Текст книги "Сломленные (ЛП)"
Автор книги: Лорен Лэйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Глава двадцать четвёртая
Пол
Оливия не шутила. Она и впрямь жуткий обниматор.
Первые двадцать минут с момента, как она сворачивается у меня под боком, всё круто. Очень круто. Но потом, минут через пять после того, как её дыхание замедляется, да и я начинаю проваливаться в сон, её рука дёргается, приходясь мне по ярёмной вене рубящим ударом каратэ. Я всё никак не приду в себя, как вдруг она плюхается на спину, ударяя меня по всё ещё ноющему носу тыльной стороной руки.
К счастью, я успеваю перехватить её колено до того, как оно врезается в мои яйца. С трудом. Она тихонько пыхтит от раздражения, потом раскидывает руки в стороны, как будто постель королевских размеров полностью в её владении.
Конечно же, так и есть.
Меня больше тревожит, что и я таким становлюсь.
Перекатываюсь на бок лицом к ней, хотя и держу дистанцию с её беспокойными конечностями. Сейчас мне достаточно простой близости к ней. Никогда раньше у меня не было соблазна рассказать кому-нибудь о своих снах. Прижаться к ней головой и просто поговорить. Об Алексе. О том дне. О Богом забытой войне, разрушившей мою жизнь и забравшей жизни многих других. Об афганских мятежниках и их смертоносных ножах. О том, как мой лучший друг, окровавленный и едва дышащий, спас меня ценой своей жизни.
Я вытягиваю руку, укладывая пальцы ей на ладонь, пока она спит, и стараюсь позволить этому простому контакту с другим человеком забрать все плохие воспоминания. По крайней мере пока.
Видимо, это срабатывает, потому что просыпаюсь я почти с рассветом.
По моему лицу расплывается улыбка, когда я понимаю, что Оливия по-прежнему в моей постели, пусть это и не одна из тех эротических сцен, где парень с девушкой засыпают только для того, чтобы проснуться сплетёнными друг с другом. Нетушки. В нашем случае она, растянувшись во все стороны, оставила мне лишь крохотный кусочек моей же кровати.
Впрочем, оно того стоит, особенно, если брать в расчёт, что какую-то часть ночи наши пальцы были соединены.
Я убираю руку, садясь, и она без промедления занимает освободившееся место. Я расплываюсь в улыбке, и впервые за столь долгое время, эта улыбка лёгкая. Искренняя.
Вытаскиваю тренировочную футболку и тянусь за штанами, коих у меня немало, но потом останавливаюсь. Вместо этого я открываю другой ящик и вынимаю оттуда спортивные шорты.
Есть у меня одна странность в отношении тренировок в шортах. Вне зависимости от времени года, за исключением разве что особенно холодных бостонских дней, мне нравилось носить шорты. После возвращения из Афганистана, это, как и миллион других деталей «старого меня», бесследно исчезло. Я не мог смотреть на кожу собственной ноги, и тем более не мог видеть реакцию на неё других людей.
Но Оливия увидела моё увечье прошлой ночью. И дотрагивалась. И в этом не было ни капли отвращения, жалости или нездорового любопытства. Обычное наблюдение по типу «Ой, так вот как она выглядит».
Я делаю глубокий вдох и надеваю шорты. Возможно, настало время дать старому Полу вернуться, пусть и таким ничтожным, несущественным способом.
Я сажусь на край кровати, чтобы завязать шнурки своей теннисной обуви. Оливия переворачивается на бок, сворачиваясь вокруг меня, но не просыпаясь. На какой-то миг я подумываю разбудить её на утреннюю пробежку. Она разозлится из-за того, что я этого не сделал. Но на самом деле это по моей вине ей не удалось выспаться.
Вдобавок, мне хочется побыть одному, чтобы кое-что сделать. В случае неудачи, как, наверное, и случится, мне не хочется, чтобы этому были свидетели.
Аккуратно разжав её пальцы там, где они схватились за ткань штанов, я выбираюсь из комнаты, бросив на трость в углу лишь краткий взгляд.
Уже было собираюсь спуститься вниз по лестнице, когда слышу резкий сигнал, доносящийся из комнаты Оливии. Будильник. У меня вызывает улыбку понимание того, что она не от природы жаворонок, как я. Это значит, что она очень даже сознательно устанавливает будильник, дабы наши ежедневные прогулки проходили совместно.
