Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Наехать на кого надо? – понимающе спросил Стас.

– У тебя пистолет есть? – не ответила я.

– Ой бля, – сказал Стас, – погоди, щас приеду.

«Мне очень приятно работать с Рола-сан, – скажет неделю спустя Хирумицу, выставив нам с водилой и переводчиком отходняк на втором этаже «Бинго-Бонго», – для неё не существует невозможного. Обычно я расписываю техническое задание на 200 процентов, с расчетом, что продюсер обеспечит хотя бы 50, и лишь Рола-сан выполняет все 200».

И я даже не покраснела.

В пять съемочных дней я втиснула все восемь. «Хирумицу-сан, вы же понимаете, что эти серьезные люди не покажут лиц? – Конечно, Рола-сан, мы снимем их со спины». «Хирумицу-сан, вы же понимаете, что серьезные люди не согласятся называть свои имена?

– Разумеется, Рола-сан».

Японцы не знали роздыху от криминальных элементов, с готовностью соглашавшихся на интервью: в нашем фильме был задействован весь оперативный состав отдела УБНОН. Менты, исполнявшие роли торговцев пестиками, обошлись мне всего в пятьсот долларов.

Стас был восхитителен в роли лоховатого стармеха, которого злые бандиты заставили возить в Японию небольшие промышленные партии «Макаров» Бакинского производства: за то, что он врезался на своей «Королле» в бандитский Prado выпуска 22-го века. Весь этот дебильный сценарий был написан мною, за что, я думаю, мне еще предстоит ответить на вопросы рогато-хвостатых репортёров, организующих брифинги в антураже котлов и раскалённой серы.

Стас мялся, заикался и говорил, что понимает всю гнусность своих курьерских рейсов, но в милицию не пойдет, потому что она продажная. Его рука, которой он опёрся на оградку Михаила Ефимовича Свиридова, 1898-1963, дрожала, как будто он держал её на Библии, клянясь, что убил собственную мать только потому, что был сильно голоден (да, господа присяжные заседатели, это правда: идея провести съемку эпизода «Стармех» на заброшенном кладбище Моргородка тоже принадлежала мне).

Обладая некоторым свойством метафоризировать происходящее, я отвлеклась на наших молчаливых свидетелей и поразилась тому, насколько внимательно они на нас смотрят. Памятники заросли многолетним кладбищенским бурьяном выше портретов, так что казалось, мертвецы по пояс вылезли из-под земли и подглядывают сквозь траву, чтобы не пропустить главное. Я сделала «брррррррр» и подошла поближе к Михаилу Ефимовичу Свиридову, на глазах которого как раз в этот момент старший механик торгового флота, капитан милиции Стас Гурков кивнул японцу, подтверждая, что и сейчас, на кладбище, один экземпляр пистолета Макарова греет его криминальную душу.

Японцы не удивляются у нас абсолютно ничему. Их удивит, скорее, какое-нибудь случайное попадание нашего человека в норму. Например, большинство японцев искренне убеждено, что русские все поголовно знакомы друг с другом, и именно эта уникальная национальная особенность помогает нам сообща работать на мафию. Данная легенда о россиянах как раз и объясняет, почему Хирумицу на (чуть не сказала – голубом) карем раскосом глазу всучил мне совершенно нереальное техзадание – устроить ему съемки бандитских откровений.

Поэтому зря я боялась, что японцы расколят моего «стармеха» как фундук, когда этот видавший виды опер сунул руку за пазуху и неуловимым, годами отработанным движением большого пальца правой руки освободил свой штатный «Макаров» от обоймы. И только потом вынул пистолет на обозрение Хирумицу, оператора Токадо и несчастного Михаила Ефимовича Свиридова, который к тому моменту уже так много знал, что был явно не жилец. Хитроумный Хирумицу ринулся было разглядывать идентификационный номер Стасова ствола, но ушлый ментовский палец предусмотрительно прикрыл циферки. Я облегченно вздохнула и, как родному, подмигнула Михал Ефимычу.

Весьма характерен и убедителен был в своей роли и оперуполномоченный Серёга Трифонов, сыгравший организатора канала переброски в Японию азербайджанских пистолетов. Как и положено такому солидному бандюку, Серёга пришел на встречу с японскими журналистами в дирижерском фраке, взятом напрокат у музыкального двоюродного брата... тут, справедливости ради, я вступлюсь за собственную честь. Вовсе не всё от начала до конца этого документального фильма было чистой воды мистификацией. Были настоящие интервью с колоритным владельцем оружейных магазинов, охранниками разных мастей и законными обладателями карабинов «Сайга». Были съемки города В., вид с Голубиной сопки, милицейских стрельбищ и памятника адмиралу Макарову, к которому все пять дней так рвался Хирумицу. Позднее я сообщила ему эмэйлом, что, хотя этот Макарофу и не изобретал одноимённого пистолета, но тоже был хороший мужик.

