Текст книги "Маленькая хня"
Автор книги: Лора Белоиван
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
голубенькую краску, внутри дом был снизу доверху обит сосновыми досками. Они пахли. Как они пахли! На второй этаж вела такая же сосновая лестница, и по ней хотелось ходить постоянно, туда-сюда. На кухне внизу была печка. Её можно было тут же затопить, потому что рядом лежали березовые поленья, но мы не стали: зачем топить печку в конце августа. Росший позади дома громадный дуб вовсю расшвыривал жёлуди – любимую еду свиней. Свиней у нас не было; у нас были собаки, количество которых вскоре планировалось довести до промышленного. Мы обошли дом вокруг и начертили в воздухе план будущего питомника.
Я точно помню, что день, когда продалась наша однокомнатная почти в центре города В., был вторником. Это был тот самый «черный вторник» 98-го. Мне всегда везло с недвижимостью. Купленная в тот же день дача оставила от квартирных денег сумму, ставшую через месяц довольно большим капиталом. Мы просрали его уже позже, пролетев с партией щенков мастино.
Покупкой мы были довольны. До такой степени, что переехали в дом всё в тот же чёрный вторник. Иногда один день способен вместить в себя очень много событий. Но не настолько, чтобы подписать два договора, вывезти барахло из проданной квартиры и успеть расставить его в новом жилье еще засветло. Мы как раз покончили со спальными местами, когда решили перекурить и обратили внимание на то, что интерьер с горой коробок покрыт довольно густым мраком.
Естественным поступком в подобном случае было бы включить свет, но сделать это не получилось по очень простой причине: ни в той комнате, в которой мы только что установили диван, ни в соседней, ни наверху, ни в кухне, ни на веранде – нигде в доме мы не обнаружили ни единого выключателя. Еще какое-то время, не веря очевидному, мы ползали по коробкам, подсвечивали себе зажигалками и молча пялились в потолки и стены комнат: выключателей в доме не было, потому что в нём полностью – начисто! – отсутствовали какие бы то ни было провода. Когда мы осматривали дом перед покупкой, нам просто в голову не пришло обратить внимание на такую мелочь, как отсутствие электричества. На следующий день Яхтсмен узнал от соседей, что этот понтовый дачный посёлок вообще не электрифицирован, потому что «Дмитрий Андреич, кто бы мог подумать – такой приличный мужчина! – исчез в позапрошлом году со всеми деньгами, что на подстанцию собрали».
Мы поели чего-то на ощупь и легли спать на втором этаже. Среди ночи я проснулась оттого, что кто-то топал по крыше. Минут через десять, почти уже умерев от страха, я догадалась, что в лесу просто подул ветер, и на крышу посыпались жёлуди с дуба. Потом громко и где-то очень близко ухнул филин. Потом кто-то еще хохотал в глубине леса дурным голосом. Когда он наконец заткнулся, опять закричал филин. Они чередовались какое-то время, а потом я уснула, а проснулась уже утром от страшного грохота, по сравнению с которым ночные желуди, филин и этот ужасный, который хохотал, были пустой фигнёй. Мы выскочили вон, чтобы защитить своё жильё от вандалов, разламывающих дом с восточной стороны, и увидели дятла. Он сидел под самой крышей и увлечённо долбился носом об стену, добывая из неё каких-то козявок.
Мы оделись, позавтракали, накормили собак, съездили в город, купили там три керосиновых лампы, радиоприемник с запасом батареек и пару бутылок водки на ближайший вечер. В общем, начали жить в лесу. Потом провели туда свет – он у нас у одних там и был. Мы его в пионерском лагере тырили: каких-то 700 метров напрямую, фигня, северных корейцев наняли за 20 долларов, они за полдня управились; очень быстро работают.
Какого-то лета (дневничковое)
Что в Мск субботний вечер, то в городе В. воскресное утро.
Я не знаю, что с моими крыльями. И денег нету тоже.
Опять ездила на автобусе. Не летается чего-то.
И это даже хорошо, иначе бы я туда полетела.
