Текст книги "Сломленные (ЛП)"
Автор книги: Лорен Лэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Глава седьмая
Оливия
Я выбредаю из жуткой депрессивной пещеры Пола с высоко поднятой головой, но как только дверь закрывается, поворачиваю за угол и сползаю по стене, пытаясь собраться с мыслями.
Я сразу же жалею о нехарактерном мне всплеске… ну, честно говоря, я понятия не имею, что это был за всплеск. Хотелось бы думать, что я повела себя храбро и благородно – выполнила свои обязательства или типа того.
Но правда в том, что всё в Поле Лэнгдоне выводит меня из себя, поэтому я потеряла самообладание. А ведь я даже не знала, что у меня есть темперамент.
Я нахожу путь обратно на кухню и обнаруживаю Линди по локти в муке.
– Что ты готовишь? – интересуюсь я, прежде чем она успевает спросить о моей катастрофической встрече с Полом.
Она бросает на меня любопытный взгляд:
– А на что это похоже?
Я оглядываю бежевую кляксу, которую она плюхает по гранитной столешнице.
– Тесто для пиццы? – предполагаю я. Её движения напоминают мне о парнях за прилавком Гримальди (прим. ред.: одна из лучших пиццерий в Нью-Йорке).
Линди улыбается мне крошечной полуулыбкой.
– Я могу приготовить и её. Но изначально задумывался всего лишь старый добрый хлеб.
– Оу, – выдаю я, чувствуя себя тупицей. Ну, конечно же, это хлеб. Этот же самый хлеб в доме Миддлтонов объясняет остановку в местной пекарне или же на Итальянском рынке в районе Флэтайрон. Я несколько минут наблюдаю за тем, как Линди месит тесто, и, хотя её движения ритмичные и умиротворяющие, они не оказывают никакого эффекта на мой без устали работающий мозг.
– Не хочешь поговорить об этом? – интересуется она, не поднимая взгляда.
– Даже не знаю с чего начать.
– Он, как правило, производит впечатление на людей. Они приходят с готовностью посочувствовать, а уходят с желанием придушить его.
– Это многое объясняет, – произношу я, проводя пальцем по покрытой мукой столешнице.
– Но ты остаёшься? – вопрошает она.
Я крепко сжимаю губы, размышляя. Мне не хочется оставаться. Мне хочется во всё горло позвать Мика и умчаться обратно в Манхэттен, где люди покупают хлеб, где не царит такой долбаный покой, и где у искалеченных войной ветеранов нет сексуальных голубых глаз и хренового поведения.
Но потом я представляю самодовольную снисходительность Пола, пока он глазел на меня с этого истерзанного, некогда прекрасного лица. Он знал, что меня будут одолевать такие чувства. Чёрт, он убедился, что меня здесь ничего не удержит. Будто бы насквозь разглядел мой план ворваться сюда, словно праведный ангел-хранитель, с целью искупить свои собственные грехи, и сказал мне, что не собирается в этом участвовать.
Очевидно, искупить вину будет не так просто, как влить суп в рот измученной признательной души.
Линди выдаёт очередную свою полуулыбочку, которых у неё, кажется, неисчерпаемое множество. Эта улыбка будто говорит: «Жизнь – отстой, но она всегда стоит того, чтобы жить».
– Большинство людей не признают, что он вызывает разочарование, – объясняет она. – Многие из них прикидываются, что он славный, и заявляют, что они единственные, кому по силам его исправить. Хотя иногда они даже не утруждают себя притворством. Они просто-напросто уезжают сразу после встречи с ним, продлившейся меньше нескольких минут.
– Не могу сказать, что виню их, – отзываюсь я, отталкиваясь от столешницы. – Но так уж случилось, что мне больше некуда податься. И ещё я, скорее всего, не тот человек, который может ему помочь, но и в то же время я не знаю, так ли это, когда имеешь дело с ним.
– Ну, тогда, – Линди напоследок похлопывает тесто, прежде чем вытереть руки кухонным полотенцем, – я покажу тебе твою комнату.