А если совсем честно, то и не сообщала.

Простите меня за это, господа присяжные телезрители.

Впрочем, какая вам там, на Хоккайдо, разница.

Какого-то лета (дневничковое)

Акиро Куросава спустя пять лет после своей смерти стал почетным жителем города Арсеньева. В роли Христа, воскресившего Лазаря, выступили депутаты городской Арсеньевной Думы. Я знала, но забыла, чего вдруг их сподобило. Помню только, что никто не смеялся.

А я это к чему? Вот к чему: говорят, под Арсеньевым грибов – хоть косой коси.

Грибы – это вкусная еда с высоким содержанием бесполезных веществ.

На деньги, вырученные от продажи двух картин, я оплатила телефон, купила еды и три тюбика белил цинковых – впрок.

Какого-то лета (дневничковое)

Гуляя с Банценом в небе над Эгершельдом, видела две падающие звезды. Над Эгершельдом вообще звезды хорошо видно. Потому что полуостров. Город В. со своими фонарями сзади. Если встать к нему спиной, то его как будто и нет совсем. Одна звезда свалилась за остров Русский, вторая упала прямо на мыс Голдобин, и теперь меня очень беспокоит судьба Центра слежения за судами.

Я загадала два желания: баблосов и улететь.

Я успела сделать это впервые в жизни. И не потому вовсе, что реакция у меня стала лучше, а потому, что звезды падали медленно. Осталось еще одно незагаданное желание, и я целый час болталась в небе: ждала – может, свалится еще какая звезда.

Фигушки, хорошего помаленьку.

И так две трети мечт сбагрила.

А потом телефонный звонок. Незнакомый мужской голос попросил принять факс с прайсами.

Я говорю:

– Вы номером ошиблись. Отвечает:

– Нет, правильно всё. Это же город В., торговый порт?

– Нет, не порт.

– Извините.

Снова звонок. А у меня АОНа нет.

– Здрасьте. Примите факс. Это порт?

– Нет.

– Как это нет?!

Отключаюсь. Звонок.

– Это порт?

– Нет.

– Ёб твою мать! Отключаюсь. Звонок.

– Факс с прайсами, здрасьте.

– Это не порт.

– А что?! Отключаюсь. Звонок.

– Факс примите?

– С прайсами?

– Да.

– Шлите. Приму.

– А это порт?

– Нет. Отключился сам. Звонок.

– Это порт?

– Да.

– Совсем охуели там. Отключился и пока больше не звонил. А еще потом я придумала, как сделать собственное тубзо платным. Это очень просто: не отключая компьютер от интернета (это у кого дайалап, как у меня, а не выделенная линия, как у богатых), идешь в тубзо и какаешь там за деньги, которые время.

Какого-то лета (дневничковое)

У меня есть крылья, а что толку? У чаек они тоже есть. Как-то одна из них, не вписавшись в разворот над морем, нагадила мне на окно, и перламутровый чаячий росчерк упал на панораму Босфора.

ХОТЕЛОСЬ БЫ БЫТЬ

Хотелось бы быть честной еврейской девушкой из местечка, такой всей из себя в хорошо продуманном будущем из семьи-мужа-детей, а то вот совершенно непонятно, что в голове делается, раздрай в ней полный.

Хотелось бы быть Ляписом Трубецким и написать песню «Любови капец», чтоб девки слушали и пёрлись.

Хотелось бы быть лошадью породы орловский рысак, чтоб рысачить себе и рысачить, хотя бы даже и по орловщине, а что, и там тоже люди живут.

Хотелось бы быть очень сильно прекрасным юношей в синих джинсах и расстёгнутой рубахе – чтоб квадратики на пузе и – эй, тётки, где вы там.

Хотелось бы быть бабушкой пятнадцати внуков, у которой Главное Клубничное Варенье её жизни еще впереди.

Хотелось бы быть чемпионкой мира по фигурному катанию, красиво ездить по льду и чтобы все видели мои трусы, а потом получить золотую медаль и заплакать.

Хотелось бы быть латышским стрелком, не знаю, зачем; звучит красиво.

Хотелось бы быть скорпионом, делать гадости и говорить, что потребность кусаться жопой – это карма.