АФАНАСЬИЧ
Участок вокруг дома был ужасно запущен. Бывшие хозяева потеряли интерес к земледелию года за два до того, как Бог подарил им покупателей. Некоторая трава уже достигла уровня второго этажа. Потом я узнала, что это был овощ «топинамбур», отличающийся высоким ростом бодылей и хреноподобной плодовитостью съедобных корневищ. Когда я выкорчевала его вместе с лебедой, крапивой и что там еще было, то обнаружила на участке несколько вишневых деревьев и молодой абрикос.
Это был мой единственный отпуск, который я взяла не для того, чтобы похалтурить на какую-нибудь чуждую РИА «Новости» контору. Этот отпуск был полностью отдан борьбе с сорняками. Мне снились белые плети корней пырея. По утрам я спускалась со второго этажа, съезжая по перилам на пузе, потому что все остальное у меня болело. Потом, правда, перестало. К середине сентября повсюду на туловище появились мышцы. Я их трогала перед зеркалом и сильно удивлялась.
А потом началась осень. Мы с Яхтсменом заметили ее по многим признакам: в поселке стало гораздо меньше людей, в лесу на задворках участка совершенно бесплатно падали на голову ягоды актинидии (в октябре они продаются в городе по полтиннику за поллитровку и называются почему-то «кишмиш», хотя на самом деле роднятся не с виноградом, а с киви). Кроме того, в доме напротив поселился бомж. Нам рассказывали, что летом он живёт на какой-нибудь заброшенной даче, а с началом заморозков перебирается туда, где есть печка. Предыдущей зимой он обитал в нашем доме.
Бомжа звали Афанасьич. Мужчин с более колоритной внешностью я встречала только в своём пароходском прошлом. Например, у лоцмана, который каждый раз заводил наш пароход на рейд Гонконга, была такая же сивая, как у Афанасьича, борода, но вдобавок отсутствовал левый глаз. Афанасьич был в этом плане обычным двуглазым джентльменом, зато у него имелся желтый зуб, не до конца прикрытый верхней губой. Ходил он в яркой женской куртке, разрисованной оранжевыми маками. Я завидовала куртке, а будущая мать Банцена – Мару – достигшая к тому времени десятимесячного возраста и свойственной тоса-ину серьезности, до самой зимы швырялась на Афанасьича с целью его удавить.
Мы эти попытки пресекали, и Мару в конце концов перестала возбуждаться на оранжевые маки.
С Афанасьичем мы подружились на водопое. И он, и мы пришли на родник за водой, а идти назад нам было по пути.
Родник – это вообще особая тема в той, лесной жизни. Он находился примерно на полдороге между трассой и нашим поселком. К нему вела подъездная грунтовка, по которой горожане ездили за водой, якобы богатой серебром. Мы тоже брали там воду, хотя почти сразу обследовали лес и обнаружили, что родник – на самом деле не родник, а поверхностный ручеек, который питается грунтовыми водами, обогащенными никаким не серебром, а дерьмом из дачных туалетов. Может быть, именно дачное дерьмо и придавало роднику тот особый вкус, после которого было совершенно невозможно воспринимать воду из крана. Даже отфильтрованную.
Пока наполнялись наши тары, мы поговорили о погоде. Афанасьич между прочим сказал, что зимой в нашем доме довольно холодно, потому что второй этаж у него – летний. Лично он, например, закрывал его на всю зиму, отапливая только нижние помещения. Мы слегка озадачились: бывшие хозяева клялись, что всю зиму в доме можно ходить в одних трусах.
Однако до зимы было еще далеко. Примерно около месяца.
Нашей ближайшей задачей было не заморачиваться на гипотетических холодах, а провести в дом свет, потому что на днях пришло письмо от Хайди (той самой, которая прототип Аськи в «Уроках русского языка». В общем, через две недели к нам должна была прилететь большая любительница экстрима, знаток русского фольклора и вообще замечательная личность – гражданка Швейцарии Хайди Шлепфер, с которой мы распрощались в 93-м году и про которую я горестно думала, что никогда больше её не увижу.
А Афанасьича мы стали чуть-чуть подкармливать. По вечерам я приносила к нему в дом горячий суп в банке и какую-нибудь котлету на десерт.
