Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Когда я только что поселилась в этом доме, то сразу начала скупать Отечество. Дом – трехэтажный, с одним подъездом. Квартир в нем мало. Рядом стоят еще три таких же уютных манюни, отделенные от остального мира казенной громадиной Охранного Пункта Родины. По ночам оттуда лают, и я с приятностью думаю о том, что пограничные собаки никогда не спят.

Прямая выгода от такого соседства – в прожекторах на запретной территории. Они освещают весь наш квартал, и ночью не боязно лететь домой.

О второй пользе даже и говорить не надо. Топографическая близость к Охранному Пункту Родины создает ощущение полной к ней сопричастности. Что ни закат, Родина звонила мне в дверь и предлагалась обменяться на деньги. Расценки у нее были смешные. Моя Родина застряла в эпохе, запомнившейся тем, что ничего не было, но всё было задарма. И теперь, такую же непрактичную, её приводили ко мне поводыри в зеленой форме.

Как правило, Родина стояла на лестничной площадке за их спинами, конфузливо переминалась с ноги на ногу и ждала, когда стражи закончат торг. Если сделка не срывалась, Родина шагала ко мне в квартиру, материализуясь в виде мешка с цементом, или трёх кг горбуши, или ящика собачьих консервов, или коробки пряников, или досок, или тюка стекловаты, или Бог знает чего еще, всего и не упомнишь.

Трагизм моей ситуации заключался в том, что в большинстве случаев, несмотря на всю её дешевизну, Родина была мне не нужна. Мне её просто некуда было складывать. Если её нельзя было съесть сразу, она пропадала, а если она изначально была несъедобной, то ее ждала подвальная судьба (или, в лучшем случае, отдача в добрые руки). Что с нею делать, я не знала и, тем не менее, почти каждый раз лезла в кошелек за десяткой, полтинником или сотней – это смотря в каком объеме ее ко мне привели и смотря какая у меня на тот момент была платежеспособность. Я боялась, что еще немного, и Родина займет мою жилплощадь. Но не лазать в кошелек не могла.

Невозможно было оставаться безучастной к Родине. Всякий раз, когда она сиротски мялась на лестнице, я была не в состоянии её не удочерить: ведь если я откажусь, то она достанется кому-то другому, кто, может быть, в сто раз хуже меня. Так что пусть уж я.

Невозможно было оставаться безучастной к гололобым стражам-поводырям, томимым перманентным желанием нажраться с тоски, присущей всем охранникам, а уж охранникам самой Родины – тем более: это же какие масштабы и какая безысходность.

И находили сочувствие охранники. И почуявшая ласку Родина постепенно сужала ареал моего обитания.

А потом как-то враз все прекратилось. Видимо, Родину посадили под домашний арест.

Теперь, конечно, можно раздать барахло бедным. Но на кой ляд бедному три ящика гвоздей? Я и сама довольно бедная, но гвозди мне не нужны.

Можно сбыть генератор и стекловату за деньги. Но я не пойду на это никогда и ни при каких обстоятельствах. Я Родину не продаю. У меня, в отличие от ее стражей, тоска совсем другого уровня и свойства, а стало быть, нет объективной мотивации, извиняющей подобного рода торговлю.

Да и не мешает мне стекловата, если честно. Я же не в подвале живу.

Какого-то лета (дневничковое)

Тётка в магазине, кладущая сиськи на кассу, младше меня на 4 года. Мать жены моего брата моложе меня на год. Через 45 дней мне будет 37. Где-то чистит свою белую кобылу моя дантеска.

ХАЙКОЙ В ХОККУ

Как восхитителен запах денег после их долгого отсутствия. Заказ малознакомого русско-израильского журнала на статью про японскую поэзию – дрянь, а приятно. При конвертации будущих шекелей в доллары, а долларов в рубли возникла математическая мысль: если за знак платят 30 коп, то слово «хуй» стоит почти рубль.

И еще почему-то совсем некстати подумалось: вот «еврейский шпион» – как-то странно звучит. А «израильская разведка» – очень даже ничего.

Но вы знаете, каким он парнем был?

