Текст книги "Маленькая хня"
Автор книги: Лора Белоиван
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Остальных сов выпустили на обратном пути на подходе к Магадану. К тому времени отцовские чувства членов экипажа как-то постепенно сошли на нет, уступив место нормальной человеческой рассудительности: после Магадана обещали наконец Владивосток, затем – ремонт во Вьетнаме, а куда, к черту, с совой во Вьетнам.
Жены, как одна, сообщили мужьям, чтоб сову в дом переть не вздумал, поэтому для птиц все закончилось относительно хорошо. Кроме той, что в самом начале скончалась от купленной в Магадане копченой колбасы. Так что 15 сов было репатриировано в родные под-магаданские сопки, мимо которых очень близко проходил наш броняга.
А еще одна сова осталась. У стармеха. Сову звали Филя, и стармех был с ней очень дружен. Филя сидела на дедовой голове, пока тот работал за столом, и ковырялась у себя подмышками. Весь рейс Филя чирикала, как воробей, и только на рейде Владивостока, будучи упакованной в картонный ящик из-под печенья «Утреннее», сказала оттуда нормальное совиное «угу».
А потом помолчала и сказала «угу» еще раз.
Тут и рейдовый катер подошел.
ИНСЕКТЫ
Вообще-то считается, что хворым нет места на флоте. Что на флот берут людей исключительно здоровых, в том числе психически. Но нигде в другом месте, кроме как в среднестатистическом экипаже среднестатистического парохода, вы не найдете такого скопления язвенников и психопатов. Разве что в гастроэнтерологии и психлечебнице.
– У меня желудок же больной, – сказал за обедом старпом, разделив тарелку борща на две части: слева от визуальной границы он поперчил, а ел справа – ему было нельзя острое.
Капитан брезгливо ковырялся в тарелке с макаронами. Со вчерашнего вечера у него ныла печень и подташнивало от воспоминаний о прощании с индийским шипчандлером. Время от времени мастер тоскливо возводил глаза ввысь, отчего тут же кривился и начинал смотреть в тарелку, где его тоже ничто не радовало.
Боцман, как всегда, пришел к концу обеда, чтоб остыло: недавно он откопал подшкиперской журнал «Здоровье» за 1978 год и узнал, что кушать горячую пищу вредно для слизистой пищевода.
Покачивало.
После обеда в кают-компанию, где боцман и еще пятеро свободных от вахт и работ людей напряженно смотрели фильм про массовые взаимоотношения полов, вошел электрик. На голове его была каска, в руках – фонарик, на поясе – ножны с пассатижами. Лицо у электрика было хмурое и сосредоточенное. Он щелкнул выключателем верхнего освещения, встал посреди залитой тропическим солнцем кают-компании и, задрав голову в подволок, направил луч фонаря в невидимо горящую лампочку.
Скажете мне, что мужик с каской на голове – зрелище менее интересное, нежели проникающие друг в друга голые особи на экране телевизора – и я вас тут же опровергну: все знают, чем заканчиваются порнофильмы, но никто не рискнет предположить, к какому финалу движется сценарий в голове члена экипажа, пустившегося в автономное плавание. За развитием событий нужен глаз да глаз, чтобы вовремя предотвратить переход от душевной скорби к физической активности.
На экран телевизора упал солнечный луч, и все явное стало тайным. Но уже и без этого шесть пар глаз наблюдали только за электриком. Электрик же стоял посреди кают-компании и пристально смотрел во включенный плафон, дополнительно освещая его фонариком.
– Бля, как дурак, в натуре, – сказал он. В голосе его звучало раздражение.
– Да ну чо как дурак-то, – осторожно сказал кто-то из зрителей. В его голосе слышалась глубокая неискренность.
– Да капитан идиот, бля, – поделился электрик и, конспиративно глянув на захлопнувшуюся от качки дверь, добавил: – мудак, бля.
Как было совершенно очевидно, электрик вошел в стадию проницательности и получения откровений. Незаметно для него все переглянулись и поняли, что все все поняли.
Телевизор стонал и чавкал в углу кают-компании, доедая кого-то из персонажей. Никому не пришло в голову нажать кнопку «pause». Дистанционка была в руках у боцмана, который, как и остальные, не сводил глаз с электрика.
