Текст книги "Сломленные (ЛП)"
Автор книги: Лорен Лэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Глава тридцать первая
Оливия
Мне по-прежнему, как ничто другое, нравится проводить послеобеденное время перед камином в компании Пола. Вот только теперь, когда всё изменилось, то большое кожаное кресло не кажется мне таким идеальным, чтобы ютиться на нём.
Я довольствуюсь, закидывая ноги ему на колени, пока мы читаем. И, кажется, он ничего не имеет против.
Одной рукой он монотонно переворачивает страницы своей книги, другой – то поглаживает свод моей ступни, то потягивает чай, который я сделала для нас. Не так давно на его месте был алкоголь. Пол по-прежнему пьёт его время от времени, но теперь это, скорее, второстепенное, а не опора, необходимая ему в течение дня.
Куда ни глянь, я вижу лишь прогресс. Не то чтобы Пол является для меня каким-то проектом. Больше нет. Теперь он не вершина, которую мне нужно покорить, чтобы одолеть собственных демонов и отработать зарплату. Он человек.
Тот, к кому я неравнодушна настолько, что это начинает меня беспокоить.
Улыбка едва заметно тухнет, пока я пытаюсь отбиться от этих мыслей. Но они не поддаются мне, поэтому я принуждаю себя встретиться с правдой лицом к лицу. Ну и что, что мы не обменялись словами любви? Мне двадцать два. Я уже не нуждаюсь в заверениях о бесконечной преданности, кольце или в долгих разговорах о «нас», которые сводят парней с ума.
Но намёк на то, что между нами происходит, был бы кстати. Всего лишь намёк.
– Ты хмуришься, – лениво замечает Пол, по большей части концентрируясь на книге.
– Биография Эндрю Джексона навела на размышления, – лгу я.
– Угу. Да ты прямо оторваться не можешь, – произносит он, указывая взглядом. Пол ссылается на то, что я осилила лишь десятую часть, хотя начала её больше двух месяцев назад.
Я уже открываю рот, чтобы парировать, будто наслаждаюсь ей, но вдруг захлопываю книгу.
– Ладно, хорошо. Она мне не нравится, – я бросаю тяжеленный фолиант на край стола с недовольным видом. – Я пыталась сделать так, чтобы она мне понравилась. И да, по идее она должна мне нравится, ведь это обогатит мой ум, и всё такое, но я умираю от скуки.
Он поджимает губы, будто скрывая улыбку, и я прищуриваюсь, глядя на него.
– Ну давай. Осуждай, – предлагаю я.
Пол передёргивает плечами.
– Даже не собирался. Просто гадал, сколько тебе понадобится времени на признание того, что ты не втянулась.
– Ты, похоже, думаешь, что мне нравится читать только журналы про знаменитостей, – ворчу я.
– Не правда, – отвечает он, щипая меня за большой палец. – Сделай перерыв. Биографии не для всех. Ты сможешь найти несколько тем, которые придутся тебе по душе. Могу посоветовать пару книг из тех, что у меня есть.
Я киваю движением головы, лишённым и толики энтузиазма, и Пол внимательно изучает меня какое-то время, прежде чем закрыть свою книгу.
– Окей. У тебя на уме не только книга. Давай послушаем.
Я улыбаюсь.
– Знаешь, для человека, который столько времени ни с кем не встречался, ты умеешь понимать женщин.
– Как и кататься на байке, – произносит он. – Только то чуть пострашнее. Но если серьёзно, в чём дело?
– Сама толком не знаю, – говорю я, честно отвечая ему. – Видимо, нет настроения для книг.
Пристроив на мою ногу уже обе руки, он массажирует её сильными разминающими движениями, и ощущения от этого потрясающие.
– Хорошо. Значит, давай поговорим.
Я одариваю его насмешливой улыбкой.
– В чём подвох?
– Никакого подвоха. Хотя, честно говоря, это не совсем правда. Позже я собирался выклянчить в обмен на разговор минет.
Я возвожу к глаза потолку.
– Самое грустное, что это шутка лишь наполовину.
– Даже меньше, если честно. Мне очень нравится минет.