Верхний этаж дома так же обширен и велик, как нижний, но его пустота немного нервирует. Я следую за Линди сквозь череду деревянных коридоров, замечая, что мы проходим через десятки спален, ни одна из которых, похоже, не используется. Ну, разумеется: отец Пола здесь не живёт, и я догадываюсь, что Мик и Линди обитают в близлежащем домике для прислуги. Значит, здесь будем только я и Пол. Одни.
Эта мысль должна ужасать, и так есть. Но затем я вспоминаю свою реакцию на него… этот чистый, неразбавленный всплеск влечения, и теперь, в довершение к адской нервозности, я ещё и волнуюсь.
– Вот мы и пришли, – произносит Линди, останавливаясь перед комнатой слева в самом конце коридора. – Это не самая большая гостевая комната, но из неё открывается самый лучший вид во всём доме. Если не считать хозяйских апартаментов, конечно.
– Хозяйских апартаментов, в которых спит отец Пола, когда приезжает? – интересуюсь я, шагнув в комнату.
– Мистер Лэнгдон редко остаётся на ночь, – тихо говорит Линди. – А когда всё-таки остаётся, останавливается в самой дальней от Пола гостевой комнате. Только так они могут сохранить мир.
– До чего же удивительное неблагополучие, – бормочу я.
Но, оглядев свою новую спальню, я временно забываю о проблемах Лэнгдонов, потому что эта комната выглядит как номер на роскошном курорте. Огромная кровать, белоснежно-белое постельное бельё и меховой плед, лежащий в изножье. Мебель размером больше обычного, сделанная из натурального дерева единственного в своём роде качестве, наводит на мысль, что она была сделана в единичном экземпляре, а не в большом количестве, разбираясь впоследствии тысячами семейств.
В одном из углов стоит громадный письменный стол, а в другом кресло для чтения, но светило комнаты – это массивные окна, выходящие на водоём.
– Ничего себе, – шепчу я.
– Видишь, у нас есть то, чего нет в Нью-Йорке, – говорит Линди, даже не потрудившись скрыть высокомерие в голосе. – Например, Фричман-Бэй.
Я не спорю. Мне довелось повидать множество восхитительных пейзажей во время поездок на весенние и летние каникулы, но это место занимает самую высокую планку, потому что оно оказалось попросту непредвиденным. Уже почти стемнело, но это лишь добавляет привлекательности сумрачному водоёму. Могу представить, что в ярком солнечном свету он будет достоин праздничной открытки.
– Ванная там, – говорит Линди, указав на дверь, расположенную напротив окна. – Я положила свежие полотенца, а ещё рядом со шкафчиком стоит небольшой холодильник с водой и закусками. Я готовлю три раза в день. Ничего особенного, поэтому, если тебе понадобится что-либо между, или что-то ещё, всё в твоих руках.
– Звучит замечательно, – отзываюсь я, одаривая её скупой улыбкой. – Хотя обычно я не успеваю проголодаться, когда путешествую, поэтому на сегодня я обойдусь.
Я не ела с завтрака, если не считать съеденные за короткий перелёт крендельки, но мой аппетит определённо временно меня покинул. Скорее всего это как-то связано с тем, что я напоролась на источник всех неприятностей в мире.
– Обычно сиделки разделяют трапезу с Полом? – спрашиваю я.
Линди на мгновение поджимает губы.
– Нет, чаще всего он кушает в кабинете, иногда в спальне. Ты, конечно, можешь обедать со мной и Миком в любое время, но мы предпочитаем кушать в малом доме.
Она говорит это так, как любят говорить люди, когда не очень ждут, что их приглашение примут, и я признаю, что немного подавлена тем фактом, что, по всей видимости, мне предстоит есть в одиночестве. Моя семья всегда устраивала совместную трапезу, поэтому сама мысль о четырёх людях, живущих в одном доме и питающихся раздельно, кажется мне странной.
С другой стороны, принятие пищи в одиночку представляется гораздо менее странным, чем совместная трапеза с Полом. Если бы он вообще допустил это, особенно после того, как я себя повела. Хотя, как ни странно, я всё ещё не жалею о своей чрезмерной грубости. Оно стоило полнейшего удивления на его лице. Да и что-то подсказывает мне, что непредсказуемость – единственное, что мне понадобится, если я захочу иметь хоть какой-то шанс продолжать одерживать верх.