Электрик тем временем окончательно отвернулся от публики. Сперва, держа одной рукой включенный фонарь, он закинул голову назад и вглядывался в точку соединения луча с рассеянным светом лампы, почти незаметным в свете солнечного дня.
– Нихуя не вижу, – сказал он и начал восхождение.
Он залез на ближайший привинченный к палубе стул, вытянул свободную руку и стал пытаться перехватить исходящий от фонаря луч, чтобы, видимо, подтянуться на нем и добраться до лампы. Рука царапала и хватала луч, но он то и дело выскальзывал из пятерни электрика, все так же пристально вглядывавшегося в плафон, до которого не дотягивался буквально на полсантиметра.
Действия его между тем были очень логичными. И правда, какой идиот стал бы карабкаться по лучу, воткнутому в выключенный светильник! Электрик, считавшийся замечательным специалистом, заранее включил лампу на потолке, чтобы свет от фонаря склеился со светом внутри плафона: так гораздо надежнее. Но лестница в небо все равно шаталась, так как в условиях небольшой, но вполне ощутимой качки луч от фонаря никак не хотел залипать на источнике верхнего освещения.
Моряки, опасаясь спугнуть электрика, смотрели на него и делали вид, что все происходящее – нормальная, каждодневная деталь судового быта.
– Давай подержу, – вызвался в помощь матрос Краснов.
– Прямо держи, – сказал электрик, отдавая фонарь Краснову, – чтоб мне видно было.
Краснов взял фонарь двумя руками, вычислил прямой угол и направил луч точно по центру плафона.
– Так, нормально, ага, – одобрил электрик. Он слез со стула, отошел метра на два, посмотрел на освещаемый Красновым плафон и сказал: – ну, бля, всего одна. Или две.
На глазах товарищей по экипажу электрик шагнул в дальний угол кают-компании, взялся за боковины диванчика, выдвинул его, кряхтя, на середину помещения и взобрался на мебель двумя ногами. Матовый светильник оказался у него вровень с лицом.
– Да выключай ты, – сказал электрик Краснову, – и этот тоже выключи. Будь другом. А то ебанет еще.
Краснов выключил фонарь и покладисто пошел к тумблеру верхнего освещения. Главное – не перечить.
А электрик уже утвердился на диване и раскручивал плафон. Плафон скрипел, заглушая жизнедеятельность забытого всеми телевизора. Наконец у электрика получилось: он снял плоский стеклянный колпак, перевернул его вверх ногами и вытряхнул на палубу двух дохлых бабочек и несколько мушиных трупов.
– Мастер засношал, – сказал он, привинчивая плафон на место, – жрать ему противно, когда мухи просвечивают.
В течение примерно двадцати минут, пока электрик рентгенил остальные плафоны и ездил с диваном по кают-компании, никто не проронил ни слова. Да и о чем говорить в середине длинного рейса, когда все давно сказано, рассказано и пересказано на сто рядов? Когда электрик, задвинув наконец диван на место, удалился продолжать обход, боцман, глядя на раскиданные по кают-компании тела насекомых, почесал спину пультом дистанционного управления, потянулся и сказал:
– Так чем фильм-то закончился? – Еще идет, – пробубнил Краснов.
Телевизор в углу кают-компании молча показывал бегущие вверх титры. Все внимательно смотрели в экран, первый раз в жизни заинтересовавшись именами режиссеров по звуку и свету. Боцман нажал на кнопку, экран погас, и видеоплейер, фыркнув, выдавил из себя замызганную кассету.
– Чаю, что ли, попить, – предложил боцман сам себе, но тут же сам себе и отказал: – да ну нахер. Горячий.
ДЭБЭ
Дэбэ свалилось на нас буквально с неба, будучи доставленной на ледокол вертолетом – взамен нашей сильно беременной буфетчицы. Но обо всем по порядку.
«В пароходстве вообще нормально работать, – делились вернувшиеся с плавпрактики девчонки, – главное, на ледокол не попасть».
– Ледокол «Владивосток», шесть месяцев. Или семь, – сказал инспектор, сунув Машке в руки какую-то бумажечку. А потом добавил: – Или восемь.