Когда ему исполнилось год и 8 месяцев, он сочинил свою первую хокку.

 
Тпррррр
А-а-а пззззззз
Хэк!
 

Его родители и вообще вся интеллигентная образованная семья пришли в восторг, и папа побежал в магазин за праздничной едой и запивашками. Пока все сидели до утра за столом, Юрик навалил в заводной бульдозер через дверцу и уснул на полу рядом с дистанционным управлением от телевизора. Утром вся семья, наткнувшись на бульдозер и случайно включенный Юриком порноканал, пришла в восторг во второй раз, и папа снова побежал в магазин за праздничной едой и запивашками. Пока он бегал, Юрик сочинил вторую свою хокку:

 
Ыыыыы
Дай-дай-дай-дай-дай-дай
Агуп, агуп, ы
 

и только что вернувшийся из магазина папа побежал туда снова, чтобы всего было впрок.

Третью хокку Юрика специалисты считают танкой. Когда вся семья уселась за стол разговаривать о японской поэзии и смотреть сквозь фужеры с запивашками на люстру, Юрик, катаясь на вчерашнем бульдозере, продекламировал пятистишье, посвященное матери.

 
Пекака быст ай-яй-яй
Ука, ука! Быыыыыф,
Быыыыыф биби.
У? Тпрлпффф
Мама, гы
 

– Переход к антитезе гениальный какой, – заплакала растроганная мать, а отец рефлекторно засобирался в магазин, хотя на столе было всего навалом.

Так и жили.

Прошло семь лет, и в семье случилась первая большая утрата – не вернулся из магазина папа, ушедший за праздничной едой и запивашками, когда Юрик сочинил свою третью хокку, полагаемую специалистами танкой. «Горе-то какое», – сказала мама и опять заплакала.

Мальчику объяснили, что его отец работал в Открытом Космосе вместе с Циолковским, где оба и погибли.

Юрик решил продолжить дело отца и поэтому на вопрос «кем ты будешь, когда вырастешь» неизменно отвечал гениальным трехстишием:

 
Я
Буду
Космонавтом.
Все смеялись, так как были уверены, что Юрик станет японским поэтом, и только мама по привычке плакала.
– Рева-корова
Дай молока,
Сколько стоит?
Два
Пятака,
 

 – пробубнил однажды Юрик из-под стола свою очередную танку, но на этот раз был жестоко наказан родительницей, не пожелавшей выслушивать оскорбления от будущего космонавта.

Впрочем, космонавтом Юрик так и не стал. Японским поэтом – тоже. Ну и что. Зато знаете, каким он парнем был? Говорят, очень хорошим.

А, кстати, почему «был»? Он и сейчас есть. Гагарин Юрий Алексеевич. Недавно его видели возле железнодорожного депо – говорит, задолбался уже товарняками рулить, хочет на почтово-багажные перейти. А у меня страшный насморк и температура почти 38, и дурацкие слова лезут из меня вместе с соплями. Я хочу, чтобы мне подали стакан воды, хотя подать мне его некому, да и пить, в общем-то, тоже не хочется.

Я страдаю стереотипом нестандартного мышления, креном на правое крыло и ненавистью к японской поэзии.

Какого-то лета (дневничковое)

Журнализм – это не работа, а сплошное блядство, а блядство очень, очень утомляет. Работая в журнализме, всегда стоишь перед нравственным выбором, какой именно блядью тебе стать: идейной или обычной.

Идейное блядство отличается от просто блядства ужасной подробностью: пошлой суетой под клиентом. Поэтому выбирать тут есть из чего.

Блядь идейная не в состоянии выполнить пожелание клиента без того, чтобы не сказать ему, что «она вообще-то не такая, но обстоятельства...». Блядь обычная, или блядь vulgaris, обслуживает клиента молча и старательно.

Обычная блядь никогда не скажет клиенту, что «она так не хочет». Блядь идейная постоянно норовит употребить клиента за его же деньги, причем своим любимым способом.

Обычная рядовая блядь не станет говорить клиенту о том, что у того толстое пузо. Идейная блядь тоже не скажет этого, зато потом поведает всем, что у клиента маленький член.