Через пару недель он постучал к нам вечером. Я открыла дверь, он сунул мне в руки какую-то коробку, сказал «на, тебе пригодится, а мне не надо» и заскрипел по свеженькому снежку прочь.
В коробке оказались новенькие итальянские кроссовки из натуральной кожи и итальянское же кожаное портмоне. Портмоне было мужским, слегка потертым, внутри него я нашла визитку с популярной японской фамилией Судзуки.
Какого-то лета (дневничковое)
Еду автобусом номер 58. По Алеутской идёт мужик с балконной дверью в руках. Тормозит автобус. Автобус останавливается и впускает в себя мужика. Дверь не новая: мужик явно везет ее то ли от стекольщика, то ли ему просто так ее отдали, дескать, мы стеклопакет себе поставили, а ты вот нашу прежнюю забирай, у тебя же дома стекло в двери разбитое. С этого момента водитель почти не смотрит на дорогу, потому что следит в зеркало за пассажиром с дверью.
Через шесть остановок пассажир, оберегая дверь, выходит и протягивает водиле пять рублей.
Водила: я думал, ты двадцать дашь.
Пассажир с дверью: с чего бы?
Водила: а вдруг бы порезал кого?
Пассажир: дверью?
Водила: стеклом.
Пассажир (оглядывая дверь): оно же целое.
Водила: ну и хули.
Мужик не отвечает. Он, пожав плечами, молча выходит вон и нечаянно разбивает своей дверью стекло в двери автобуса.
Водила: Ну йооооб же ж твою мать!!!
Пассажир: Ой, бля...
И роняет свою дверь на асфальт.
Доехав до своей конечной, я вышла из автобуса номер 58 и вдруг совершенно запросто поднялась над крышами наших трехэтажек и радиолокационной тарелкой Охранного Пункта Родины.
Господи! Какое счастье.
Руки больно. Но это пройдет.
Хайди бы очень понравилась сценка в автобусе.
УРОКИ АМЕРИКАНСКОГО ЯЗЫКА
Чтобы говорить о Хайди, надо поставить несколько точек над «Уроками русского языка». Дело в том, что рассказ – сплошное враньё, потому что в нем смешались времена, имена и нравы.
На самом деле в 93-м году Хайди была у меня не одна, а с бойфрендом Хуго, с которым они три года, не заезжая в Швейцарию, катались на великах по СССР, проехав все среднеазиатские республики и Россию. Во Владик они приплыли на Ласточкином пароходе с Камчатки. Там они две недели жили в оленьем стойбище, разбив палатку рядом с многодетным чумом, из которого к ним постоянно засылали чумазых чад с приглашением на сырую оленину. Хозяйка чума называла Хуго «Фигой», а её дети, соблюдая возрастной этикет, «дядей Фигой». Мягконравный Хуго откликался на Фигу и лишь пару раз попытался исправить фонетическую неточность, но потом оставил это дело как есть: раз людям смешно, что он Фига, let it be.
Дня за два до их появления Ласточкина прислала мне радиограмму с таким текстом: «Лора надо приютить двух швейцарцев они хорошие возьмешь себе целую=Люда». Было ясно, что это не приказ, а вопрос; но вопрос риторический априори. Я расписалась в почтальонкиной тетрадке, прочитала текст и кивнула драным обоям в прихожей.
И Хайди, и Хуго действительно хорошо говорили по-русски, правда, абсолютно не втыкаясь в смысл и эмоционально-сакральную нагрузку нашего ненорматива. Поэтому филологическая часть «Уроков» – чистая документальная правда. Что «хуй», что «жопа» были для швейцарцев примерно равноуровневыми терминами, обозначающие части человеческого тела, а слова «блин» и «блядь» вообще так смешались, что после нескольких попыток разнести их по разным таблицам я сдалась.
– Лора, будем сегодня жарить бляди, – говорила Хайдика, – я хочу такие, знаешь, жирные. И с икрой.
Чтобы жарить бляди как можно чаще, мы купили специальную блядскую сковородину, к которой не прилипало.
Ни разу не услышав от Хайди слово «сковорода» или там «сковородка», я в конце концов спросила, почему она называет эту посуду именно сковородиной.