Я вхожу в её спальню. На прикроватной тумбе сходит с ума телефон, на котором она поставила будильник. Я подхватываю его, проводя пальцем по экрану, чтобы отрубить звонок.
У неё восемь новых сообщений.
Восемь?
Почему-то я позволил себе забыть, что моя собственная отрешённость от мира не обязывает к тому же и её. Разумеется, она поддерживала контакт с друзьями и семьёй.
Я испытываю соблазн прочесть эти сообщения.
Мне хочется узнать, рассказывает ли она своим друзьям и семье о том, что с ней здесь происходит.
Мне хочется узнать, говорит ли она с кем-нибудь обо мне.
Мне хочется…
«Возьми себя в руки, Лэнгдон».
И тогда, да поможет мне Господь, я снимаю блокировку с её телефона. Не для того чтобы прочесть сообщения, а просто проверить, от кого они.
Глаза выхватывают имена «Белла», «Мама» и «Майкл». Кто такой Майкл? Она никогда не упоминала его. У неё могли быть друзья-мужчины, конечно, но… какого чёрта? Я смирился с тем фактом, что больше не отношусь к хорошим парням. Можно и вести себя соответственно.
Я открываю сообщение, игнорируя укол вины, говорящий мне, что я больной на голову сукин сын.
«Мне не хватает тебя».
Это краткое сообщение говорит само за себя, и ревность, пронзившая от этих слов мои внутренности, столь же чужда, как и нежеланна. Никаких других сообщений, отправленных или пришедших от этого Майкла, я не нахожу, а это значит, что возможны два варианта: либо он впервые за всё время вышел с ней на контакт, либо она удалила предыдущие сообщения. И мне хочется знать почему.
Когда дело касается Оливии, я хочу знать обо всём, но желательно, чтобы она сама рассказывала, несправедливо выведывать это самому.
Я ненадолго прикрываю глаза, раздумывая над тем, как поступить. Если я хочу, чтобы она доверяла мне, стоит начать с доверия ей. Мне нужно рассказать обо всём.
Я медленно кладу телефон обратно на тумбочку. Если повезёт, с утренней сонливостью она не заметит, что сообщение уже прочитано, но если всё-таки заметит, то я признаюсь. Альтернативный вариант – удалить сообщение, а это черта, которую даже я не решусь переступить.
Снаружи туманно, и воздух явно морозный. Октябрь, в конце концов. Но на несколько минут я остаюсь стоять совершенно неподвижно, наслаждаясь прохладными порывами вокруг обнажённых ног. Как много прошло времени с тех пор, как я делал нечто столь простое, как, например, ходил в шортах? Очень много.
Чертовски много времени по всем фронтам моей жизни.
Я иду прямиком к тропинке, ожидая момента, когда ногу прострелит приступ боли, перечёркивая осуществление моих планов. Но боли нет. Нет ничего, кроме великолепного ощущения морского влажного воздуха на моей повреждённой коже.
Теперь я чуточку ускоряю шаг, всё ещё давая ноге шанс воспротивиться отсутствию поддержки, оказываемой тростью. И хотя чувствуется небольшой дисбаланс, нельзя сказать, реальная это хромота или надуманная.
Одинокий крик чайки пронзает совершенную тишину раннего утра. Я увеличиваю темп.
Капля воды стекает по центру моего лба, и до меня доходит, что туман превратился в дождь.
И тогда шаги переходят в бег.
Я бегу.
Впервые за три года я бегу.
Не быстро. Кому-то другому, возможно, покажется, что это какая-то неуклюжая прогулка быстрым шагом или неудачная пробежка. Но я понимаю всю важность момента. Я бегу.
Теперь дождь идёт быстрее, но мне плевать. Чёрт, да я едва его замечаю.
Концентрируюсь на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, с осторожностью убеждаясь в том, чтобы левая нога с каждым разом ударялась о землю. Я всё ещё чувствую лёгкий дисбаланс. Здоровая нога выполняет работу лучше, а хреновая нога определённо даёт мне понять, что не привыкла к такому.
Но я бегу. Я, мать вашу, бегу.