– Я в шоке. В полном.
– А теперь серьёзно, Миддлтон. Скажи, что у тебя на уме, или спроси. От твоих душевных терзаний у меня изжога.
Я едва не произношу, что он может вернуться к чтению, и что, да, я бы очень хотела, чтобы он посоветовал мне другую книгу. Желательно такую, которая бы не оказывала на меня такой сильный эффект колыбельной, как эта биография.
Но мне хочется поговорить. Только я не стану спрашивать его о нас. Не просто потому, что не хочу видеть его передёргивание, а ещё и потому, что ужасно боюсь услышать ответ, который могу получить. Я не готова узнать, что он считает наши отношения всего лишь весёлой интрижкой, которая помогла ему выбраться с тёмной стороны.
– Расскажи мне о том, что произошло, – выпаливаю я. – В Афганистане.
Мой разум на миг заполняет пустота, как и его лицо, и я прикрываю рот рукой.
– Прости. Я просто… Не знаю, почему так грубо это бросила.
Губы Пола изгибаются, а вместе с ними движутся и шрамы.
– Ты спросила, потому что хочешь знать.
Я открываю рот, чтобы сказать ему, что это не моё дело и он сам расскажет мне, когда будет готов. Но потом вспоминаю сказанное им в тот день, когда он узнал, что я прогуглила его. Вспоминаю, почему он так вышел из себя. Пол сказал, что никто никогда не спрашивает его о том, что случилось, как человек человека.
А я только что сделала это, поэтому… Задерживаю дыхание. Пожалуйста, пусть это будет оно.
Он слегка подаётся вперёд, скользя руками по моим икрам. Мы оба наблюдаем за движением его рук, прежде чем он неторопливо поднимает взгляд, встречаясь со мной глазами.
– Я хочу рассказать тебе. Хочу, чтобы это была ты.
Его глаза полны доверия, отчего у меня сжимается сердце. И тогда я понимаю.
Я люблю его.
Не той простой любовью, которой любила Итана, или той тёплой, незамысловатой, которую испытывала к Майклу как к другу.
Я люблю Пола, человека. Люблю его мрачность и его тени. Люблю его улыбку и доброту, которую он так усиленно старается скрыть. Люблю мальчишку-квотербека под личиной ветерана войны и люблю покрытую шрамами правую сторону его лица даже больше, чем идеальную левую.
Я люблю его.
И благодаря этой любви я делаю самое тяжёлое, что мне когда-либо приходилось делать. Позволяю ему рассказать свою историю, хотя и понимаю, что уродству того, что он может мне сказать, по силам разорвать меня на части.
Я начинаю спускать ноги, чтобы сесть прямо, но он останавливает меня руками, продолжая водить пальцами вверх и вниз по моим икрам, отвернув голову к камину.
– Расскажи, что ты знаешь, – тихо просит он.
– Немногое. В том заголовке… там упоминалось, что ты и твоя группа были взяты… что вас пытали. Но рассказано было мало.
Его глаза чуть опускаются.
– Из-за отсутствия информации может показаться, что всё хуже, чем было на самом деле. Но, касательно произошедшего, мне повезло.
У меня глаза вылезли из орбит.
– Повезло? Слова «пытка» и «повезло» в одном предложении вообще употреблять нельзя.
– Я…
Я наклоняюсь вперёд, накрывая ладонями его руки, чтобы соединить наши пальцы.
– Начни сначала. Расскажи так мало или так много, как сам захочешь.
Он делает глубокий вдох. И начинает говорить.
Он рассказывает мне о том, что пробыл в Афганистане всего пять месяцев, но, как бы дико это не представлялось, те дни стали чуть ли не рутиной. Жизнь на базе была однообразной, но не ужасной.
Он поведал мне о том, как поначалу его сердце заходилось в груди на каждой вылазке, но со временем это тоже стало обыденностью.