– А как надо? – удивилась Хайди, – Это не корректно? мы проезжали такую деревню, называется Сковородина.
– Сковородино, – поправила я.
– Есть разница? – удивилась Хайди во второй раз.
– Да в общем, нету, – подумала я и перестала цепляться по пустякам.
Они рассчитывали провести во Владике дней пять, а потом ехать на своих великах дальше в Китай, но задержались на три недели. Я говорила, что это были самые лучшие недели в моей жизни; может быть, врала по своему обыкновению, однако то, что они оказались очень, очень не самыми худшими – абсолютно точно. Дело в том, что мы с Хайди постоянно ржали. Ни над чем, а просто так, или, вернее, над всем подряд. У меня больше не было, нет и, вероятно, впредь не будет человека, с которым бы настолько синхронно улавливалось смешное. Мы с ней видели одинаково. Единственный человек, который смеялся над сюжетом о читающем в трамвае бомже (он читал пачку горохового супа, методично меняя её стороны, будто перелистывал страницы), была Хайди. Я рассказала ей про бомжа по телефону, и она проржала минуты три оплаченного ею же времени.
А больше никто не смеялся.
Хуго был нам полной темпераментной противоположностью. Он чинно уходил спать в 12 вечера, а мы сидели на кухне до четырех, допивая крепленое молдавское винище, и тихими ночными голосами распевали четыре песни, в которых обе знали все слова: уже упомянутую «Every day I spend my time», «Show must go on», «You're in the Army now» и «Черный ворон». Хуго, ироничный интраверт-жаворонок, затесавшийся в компанию двух сов-экстраверток, оттенял наш бешеный букет, как кусочек ледяного ананаса – «розовое игристое», привнося в эту убойную газированную бормотуху некоторое благородство.
В первый же день их пребывания я облажалась. В мозгу моём произошел спонтанный микст между именами «Хуго» и «Хайди». Я нечаянно сказала «Хуйди» и застыла, прислушиваясь к эху вылетевшего изо рта слова. Это была наша первая истерика, из которой мы, кажется, так и не вышли до самого расставания. Когда мы с Хайди уже издыхали на паласе, Хуго безмятежно прокомментировал:
– Хорошая пара, – сказал он, – дядя Фига и тётя Хуйди.
Кстати, они действительно потом поженились, и у них теперь двое детей: Юра и Лёва.
Они старались углублять свой русский, а я страдала от упущенной возможности улучшить свой английский. Когда Ласточкина прислала мне РДО, я почему-то подумала, что мы будем общаться с хорошими швейцарцами на языке Стинга («every day I spend my time...»). Хайди и Хуго мне сочувствовали и даже периодически переходили со мной на английский, но нашего совместного старания хватало до первого «ёбтвоюмать». И тогда они привели мне Практику Языка.
Практику звали Дэниэл, у него было узенькое личико с крупным орлиным клювом, глаза умирающей от голода рыси, синяя куртка с большим масляным пятном на животе и курсантская шапка-ушанка с морской кокардой во лбу. Ошибиться было невозможно, и мои адаптированные к России швейцарцы мгновенно определили в облике Дэниэла отбившегося от стаи гражданина США. Так оно и оказалось: Дэниэл приехал в Россию делать бизнес, выбрал для этого почему-то Хабаровск, заручился поддержкой каких-то своих якобы знакомых, те его не встретили, адреса Дэниэл не знал, но решил сразу не улетать, а немного осмотреться. Его очень удивляло, что буквально каждый его взгляд на окружающую действительность оценивался аборигенами ровно в 40 долларов. Стоило ему что-нибудь потрогать, как с него требовали 40 долларов и заворачивали потроганное в сверток из серой бумаги. Когда таких свертков стало у него очень, очень много, Дэниэл перестал распускать руки.
– Я так удивлен, – делился Дэниэл, – у вас всё имеет одинаковую цену. Бутылка воды Бьюэйратино – 40 долларов, билет из Хабаровска до Владивостока – 40 долларов, вот эта прекрасная шапка – тоже 40 долларов!