Конечно, предела я достигаю очень быстро. Пробегаю меньше мили, когда слабая неуклюжесть перерастает в дискомфорт. Однако, это начало. И поэтому мне действительно кажется, будто я способен завоевать мир. Это начало нормальной жизни.
Нога уже никогда не станет прежней – мне всегда будет доставаться парочка пристальных взглядов на пляже, – но впервые за очень долгое время нормальность представляется достижимой.
И я точно знаю, кого за это благодарить.
Я не тороплюсь, возвращаясь назад. Несмотря на ещё больше усилившийся дождь, вымочивший меня до нитки, я остаюсь бодр. Как бы приторно не звучало, это один из тех «как-круто-быть-живым» моментов.
Зайдя в дом, я останавливаюсь у задней двери, чтобы скинуть обувь и промокшие носки. Мне нужно принять душ, безотлагательно, но для начала – кофе.
Не могу ничего с собой поделать. Я расплываюсь в ухмылке, когда обнаруживаю Оливию, сидящую за кухонным столом с ноутбуком. Она переоделась в длинную фланелевую пижаму с розово-белыми полосками. Её волосы по-прежнему растрёпаны, но выглядит она очаровательно. Линди нигде не видно, а мычание Оливии подсказывает мне, что она надела наушники, как обычно, когда проверяет электронную почту или рыщет по онлайн-магазинам.
Всё ещё пребывая в абсурдно хорошем настроении, я смещаюсь за её спиной, желая обнять её и попросить дать шанс. Мне. Нам.
Мне столько всего нужно сказать ей. Столько шагов предпринять, столько признаний сделать. Поделиться столькими историями, вычеркнуть столько призраков, и ещё много всего. Я готов.
Моя улыбка соскальзывает с лица, когда глаза цепляются за её ноутбук. Из-за наушников, она, видимо, не знает, что я стою за её спиной. Если бы знала, то приложила бы усилия, попытавшись скрыть то, что было на экране.
Вся эйфория, струившаяся по моим венам, превращается в ледяную воду сразу же, как я узнаю заголовок статьи, которую она читает. Это старые новости, но до боли знакомые. Сердце застревает где-то в горле.
Оливия тут же ощущает моё присутствие и, задохнувшись, оборачивается, судорожно захлопывая крышку ноутбука. Она морщит лицо, когда понимает, что уже слишком поздно.
Я отступаю, не в силах остановить образы, вызванные словами в том болезненно преуменьшённом заголовке: «Солдат из Вестона – единственный выживший в душераздирающей трагедии в Афганистане».
– Пол, – она вытягивает руку, а в выражении её лица смешивается сожаление и ужас.
– Я собирался рассказать тебе. Я собирался обо всём тебе рассказать, – у меня охрип голос.
Она морщится.
– Я знаю. Я просто…
– Ты просто что? – глумлюсь я. – Захотела узнать, кого обнимала прошлой ночью? Захотела узнать кто – нет, что почти трахнуло тебя?
– Прекрати, – её голос твёрд, а руки опущены. – Я просто подумала… Что ты никогда не захочешь рассказать мне об этом, и…
– Ты никогда не спрашивала! – взрываюсь я. – Никто никогда не спрашивает! Конечно, ты ходила на цыпочках вокруг да около. Хочешь поговорить о своих снах, Пол? Хочешь обсудить что-нибудь ещё? Все задают какие-то вопросы, начиная с обеспокоенной медсестры и заканчивая бедной жертвой, но никто не встречается со мной взглядами за ужином и не задаёт мне вопрос, как человек человека: «Что там случилось?». Думаешь, мне хочется держать это в себе? Не хочется. Я хочу рассказать кому-нибудь. Я хотел рассказать тебе. Но не тогда, когда ты смотрела на меня, как на пострадавшего ребёнка.
Её глаза застилают слёзы.
– Право рассказывать принадлежало мне, Оливия. Это моя история.
– Тогда расскажи мне.
Я тыкаю пальцем в направлении ноутбука.
– Нет. Удовлетворяй себя разбавленной полуправдой.
– Пол.
На этот раз, когда она приближается, обе её руки вытянуты, будто притягивая меня к ней.