Линди направляется прямиком к двери.
– На кухне и в конце коридора есть телефоны, и на обоих указан номер малого дома. Как правило, я ухожу туда вскоре после того, как Пол заканчивает ужинать, поэтому, если тебе что-нибудь понадобится…
– Со мной всё будет прекрасно.
Она изучает меня целое мгновение, и я практически уверяюсь в её желании уличить меня в обмане.
Но вместо этого дверь за ней закрывается, а я стою несколько минут на месте, разглядывая парусники и желая оказаться на одном из них, уплывая подальше отсюда.
Это лишнее доказательство тому, какой приятной была моя жизнь до последней пары месяцев, когда я по-настоящему никогда и не думала быть печальной. В смысле, я никогда на самом деле не думала и о том, чтобы быть счастливой. Наверное, вы сказали бы, что я плыла по течению в безопасной, хорошей жизни.
А сейчас?
Сейчас я не могу даже вынести мысль о возвращении к своей жизни со всей её глянцевой пустотой, но и остаться в Мэне почти столь же непостижимо. Не только потому, что он мне чужд, и не потому, что Пол – совершеннейший мудозвон, который может или не может меня завести. А потому, что я не знаю, что мне делать.
Завтрашнее утро не за горами, и я жду не дождусь, чтобы приступить к оплачиваемым обязательствам: быть компаньонкой парню, который не может позаботиться о себе. Если не считать хромоты и издёвок, справляется он просто прекрасно. Даже представить себе не могу, что он захочет, чтобы я читала ему вслух классику, пока бы он барахтался в акварели. Мне вообще повезёт, если он позволит мне хотя бы находиться с ним в одной комнате.
Тщетность всего этого угрожает задушить меня, и я приступаю к разбору чемодана, который Мик поднял наверх для меня. С каждым лифчиком, забрасываемым в верхнее отделение комода, я продолжаю надеяться, что это поможет моему мозгу признать, что я остаюсь.
Но вместо этого мои мысли ступают на более смехотворный путь… размышляя над тем, какой лифчик Пол хотел бы увидеть больше всего. Размышляя о том, какими были бы ощущения, если бы он снимал его с меня. Размышляя…
О Боженьки, Миддлтон. Ты в одной порочной мыслишке от становления отвратительной извращенкой.
Когда я чищу зубы и умываю лицо в небольшой, но современной ванной, я с удивлением осознаю, что устала, несмотря на то, что солнце едва зашло. Я задаюсь вопросом, стоит ли мне проверить «Мистера Пола», но исходя из того, как свирепо он смотрел на меня и как я выскочила из его пещеры немногим ранее, мне не кажется, что ещё одна встреча с ним сегодня принесёт нам какую-нибудь пользу.
Переодевшись в пижаму, я сворачиваюсь калачиком на огромной кровати, уложив щеку на руки, вглядываясь в тёмное небо. Наконец ускользая в сон, я вижу не живописные водоёмы и лодки. Я вижу сердитые губы и восхитительные голубые глаза.
Впервые за долгие месяцы мои сны не об Итане. И не о Майкле.
Сегодня мои сны о ком-то куда более опасном, чем парни из моего прошлого.
Глава восьмая
Пол
В старшей школе я относился к футболу как к чему-то важному. И он всегда мне нравился, хотя и никогда не был моей настоящей страстью, как бы глупо это ни звучало.
Честно говоря, я был наполовину разочарован, когда мой тренер сделал меня КБ в начале первого курса. Квотербеку не нужно много бегать.
Вот моя страсть. Бег. Метание мяча с кучей других парней было ничем по сравнению с наплывом, который я получал от бега.
Прилетев в Афганистан, я бегал каждый день. Я бегал вокруг базы так часто, как только мог, после прибытия туда. А после возвращения… ну, скажем так: моё будущее содержит столько же надежды на способность бегать, сколько и на возможность летать.
Но у меня есть секрет.
Незначительный. Убогий, честно говоря. Но о нём никто не знает. Ну, я подозреваю, что Мик и Линди вполне могут знать, но они не осмеливаются упомянуть об этом.