– Кажется, я знал, – потом говорит он. – Думаю, я откуда-то знал, проснувшись в тот день, что на этот раз всё будет по-другому. Мы с парнями заключили уговор. Не важно, насколько сильна была скука, насколько дерьмова погода, как сильно нам не хватало домашней жизни, печенья «Орео» или наших девушек… мы не говорили о плохом. Понимаешь? Типа негласной силы позитивного мышления или какой-то такой чепухи. Если мы не говорили о том, как всё отстойно, то и не думали об этом.
Я понимающе киваю, хотя на собственном жизненном опыте ни о чём таком не знаю.
– Но в тот день Уильямс не сдержался. Мы были на ежедневном патруле, и он сказал что-то о том, как жарко. Вроде бы безобидное замечание. Но тогда ничего не казалось безобидным, и мы, как суеверные болваны, набросились на него, чтобы он нас не сглазил. Мы всё ещё давали ему по мозгам из-за этого, когда нам пришлось остановиться. Там… на обочине лежали тела. Две женщины и ребёнок…
Он смолкает, а я сглатываю от страха.
– Одна женщина была мертва. По крайней мере, я так думал. Нам не представилось шанса узнать. Но ребёнок… это был малыш, возможно, лет шести, и он плакал, указывая на тела. Одна из женщин с трудом подняла голову, но достаточно, чтобы мы увидели, что она вся в крови, а её рука слабо махнула на мальчишку, будто бы умоляя нас о помощи. Что-то вроде «заберите его, помогите ему». Мы находились посреди грёбанного нигде, и окружала нас одна лишь пустота. Ребёнок бы погиб… они все погибли бы.
Пол вновь затих, а я едва дышу, боясь одним неверным движением вновь вынудить его закрыться в себе, давая этой истории выход только в кошмарах.
– Мы попали в ловушку. Хочется верить, что они не были добровольными сообщниками – кровь на лице той женщины была настоящей, как и страх в глазах ребёнка. Он был действительно напуган. Но боевики напали на нас до того, как мы успели до него добраться.
Я прикрываю глаза.
– Больше всего мне не даёт покоя, что я так и не узнал, что с ними случилось, – почти рассеяно говорит Пол. – С военной точки зрения они были лишь катализатором того, что произошло дальше. Но с человеческой – ну, людьми.
Он аккуратно отводит мои ноги в сторону и отходит подбросить в камин ещё одно полено, хоть это и не нужно. Его руки находят каминную полку, скользя пальцами вдоль дерева – туда и обратно, – будто бы этот жест успокаивает его мысли.
– Они появились из ниоткуда. Понятия не имею, откуда они пришли, потому что, как я и сказал… вокруг настолько миль, насколько я мог видеть, не было ничего. Но они устроили нам засаду. Это случилось так чертовски быстро, Оливия. В одну секунду мы думали: «Ох, бедный ребёнок», – а в следующую… Уильямс упал первым. Он стоял передо мной и, кажется, я видел, как он падал… увидел его кровь до того, как узнал звук выстрелов.
Я сжимаю губы, желая сказать ему, что он не обязан продолжать, но понимаю, что в каком-то смысле Полу это нужно.
– В тот день нас было шестеро, и четверо парней погибли за одну минуту. Столько тренировок, столько оружия, но когда дело доходит до тебя, пуль и плохих парней, то хватает одной минуты. Я проигрываю тот момент… снова и снова, и не могу взять в толк, почему они не убили нас всех. Думаю, это входило в их план, потому что и я, и Алекс получили по пуле. У меня глупая рана на ноге и ещё одна в плече. А у него… они выстрелили Алексу в живот. Хуже быть просто не может. И ты знаешь, что это самое худшее, но не осознаёшь полностью, пока не видишь собственными глазами. Пока не видишь агонию на лице, ты не понимаешь, что лучше схватить пулю прямо в сердце или промеж глаз.
Алекс. Его имя он кричит во сне. Мне кажется, что меня сейчас стошнит, пусть я и понимаю, что мы ещё не дошли до конца.
Он продолжает.
– Почти не осознавая боли в ноге, я повернулся открыть огонь, прежде чем до меня дошло, что моё плечо не может нормально функционировать. Но это всё равно не сыграло бы никакой роли. Алекс звал меня, когда они двинулись к нам, он просто… у него на лице был шок. Он лежал там весь в грязи, наполовину прикрывая тело Клински, и смотрел на меня, будто спрашивая: «Что происходит?»