Чёрт возьми, меня одолевает искушение позволить ей обнять меня, даже после того, как она лишила ценности всё, через что я прошёл, весь прогресс, которого мы достигли, прогуглив меня.
Мои руки находят её плечи до того, как она успевает до меня дотронуться, и пальцы сжимаются в недолгом стремлении притянуть её ближе, прежде чем я весьма сознательно, почти грубо отталкиваю её назад. Я не делаю ей больно. Я бы никогда не причинил ей боль, не физическую, но мука на её лице подсказывает мне, что моё отторжение бьёт куда-то глубже.
Хорошо.
– Если бы это зависело от меня, ты бы отправилась в Нью-Йорком первым же рейсом, – говорю я.
Она бросает на меня недоверчивый взгляд.
– Да брось. Из-за того, что я прочла статью о тебе? Экстренное сообщение: я могла сделать это в любой момент.
– Да, но не сделала! – я ненавижу дикую боль в собственном голосе. – Ты ждала этого момента, ждала, когда я начну тебе верить, чтобы ударить в спину. Ждала, когда я захочу тебя.
Лицемерно, конечно. Я прочёл её сообщение. Но почему-то то, что я прочёл одно крошечное сообщение от парня, о котором она никогда даже не упоминала, кажется не таким глобальным, как то, что сделала она. Мы оба виноваты в том, что выискивали друг о друге информацию, да. Но она знала, что этим я не готов делиться. Она не дала мне шанса.
– Я этого не знала! Ты преувеличиваешь и несёшь чепуху, Пол.
Я качаю головой.
– Хочешь знать настоящую причину того, что ты всё ещё здесь? Настоящую причину, из-за которой я не вышвырнул твою упругую задницу, как вышвырнул других, в ту же секунду, как ты вошла в дверь?
Нервозность мелькает на её лице.
– Потому что мы связаны?
Я издаю резкий жужжащий звук.
– Нет. Видишь ли, Оливия, я вынужден вытерпеть тебя три месяца, иначе мой отец выкинет меня на улицу.
У неё слегка отвисает челюсть, что служит доказательством того, что она определённо не знала об ультиматуме моего отца.
– Да, – произношу я, ощущая маленькую победу от боли на её лице. – Уютные вечера у камина? Все те пыточные паршивые ужины, за которыми я выслушивал от тебя о твоём детстве? Во время всего этого я держал своё терпение под контролем, чтобы ты наверняка застряла здесь на достаточно долгое время, дабы обеспечить меня наследством.
У неё сжимаются губы.
– Хватит.
Но я не останавливаюсь. Я добиваю её, придвигаясь ближе и слегка сгибая колени, чтобы оказаться к ней лицом к лицу, с глазу на глаз.
– Ах, а что с тем последним поцелуем? И тем у камина? И каждом другом разе, когда я терпел твои утомительные девчачьи прикосновения?
Она отворачивает голову, но я подставляю кончик пальца к её подбородку, принуждая вернуть взгляд.
– Всё это не для нас. Мне нужно было убедиться, что ты хочешь удержать моего отца и не дать ему избавиться от меня.
Её глаза становятся тёмными и яростными, встречаясь с моими, и на сей раз настаёт её черёд дать отпор.
– Бедный, бедный Пол! Хочешь сказать, твой отец в самом деле думает, что ты перестанешь быть угрюмым трусом и станешь полноценным членом общества? Я и подумать не могла, что над тобой так измывались!
Я чувствую, как ярость волнами накатывает на меня. Она ничего не знает. Понятия не имеет о лейкемии Лили или о том, что знаю только я: смерть Алекса не была милосердно быстрой, а единственная возможность Аманды оплачивать счета и лечение Лили появилась у неё, потому что я продался и взял деньги отца.
– Убирайся, – рычу я.
Она награждает меня снисходительным взглядом.
– Уверен, что хочешь этого? Ещё и двух месяцев не прошло. Если ты сейчас меня выгонишь, тебе, как и всем нам, придётся зарабатывать на жизнь самостоятельно.
Я разражаюсь смехом.
– Как и всем нам? Какое же имущество купила на свои деньги ты? Хм-м? Разве всё куплено не папочкой? Мы оба знаем, что это символическая работа. Не знаю, как много мой отец тебе платит, но я в курсе, что ты делаешь это не ради денег. Держу пари, ты не положила на свой счёт ни одной зарплаты.