Обычная блядь постоянно помнит на работе о том, что она на работе, но зато после работы начинает жить в свое обычное, вульгарное удовольствие. Блядь идейная круглосуточно на боевом посту. Даже тогда, когда её никто не вызывает.

Блядь vulgaris, реализовав заказ, благодарно берет деньги, надевает трусы и сваливает домой спать. Блядь ideis взимает плату, укоризненно глядя клиенту в глаза, а по дороге домой звонит подругам и жалуется, что ее только что изнасиловали. Выручку она пропивает, пытаясь залить тоску по утраченной лет 15 назад девичьей чести.

В общем, выбор есть. Но какой-то уж больно паршивый.

ФЕМИНИСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Температура 38,5, и деньги поменяли запах. Теперь они пахнут несчастными женщинами: еще один заказ, на этот раз – статья о феминизме, причём в реабилитационно-позитивном контексте. Я, конечно, напишу: у меня нет денег, но остались профессиональные навыки. В своей статье я не буду говорить о том, что феминистки являются тупейшей разновидностью националистов. Я ни словом не обмолвлюсь про то, что феминистки полагают тётенек некой малой народностью, у которой несправедливо отняли квоты на льготную рыбалку и добычу пушнины. Недаром они почти все – атеистки, а то пошли бы и набили Богу физиономию: за право ссать стоя (феминистки Ближнего Востока и Африки – не в счет, они борются за справедливость: лично я тоже была бы против паранджи и ампутации клитора).

Интересно у меня получается: как грипп, так лезть в их окопы. Уже ведь однажды чуть не попала.

В тот, первый раз, было по-другому, но всё равно похоже.

Валера сказал тогда: «Лора, ты же умная баба». «Да, – подтвердила я, – это что-то меняет?».

Балерина «Королла» стояла в аэропорту, мы сидели в салоне с поднятыми стеклами и считали деньги. Денег было много. Они падали на пол и отдавливали нам ноги.

– Ты даже знаешь английский, – сказал Валера.

– Ты умная баба, знаешь английский и умеешь печатать на компьютере, – продолжал он, – так почему бы тебе не напечатать заявку на грант?

Валера тоже умный. Гораздо умнее меня, так как не только умеет печатать на компьютере, а, вдобавок к английскому, знает еще китайский и корейский. Валера настолько умён, что однажды, когда работал у меня водителем на съемках фильма для «Асахи», обнаружил нечаянное знание японского. В результате этого я не только не лишилась водителя, но и приобрела нормального переводчика, потому что тот, предыдущий, оказался полным уродом.

Второй фильм Валера отработал на две ставки. Поэтому из его рук валилось на пол машины даже чаще, чем из моих.

Валера сказал: Лора, японцы – не вечные. Когда-нибудь они обязательно кончаются.

– Типун тебе на язык, – сказала я, продолжая тактильно общаться с гонораром.

– Лора, – сказал Валера, – грант – это очень просто. Тебе что, не хочется на халяву слетать в Америку?

– Валера, – сказала я, – не тяни кота за balls.

– Никогда в жизни, – сказал Валера, – слушай. И вдался в подробности.

На второй минуте его монолога передо мной замаячил то ли Индианаполис, то ли Сан-Франциско. На третьей я попыталась прикурить зажигалку от сигареты. На четвертой Валера спросил: «Поняла?» Еще минуты через две я кивнула в ответ.

Валера сказал, что всю жизнь пишет заявки на гранты, чем, собственно, и живёт, если я его не отвлекаю на шоферскую деятельность. Из десяти заявок, сказал Валера, одну-две обязательно профинансируют. «А уж как их освоить, чтоб не влететь, я тебе расскажу», – сказал Валера и включил правый поворотник, дворники и зажигание. Я мысленно осталась в аэропорту, ожидая рейс на Сиэтл.