Правда заключается в том, что бег – единственная область в моей жизни, в которой я позволяю светить крохотному лучику надежды. Не настоящей надежды. Потому что я не могу позволить себе думать, что это произойдёт. Однако я мечтаю о том, чтобы вновь начать бегать.
Это та самая мечта, которая заставляет меня отрывать задницу от постели каждое утро. Раньше, чем Линди, Мик или какая-нибудь унылая сиделка, которая притаилась в засаде до пробуждения… чёрт, да даже раньше солнца.
Я выхожу на улицу и притворяюсь, что бегу. Не физически, конечно. Моя нога даже отдалённо не способна выдержать такого рода фантазии. Но мысленно? Я бегу.
Это единственный случай, когда я использую трость. Отчасти потому, что никто не смотрит, но и потому, что трость даёт мне возможность идти дольше, дальше и быстрее. Всего милю или около того по тропе, вьющейся вокруг залива. Я ковыляю в предрассветной тишине и разрешаю себе притвориться всего на час, что бегу. Что я нормальный. И это моё время.
Конечно, с моим отшельничеством всё время принадлежит мне. Но это совсем другое. Я бы даже сказал «священное», если бы не звучало так абсурдно. Но, если не брать в расчёт рыбаков, – потому что это всё-таки Мэн, – я один. И эта уединённость отличается от остальной части моего дня, потому что она преднамеренная.
Это время дня – единственное время, когда я чувствую себя живым.
И я никогда даже подумать не мог, что это отнимут у меня самым изнурительным из возможных способов.
Оливия Миддлтон – тот самый человек, на которого у меня всю ночь стоял член, – бегунья. И даже хуже, она бежит по моей тропинке в моё время.
Бежит прямо на меня, и, несмотря на приличное расстояние, я точно знаю, что это она. Только о самом светлом хвостике и высоком стройном стане я был способен думать с момента того поцелуя.
Разворачиваться было бы бессмысленно. Она легко нагонит мой шаг, так что мне не остаётся ничего другого, кроме как ждать. И готовиться.
Я неспешно останавливаюсь. Довольно-таки плохо, что ей предстоит увидеть меня с тростью – будь я проклят, если дам ей лицезреть, как реально ковыляю.
У неё яркие розовые кроссовки, что смехотворно, учитывая, как отлично они сочетаются со спортивной розовой кофтой с длинными рукавами. Лента для волос тоже розовая. Что наводит на мысль, был ли на ней и вчера свитер розового цвета? Именно то, что мне нужно. Взрыв жевательной резинки в жизни.
Даже если её модный прикид не наводит на определённые мысли (настоящие бегуны не заботятся о том, чтобы их обувь соответствовала повязке), её вялый темп, порозовевшие щёчки и немного неправильная поступь проясняют, что она новичок в этом деле.
Мой мозг уже принялся сыпать указаниями. «Вдыхай через нос, выдыхай через рот. Слишком много движений руками. Вальгус тебе тоже твои девчачьи кроссовки компенсируют?» (Прим. ред.: вальгус – нарушение строения стопы: у взрослых это деформация кости большого пальца, у детей – искривление ног вовнутрь).
Сперва мне кажется, что она не видит меня. Ничего в её поступи или выражении лица не меняется, пока она сокращает дистанцию между нами. А потом она замечает меня. Оказывается прямо передо мной. И останавливается.
Мои пальцы сжимаются на рукояти трости, – чёрном питоне, которого я заказал через интернет больше потому, что это было до ужаса безвкусно – и я, не удержавшись, поворачиваю голову и являю ей профиль. Свою лучшую сторону.
Хотя, если мы застрянем вместе на два месяца, ей лучше привыкнуть к моему виду. Мне бы лучше привыкнуть к её виду.
Она вообще не опускает взгляд на трость и, за исключением краткого взгляда зелёных глаз на мои шрамы, действительно выглядит так, будто они её и не волнуют. С другой стороны, ещё темно, нас освещают самые первые блеклые лучики раннего солнца, поэтому вполне возможно, что она вовсе и не видит их уродства. Что напоминает мне о…
– Тебе не следует бегать одной в темноте, – ворчу я.