В её глазах вспыхивает вина, и я не знаю, чувствую я облегчение от её бескорыстия или ярость, потому что это означает наличие какой-то другой гнусной причины, которую я не могу себе даже представить.
Мы стоим так несколько мгновений, впиваясь друг в друга взглядом. Две изуродованные, испорченные катастрофы.
– Я соберу вещи, – наконец, произносит она, начиная обходить меня.
Я хватаю её за локоть, когда она ровняется со мной. Мы слегка поворачиваем друг к другу головы, каждый тяжело дышит, не сталкиваясь глазами с другим.
– Останься, – грубовато говорю я. – Мы так долго использовали друг друга. Можно уже и довести дело до конца.
– Я не собираюсь торчать здесь из-за твоего желания паразитировать на отце.
– Отлично. Тогда торчи здесь по другой эгоистичной причине, ради которой ты приехала сюда. Доведи дело до конца. Закончи использовать меня, как я тебя. После мы разойдемся без потерь.
Взгляд зелёных глаз встречается с моим, и я отчётливо вижу написанное в нём. Бред сивой кобылы.
Она права. Уже слишком поздно для того, чтобы кто-либо из нас ушёл без потерь, но мне плевать.
Если моя первоначальная задача заключалась в том, чтобы Оливия Миддлтон увязла здесь, то моя новая цель гораздо мрачнее.
Я собираюсь сломать её, как она сломала меня.
Глава двадцать пятая
Оливия
Ладно, скажу прямо: Пол перестарался.
Да, я немного перешла черту, прогуглив его. Жалею ли я? Определённо.
Но он ведёт себя так, будто я посреди ночи рылась в его шкафах. Мы же говорим не о дневнике Пола. Как будто он вообще стал бы его вести. (Хотя следовало бы. Возможно, в таком случае он проработал бы некоторые свои проблемы и не вёл бы себя постоянно так, словно у него из задницы торчит питонья трость).
А те статьи, что я читала? Это же публичная информация. Не сказать, что мне вообще пришлось копаться – хватило двадцати секунд в Гугле. Бесит то, что если бы у меня были мозги, то я бы поискала всё это до того, как приехала в Мэн, до того, как согласилась на работу.
Возможно, будь у меня мозги, я бы узнала, что Пол Лэнгдон тревожно близок ко мне по возрасту. Я бы нашла портрет из выпускного класса его школьного ежегодника и поняла, каким мучительно красивым он был когда-то.
Разумеется, ничего из вышеперечисленного не подготовило бы меня к тому факту, что взрослый двадцатичетырёхлетний Пол привлекателен для меня даже больше. Никакое количество информации, взятое из новостных статей, не подготовило бы меня к моей же собственной яростной и машинальной реакции на него.
Но я бы знала, что его травмы были результатом не только ужасающего инцидента со взрывчаткой или злополучной засады. Если бы я занялась поисками, то знала бы, через что ему пришлось пройти на самом деле.
Через пытку.
Я хотела бы об этом знать.
Нет, хотела бы, чтобы он рассказал мне. И, конечно, я сама не дала ему шанса на это, так? Ладно, может, он и имеет право злиться на меня. Просто я не пойму, как мы перешли от обнимашек и совместного сна к желанию поубивать друг друга прямо на кухне из-за чего-то настолько незначительного, по большому счёту. Мы с этим справимся.
Вот только он со мной не разговаривает.
Я бросаю на столешницу колобок теста и упираюсь руками в гранит, пытаясь перевести дыхание и взять контроль над мыслями. Мука повсюду, но мне плевать.
– Ты же в курсе, что вообще-то для того, чтобы замесить тесто, его нужно касаться? – интересуется Линди, возвращаясь на кухню.
Я нехотя принимаюсь снова месить тесто, пока Линди выгружает поднос с остатками ланча Пола.
Кошусь уголком глаза на поднос.
Паста едва тронута. Он не ел. Я знаю это только потому, что вижу, сколько еды кладёт Линди, а не из-за совместного обеда с Полом. Я почти не видела его за всю неделю, прошедшую с момента нашей ссоры. Он об этом позаботился.