А потом почесал бровь стиральной резинкой и добавил еще раз:
– Ориентировочно.
Машка вышла наружу и тут же присела от страшного грохота. Над головой паниковали драные апрельские голуби.
– Двенадцать часов, – показал запястье какой-то мариман.
В чужом городе Владивостоке было принято отмечать полдень выстрелом из пушки.
«Пусть простит меня читатель», как говорят писатели, делая никому не нужные лирические отступления. Иногда еще добавляют слово «дорогой». Или, комплексуя и заигрывая – «драгоценный»: я такое видела в некоторых книжках и всегда сильно удивлялась. Казалось бы: если тебе так драгоценен читатель, нафига ты его тогда сношаешь своей лирикой. Пиши движняк и не дергайся, все равно про природу никто не читает. Но у меня – прости меня, дорогой драгоценный читатель – авторских листов не хватает, поэтому я расскажу тебе, дорогой драгоценный читатель, о том, как литература влияет на твою читательскую жизнь. Может быть, ты, дорогой/драгоценный читатель, дебил и не знаешь, что литература способна влиять: например, не в курсе, что книга под названием «Библия» повлияла на жизнь огромного количества дорогих читателей, включая даже таких драгоценных, которые и вовсе не умели читать.
Таким образом, драгоценный читатель, в моем рассказе, который еще даже и не начался, появилось семьсот сорок семь лишних знаков с пробелами, не считая этого предложения. Прости меня, если сможешь (еще сто девяносто шесть).
А теперь обещанное отступление.
Во всем был виноват Конецкий. Конецкий вломился в Машкину биографию, как обычно вламывается в девочкину жизнь красивый, знающий подходцы хулиган, портящий все планы ее родителей. Книжки Конецкого стали теми крадеными с общественной клумбы розами, заброшенными девочке в окно, после которых девочка съехала с катушек и стала слать в пароходства большой страны письма с вопросом, как попасть в торговый флот.
Судоходные предприятия слишком уж доброжелательно и слишком оперативно отвечали рекламными проспектами своих профессиональных училищ, где из умных десятиклассниц делают будущих соленых волчиц. Машка выбрала ТУ № 18 города Находки – с прицелом на Дальневосточное морское пароходство. Остановить ее было невозможно. Папа в аэропорту плакал.
Как прошел год в этой полувоенизированной находкинской учебке, Машка еще долго старалась не вспоминать, хотя облик помполита, единственного мужика на весь педколлектив шараги, лез в башку неистребимо. Помполит любил врываться в девчачий тубзик, говоря при этом: «сидите-сидите, я смотрю, чтоб вы не курили». Это была не главная его фишка, но еще примерно с год Машка не могла отделаться от привычки озираться, прежде чем прикурить сигарету, и инстинктивно подтягивала трусы, если во время затяжки где-то хлопала дверь. К диплому бортпроводницы на судах загранплавания полагалась еще и виза, но как раз ее-то Машке и не открыли. «Бывает, – пожали плечами в отделе кадров, – просто документы твои где-то потерялись».
Затерянные в пароходском училище документы искать никто не стал. К тому же на дворе стоял месяц апрель, такое специальное время, когда стада пароходов перебирают копытами в ожидании арктических турне. Дураков добровольно идти в полярку не было никогда. Машка тоже хотела мифы и рифы, но мечта обернулась ледовыми брызгами.
Бумажек в Машкиной руке оказалось две штуки: одна – направление на ледокол, другая – на какой-то «Пионер Чукотки». Машка вернулась в кадры и сказала, что выбирает «Пионер Чукотки». Инспектор подумал, что Машка шутит, и засмеялся: «Владивосток» на тот момент как раз околачивал груши в Охотском море, встречая первые в арктическую навигацию суда, чтобы сбить их в караваны и скопом отвести подальше, в Провидение и Анадырь. В общем, требовалось промежуточное судно. Ближайшим был «Пионер». На «Пионере» Машке следовало добраться до Магадана, а там – покинуть борт и бегом принимать дела у ледокольной буфетчицы.
– Какие дела? – убитым голосом спросила Машка.
– Швабру и пылесос, – сказал инспектор.