Я слушала язык его носителя и гнала из своей башки имя царя, превращавшего любое говно в золото. С Хайди мы старались друг на друга не смотреть, но в какой-то момент я нечаянно подняла взгляд, а она не успела отвернуться. Одновременно вскочив и роняя табуретки, мы швырнулись с ней вон из кухни: на тот самый палас – умирать. Хуго остался в кухне с Дэниэлом, с вежливой доброжелательностью пояснив ему нашу экстренную эвакуацию:
– They just have need a toilet.
– Oh, – сказал Дэниэл.
Ближе к вечеру он ушел. Мы вызвали ему такси. Жил он в гостинице, в которую его поселил Интурист, отловивший беднягу сразу, как только тот приехал из Хабаровска. Номер в той гостинице был единственным предметом, за который Дэниэлу приходилось платить гораздо больше, чем 40 долларов. Да, я забыла сказать: по словам Дэниэла, родившегося, выросшего и, надеюсь, всё-таки сумевшего вернуться в Чикаго, бизнес в России он хотел построить на деньги папы, оставившему идиоту-сыну почти миллионное наследство.
– Бизнес в России, – дивилась Хайди после ухода моей Практики Языка, – бизнес в России.
– Да... – качал головой Хуго.
– Как вы думаете, он индеец? – спросила я, вспомнив вдруг облик сильно похудевшего Гойко Митича.
– Не думаю, – сказал Хуго, – скорей всего, он евреец.
– Нет, этого не может быть, – сказала Хайди, – он не говорил, что у него умерла мама. Значит, она жива. А если у него жива мама, а он евреец, то он, скорейшая вероятность, здесь бы не был, – и, обернувшись ко мне, добавила: – это сослагательное наклонение, я сильно правильно его знаю.
И вот Хайди снова прилетала в город В. Я встречала ее в аэропорту и сильно опасалась не узнать. Несмотря на собственный опыт жизни с Яхтсменом, я почему-то всё равно была уверена, что замужество способно изменить сущность человека. Хайди думала аналогично. Как раз накануне этого её прилета мы с ней и переговаривались в духе «я буду лысая, на костылях и с букетом подсолнухов», и именно тогда первой её фразой в аэропорту стало: «ты шутила про подсолнухи».
Она прилетела рейсом из Сеула и первым делом подарила мне корейский будильник, купленный в сеульской гостинице, чтобы не проспать утренний самолет во Владик. Она очень боялась остаться в Сеуле еще на сутки. «Ужасно арьот, – сказала она, протягивая будильник, – мне он больше не нужен».
Какого-то лета (дневничковое)
Летали с Банценом над островом Русский. Там все деревья стоят желтые. В самом городе В. деревьев почти совсем не осталось, их почему-то всегда пилят, и уже практически все спилили, но те, что еще есть, тоже странным образом пожелтели. Надо бы посмотреть, что творится за городом.
АСТОЛОГИЯ
Оказывается, во времена Александра Сергеевича Белкина тоже были пидоры. Их называли «астами». Самое интересное, что Дантес, будучи любовником барона Геккерна, известного аста, сам почему-то астом не считался. Белкин тоже не считал Дантеса астом. Он его считал пидором. Белкин даже его застрелить хотел, но Дантес выстрелил первый, по-подлому, без предупреждения.
С тех пор астов стали называть пидорами.
А останусь-ка я в городе В. Пойду преподавать лит-ру в школе. Вызову к доске какого-нибудь Самойленко с полным ртом жевательной резинки. Он выйдет, прилепит жвачку языком к десне и, глядя на портрет Льва Толстого, скажет: «В образе Чацкого Грибоедов хотел». И замолчит, и правильно сделает, потому что мало ли что там хотел Грибоедов, поди его разбери, тем более, бриллиант за него давно получен.
А кто-то уже будет подсказывать в трубу из ладоней: «борьбу нового со старым», и дурак-Самойленко повторит эту чушь, и тут уже я приклею свою жевательную резинку к столу, незаметно выплюнув ее в ладонь, и скажу:
– Нет, – скажу я, – Грибоедов был достаточно умным мужчиной, чтоб хотеть такой ерунды. Дураков, – скажу я, – раньше не брали в дипломаты. Это во-первых. А во-вторых, – скажу я, – Грибоедов вообще вряд ли чего-нибудь хотел в образе Чацкого. Грибоедов был не только умным, но еще и остроумным мужчиной, а такие люди никогда ничего не планируют и не ждут заранее. Тем более от образов, – скажу я, отлеплю от стола жевательную резинку и начну машинально скатывать ее в колбаску.