Ждать пришлось месяца два. Валера позвонил смурным предзимним вечером и сказал, что настала пора открывать Новый Свет. «Ты прикинь, они эти гранты буквально не знают кому впихнуть. Понимаешь, все их родственники и знакомые уже по уши в грантах, они их буквально жопами жрут, а еще до хуя осталось. Так что конкурс вполне реальный», – сказал Валера и сбросил мне на ящик десяток тем с видом на демократизацию общества. Я выбрала нечто безумно конъюнктурное в стиле «пресса против насилия женщин в спальне, на даче и в офисе», Валера похвалил меня за безошибочное чутьё и благословил на завоевание халявы.

Халява оказалась довольно трудоёмкой в оформлении и затратной по времени. Примерно с неделю я не занималась ничем другим, кроме написания гранта, если не считать коротких перерывов на сон, еду и туалеты (свой и собачий). За это время я настолько прониклась темой, что нашла несколько вполне оригинальных способов противостоять секшуал харрасменту – в частности, прекратить мыться, менять трусы и расчесываться. Валера, поржав в трубу, порекомендовал не включать эти три пункта в заявку на грант, но в целом мою концепцию одобрил. За неделю я сделала полноценную разработку феминистической газеты широкого профиля, просчитала дебет-кредит этого женского органа печати, напрочь лишенного кулинарных рецептов и прочего обаяния, упихнула затраты в лимит гипотетического гранта и, проверив ошибки, удивилась результату: проект вовсе не выглядел кретинским.

В моём лексиконе появились такие выражения, как «мы, женщины», «если считать наше общество демократическим», «феминизм – это совсем не то, что вы в нём привыкли видеть», «мужская составляющая социума» и «тендерная сегрегация». Времени на подачу заявки оставалось совсем мало, а еще требовалось заполнить сантиметров пять каких-то бланков, испещренных вопросами на полузабытом мною письменном английском. Я пахала как лошадь, и в последние Два дня совершенно органично реализовала те самые три пункта противостояния сексуальной агрессии со стороны мужской составляющей социума. Впрочем, времени на контакты с этой составляющей у меня всё равно не было.

Валера прочитал итоговый документ и сказал: «Лора. Охуительно». А потом, помолчав, добавил: «Я там одного знаю. Если что». И я отвезла папку бумаг в здание, в котором временно угнездились посредники между мной и несчастными женщинами, чью мрачную, полную нелегитимного секса жизнь мне уже искренне хотелось осветить в специально придуманном для этого СМИ. Честное слово, я даже забыла, что первоначальная цель участия в соискании американского гранта заключалась в том, чтобы прикарманить большую часть проектных долларов, попутно сгоняв в страну, где их печатают. Да я бы и не смогла, у меня карма на предмет чего бы стырить совершенно неподходящая.

?1есяц до собеседования прошёл как-то незаметно. Я помнила жирный курсив на одной из американских бумажек: в случае невозможности присутствовать на собеседование в указанный день предупредить об этом не позднее чем за три дня. Но опаздывать на встречу с дарителями денег в мои планы не входило. Моё собеседование было назначено – точно помню – на среду. А в понедельник я заболела гриппом с такой высокой температурой, что вода, которой я запивала таблетки, испарялась у меня во рту.

Я умирала, но не сдавалась. В бреду мне мерещились аэропорт, халявная практика английского в стране лэнгвич-кэриерс и толпы сексуально незащищенных баб, которых все норовят употребить на унизительно-безвозмездной основе. В том же самом бреду я написала сценарий документального фильма-расследования, в котором рассказывалось о грехе консумации и нравственных страданиях российских хостесс в Японии. Очухавшись, я подумала, что спятила, потому что точно помнила, как положила написанный и распечатанный сценарий на крышку аквариума, в то время как никакого аквариума у меня тогда еще не было.

Утром в среду я встала, съела горсть аспирина, пошла в ванную и отменила там все три антисексуальных пункта. Меня швыряло от стены к стене. Дважды я натягивала джинсы задом наперед и удивлялась отсутствию ширинки. От слабости моя рука не смогла попасть контактной линзой в глаз, поэтому я отыскала в ящике с гвоздями и отвертками старые очки, перемотанные синей изолентой. Чтобы как-то исправить возможное негативное впечатление от очков, я изменила прическу, кокетливо занавесив челкой половину физиономии, и уже просто так, на всякий дополнительный случай, решила накраситься, успев сделать это до прибытия такси.