Линди не спрашивала, почему мы с Полом поссорились – снова – и не жаловалась, что ей приходится носить для него еду, хотя платят за это мне. Я попыталась объясниться, но она только похлопала меня по плечу и сообщила, что в маленьком доме имеется свободная комната, если понадобится.
Если всё продолжится в том же духе, она мне понадобится. По ночам я слышу крики Пола, но не могу пойти к нему, и это меня добивает. Как-то раз я предприняла попытку, но дверь оказалась закрыта.
Линди с Миком наверняка задаются вопросом, что я до сих пор здесь делаю. Как может сиделка не установить контакта с человеком, о котором она, по идее, должна заботиться? Лишь вопрос времени, когда отец Пола заявится сюда и сообщит мне, что я уволена.
Но погодите-ка. Ничего же не случится, да? Ведь в таком случае Пол не сможет продолжать своё убогое существование, скрываясь от мира и не внося в общество никакого вклада.
Почему меня должно волновать то, что Пол так сильно не хотел возвращаться к миру, что пошёл на детскую сделку со своим отцом?
Меня и не волнует.
Хотя на самом деле волнует. Так волнует, что я почти физически чувствую, как это сжирает меня. Именно об этом я думаю в первую очередь, когда в одиночку отправляюсь на утреннюю пробежку. Именно об этом я думаю, когда в одиночестве пью кофе и когда обедаю в полнейшем уединении. Именно об этом я думаю каждый раз, как беру с собой в библиотеку большую старую биографию Эндрю Джексона, тая надежду, что на сей раз дверь будет открыта.
Он полностью отстраняется, и я отчасти хочу, чтобы он наконец выгнал меня, покончив со всем. Всё более ясным становится, что Пол Лэнгдон не станет освобождением, которого я ищу. Я же приехала сюда в надежде заново открыть свою человечность – напомнить себе, что я по-прежнему хороший человек, что поцелуи лучшего друга моего парня не сделали меня неисправимо испорченной.
Однако, если уж на то пошло, время, проведённое мною в Мэне, подтвердило мои худшие опасения. Другим людям от меня нет никакой пользы. Пол, может, и был сломлен задолго до моего выхода на сцену, но я совершенно уверена, что после моего отъезда ему станет хуже. С тем же успехом я могла провести его полпути к искуплению только ради того, чтобы вновь толкнуть назад, едва он начнёт чувствовать надежду.
Всё потому, что я не дала ему прийти ко мне самому.
И всё же… он ведёт себя как чёртов ребёнок.
Линди, очутившись рядом со мной, тихо вскрикивает от ужаса и тянется за тестом, которое я уродовала последние пять минут.
– Так, ладно. Твоей особенной техники замешивания теста тут хватит.
– Ненавижу его! – бью шар теста в последний раз. – Ненавижу!
Она бедром спихивает меня с дороги.
– Что ж, на мой взгляд, ты имеешь на это право.
Я резко перевожу на неё взгляд.
– Ты знаешь, что произошло?
– Нет. Я никогда толком не знаю, что с ним происходит. Или с тобой, – отвечает она, бросая тесто в смазанную маслом миску и накрывая её полотенцем, после чего уносит его подниматься. – И не желаю знать. Как и Мик, потому что мы понимаем, что в конце концов захотим проникнуться чувствами к вам двоим. Но это не значит, будто я не вижу, что, игнорируя тебя, он причиняет себе ровно такую же боль, как и тебе. А может, и больше.
В животе зарождается слабый трепет надежды.
– Да?
Она награждает меня понимающим взглядом.
– Ну, нет. Не надо бежать и выпытывать информацию из-за того, что я сказала. Но не отказывайся от него. Не смей.
Я провожу пальцем по просыпавшейся на стол муке.
– Не знаю, что должна делать до его появления, – говорю я угрюмо. – Мистер Лэнгдон ведь платит мне не за шатание без дела и не за уничтожение твоего домашнего хлеба.
– Мистер Лэнгдон платит тебе за то, чтобы ты вернула его сына в мир живых. И именно этим ты и занимаешься, пусть на данный момент твой метод и косвенный.
– Ладно, но… – прислонившись к гранитной стойке, я заваливаюсь, смещая весь вес на предплечья. – Мне скучно, Линди.
