все те пятьдесят направлений дерьма, произошедших в моей голове, пока я находился в той Богом забытой пустыне на другом конце земли.

– Папа, – говорю я слегка грубым голосом, – я в порядке.

Он приковывает меня внимательным взглядом бледно-синих глаз, тех же глаз, которые я вижу каждый раз в зеркале. Ну, или которые видел в те времена, когда ещё смотрел в него.

– Ты не в порядке, Пол, – возражает он. – Ты едва стоишь на ногах. И не покидаешь этот дом без принуждения. Ты только и делаешь, что читаешь и хандришь...

– Размышляю. Я предпочитаю определение «размышлять». Более мужественное, чем «хандрить»!

– Не остроумничай, чёрт подери! Ты потерял это право после того, как...

– После чего? – я заставляю себя стоять ровно, осторожно удерживая вес на правой ноге, чтобы не накренятся в сторону. Или, что ещё хуже, раскачиваться. – Я был таким уж остроумным, теряя свою ногу? Или после этого? – я указываю на свою ногу. – Нет, не был. Тогда, наверное, всё дело в этом, – указав на своё лицо, я остаюсь до странности удовлетворённым, когда он отводит взгляд.

– Я говорю не о твоей ноге или лице, – бросает он грубо. – А о том, как это произошло, о том, что тебе нужно с этим бороться. И ты это знаешь.

Знаю.

Я всего-то ни на одну чёртову секунду не верил посторонним людям, заявлявшимся сюда, пытаясь выманить меня в спортзал, чтобы сделать упражнения из терапии хромая-задница, или же допытываясь у меня каждые пять минут, поел ли я, и что в приготовленном нужно исправить.

– Линди здесь, – ворчу я.

– Линди здесь в качестве экономки. Она моет тарелки и проверяет, чтобы бокалы, из которых ты пьёшь алкоголь в течение дня, были чистыми, а не для того, чтобы контролировать, не выкинул ли ты чего идиотского. И прежде чем ты начнёшь: я и Мика об этом просить не стану. Он шофёр.

– Ага, он кажется особенно занятым, с твоими-то визитами раз в два месяца.

– Он здесь не для моего блага, а для твоего.

Я движусь обратно к кожаному креслу, слишком устав от этого разговора, даже чтобы попытаться скрыть хромоту.

– Ну, в таком случае, избавься от него. Мне некуда выезжать. Ты же знаешь, я мог заниматься чем-то и похуже, вместо того чтобы оставаться здесь, дабы не досаждать тебе, вдали от чужих глаз. Ты на самом деле хочешь, чтобы все твои коллеги и друзья из загородного клуба Бостона увидели меня?

– Ты сам сослал сюда себя. Не я.

– Точно! Поэтому прекрати уговаривать каждую няньку и медсестру в Бостоне позаботиться обо мне.

– Прекрасно, – отвечает он, разок кивнув головой.

Я открываю рот, чтобы возразить, прежде чем он разразится словесным потоком:

– Подожди. Серьёзно? Ты попытался...

Он поднимает палец, а его взгляд становится твёрдым, как камень, и вдруг я осознаю, что имею дело не с Гарри Лэнгдоном, играющим роль отца. Этот Гарри Лэнгдон – гостиничный магнат. Человек, которого журнал «Форбс» называет чёрствым и неумолимым.

Моему отцу было сорок семь, когда я родился, и шестьдесят с лишним, когда я учился в средней школе, но никто не ошибался, думая, что он мой дедушка. Отчасти, потому что все его знали. И всем тем, кто его знал, было известно и то, что он женился на женщине, младше его на двадцать два года. Он обрюхатил её и развёлся с ней ещё до того, как меня приучили к горшку. Но в основном его не принимали за дедушку потому, что он не выглядит, как старик. Он всегда обладал властью и энергией человека, вдвое себя моложе.

Но в последние пару лет его возраст стал проявляться в сутулости плеч, провисании кожи под подбородком и мешками под глазами. Хотя мужчина под увядшим телом так и не смягчился. Я вижу жёсткость в линии его рта и лёд в глазах.

Подсознательно я настраиваю себя на продолжение. Сейчас мы с ним играем в старую игру. Он присылает мне унылую сиделку, а огрызаюсь, швыряюсь вещами и сыплю проклятиями до тех пор, пока она не сбегает. И по-новой.

После первого раунда я получил от него гневное письмо. Вторая сбежавшая женщина обеспечила звонок. А после четвёртой мой отец навестил меня, выдал пару предупреждений и уехал в тот же день.

После пятой сиделки, на этот раз мужчины, оказалось, что пол значения не имеет – избавиться можно от всех. Тогда я получил от него письмо и телефонный звонок.

Так оно и повелось. Смехотворная игра, в которую мы играли, несмотря на его напускной пофигизм.

Однако на сей раз чувствуется приближающееся изменение в правилах, и я подготавливаю себя к этому. Мне потребовалось двадцать четыре года, чтобы наконец начать понимать своего отца. Инстинкт подсказывает мне, что он решил поменять тактику.

Я делаю ещё один глоток – большой – опустившись глубже в кресло, давая ему понять, что ни у одного его выкрутаса нет и шанса. Ничто не может измениться.

– Ты получил ещё один шанс, – произносит он.

Я не утруждаюсь скрыть фырканье. Он способен на большее.

– Разве не это ты сказал мне в прошлый раз? А до этого?

Он двигается быстрее, чем я ожидал бы от семидесятиоднолетнего старика, и вырывает виски из моей руки. Я поднимаю удивлённый взгляд. Янтарная жидкость стекает по его руке на ковёр, но он, кажется, не обращает на это внимания, ибо слишком занят, глядя на меня так, словно ненавидит.

Ну же. Я тоже себя ненавижу.

– Я это и имел в виду, Пол. Это твой последний шанс показать мне, что у тебя есть хоть какое-то стремление продолжать свою жизнь. Хоть какое-то стремление ко всему: заполучить обратно свою ловкость, научиться справляться с физическими изменениями. Я понимаю, почему ты прятался поначалу, но прошло уже больше двух лет. Хватит. У тебя шесть месяцев, чтобы собраться со своим дерьмом.

– Или что? – допытываюсь я, толчком поднимаясь на ноги, радуясь, что травма не отняла моё превосходство над ним на несколько дюймов.