Утром следующего дня «Пионер Чукотки», в три яруса затаренный контейнерами с генгрузом, отвалил от причала и, с точки зрения провожающих, растаял в тумане моря голубом.
Рейс номер ноль Машке понравился от начала и до конца, потому что весь переход она почти ни черта не делала, лишь помогала повару чистить картошку. Картошку она. чистила по ночам, принимая, в свою очередь, добровольную помощь от прикольных пацанов – вахтенных матросов и мотористов, которые всегда жарят себе ночью картошку, а тут еще и неожиданная компания образовалась в виде салажистой девки, которой столько лапши навешать можно, что удивительно, как уши у нее не обламываются.
Прошло девять суток, пароход совсем не качало, и Машка удивлялась рассказам соседок по бичхолу, что на судне почти всегда приходится блевать. На девятый день рейса «Пионер» вошел в ледяную кашу, а на десятый ткнулся своим интеллигентным тонким рылом в крупнокалиберное крошево, по инерции раздвинул его скулами и, потеряв ход, очутился в ловушке. Все вокруг как-то быстро смерзлось, к тому же подул ветер и нагнал ледяных полей, а при таких обстоятельствах уже нельзя ни взад, ни вперед. На двенадцатый день за Машкой прилетел вертолет. Гордая, как жена начальника пароходства, Машка вышла на палубу и стала прощаться с новыми друзьями.
Царственная гордость с Машки слетела одновременно с посадкой вертолета, потому что сел он на обледенелые контейнеры, верхний ярус которых был чуть ниже мостика. Машку уговаривали человек пятнадцать: она боялась лезть на верхотуру и упиралась как ослица, несмотря на все подбадривания и даже личные примеры членов экипажа «Пионера». В конце концов чиф привязал ее веревкой и позорно потащил за собой по скобтрапу. Машке уже ничего не оставалось, как ползти за ним, сначала по вертикали, а потом, подвывая, по горизонтали, с которой, хоть она и плоская и очевидно безопасная, даже не хотелось смотреть вниз.
Лишь спустя тучу времени, проведенного Машкой на ледоколе, мы огорчили ее, рассказав, что вертолет присылали не лично за ней, а просто летал он посмотреть с воздуха, каким образом застрявшие суда вытаскивать на чистую воду, в том числе и «Пионер», на котором она находилась. А ее, всего-то навсего, заодно забрали. Но все равно получилось эффектно. Вначале. А потом, конечно, не очень. И обидно (пост-фактум), что «а сейчас полетим к той расселине», «а теперь – вон к той!» было не в качестве эксклюзивной для нее экскурсии над торосами, совершаемой выпендрежным летчиком, а обычной ледовой разведкой.
– Нуууу, блин.., – сказала Машка, когда мы ей рассказали про разведку.
В общем, из той разведки вертолет прилетел с трофеем, об умственных способностях которого тут же узнал весь экипаж ледокола. Правда, и объяснение явной крэйзанутости новой буфетчицы нашлось быстро (да и потом, на все дальнейшие Машкины козы находились вполне логичные объяснения). Оба вертолетных мужчины – и летчик, и гидролог – были в черных очках, а Машка вообще без очков. И без наушников. А двигатель у вертолета – без глушителя. Так что «зайчиков» за 50 минут полета она нахваталась от души, ослепла и вдобавок оглохла, и в таком слепоглухом состоянии была вручена толстому старпому по фамилии Бугаев.
На вертолетной площадке ледокола Машка его еще видела, а когда вошла в полумрак надстройки, то сразу же видеть перестала. Шла за бликом. В старпомовской каюте были задернуты шторки, и чиф окончательно исчез из поля Машкиного зрения. Впрочем, нет: она различала ту часть Бугаева, что была обтянута белой рубашкой с короткими рукавами, а это был почти идеальной формы шар с двумя продолговатыми отростками у верхнего, слегка вогнутого, полюса. Шар безмолвно плавал по каюте, и Машка заворожено за ним следила, пока он не снизился и не закрепился в одном месте. Видимо, старпом сел в кресло.