Уже перед самым офисом с американцами я вспомнила, что они ужасно боятся заразы, резко развернула таксиста и зарулила в аптеку, где купила красивую противомикробную повязку на внешние дыхательные органы. По-моему, на комиссию произвел неизгладимое впечатление именно этот намордник василькового цвета, а вовсе не упадающие на пол очки, от которых в конце концов отлетели примотанная изолентой дужка и левое стекло.

К началу собеседования на меня начала действовать горсть аспирина, и, рассуждая о негативных тендерных тенденциях в обществе, я взмокла так, как будто только что поучаствовала в групповом изнасиловании в качестве жертвы. Однако, глядя на меня, вдохновившуюся и раскрасневшуюся, комиссия могла ошибочно подумать, что изнасилование мне понравилось и вся моя речь – сплошное лицемерие. Я приводила какие-то цифры, даты и топонимику, практически не заглядывая в бумажки: чувствовалось, что темой владею давно и прочно. Американцы не сводили с меня завороженных взглядов, когда, наконец, надежно закрепив единственную дужку очков за ухо, я задрала повязку и просунула её между своей физиономией и стеклами, чтобы протереть их – они страшно отпотевали изнутри из-за поднимавшегося вверх дыхания (проклятый намордник не позволял мне дышать прямо, как все люди) – и продолжала говорить, говорить, говорить... вставляя в почти безупречную, по причине концентрации интеллекта, англоязычную речь такие термины, как «suka, blyad, nahui» – потому что без них было совершенно невозможно ни протереть очки марлевой повязкой, ни удержать их на носу, когда они падали, роняя стёкла, ни заложить за ухо челку, перманентно занавешивающую мне глаза до самого подбородка.

Остановил меня американец, сидящий посредине. Он прекрасно говорил по-русски, потому что был русским: спустя пару месяцев я случайно встретилась с ним в супермаркете возле кассы и чуть не сбежала из магазина с корзиной неоплаченного товара. Он сделал вид, что не узнал меня, хотя, возможно, так оно и было: всё-таки основную часть своей жизни я выгляжу вполне адекватно.

Американец, оказавшийся не просто русским, но еще и главным в этой команде оценщиков, сказал: «Хорошо, мы поняли, достаточно». И я пошла домой, где легла на диван со смутным ощущением какого-то позора. Пережить его в полной мере мне не позволил грипп: когда человек помирает в горячке, ему нет почти никакого дела до того, как он выглядит. А выглядела я перед смертью неважно: накрасившись для похода к американцам и взопрев в их офисе, как последнее озимое, я, то и дело протирая там стекла очков, равномерным слоем развезла тушь с ресниц по всей морде, пылающей в горячем феминистическо-температурном экстазе.

В гранте мне отказали. Самое интересное, что и Валера с тех пор ни разу не позвонил. Да и я ему, в общем-то, тоже. Так что фильм про русских девок, за деньги раскручивающих японских мужиков на выпивку, мы снимали уже с другим переводчиком. И даже с другим водителем. Так само получилось: у Валеры-то седан, а в тот раз съемочной группе понадобился микроавтобус.

Какого-то лета (дневничковое)

Мисюсь, где ты, блядь?

ГОНКА ВООРУЖЕНИЯ

«Автор книги более 20 лет посвятил службе в уголовном розыске. Сюжеты его произведений взяты из жизни криминального города В. и работы уголовного розыска. Детективы написаны с присущим автору юмором. Автор ушел из жизни в возрасте 41 года».

Так местное информагентство накалякало о Менте, приглашая на презентуху его книжки, изданной пост-фактум.

С Ментом мы пили шампанское по ночам на кладбище. С Ментом было уютно бояться: он был огромный и совершенно бесстрашный. Он приезжал ко мне на раздолбанном тёмно-синем «Цивике» и говорил: «Ну, куда поедем шампанское пить – на кладбище или в аэропорт?».