Она хмурится, почти незаметно, лишь с тоненькой морщинкой между тёмно-русых бровей.
– Почему же?
– Ты и по улицам Нью-Йорка бегаешь на рассвете?
– Откуда ты знаешь, что я из Нью-Йорка?
Я по-прежнему молчу, не желая объяснять, что большую часть прошлой ночи провёл, изучая ограниченную информацию об Оливии, которую переправил отец. Ничего познавательного. Уроженка Нью-Йорка. Жительница Манхэттена. Краткий курс по реанимации человека, никакого реального опыта ухода за кем бы то ни было. Ей исполнилось двадцать два года всего за несколько дней до приезда в Мэн.
Но файл не ответил на то, что я хотел знать. Например, наслаждалась ли она вчерашним поцелуем, или всего лишь притворялась. Любит ли она, когда парни держат её лицо или бёдра, когда целуют её. Есть ли у неё парень. И самое главное… какого хрена она делает в Мэне?
– Не бегай здесь одна, – говорю я. Не утруждаю себя объяснениями всех опасностей, которые поджидают женщину, в одиночестве бегающую в потёмках. Бар-Харбор достаточно безопасное место, хотя оно всё же не исключает какого-нибудь притаившегося в кустах больного ублюдка, в чьи намерения входит оборвать чужую жизнь.
– Ладно, – отвечает она, удивив меня.
Я щурю глаза в ожидании.
Она переминается с ноги на ногу:
– Почему ты так смотришь на меня?
– Никогда не видел женщину, которая бы соглашалась так легко без уловок. Может быть, ответишь мне сейчас, и покончим с этим?
Оливия пожимает плечами.
– Хорошо. Я собиралась взять с тебя обещание походить со мной, чтобы мне не приходилось бегать в одиночку.
– Нет, – возражаю, едва она успевает закончить фразу.
– Почему нет?
Я пристукиваю тростью по земле.
– Ну, для начала, несмотря на тот факт, что тут и черепаха переплюнет твои жалкие потуги, я не в той форме, чтобы сопровождать даже самых жалких бегунов.
– Ты обладаешь таким ловким мастерством перегружать предложения оскорблениями, – отзывается она, вытянув руку, чтобы поправить свой хвостик. – Это, должно быть, полезно, с твоей-то процветающей общественной жизнью и всё такое.
Я ударяю тростью по земле ещё раз, изучая её.
– Должно быть, приятно приставать к калеке.
Оливия закатывает глаза.
– Я тебя умоляю. Твоя нога искалечена намного меньше, чем душа.
Она и понятия не имеет, насколько права, и у меня нет намерения подпускать её достаточно близко, чтобы она могла это выведать. Мне хорошо удаётся закрываться от людей, отталкивая их от себя… вести себя как можно неприятнее, пока они не достигнут критической точки. Но с ней? Всё иначе. И дело не только в том, что я не сумею спугнуть её за три месяца из-за установленных отцом порядков. В меня закрадываются подозрения, что она из тех людей, которые могут распознать, что эта едкая враждебная обыденность вовсе не обычна. Эта девушка вполне может увидеть, что я действительно прогнил.
Это будет лучшим, что она сделает, вот только мне нужно отложить это прозрение на некоторое время. А точнее, на три месяца. Я не говорю, что собираюсь быть милым с ней. В мои намерения вовсе не входит обрушивать на её задницу всё своё дружелюбие. Но я сделаю всё необходимое, только бы не дать ей узнать, что внутри я мёртв больше, чем ей кажется возможным. Я сделаю всё, что потребуется, дабы убедиться, что малышка Лили получит лечение, которое ей необходимо.
Впрочем, я не буду сопровождать эту девчонку на её утренние «пробежки», и у меня не вызывает затруднений это слово.
– В спортзале есть беговая дорожка, – говорю я, продолжив идти по тропе.
– Есть? – переспрашивает она, приноравливаясь к моему шагу. – Говорят, ты им не пользуешься.
– Знаешь, – говорю, будто в самом деле сражённый. – Мне только что пришла в голову замечательная идея. Давай мы не будем разводить болтовню? Ты пойдёшь вперёд и вернёшься в дом со своей неподходящей обувью, а я продолжу ползти по этой тропинке в одиночестве. Идёт?