Машка кожей чувствовала, что в каюте, кроме нее ичифа, есть еще какие-то люди. Так оно и было – Машка узнала об этом позлее. Они сидели на диване, огибающем буквой «Г» журнальный столик, пили кофе и дивились очевидной Машкиной невменяемости. В тот же день все узнали, что старпом после ее ухода сказал: «Ну вот, бля, какое-то дэбэ прислали». Еще бы: Машка, не моргая, смотрела чифу в подбородок (точка над полюсом шара, неправильно угаданная ею как источник возможной информации) и, не отвечая ни на один вопрос, молча и настойчиво протягивала свои документы ему в глаз. Старший помощник уворачивался, не имея возможности отъехать с креслом подальше, и в конце концов вызвал хозпома, чтобы тот отвел «эту дэбэ» в ее каюту.
Хозпом, кстати, сразу догадался, что новенькая буфетчица заполуча полярный конъюнктивит, опалив себе сетчатку, но почему она не отвечает на вопросы, не понял. Из-за конъюнктивита ее на два дня освободили от работы: заживать. А потом она заговорила.
Вечером глаза почти не болели, да и спать Машке уже, само собой, не хотелось. К тому же ледокол, весь день тихо простоявший во льдах в ожидании чего-то, для новой буфетчицы непонятного, на ночь глядя содрогнулся, сдал назад, а затем с металлургическим грохотом попер спасать застрявшие суда. Машка сходила на ужин, познакомилась с девчонками (нас на ледоколе оказалось много – аж 9 штук), встретила по дороге дневных знакомцев – пилота и гидролога, чуток посидела с ними в каюте последнего, но, как девушка благовоспитанная, прекратила общение из-за неприличного уже времени. Вернувшись в свою каюту на нижней палубе, где скрежет корпуса об лед был абсолютно невыносимым (мы все давно привыкли к нему, и потом, до самого окончания рейса, просыпались от раздражающей тишины, когда ледокол вдруг выходил на чистую воду или вовсе никуда не двигался), Машка решила покурить и открыла иллюминатор.
И тут восприимчивую Машкину натуру потрясло. В буквальном смысле слова. Глядя в иллюминатор на фееричное зрелище, она от возбуждения начала клацать зубами и нервно дергаться.
Черное небо, по которому быстрыми молниями носятся лучи прожекторов, инопланетный пейзаж – картина впечатляющая. Вы знаете, у льда нет цвета, потому что цвет – это что-то плотное, а разбуженные ледоколом глыбищи, поднимаясь над водой, светятся в глубине изломов рубинами, изумрудами, аквамаринами и золотом, в наивысшей точке кипения достигающим невозможного по красоте оттенка. Машка чувствовала себя жадным карликом, угодившим в шкатулку с драгоценностями Снежной Королевы с единственной целью: нахапать побольше. Она вылезла в иллюминатор почти по пояс и глядела назад, где разрозненные фасолинки каравана рождали несоразмерно толстые голубоватые лучи, которые то и дело вспарывали небо, а упав с высоты, множили сокровища. Влияние лучей на содержимое шкатулки было бесспорным: стоило краешку луча коснуться льдины, как та рассыпалась самоцветами. Красота была невыносимая. Холода Машка не чувствовала. Сигарета куда-то делась.
Эстетический Машкин восторг был полностью снивелирован наикрепчайшей пощечиной, от которой Машка взвыла, дернулась назад и, стукнувшись затылком об иллюминатор, злобно оглядела передний план в поисках кому дать сдачи. Разумеется, за бортом никого не было, лишь оседающая льдина толщиной метра в четыре, а высотой... Вывернувшийся из-под ледокола пятиэтажный дом, встав на дыбы, медленно заваливался плашмя по направлению к корме. Он мимоходом чиркнул Машку по щеке и в паре метров от ее иллюминатора тиранулся о борт ледокола так, что судно развернуло градусов на 25.
От толчка ледокола Машка упала на диван, а потом принялась ржать. Она ржала так, что нечаянно писькнула в трусы. А представив, как кто-нибудь заходит утром в ее каюту и видит на диване стоящий раком труп, у которого абсолютно – ну начисто! – нет башки, стала даже подвизгивать. Отвеселившись, Машка слезла с дивана, прошлепала к зеркалу и тут же не на шутку огорчилась: вся правая щека – саднящая, кстати, все сильнее – сочилась кровью.