Мы садились в его «Цивик» и ехали по моему выбору в одно из этих двух страшных мест. Чаще все-таки на кладбище, потому что ночных рейсов у нас тут практически нет, а самым моим любимым аэропортовским страхом всегда было смотреть на взлетающие самолёты со стороны. Мы ехали на артёмовское кладбище, и я просила Мента остановить машину метрах в двадцати от, чтобы самой пройти эти 40 шагов до ближайшей оградки. Свет дальних цивиковских фар выхватывал из темноты встревоженные, заспанные портреты мертвецов, и, дрожа хвостом, шла к ним навстречу, а сзади, выдерживая ритуальные десять метров, чтоб дать мне возможность как следует набояться, шёл Мент с двумя бутылками шампанского в руках.

Я прочитала анонс презентации и решила на неё не лететь. А если честно, то я всё равно бы опоздала: летала над местами, которые у меня связаны с Ментом.

До сих пор не знаю, бзик это был или что другое, но в той самой первой своей квартире балконом на асфальт и дядей Борей за стеной я ужасно боялась жить. Окна выходили на разные стороны, и по ночам я скакала по квартире с охранными мыслями. Мне всю дорогу казалось, что ко мне лезут. Дом стоял сильно на отшибе, а рядом был овраг, в котором как-то раз нашли два трупа (один расчлененный).

В конце концов Мент подарил мне обрез двуствольной ружбайки, заряжавшейся 16-клбр. патронами с дробью. На пленэре я как-то пробовала из этой штуки стрельнуть: по бутылкам не попала ни разу, зато фанерный лист 2x2 – в сито. Ну и меня, конечно, замучила страшная отдача. Но это от неопытности, я думаю.

Что примечательно, спокойнее мне не стало. Теперь, с ружбайкой, я стала бояться, что она мне пригодится.

Мент учил меня, как затягивать труп убитого мною насильника-грабителя-изверга ногами в квартиру, чтоб меня не посадили в тюрьму за превышение обороны. Попутно он наставлял, как вообще избавляться от трупов (яма с известью – самый доступный вариант). А еще мне надо было каждый день писать новое заявление в милицию, что я нашла на улице ружбайку и несу ее добровольно сдавать, дата-подпись. Жизнь с обрезом оказалась очень хлопотной.

В итоге я отдала его назад Менту. Потому что однажды не ночевала дома, а, приехав утром, обнаружила выбитое окно и три каменюки на полу. Мент приехал, вставил стекло и провёл расследование. Оказалось, что накануне вечером две какие-то пьяные дуры перепутали окна: хотели отомстить за равнодушие дяде Боре, а нагадили мне. Я представила, что было бы, окажись я дома. В общем, я разоружилась, а вскоре переехала в другую квартиру, почти в центре, но тоже балконом на асфальт.

Этот сказочный обмен устроил мне Мент. В квартире-почти-в-центре жили воры, и он их поймал. Воры согласились на обмен со мной, потому что накануне украли в порту контейнер с кухонными плитами. Плиты Мент вернул на место, а воры переехали подальше от контролируемой им территории.

В новой квартире у меня была очень хлипкая дверь, двухмесячный щенок Мона и – спасибо Менту – карабин «Сайга». Преступники обрезали мне кабельное телевидение, подумав, что это телефон (не было там никакого телефона), залепили глазок конфетной бумажкой, а сами стали взламывать соседскую квартиру.

Именно в тот день мне поставили решетки на окна и балкон, а дверь должны были поменять завтра. Время от времени преступники бились жопами о мою дрищёвую дверь, от чего она вгибалась вовнутрь.

Удрать с балкона за правоохраной я не могла. Я с «Сайгой» в руках тряслась в 40 см от воров, но первая решила не нападать. Я вообще решила сделать вид, что меня нет дома и выключила везде свет. В довершение ко всему мой двухмесячный щенок Мона внезапно захворал животом, и я до утра просидела в темноте среди говен, не выпуская оружия из рук.

Утром Мент сказал, что надо было рывком открыть дверь, бабахнуть из «Сайги» по ногам преступников и спокойно ложиться спать.