– Моя обувь очень даже подходит.
Я фыркаю.
– Брось. Где ты её взяла, в интернете?
Она мгновение молчит.
– У них были отличные отзывы.
– Уверен, так и есть. Наверняка их оставили люди, которым очень нравится розовый цвет.
– Что не так с этим цветом?
– Для губной помады? Ничего, – отвечаю я, хотя понятия не имею, почему продолжаю этот разговор. Отсутствие в нём яда кажется подозрительно нормальным.
– Дай угадаю, – произносит она. – Сто лет назад твоя команда старшей школы по лёгкой атлетике заняла второе место в штате, и ты всё ещё переживаешь былую славу?
– Сто лет назад? Так вот, сколько, по-твоему, мне лет? И, нет, я не занимался лёгкой атлетикой в старшей школе.
– Ты умудряешься и в двадцать четыре вести себя на сто.
Я щурюсь, глядя на неё:
– Шутка про трость?
– О, кстати, мы же можем минутку поговорить? – интересуется она, опустив взгляд на озадачивший её предмет. – Эта затея со змеёй – отсылка на твой пенис, верно?
Я спотыкаюсь. Эта девчонка выглядит, как ребёнок с плаката молодёжной церковной группы, и «пенис» – не то слово, к которому я себя готовил. Во всяком случае, не в этом контексте.
– Серьёзно? – спрашиваю я, раздражённый тем, что был пойман врасплох. Она не только вторгается в моё личное пространство и навязывает себя на прогулку, на которую явно не была приглашена, но и в моём прошлом копается, попрекая меня стариковским поведением, а теперь ещё роняет «член» в разговоре, будто мы погоду обсуждаем.
– Мне так кажется, – говорит она, пожимая плечами. – Это же змеиная голова, и то, как ты пользуешься тростью, держишь её в каком-то роде по соседству, ну… с твоей змеиной головкой. Думаю, это не может быть случайностью.
Сладчайший Иисус.
– Это трость. Я никак ей не пользуюсь и не держу её у… дерьмо. Забудь. Ты можешь, пожалуйста, просто пробежаться обратно домой? Твоя обувь Барби здесь испачкается.
Оливия пожимает плечами, но в противоположную сторону не двигается.
– Лично мне кажется, что тебе нужно было взять трость с ягуаром. Вот это было бы действительно круто.
Я хмурюсь.
– Питон крутой.
– Нет. Питон жуткий и неприличный. Не то что гладкая, сексуальная чёрная кошка, а? Это бы подняло твой коэффициент крутости.
На какое-то мгновение я почти говорю ей, что мне не нужна никакая помощь в поднятии коэффициента крутости. А затем я вспоминаю, что больше не являюсь Полом Лэнгдоном, зазнайкой из Бостона. Я изуродованная пародия из захолустного городка.
Я втягиваю прохладный утренний воздух, чтобы сдержаться и не выпустить отчаяние, застрявшее в горле, гневным рёвом. Если я позволю ей увидеть хотя бы кусочек того, что кроется у меня внутри, она сбежит обратно на Парк-Авеню. И, как бы это ни было заманчиво, она нужна здесь. По меньшей мере до тех пор, пока я не придумаю, как поступить со своей жизнью.
А пока я должен держать её так близко, чтобы у меня не возникало желания придушить её или толкнуть к ближайшему дереву и зацеловать до бесчувствия.
– Как давно ты бегаешь? – спрашиваю я, почти задохнувшись от глупости и никчёмности вопроса. Прошло так много времени с тех пор, как у меня был такой простой разговор, что это кажется одновременно и неестественным, и странно знакомым. Плюс ко всему, он держит мои мысли на расстоянии от того, что заполняет её розовую спортивную кофточку. Практичность подсказывает мне, что под ней у неё спортивный лифчик – наверняка розовый, – но это не мешает мне фантазировать о том, как выглядит Оливия в меньшем количестве нательного белья. Или, ещё лучше, вообще без ничего.
– Пробежки для меня своего рода новшество, – отвечает она, затягивая меня обратно в разговор.
– Я в шоке, – бормочу я.