– Я думала, тебе понравились вечера вне дома. Слышала от тётушки Кали, что вы отлично поладили.
Это правда. Нам с Кали пришлось отлично поладить. Несколько раз на той неделе я захаживала во «Френчи», частично из-за того, что мне нужно было выпить, но больше потому, что я хоть как-то себя занимала, тогда как Пол-придурок оставался запертым в своём логове, как чёртов Унабомбер (прим. пер.: Теодор Качинский), или как там его. Прошлой ночью я даже съездила к Кали домой. Мы ели замороженные энчилады, выпили чересчур много вина и смотрели какие-то реально кошмарные телевизионные передачи.
Но мне нужно было найти какие-нибудь другие способы занимать своё время, помимо выпивки, хандры и попыток осилить биографии президентов. Мне нужно хобби, поручение или…
– Можешь накрыть на стол в столовой, – предлагает Линди приглушённым голосом, зарывшись с головой в холодильник.
Я поднимаюсь на ноги.
– Здесь есть столовая?
– Разумеется, в этом доме она есть.
Я закатываю глаза.
– Не веди себя так, будто это очевидно. Ты ей когда-нибудь пользовалась?
– Разумеется, нет, – отвечает она тем же прозаичным тоном.
Не могу не закатить глаза во второй раз.
– И я накрываю на стол сегодня, потому что?..
Линди выплывает из-за холодильника с руками, полными чего-то вроде жаркого, какого-то причудливого сыра, молока, пачки масла и каких-то трав. Филейной частью своего тела она закрывает двери холодильника.
Кусочки неторопливо соединяются воедино, несмотря на то, что мой разум отвергает увиденное мной: большее, чем обычно, количество еды, использование столовой, слишком странные улыбка/напевание Линди – а это вообще никак на неё не похоже.
– Кто-то придёт? – осведомляюсь я.
– Ага, – отзывается она, расплываясь в самодовольной улыбке, пока кладёт ингредиенты на стол и принимается убирать беспорядок, оставленный после моей убогой попытки приготовить хлеб.
– Кто? – требовательно спрашиваю я.
Она пожимает плечами.
– Мистер Пол не сказал.
– Мистер Пол не сказал, – возмущённо передразниваю я. – А ты у него спрашивала?
– Меня это не касается. Я должна знать только количество человек и пищевые ограничения.
– Тебя это тоже касается! – отвечаю я. – Дай угадаю, такое случается впервые за, эм, всегда?
– Нет, – отвечает она просто. – К нему часто приходили друзья, когда это был их летний дом и обычная сезонная работа для меня. Ты понимаешь, о чём я. До случившегося.
– В том-то и суть. Раньше для него было нормальным то, что в настоящий момент не совсем обычно. Тебе не кажется это странным? То, что он вдруг стал таким общительным?
– Многое в Мистере Поле изменилось за последнее время, – отвечает она, не глядя на меня. – Пока он движется в правильном направлении, я не намерена ничего подвергать сомнению.
Она права, конечно. То, что у него есть друзья, – хороший знак.
Но также и адски подозрительно. Тут что-то не так.
– Хорошо, я накрою на стол, – мямлю я, понимая: Линди сказала всё, что думала по этому поводу. – Могу ли я предположить, что на сегодняшний ужин я предоставлена самой себе? Не хочу, чтобы ты готовила дважды.
– Ты будешь есть это, – говорит она, похлопав по огромному куску говядины.
– Хочешь сказать, оставшееся?
– Нет, я хочу сказать, что ты будешь сидеть за столом вместе с Мистером Полом и его гостем. Он сказал, что присутствовать будут всего три персоны. Включая тебя.
Что за…
– Эм, нет, – произношу я. – Я не присоединюсь к нему за ужином. Это сверхнеуместно.
– Это уместно, если он пригласил. А он пригласил. Специфически.
Теперь я жутко потею. Происходит нечто явно странное.
– Он думает, что я буду ужинать с ним и его таинственным гостем в столовой, в которой даже ни разу не была?
– Ага.
Я скрещиваю руки на груди.
– Этому не бывать.
Линди пожимает плечами.