Пол тяжело сглатывает.
– Я хочу сказать, какого хрена можно сделать, когда твой друг сидит с кровавым месивом вместо живота? Что тут можно сказать? Ты умираешь, чувак. Мы все уже не жильцы. И потом эти придурки схватили нас. Их было всего четверо. Мне стыдно признать, что я оказался недостаточно ловок, чтобы начать стрельбу, когда они настигли нас. В меня прилетело несколько пуль, но последнее, что я помню на той пустынной дороге, – это секундное ощущение, будто мне расшибли башку.
Я встаю на ноги, перемещаюсь ему за спину и прислоняюсь к ней щекой, обнимая руками за талию. Одна из его ладоней накрывает их, и он продолжает говорить, но теперь слова вылетают быстрее, будто мы приближаемся к концу истории.
– Когда я пришёл в себя, мы находились в тёмной комнате, пропахшей дерьмом и кровью. Я был связан, а рядом со мной…
Дыхание Пола становится рваным.
– Рядом со мной был Алекс. Они не связали его. Наверное, потому что к тому моменту он… осталось ждать недолго. Даже не знаю, как он так долго продержался.
Слёзы покатились по моим щекам от боли в его голосе.
– Знаешь, что самое дерьмовое, Оливия? Когда они пришли ко мне с тем ножом, думаю, они хотели только причинить мне боль. А после всего случившегося… всем казалось, что им было что-то нужно от меня. Информация или что-то такое. Но, по-моему, они просто хотели заявить о себе. Смеялись, когда самый мелкий, от дыхания которого несло чем-то сдохшим, подобрался к моему лицу и приставил к щеке зазубренное лезвие.
Я пальцами впиваюсь ему в живот, желая попросить его остановиться.
– Было больно. Это низко, если брать в расчёт, что я только что видел, как умирают мои друзья, но когда эти ушлёпки вырезáли те линии на моём лице, будто на куске мяса, мне было больно. Больше, чем от тройки пуль в голени и в плече.
У меня не получается сдержать рыдания, и он поворачивается ко мне лицом, сгребая меня в объятья, будто это мне нужно утешение, а не ему.
– Как… – мой голос надламывается, и я, облизнув губы, пробую ещё раз. – Как ты выбрался?
Он продолжительно выдыхает, ероша меня по волосам.
– Хотелось бы сказать, что это благодаря моему гениальному умению импровизировать, но я буквально был закован там, как животное на убой. Всё сделал Алекс.
Теперь голос срывается у Пола.
– Он был жив. Едва. Но всё же жив. Двое афганцев вышли зачем-то из комнаты, и остался только тот парень, который выбивал из меня дерьмо. Идиот был так занят, смеясь и восторгаясь своей работой, проделанной на моём лице, что даже отреагировать не успел, когда Алекс выхватил пушку у него из-под ремня и выстрелил ему промеж глаз. В комнату ту же набежали остальные, как пара клоунов. Алекс застрелил и их. Они не были профессионалами, Лив. Просто жалкими, заскучавшими шакалами, до чёртиков возмущёнными одним нашим присутствием. Мы нужны были им только для развлечения. Но это не значит, что они не были умнее или быстрее. Пистолету не важно, кто спустит курок, это доказывала пуля в животе Алекса, уничтожившая его изнутри.
В горле пересыхает, и я не в первый раз задумываюсь над тем, как ничтожны мои проблемы в сравнении с его. В сравнении с проблемами любого солдата.
Руки Пола движутся сверху вниз по моей спине, пока он продолжает рассказ.
– Все газеты называют произошедшее пыткой. Им нужно было как-то объяснить моё лицо и причину, из-за которой на той обочине погибли не все. Но всё сложилось не так плохо, как могло бы. Не для меня.
– Пол. Не принижай то, через что тебе пришлось пройти.
Он выдаёт грустную улыбку.
– Но я жив, Оливия. Неужели ты не понимаешь? Я жив, а они – нет.