– Грибоедов, друзья мои, – скажу я, возбуждаясь, – скорей всего просто сел и просто написал рассказ в стихах, а потом прочитал и подумал: «а что, неплохо. Пусть печатают». И рассказ напечатали. А уже потом, – скажу я, сворачивая колбаску в кружок, – рассказ прочитали литературоведы.
– Литературоведы, – скажу я, превращая кружок в шарик, а шарик снова в колбаску, – это такие патологоанатомы, которые берут книжный образ, убивают его и кладут на стол, чтоб разрезать и посмотреть, что там у него внутри.
Тут зазвенит звонок, но, занятая колбаской, я его не услышу.
– Тот патологоанатом, который разрезал образ Чацкого и увидел у него внутри борьбу нового со старым, был социальным уродом, – продолжу я и машинально положу в рот измацанную жвачку, – потому что в образе Чацкого никакой борьбы не было, а были лишь бестактность и невоспитанность, юношеский максимализм и свинство неблагодарное, усугубленная образованностью глупость и громадный комплекс неполноценности, помноженный на солипсизм.
А Самойленко будет стоять у доски, смотреть на меня и думать: «Если щас эта гадская Лорища не заткнется, я обоссусь».
Какого-то лета (дневничковое)
«Ты только нееее плачь, бедное животное, неее плачь...».
Не Muse, нет.
Всю ночь шел снег.
Иногда мне кажется, что в Мск я не смогу летать: там другая плотность воздуха – легче дышать, но он не будет держать меня.
И тогда я разбегусь в железобетонный забор, прицелюсь головой и взлечу в полуметре от. А Бог поймает меня за шкирку и скажет: «Дура! А если б в глаз?».
И посадит к себе на колени.
ПОДАРКИ ШКОЛЬНЫЕ В АССОРТИМЕНТЕ
Мне очень нравится термин «в сракотан», обозначающий степень окосения. Он называет вещь своим именем. И я даже хотела прикарманить термин, но тут наконец вспомнила, что у меня есть собственное определение аналогичного состояния: нажраться до школьных подарков.
Именно до школьных подарков я нажралась однажды на пароходе системы «контейнеровоз», выполнявшем трамповый рейс по снабжению чукотских портпунктов телогрейками, ГСМ, сахаром, мукой и кухонными гарнитурами. Трамповый рейс отличается от «линейного» тем, что ни одна душа на борту судна, включая капитанскую, не знает, когда он закончится.
Вообще, северный завоз – это кошмар, но сейчас не об этом.
На том контейнеровозе у меня случился день рождения № 22. Нежный возраст предполагал наличие разноцветных воздушных шариков, но их не было. Зато был 16-часовой рабочий день, прекрасный вид на море из иллюминаторов каюты и невозможность сойти на берег, потому что в тех местах, куда мы доставляли телогрейки и сахар, отсутствовали причалы. Добраться до земли можно было на плашкоуте, но после того, как между плашкоутом и бортом судна размазало какую-то буфетчицу или дневальную, такой способ схода на берег оказался под запретом для всех оставшихся в живых буфетчиц и дневальных пароходства: а вы говорите, прецедентное право практикуется только в Англии.
И я не помню, с чего вдруг у меня возникло ужасное желание напиться. Думаю, исключительно потому, что в тех обстоятельствах его невозможно было реализовать. Алкоголя на судне не было. Купить его на чукотском берегу можно было, продав пароход.
А я вообще до этого не напивалась. А тут решила: напьюсь, и все.
А напиваться на борту судна, тем более в рейсе, преследовалось по закону Министерства морского флота. За это увольняли. Минимум – лишали визы. Да и нечем, говорю же, было.