– Ну, извини, я не Фло-Джо.
Я едва заметно улыбаюсь:
– Это единственная бегунья, которую ты знаешь?
– Возможно. Господи. Что тебя связывает с бегом? Я и не представляла, что отслеживание всяких мелочей будет частью моих рабочих обязательств, – говорит она раздражённым тоном, когда мы резко сворачиваем с тропинки, приближаясь к воде.
– Мне его недостаёт, – мой ответ прост и куда более красноречив, чем было рассчитано.
Часть меня ожидает, что она будет издеваться надо мной. Проинформирует меня, что в жизни есть более важные вещи, чем способность бегать, или же утешит меня, сказав, что есть много других вещей, какими я могу заниматься с таким же успехом.
Вместо этого она кивает, но не в сочувствии, а в быстром подтверждении моего заявления.
– Я начала бегать, чтобы спастись, – говорит она спустя несколько секунд тишины.
Я опускаю взгляд на её профиль, замечая, что у неё чуть вздёрнутый и милый носик.
– Спастись от чего?
Она оглядывается на меня, и на один заряжённый миг наши взгляды сталкиваются. Послание недвусмысленно: она расскажет мне свои секреты только тогда, когда я расскажу ей свои.
Чего никогда не произойдёт.
– Ты дышишь неправильно, – говорю я, отрывая взгляд от её глаз.
– С моим дыханием всё отлично.
– Нет, если ты хочешь бегать больше, чем три мили. Твоё дыхание слишком поверхностно. Тебе нужно вдыхать глубже. Задействуй диафрагму. И тебе нужно сделать так, чтобы вдохи совпадали с шагами. С твоим медленным темпом можно вдыхать на третьем или четвёртом шаге, а потом через столько же выдыхать.
– Слишком много алгоритмов для чего-то инстинктивного.
– Ты привыкнешь.
– Ладно, что ещё? – произносит она, раскинув руки. – Я кривоногая? У меня недостаточно высокий хвост?
– Просто начни с дыхания на первых парáх, – говорю я, начиная раздражаться, когда понимаю, как сильно хочу быть самим бегуном, а не тем, кто рассказывает кому-то ещё, как нужно правильно бежать.
– Конечно, тренер, – ворчит она.
– Итак, твоё внезапное родство с пробежками случайно не означает, что ты хочешь побыть в одиночестве?
Она хмурится.
– Не сказала бы. Зачем?
– Господи, воспользуйся подсказкой.
– Ой. Ты хочешь, чтобы я оставила тебя в твоей задумчивости.
– В точку.
Она тут же останавливается и поворачивается так, что оказывается спиной прямо к дому.
– Прекрасно. Попытаюсь освоить твой приём с дыханием на обратном пути. Завтра в то же время?
– Нет. Найди другое время для пробежек.
– Мне платят за то, чтобы я поддерживала твою компанию, ты же знаешь.
– Хорошо, только делай это тихо. И издалека.
Она вздыхает, будто я какой-то капризный ребёнок.
– Так обескураживает, что никто из твоих других компаньонов не продержался дольше двух недель. Невероятно обескураживает, скажу я тебе.
– Прощай, Миддлтон, – отзываюсь я, указав тростью на дом.
– Увидимся, Лэнгдон, – говорит она, сдвинувшись с места в обратном направлении, всё так же оставаясь лицом ко мне. – Может, проведём ещё одну небольшую викторинку утром? В обмен на твои непрошеные советы по правильному дыханию?
– Нет, благодарю.
Она игнорирует меня и кивает на трость.
– А это? Только для вида. Ты ни разу за всё это время не воспользовался ею, чтобы поддержать свой вес.
Я открываю рот, чтобы ответить, но вместо этого у меня слегка отвисает челюсть, когда до меня доходит.
Она права.
Я ни разу даже и не подумал о своей ноге. Или о шрамах.
Она уже трусцой убегает от меня, а всё ещё стою на месте, несколько минут наблюдая за ней, пока она не исчезает за поворотом. А затем продолжаю свою прогулку, убеждая себя, что рад вернуться к своему уединению.
И если и есть где-то слабое затаённое чувство одиночества, то я его не замечаю.