В той же квартире у меня был газовый пистолет «Беретта», подаренный мне Ментом на день рождения. «Беретту» у меня украл один итальянец, который оказался югославом.

С тех пор оружия в доме я не держу.

Мент умер от сердца лет через семь после истории с последним пистолетом. К тому времени мы уже не слишком общались, а в день его смерти я вообще была политпиарщицей в Сыктывкаре.

Я узнала о смерти Мента из сообщения всё того же информагентства города В. Впервые за весь Сыктывкар открыла сайт агентства и сразу увидела фотку Мента в траурной рамке.

Где его могила, я не знаю до сих пор. Летая над Лесным кладбищем, прочитываю надписи на памятниках, но знакомых ФИО пока не встретила.

Какого-то лета (дневничковое)

Господи, вот, поди, паршиво пришлось стрельцам: только-только уснули, а их на казнь будят. Ненавижу утро. Завидую сдохшим за ночь бабочкам.

И почему-то становится ужасно холодно летать по утрам в одной майке. Время от времени приходится садиться на какую-нибудь крышу греться.

СТАКАН БЕРЛ ЛАЗАРА

Я сижу на крыше американского консульства, болтаю ногами и мысленно ржу на всё небо, потому что мысленно ржать тихим голосом я не умею. Не ржать немыслимо: очень, знаете ли, смешно вспоминать, как позорно обокрала американское консульство.

Дело в том, что я с детства любила воровать, но никогда не умела делать это хорошо. За исключением нескольких случаев, мои кражи мелки и бессмысленны. В средней группе детского садика я крала пластмассовую мозаику, складывая её в трусы. Вечером меня ругали словом «клептоманка» и заставляли завтра же вернуть мозаику детскому саду. Утром я её возвращала, но к вечеру она снова была в моих трусах: я откуда-то знала, что при обыске в первую очередь обшаривают карманы.

В старшей группе я украла у девочки Ксюши резиновую белочку, но не выдержала и призналась. Но мне удалось убедить Ксюшу в том, что белочка сама захотела жить у меня. Ксюша горевала по поводу белочкиного вероломства, однако учла её волю и назад не забрала.

В подготовительной группе я начала тырить мелочь по карманам взрослых. Натырив рубль двадцать, пошла в универмаг и купила там пластмассовую картину «Ленин в октябре». Это был первый странный поступок в моей жизни. Объяснить его я не могу до сих пор.

В школе я воровала мел с доски. Во всех ящиках моего письменного стола валялись куски мела, и всё остальное ящиковое добро было им извозюкано.

На пароходах я не крала ничего, потому что нести уворованное мне, бездомной, было некуда, а держать всё в каюте было бы глупо и неудобно.

Позже я переквалифицировалась на цветы. Мне цветок в магазине свистнуть было раз плюнуть: одной рукой цену спрашиваешь, второй – на другой цветок смотришь, а третьей обламываешь нужный отросток. Потом я стала решаться на подобное всё реже и реже, зато как-то раз свистнула амариллис в американском консульстве.

Свистнуть амариллис – это не веточку сломить, это надо руку по плечо в горшок с землей засунуть, там нащупать луковицу, раскопать её осторожненько и изъять, не повредив растение. Я тогда так всё и проделала и, уже амариллис упаковав, поняла, что руки помыть до начала интервью не успею, потому что с атташе по культурке мне было назначено на 17:00, а уже исполнилось 17:01. Надето на мне было что-то неприятно-белое с ног до головы, включая рюкзак, а носовых платков у меня как-то отродясь и так далее. И вот входит культурный представитель, улыбается, руку протягивает издали, и не подать ему руку в ответ, такому приветливому, совершенно невозможно. Я и подала. Он руку мою как увидел (цветы в консульстве квалифицированно поливали, от души), улыбку выключить не успел, а ужас у него включился сам. Так и пожал, так и все интервью отсидел – с ужасной улыбкой. И ни я ему ничего не сказала (могла бы наврать, например, что упала в лужу), ни он ничего не спросил. Расстались, унося каждый в своей душе тайну.