О том, что я обязательно нажрусь на свой ДР, еще за месяц знал весь экипаж, включая капитана и старпома. Я озвучивала этот факт, как свершившийся, по три раза на день. Мне никто не верил, в том числе и Машка, с которой мы вместе угодили в этот завоз.
Дураки. Если чего-нибудь сильно хочешь, оно сбывается.
Десять бутылок «Белого аиста» у меня появилось. ДЕСЯТЬ.
Два пакета – по пять «аистов» в каждом – мне подарили пассажиры. Они упаковали их так, что в процессе передачи и транспортировки ничто не звякнуло и не булькнуло.
Пассажиры – нечукотская семья из трёх людей (мама, папа и пятилетний мальчик) вышли в Нешкане: им-то можно было на плашкоуте, потому что никогда прежде пассажиров не размазывало между баржей и бортом судна. Они вышли в чукотском Нешкане, потому что там жили. У них там был дом, в который они возвращались из отпуска. Доставить их из Анадыря в Нешкан взялся наш капитан, не предоставивший им, впрочем, никаких гарантий насчет где поспать: из-за допштата на пароходе не было ни одной свободной каюты. Семья устроилась на диване в кают-компании, страшно мучаясь, и я предложила несчастным перебраться ко мне. Мама и папа спали на моей кровати, я спала на диване, а дитё уложили в два пристыкованных друг к другу кресла. Я не рассчитывала на благодарность – мне просто было скучно; но она последовала. Перед спрыгиванием на плашкоут мама сказала:
– Лора, проси чего хочешь. Я работаю заведующей складом товаров народного потребления. Так что, если тебе нужен польский кухонный гарнитур, то считай, что он у тебя есть.
Вот польского кухонного гарнитура мне и не хватало в то время для счастья.
– Таня (надо же, я помню, как ее звали!), – сказала я, – спасибо. Кухонный гарнитур – это здорово. А выпить у вас на складе чего-нибудь есть? А то у меня день рождения скоро.
– Хе, – сказала Таня, – я заведующая складом товаров народного потребления или кто?
И десять «Белых аистов», перелётных птах, проделавших сложный трансконтинентальный путь, достигли моей каюты и улеглись в рундуке с табличкой «спасательный жилет».
За один раз мы смогли выпить только половину. Мы – это я и мои приятели-одногодки: моторист Женька и матрос-плотник Олег. Закусывали болгарским вишневым компотом.
В полседьмого меня пришел будить вахтенный матрос. За полчаса до этого я легла спать.
Я еще помню, как пыталась надеть юбку поверх джинсов, в которых уснула. И как завязывала на голове хвост: у меня были длинные волосы.
Помню еще, как мне постоянно что-то мешало видеть дорогу в кают-компанию, и я сдувала это «что-то», а оно все равно падало и падало мне на глаза. Как выяснилось позже, хвост я завязала не на затылке, а на лбу.
Машка сказала, что всё остальное на мне было в норме, и если б не хвост, она бы прошла мимо.
И тогда бы мне настал капец. Потому что я абсолютно не рулила.
Я не могла даже попасть туловищем в двери буфетной.
Машка заглянула в кают-компанию, увидела меня с хвостом на лбу, вытанцовывающую с вилкой в руке (видимо, я решила, что, если буду сервировать столы одним предметом с каждой ходки в буфет, то как раз успею) и сказала:
– Белкина! Иди спать, чума.
Я помню, как огромная благодарность поднялась во мне газированной волной, достигла уровня гланд и наклонила над помойным ведром. Хвост мне держала Машка.
– Вали быстрей отсюда, – сказала она, – пока чиф не зашел.
А вот дальше я ничего не помню. Поэтому не имею никакого представления о том, что же все-таки я имела в виду, произнося следующую фразу:
– Маша, – якобы сказала я, – отведи меня в каюту. Я покажу тебе школьные подарки.
Машка говорит, что отвести-то она меня отвела, а вот подарки смотреть не стала: до завтрака оставалось 10 минут, надо было очень быстро накрывать вместо меня столы.
И я до сих пор не могу ей простить, что она оказалась такая нелюбопытная. Вряд ли показ школьных подарков занял больше пары минут, зато я бы знала, что это такое.