Понятное дело, что когда в полвосьмого утра капитан случайно, выходя из ЦПУ, куда зачем-то спускался перед завтраком, встретил в коридоре доставленное вчера Дэбэ (чиф поделился впечатлениями), у которой половину лица занимала ностальгически знакомая болячка, похожая на те, что лично у него в детстве бывали на коленках и локтях, он очень удивился. Старпом ничего не говорил о том, что у Дэбэ снесено полрожи.
– Что у вас с лицом? – спросил мастер.
– А, это мне ночью льдиной покарябало, – сказала Дэбэ, которая, кстати, понятия не имела, с кем разговаривает: ни на одном капитане торгового или любого другого флота (кроме ВМФ) не написано, что он капитан, их уже опытные люди по экстерьеру отличают, да и то, бывает, ошибаются.
– К-как это льдиной покарябало? – даже начал заикаться незнакомец, безошибочно догадавшись, что новая буфетчица вылезала на ходу в иллюминатор по самые яй... то есть, по сих пор.
– А ну-ка пойдем, расскажешь, – сказал он и повел ее такими долгими трапами вверх, что Машка таки идентифицировала своего собеседника с капитаном, потому что простой привел бы куда пониже.
И вот же бывает такое гадство – об этом все знают – когда вечно выглядишь идиотом перед симпатичным тебе человеком. Как пойдет с самого начала, так и не остановиться. Когда-то мне сильно нравился редактор в одной газете, в которой я работала. Так всю дорогу, как ни зайдет он в мой кабинет, я то колготки подтягиваю, то на меня штора падает, то я сама с подоконника валюсь, а то вот явилась в очень красивой блузке, а он мне и говорит: Лора, у тебя, кажется, блузка наизнанку надета. Я посмотрела – точно, наизнанку. Но Машке, конечно, было еще хуже, потому что ее ситуации были уж совсем дурацкими, и скоро она стала выглядеть в глазах капитана настолько, с ее точки зрения, безнадежно, что исправить уже ничего нельзя, теперь надо только ухудшать.
Капитан для начала закрыл дверь и устроил Дэбэ такую взбучку, что уж лучше бы, подумала она, и правда трахнул.
– Так, – сказал капитан, – первое: открывать иллюминатор на ходу категорически запрещается. Ясно?
– Ясно, – кивнула Дэбэ.
– Второе. Высовываться из иллюминатора на ходу категорически запрещается. Ясно?
– Нет.
– То есть!
– А как я из него высунусь-то, если он закрыт. Так и надо говорить – не открывай, Маша, иллюминатор. И все. А больше ничего не надо говорить.
– Боже мой, ну и кадры присылают, кошмар... Ладно, поехали дальше. Что на тебе надето?
– Все надето, – удивилась Дэбэ.
– Бл... Извини, пожалуйста. На ногах что надето? Это шлепанцы какие-то. Чтоб я больше не видел. Обувь на судне должна быть с задниками, ясно? Тут тебе трапы, а не лестницы, ясно? И комингсы, железные, между прочим, и края у них острые. Ясно?
– Ясно.
– Что ясно?
– Буду с задниками.
– Славатеоссподи... Так, дальше. Старпому скажи, прямо сейчас пойди и скажи, чтобы поставил тебя в столовую команды... нет, туда тоже не надо. Скажи, чтоб поставил тебя уборщицей не выше главной палубы, пока вот это безобразие не заживет. Ясно?
– Ясно.
– Свободна.
– Ясно.
– Стой. Про то, что льдиной зае... про льдину – чтоб никому. Ясно? Или уже кому-то сказала?
– Нет, вы мне сегодня первый попались.
– Я тебе не попался!! ...короче, если кому скажешь, что об льдину поцарапалась, лично голову оторву. Ясно?
– Ясно.
– Все, топай отсюда.
Машка спустилась палубой ниже и нашла дверь с табличкой «старший помощник капитана». Дверь была закрыта, за дверью стояла тишина. Машка постучала сначала вежливо, потом – посильнее, и через минуту заспанный чиф, легший спать в пять утра, потому как поменялся с вахты в четыре, а пока то-се, в общем, какой идиот там тарабанит, высунулся наружу в полосатом махровом халате и увидел вчерашнее дэбэ.