А стакан я украла уже позже. Из этого стакана пил минеральную воду главный раввин России. Украла стакан я после пресс-конференции в Зубе Мудрости, совершенно неожиданно для себя. Когда прятала стакан в трусы, в конференц-зал зашел один из вице-губернаторов и спросил, куда делись все остальные люди. Еле успела поправить юбку.

Стакан этот так и носил имя Берл Лазара, и подсовывала я его исключительно двум знакомым антисемитам. В остальное время в стакане Берл Лазара стояли кисточки и трубка для гашиша: обычный такой хрустальный стакан с рисунком «ёлочка», ничего примечательного.

А потом он разбился. Потому что всё – и стаканы, и цветы – тлен. Только душа вечная.

Какого-то лета (дневничковое)

Купила новые акриловые краски взамен иссякших акриловых красок. Как-то они у меня скоренько заканчиваются. Порисую чего-нибудь, глядь, а они – тпррррррр... Хоть и не рисуй вовсе. Хорошо писателям: им писать совсем дёшево, да и какать, потому что цена слов – она сильно, в отличие от красок, абстрактная, гипотетическая или совсем даже отсутствующая. У кого как.

Вот сейчас немножечко порисую, и тпрррррр. Надо экономить. Буду пользоваться бесплатными словами.

ГЛАВА III

В ЛЕСУ

Дом, который мы с Яхтсменом приобрели в качестве жилья, находился в ближнем пригороде, 10 минут быстрым шагом от конечной троллейбусной остановки или 20 – от станции «Океанская», если электричкой. Но стоило сделать буквально полсотни этих самых быстрых шагов в сторону от троллейбусного кольца, как над башкой смыкались деревья; тропинка, какое-то время параллелясь с ржавым забором полузаброшенного пионерского лагеря, начинала огибать здоровенные кедры, а панорама то и дело перечеркивалась сигающими туда-сюда белками и мелким грызуном «бурундук». Однажды я была укушена бурундуком за указательный палец: зверь бежал по забору впереди меня, постоянно оглядываясь, а потом решил не искушать судьбу и занырнул в полую опору заборной секции. Он занырнул, а я подошла и сунула туда палец; вот, собственно, и весь инцидент.

На сотом шагу пригородный лес превращался в нормальную черную тайгу, в которой приятно побродить, чувствуя спиной надёжную тяжесть ружбайки. В мою спину обычно упирались булка хлеба, какая-то колбаса и другая мирная еда, несомая домой «из города». В городе я работала журналистом, в лесу – жила с яхтсменом и собаками. Каждый живет там, где сумеет устроиться.

Даже не все жители города В. знают о существовании этого дачного поселка в рекреационной зоне. Его выстроили для себя в 92-м году местные бонзы, оттопырив от полосы отчуждения ЛЭП полгектара в обе стороны – хватило как раз под дачи. Когда расширяли полосу, я пробовалась в газету «Bloodyвосток», для чего написала статью под заголовком «Не рубите, мужики, дерева» (ну и что, мало ли кто чего писал). Если б к этой статье прислушалась прокуратура-дура, то в 98-м мы с яхтсменом не смогли бы купить себе домик среди реликтового кедрача. Но прокуратура не прислушалась. Нашими соседями справа как раз оказались тогдашний прокурор края и его жена, фигурирующая в рассказе «Секатор» под псевдонимом «Любовь Ильинична». Поскольку все мои друзья запомнили её именно под этим именем, я тоже не помню, как зовут Ильиничну на самом деле. Одно скажу: она действительно перекидывала кошачьи какашки со своей клубники на нашу (моей креативности не хватило бы, чтобы выдумать данный факт из головы).

Мы искали купить дом в пригороде, чтоб разводить редких собак, и агентша привезла нас в дачный посёлок. После этого случая я знаю: продать можно всё что угодно. Любой товар сидит в засаде и ждет своего покупателя, застаёт врасплох и уже не разжимет пальцев на его лоховском горле. Яхтсмен что-то еще мямлил в знак протеста, но пальцы товара уже смыкались и на его кадыке. Мы повелись практически сразу и вдруг. Покрашенный снаружи в дебильную