– Отлично. Тогда пойди и скажи ему об этом. А до тех пор проваливай из моей кухни, пока я работаю. Скатерть уже приготовлена, и как насчёт того, чтобы сделать с волосами что-нибудь кроме этого влажного хвоста, которым ты щеголяла последние две недели, после того, как накроешь на стол?
– О да, непременно, давай-ка прихорошимся для Мистера Пола и его громадного вагона проблем.
Она начинает измельчать чеснок.
– Ладно, хорошо. Уверена, его другу страшно понравится твой НЙУ свитшот с дыркой на рукаве, который ты носила три дня подряд (прим.: имеется в виду именной свитшот Нью-Йоркского университета, отсюда и такая русификация аббревиатуры).
Я хмыкаю, теперь уже постукивая ногтями по столешнице от снедаемого меня любопытства.
– Оливия, – снисходительно зовёт Линди.
– Да?
– У меня есть час на то, чтобы приготовить первый за последние годы полноценный ужин, к тому же мне нужно купить кое-что для себя и Мика, а твоя задумчивость сводит меня с ума.
– Я могу помочь!
– Вон. Помоги мне накрыть на стол.
– Ладно, – бормочу я, уступив только потому, что отчаянно хочу сделать хоть что-нибудь, чтобы почувствовать себя так, будто заслуживаю выплачиваемую мне зарплату – которая перекочевала на мой собственный сберегательный счёт после того катастрофического разговора с Полом обо мне, как о папиной дочке.
Неприятно говорить об этом, но Пол был прав. Я ни черта не делала со своими чеками до недавнего времени. И я сама повинна в том, в чём обвинила Пола: жизни за счёт отца. Мы жалкие монстры из привилегированного класса, и я со своей стороны намерена измениться, даже если он – нет.
Когда всё – что бы это ни было – закончится, я устроюсь на другую работу. А потом на ещё одну. Я больше не буду пользоваться кредитками отца, не буду рассматривать это как отрыв от реальной жизни на благотворительные дела. Это и есть моя реальная жизнь. И я полна решимости взять в руки каждый её аспект. Пусть это и значит, что теперь мне придётся носить уродливый свитшот НЙУ гораздо чаще, ведь доступ к карманным деньгам на шмотки скоро закроется.
Столовую я нахожу довольно просто. Она находится за множеством огромных дверей, за которые, стыдно сказать, я ни разу не потрудилась заглянуть. Комната такая же, как я ожидала, учитывая остальной дом: много тёмной древесины и длинный деревянный стол – идеальная комбинация строгости и деревенского очарования.
На столе лежат принадлежности для стола, как и было обещано, но Линди благоразумно не стала придерживаться клише и формальностей с чопорным белым цветом. Подстилки под тарелки имеют цвет мерло, а рядом лежат кремовые тканые салфетки с современными серебряными кольцами. Вместо аляповатого китайского сервиза – набор простой повседневной посуды.
Я торопливо накрываю на стол и отхожу назад, проверяя, всё ли как надо. Посередине чего-то не хватает. Цветы подошли бы идеально, но, учитывая, что у нас их нет, я обшариваю шкафы, пока не нахожу связку свечей. Они все разные по цвету и размеру, но за всю свою жизнь я организовала довольно много благотворительных вечеров, поэтому знаю, что зажжёнными они будут выглядеть прикольно и модно и не покажутся мешаниной.
Я вожусь со свечами как можно дольше, прекрасно понимая, что увиливаю. Время принимать решение.
Я буду играть в любую игру, которую он устроит? Или поступлю, как он: закроюсь в спальне, отказываясь выйти и стать пешкой?
В конце концов, всё сводится к любопытству. Я подыграю. Но только потому что умираю от желания узнать, кто сумел замотивировать Пола добровольно отречься от своего уединения?
Вряд ли его отец – Линди бы знала, что Гарри собирается приехать.
Но кто?
Кали? Нет, она бы об этом упомянула. Так ведь?
Наверное, это кто-то из его прежней жизни.
Боже. Что, если это его бывшая девушка? Что, если таким способом он пытается помучить меня? Одной рукой стремительно касаюсь влажного хвоста, опуская взгляд на общепризнанно уродливый свитшот, на который морщилась Линди. Может быть, немного привести себя в порядок не такая уж и плохая.