– Чего надо? – спросил он, – уйбля, что у тебя с лицом?!
– Капитан попросил никому не говорить, – сказала Дэбэ.
Чиф удивился двум вещам: наличию общих секретов между капитаном и Дэбэ, а еще тому, что Дэбэ реагирует на человеческую речь. Но удивился не очень сильно: ему хотелось спать.
– Капитан сказал, чтобы вы меня в уборщицы перевели, пока не заживу.
– А позже нельзя было об этом сказать? Или хозпому? Видишь, дверь закрыта? Дверь закрыта, значит, отдыхает человек, ясно?
– Что вы все, «ясно» да «ясно»! Он сказал, сейчас сказать. Вам. И вообще, откуда я знаю про ваши тут двери.
Старпом подумал, что Дэбэ, действительно, может о дверях и не знать.
– Ну теперь ты в курсе, – сказал он, – так что все дела после обеда. Тем более все равно ты до завтра свободна. Так что свободна. Ясно?
– Ясно. Я пошла. – Иди. Как глаза?
– На свет больно смотреть.
– Пройдет. Все, – и захлопнул дверь.
Два месяца Машка мыла длиннющую нижнюю палубу со всеми находящимися там гальюнами и душевыми, а также делала приборку в каютах младшего командного состава. Месяц заживала рожа, а еще месяц получился как бы нечаянный бонус, потому что все забыли о временности ее ротации, а она не напоминала. Дэбэ она, что ли, напоминать.
В уборщицах Машке нравилось. Подъем, правда, в 4 утра, зато палубу за пару часов вжик-вжик, потом поспать, потом после завтрака – каюты, а это совсем ерунда, младший комсостав на то и младший, что трудозатрат на него уходит совсем ничего. В общем, рабочий Машкин день длился не более 3.5 – от силы 4 часов, в то время как буфетчица с дневальной по целым дням крутились в карусели завтрак-посуда-уборка-обед-посуда-тричасапоспать-чай-посуда-ужин-посуда-душ-приятнообщаться-спать. А повару и еще хуже.
Два месяца прошли почти без происшествий: где-то еще в первую неделю она перестала рефлекторно блевать при виде недосмытого кем-то кала, покачивающегося на волнах забортной воды в стакане унитаза. Уже без всякого внутреннего трепета и душевных содроганий она смывала говно, затем надевала толстые резиновые перчатки и драила унитазы пастой «Санита», а душевые кабинки – щавелевой кислотой, запрещенной к использованию на судах, зато очень эффективной. После щавельки в носу воняло паленой кожей, но недолго.
В общем, у Машки все шло без особых приключений. Кроме того разве, что к ней начал было подкатываться водитель вертолета, весьма аттрактивный перец с самой романтической на ледоколе профессией и самым героическим имиджем, да только как подкатил, так и откатил. С Машинной точки зрения (с моей, честно говоря, тоже), вертолетчик проявил себя в этом тонком деле настоящей бездарью, не позволив родиться ответному Машкиному либидо и прочим светлым чувствам.
Дело в том, что подкатывался он действительно бездарно. Приглашал Машку пить кофе (почти все моряки жрут его гранеными стаканами), при этом всю дорогу молчал. Машка выпивала свой стакан, вежливо благодарила и прощалась. Но однажды он приперся к ней в каюту, когда она уже спала (по правилам, в ходовых условиях каюты не запираются, и новички это правило честно соблюдают), сел на край кровати и стал гладить Машку по заднице через одеяло. Машка проснулась не сразу, наспех досматривая во сне эротику со своим участием, поэтому наш красавец-мужчина ошибочно воспринял встречное движение Машкиной задницы как приглашение на коитус. И забрался к ней в кровать. Машка же спросонок и во тьме кромешной поняла только то, что ей, кажется, корячится овладение, а кем и почему – совершенно неясно. И вместо расследования начала молча дубасить кулаками и пятками чье-то скукоженное тело, норовя заехать в морду, которая должна быть где-то здесь. Летчик (опять-таки молча) терпел, не имея возможности ни привстать, ни скатиться на палубу, потому что кровати на судне как всем известно, сделаны со специальными бортиками – для того, чтобы в шторм никто не мог с них навернуться. В какой-то момент он умудрился поймать ей за руки и, пока она не укусила его за палец, жалобным голосом задать единственный вопрос, которым, собственно, навсегда и лишил себя доступа к Машкиному туловищу:
– Неужели ты меня совсем не хочешь? – Вот – дословно! – сказанная им фраза, равной которой по степени ублюдочности и кретинизма редко кому удается услышать, но Машке повезло.