– Что случилось… после? – спрашиваю я. Вряд ли мне хочется это знать, но я понимаю, что ему нужно выговориться.
Пол тяжело сглатывает.
– Алекс умер у меня на глазах. Он умер с пистолетом в руках, а я даже не мог к нему подойти. Я пытался, – на сей раз его голос ломается. – Тянул и тянул чёртовы верёвки, кричал его грёбаное имя, просил держаться, говорил, что помогу ему. Но я не помог. Он просто рухнул на землю, а изо рта у него потекла кровь. Только его взгляд был устремлён на меня.
Теперь я плачу в полную силу. Реальность оказалась гораздо хуже, чем я представляла, а представляла я многое.
Он продолжает:
– Знаешь, как в фильмах, там всегда видно секунду, когда жизнь уходит? Будто глаза у людей просто… меняются? Мне было непонятно. Алекс лежал, глядя на меня, а я даже не смог понять, когда он умер.
Я сильнее стискиваю его в объятьях, пусть и понимаю, что это не уймёт его боль.
– Они нашли нас на следующий день. Грёбаная кавалерия появилась слишком поздно. Наверное, мне стоит быть благодарным за то, что они меня нашли. В госпитале мне сказали, что какие-то дети дали им наводку на «окровавленных мёртвых белых парней», но, если честно, я ничего не помнил из спасательной миссии и не горел желанием задавать какие-либо вопросы.
На мгновение Пол погружается в тишину, но потом продолжает:
– Меня ещё очень долго ничего не интересовало. Ни медицинское чудо, которое они сотворили с моей ногой. Ни пластический хирург, которого нанял отец, чтобы сделать всё возможное с моим лицом. Я начал что-то чувствовать, лишь когда меня пришла проведать жена Алекса.
Сердце застряло в горле.
– Он был женат?
Пол отстраняется, чтобы взглянуть на меня.
– На Аманде. Они были вместе с пятнадцати лет. Я как-то видел её в Корпусе Морской Пехоты. Она идеально ему подходила. Кругленькая, милая, замечательная.
Я утираю нос рукавом.
– У него был ребёнок, Оливия. Малышка по имени Лили, и она ужасно больна. Рак с дерьмовыми вариантами лечения или ещё более дерьмовым прогнозом.
Он отодвигается, после чего опускает на меня взгляд блестящих от слёз глаз.
– Я делаю всё возможное, чтобы помочь им. Чеки, которые я получаю от отца… они предназначены не мне. Никогда не были. Но деньги не займут место Алекса. Они не займут места никого из тех, кто там умирает.
– Пол…
– Я солгал ей, Оливия. Сказал Аманде, что Алекс умер достойно, и это было правдой. Но я сказал ей и то, что это произошло быстро и он не мучился. Кажется, она знала, что я лгу, но крепко держала меня за руку и поблагодарила, хотя это я вернулся домой, а не её муж. Я… Я уверил её, будто он сказал, что любил её. У него не было сил на последние слова, поэтому их придумал я. Я выдумал слова умирающего, Оливия.
Я беру в руки его лицо, большим пальцем ласково поглаживая шрамы.
– Ты хорошо справился, Пол. Ты поступил правильно по отношению к своему другу и его семье. Он хотел бы, чтобы у его Аманды была такая крупица добра.
Он хрипло смеётся, будто не верит. Но даёт мне обнимать себя, когда начинает плакать.
И пока что этого достаточно.
Глава тридцать вторая
Пол
– Не думала, что это возможно, но твоя девушка с каждым разом играет в дартс всё хуже и хуже, – сообщает Кали, поставив ещё одно пиво рядом, прежде чем плюхнуться на стул рядом.
Мы в баре уже около двух часов, и Кали то убегает присмотреть за баром, то возвращается к нам в заднюю часть помещения.
Целую минуту до меня доходит, что я не пришёл в ужас при слове «девушка». Оливия не моя девушка. Она моя…
Чёрт. Понятия не имею, кто она, но девушка – и преуменьшение, и преувеличение одновременно. Оливия значит больше.