Окончательно проснулась я ровно через сутки. Удивительно, но меня никто не тревожил. Только Машка, отработавшая за меня завтрак, обед и два ужина, время от времени приносила мне из артелки минеральную воду.
На следующий день старпом, мастер и вообще практически весь комсостав смотрел на меня почти с сакральным уважением.
– Нажралась-таки, – почтительно сказал чиф после завтрака.
– Ага, – сказала я.
– А чем, если не секрет? – уточнил он, помолчав минуты три.
– «Белым аистом», – сказала я. Подумаешь, тайны.
Старпом кивнул и пошел на мост, но на полдороге спустился с трапа и, молитвенно задрав руки в подволок, со слезой в голосе возопил в невидимое небо:
– Ну почему именно «Белым аистом»?!!
Почему бы и не «Белым аистом», и какое значение в жизни старпома играл этот молдавский полуконьяк, я не знаю точно так же, как не знаю и значения школьных подарков в моей собственной жизни; я отдала бы сейчас несколько ящиков «Белого аиста», который не пью с того самого раза, за то, чтобы узнать, что же я все-таки хотела показать Машке.
Оставшиеся пять бутылок у меня забрал чиф. Он сказал, «на хранение». Когда у меня настал день рождения, чиф позвал меня к себе в каюту и выдал ровно 35 граммов. «Коньяк, – сказал он, – нужно плескать на дно фужера».
Я выплеснула его в иллюминатор.
Какого-то лета (дневничковое)
Уже даже я закрываю на ночь окно. Уже давно не бьются в него ночные бабы, а я, чуть только кто заплатит мне за бесплатные слова, вылетаю на охоту.
Да, это так похоже на осень: я практически перестала питаться дома. Дома я пью кофе. А желание чего-нибудь съесть поднимает голову тогда, когда я оказываюсь на воле. Воля может быть закамуфлирована под какие-нибудь важные дела, погнавшие меня вон из дому. Но я-то знаю, что на самом деле я вылетела пострелять. Да, осенью я метко стреляю.
Это осенью я никогда не промажу мимо корейской передвижной печки-лавочки на Admiraliucking-street, где делают чебуреки за 15 рублей штука: не надо мне ничего говорить, это моя добыча.
Я влёт подстреливаю жаренную на гриле колбаску в паре с гречневой лепешкой: это если чебуречная лавка передвинулась в неведомое мне место. Потом я ее все равно отыщу: у печки-лавочки характерный запах, а настоящий охотник – это, прежде всего, нюх и интуиция. Я отыщу корейцев, уплачу 15 рублей за лицензию на отстрел чебурека, убью его и съем тут же, поделясь разве что с собакой пегой масти: собака возле передвижки всегда одна и та же, она передвигается вместе с корейцами, хотя, может быть, это они двигают свою лавку вслед за собакой – всегда одной и той же.
После чебурека я убиваю банку пепси-колы. Жестяную шкурку от пепси я обычно притаскиваю домой, так как никогда не встречаю по дороге мусорку, а выбрасывать останки дичи куда ни попадя не могу. В эту шкурку я, как правило, упаковываю и масляную бумажку, в которую бывает одет чебурек: я их ем голыми.
За время важных дел к ногам моего желудка замертво падают несколько наименований жидких и твёрдых объектов охоты, так что домой я обычно возвращаюсь с полным пузом добычи.
Я возвращаюсь домой и пью кофе.
Вот и сегодня.
HOME SWEET НОМЕ
Хайди в тот раз привезла мне краски для шелка. Настоящие французские краски за бешеные баблосы, много разноцветных баночек, тридцать штук. Так я чуть не стала гламурной художницей, потому что шелк предполагает бабочек, цветы и птичек. Я так и думала, что буду рисовать бабочек, цветы и птичек, но, видимо, все дело в шелке – надо было покупать какой-нибудь шифоноподобный, а я купила четыре метра белой парашютной ткани.
И всё, что ни пыталась на ней изобразить, тут же становилось сиренево-синими горами в разных стадиях заката или восхода. Когда я приносила показывать Хайди очередного самодельного рериха, она изо всех сил старалась не ржать.