– Иди на хуй, а то хуй оторву, – сказала Машка злым голосом, удивляясь при этом своему словарному запасу. И обладатель знакомого, но не узнанного из-за тестостероновой хрипотцы голоса послушно удалился, показав в дверях каюты опять же неузнанный Машкой силуэт.
Кто это был, Машка даже гадать не стала: экипаж сто человек, поди разберись. Она лишь закрыла дверь на лопату (и с тех пор закрывала ее всегда), а утром, когда пришла со шваброй в летчикову каюту и увидела его разбитую губу и два, по количеству глаз, фонаря, то просто сказала:
– Ну ты и дурак, – и добавила: – зато теперь в темноте летать сможешь.
Налетчик молча вышел, а потом сказал старпому, что Дэбэ у него плохо делает приборку, так что пусть лучше вообще не делает.
Не очень логичным итогом всех этих незамысловатых событий стало то, что Машку тут же повысили в должности, вернув ее в буфетчицы кают-компании, ледокол пришел в Магадан и встал на бункеровку, а потом, уже в Анадыре, Дэбэ купила себе печатную машинку и стала сочинять стихотворения.
ГЕРУДОТЕРАПИЯ
Чайка – птица злая и глупая. Романтизму в ней столько же, сколько и в вороне. Недаром в приморских городах чайки и вороны тусуются вместе. Правда, у чаек есть одно преимущество: они не боятся замочить жопу и по этой причине залетают довольно далеко в погоне, например, за рейдовым катером. В остальном они похожи: чайка белая, и ворона черная. Клювы у обеих – о-го-го, только у чайки, вдобавок, с извратом. Жрут и та и другая все подряд, даже в гастрономии совпадая друг с дружкой: ни чайка, ни ворона не станет клевать труп своего товарища.
Машка любовалась чайками, облокотившись на фальшборт и бросая в воду куски булки. Красивые уродки скандалили и отнимали хлеб друг у друга, хотя рядом в воде плавало несколько бесхозных кусков. Еда занимала чаек только тогда, когда находилась в чужом клюве, а так – нет. Мы все сразу заметили, что в Заполярье чайки еще дебильнее, чем везде. Стоит тут одной местной дуре сесть на леер, как ей на башку тут же громоздится другая. Казалось бы: рельсы длинные, чего бы рядом-то задницу не опустить? – нет, обязательно будет драка. И орут они как каркают, а размеры у них офигительные. Когда над головой такая пролетает, то, кажется, метра три в размахе. Орлы просто.
– Ты чего тут? – спросила я, вылив на корме ведро с послеобедешными помоями и разогнав чаек.
– Рыбок хочу, – сказала Машка, – и вообще.
Не так давно Машку обломили с эксклюзивным аттракционом, от которого аж дыханье перехватывало. Реквизиту нужно было всего ничего: ведро помоев и чтоб никто не видел. Чайки всегда сидят на стреме и ждут. Помойку надо выливать в специальную трубу, которая сообщается с фекальным танком, но гораздо интереснее, когда за борт. Стоит лишь подойти к фальшборту, как чайки кидаются вниз и зависают над ведром, треща костяными крыльями и растопырив утячьи ноги. Слетается их миллион. Смысл аттракциона заключался в выдержке: честно говоря, я бы в таких условиях долго не продержалась и отдала помойку вместе с ведром, лишь бы только перестали хлопать перед глазами. Машка растягивала удовольствие минуты на три, пока птицы не принимались атаковать еду и Машкины руки в брезентовых рукавицах, стыренных у ГЭСа специально для этих целей. Пресек забаву боцман, который орать не стал, но пообещал Машке лично повыдергивать из нее ноги.