И ещё у нас нет будущего. Или есть? Я не разрешаю себе много думать об этом. После того вечера у камина, когда я рассказал ей обо всём, отношения между нами стали… замечательными. Об этом я тоже почти не разрешаю себе думать.
Я не лгал, когда рассказывал Оливии о том, как мы не признавали всё плохое в Афганистане, боясь сглазить. А сейчас? Сейчас я был в ещё большем ужасе от перспективы навлечь несчастье на то, что есть у нас с Оливией, разговорами о хорошем.
И всё действительно хорошо. Абсолютно. Секс, разговоры, совместные пробежки. Я даже обожаю её особый стиль обнимашек, во всяком случае, пока её конечности избегают моих жизненно важных органов. Она для меня всё.
Но я не говорю об этом. Не могу.
– Уф, только не начинай эту свою штуку с задумчивостью, – просит Кали, глотнув пива. – Ты вообще хоть имеешь представление, как круто изменился с той первой ночи, когда ты пришёл сюда и подрался с кучкой выпендрёжников? Больше не смей отставлять нас и возвращаться в то состояние.
Оливия издаёт возмущённый стон у мишени, и я качаю головой, понимая, что, несмотря на специальное обучение, произведённое Дарси «Дротик» Мартинез, Кали права. Результаты Оливии и вправду с каждым разом ухудшаются.
Но ей весело. И, на удивление, мне тоже.
– Уже лучше, – произносит Кали, махнув пальцем на мою улыбку. – Ты каждый раз так делаешь, когда смотришь на неё, знаешь? Улыбаешься.
Я отталкиваю её палец.
– Прекрати, ты начинаешь походить на скверную валентинку.
Кали заваливается на спинку своего стула.
– Просто это так романтично. Прекрасный ангел, ринувшийся спасать угрюмого мудака, который, пожалуй, к тому же, ещё и жуткий затворник.
– Уродливого. Не забывай про уродливость, – добавляю без горячности.
– Не-а, – отзывается она, благодарно кивая одному из своих работников, принёсшему ей ром и диетическую колу. – Раньше ты был чересчур красив. Даже есть было трудно рядом с таким тошнотворным совершенством. А теперь ты поднабрался характера. Тебе идёт.
– Ты флиртуешь со мной, Кэл?
– Не сегодня. Хотя, признаю, у меня было несколько фантазий о том, как мы сталкиваемся после стольких лет, и ты млеешь пред моей красотой, осознав, что именно я всегда была той самой единственной.
– Неужели? – осведомляюсь я, опасливо глянув на неё. У Кали всегда было раздражающая способность говорить невообразимо милым и искренним голосом, на который ты ведёшься и только потом понимаешь, что всё это время она просто издевалась над тобой.
– Вроде того, – отвечает она, кратко улыбнувшись. – Но, скажем, я отказалась от этих фантазий спустя пару месяцев после того, как твой отец купил летний дом, который вы раньше арендовали. Всё думала, что ты однажды покажешься во «Френчи» или у дверей моего дома. Но тебя всё не было и не было. Ты даже не позвонил.
Я морщусь.
– Прости.
Но слов, кажется, недостаточно. Я закрылся не только ото всех, но и от неё, хотя она была мне хорошим другом. Не знаю, как описать, каким потерянным я был – сейчас всё прозвучит оправданием. И я понятия не имею, как объяснить, что изменилось.
Просто не знаю, как сказать кому-то, даже такому хорошему другу вроде Кали, что нечто такое простое, как прикосновения Оливии и её улыбка, растопило то, от чего не могли избавиться столько психотерапевтов.
– Прости, – повторяю я.
Кали ненадолго накрывает мою руку своей ладонью.
– Всё нормально, – говорю я. – Просто скажу, что рада видеть тебя, и оставим всё как есть.
Я одариваю её благодарной улыбкой. Не только за понимание, но и за то, что она включила нас с Оливией в свой круг общения. Впервые за долгие годы у меня появились друзья. Несколько ребят, с которыми можно перехватить по пиву. Мы не заплетаем друг другу косички или типа того, но они знали меня до того, как я превратился в уродливого ублюдка и, похоже, не противятся отсутствию моей былой красоты.
Оливия практически припрыгивает к нашему столику, взбудораженная дротиком, задевшим мишень. Едва ли задевшим.
– Кажется, у меня стало лучше получаться! – щебечет она.
– Нет, – произносит Кали, делая глоток своего напитка. – Ты пришла сюда уже четвёртый раз за неделю и не добилась никакого прогресса, буквально. Честно говоря, это нереально.
Оливия морщит носик в ответ Кали и отпивает вина.
– Не вынуждай меня становиться клиентом в другом месте, где персонал окажет моим спортивным навыкам бóльшую поддержку.
Кали задирает палец вверх.
– Во-первых, дартс – не спорт. Во-вторых, если тебе удастся найти другой бар, не только работающий в межсезонье, но и подающий вино, как у меня, то дерзай.
– Это правда, – подтверждаю я, наклонив голову к Кали. – «Френчмэн Бэй» – явно не мекка ночной жизни в зимний период.
– Нам всем нужно поехать в Портленд, – заявляет Оливия, взволновано подавшись вперёд.
– Да! – восклицает Кали, одновременно с тем, как я выдаю:
– Ни за что, чёрт возьми.
Обе смеряют меня взглядом.
– Почему?
– Для начала, ты когда-нибудь ездила в Портленд? – интересуюсь я у Оливии. – Едва ли нельзя назвать его деревней.
Кали возводит глаза к потолку.
– Перестань выставлять его захолустным городишком. Я не говорю, что мы встретим каких-нибудь знаменитостей, но в нём есть несколько крутых винных баров и ресторанов, которые подают не только луковые кольца.
– Нет, – мой голос чуточку острее, чем задумывалось, и я не упускаю, как они обмениваются что-за-херня взглядами.
Неужели они не понимают? Посещать «Френчи» – это одно. Местные люди знают мою историю, они знают, чего ждать. В этом месте 99% клиентов – постоянные, а это значит, что они хорошенько рассмотрели моё лицо ещё в ту первую ночь. На меня не бросают повторные взгляды, когда я прихожу, ну разве что какой-нибудь подвыпивший случайный зевака.
Но уехать из Бар-Харбора? Тем самым я практически собственноручно попрошу людей обратить на меня внимания и поглазеть. Открыто вызову вопросы, жалость и отвращение.
Что хуже всего, люди начнут задумываться, какого чёрта такая девушка, как Оливия, делает рядом с кем-то вроде меня. Она восхитительная и завораживающая. Я же в лучшем случае изуродован, в худшем – чудовищен. Одно лишь то, что я сам, наконец, вступил во взаимопонимание с собой, не значит, что и другие последуют моему примеру.
Последнее, что мне нужно, – это чтобы Оливии пришлось хоть на секунду ощутить крошечную частичку реальной жизни с кем-то вроде меня. Сейчас всё слишком хорошо.
Я не могу рисковать. Не хочу.
И в глубине души я понимаю, что, как только она познает неспособность остального мира так же принять её одомашненного монстра Франкенштейна, ей захочется большего. Оливии думается, будто она неравнодушна ко мне, и я это знаю. Но в итоге её тяга к нормальной жизни окажется сильнее. Она захочет спонтанной поездки в Вегас, зимних круизов и праздничных ужинов. Но я не смогу ей дать ничего из этого.
Будущее Оливии – это гламурные хэмптонские вечеринки и привлекательные парни в костюмах. Моё – одиночество и забегаловки типа «Френчи».
Кали отвлекает меня от размышлений раздражённым скулежом и энергично уходит к бару, за которым её новый стажирующийся бармен неряшливо убирает расплескавшееся повсюду пиво.
Оливия поворачивается ко мне с лёгкой восторженной улыбкой, как и каждый день всей прошедшей недели. Она привлекает меня для игривого поцелуя, и я позволяю ей. А потом углубляю, больше от отчаяния, чем желания. В конечном счёте она уйдёт, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы замедлить этот процесс.
Потому что как только она уйдёт, мне станет ещё хуже, чем раньше.
Я буду не просто разбит.
Я превращусь в пустую оболочку.