Хотелось бы быть маленькой белокурой девочкой по имени Света, выпросить у родителей куклу Барби вместе со всем её саркофагом и Кеном, забраться под шкаф, снять с Кена трусы и убедиться, что у мальчишек вообще нет никакой письки.

Хотелось бы быть машинистом электровоза и рассказывать по пьяни, что вообще-то поступал в лётное, но по здоровью не взяли, потому что нос неправильно дышит, а там отбор знаете какой.

Хотелось бы быть соседкой с третьего этажа, она в океанариуме работает, командировки у неё очень интересные: за дафнией.

Хотелось бы быть Известной Певицей, чтобы ездить везде на соревнования по пению и чтобы все меня знали.

Хотелось бы быть гопником и пойти кому-нибудь намоздылять в ночи, теперь как раз ночь.

Хотелось бы быть Лорой, у неё есть крылья, собака, акриловые краски и большой красивый аквариум, в нём вчера сдохла последняя скалярия, но еще много кого выжило, а что до скалярий – так и пень с ними, главное, спать вовремя лечь.

И пусть Лоре, у которой среди ночи кончились сигареты, приснится популярный гопник, машинист электровоза Ляпис Трубецкой, который женился на соседке с третьего этажа, тоже Известной Певице, которая катается по льду на красивой орловской лошади, которую подарил ей латышский стрелок по имени Света в расстегнутой рубахе, который варит клубничное варенье из бабушек, которые питаются дафниями и жалят всех своими жопами, потому что у честных еврейских девушек из местечка карма такая, зато полный порядок и с головой, и с будущим.

Какого-то лета (дневничковое)

Посчитала: у меня сейчас осуществляется седьмая попытка развестись с городом В. Да я бы на его месте уже давно выпнула меня отсюда. И окна бы мне забила досками, чтоб не на что было любоваться и скулить.

И чаек бы перестреляла. А оставшихся перекрасила бы в ворон-москвичек.

Кстати, море воняет говном, если цинично принюхаться.

Полетела на Набережную и фотографировала там чаек. Одна была с оторванным крылом. Она сидела на берегу и чистила перья, как будто это было самое главное.

ЭТО НЕ РАССКАЗ

Ласточкина – метр сорок ростом. Для неё на пароходах делают специальные скамейки, чтоб нормально доставала до плиты. Я – метр семьдесят с чем-то там. Когда мы ходим с Ласточкиной по городу, я чувствую себя красным конём, которого ведут купать.

Ласточкина – хорошая. Её любят дети подруг и собаки друзей. Дети легко затаскивают её под стол играть в дом, а собаки садятся на шею. Всё, что нужно Ласточкиной от жизни, – это свой дом со своим мужчиной и своими детьми. Можно без собаки.

Никто из нас, ласточкиных подруг, не создан для семьи настолько, насколько Ласточкина. Ласточкина – стопроцентная гороскопная дева. Она бы с удовольствием гладила постельное белье.

Ласточкина говорила мне: не увольняйся из пароходства, что ты делаешь. Мне было 22, а ей 30, послушай меня, говорила Ласточкина, как ты будешь жить на берегу. «Как-нибудь, – отмахивалась я, – я не хочу к этому привыкать и вообще». Потом я приходила к ней на стоянках, мне было нечего есть, она кормила меня ужинными котлетами и давала с собой борщ в двухлитровой банке.

Ласточкина говорила мне: «Это я виновата, что у тебя появился Этот». «Этот» увидел меня у Ласточкиной на камбузе и выхарил у неё мой телефон, а потом на двенадцать лет сделался мне Яхтсменом. Но если Ласточкина виновата в моём несколько затянувшемся замужестве, которое она никогда не одобряла, то тогда я виновата в том, что вообще поломала ей жизнь.

Ласточкина говорила мне: ты как кошка, всегда встаёшь на четыре лапы. Иногда я прошу её повторить это специально. "Ласточкина, скажи, что я кошка и встану на четыре лапы", – выла я, когда у меня сгорел Дом, погибли собаки и рухнуло вообще всё.

"Ты кошка, ты встанешь на четыре лапы", – сказала Ласточкина. Прошло четыре месяца, я назанимала денег и купила квартиру с видом на Восточный Босфор, через дорогу от Ласточкиной. Она подарила мне серый палас, пальму и сказала: «Ну вот видишь». Палас мы скатали в толстую колбасу и несли ко мне с большим дифферентом на корму: Ласточкина шла сзади. Через два года, отмолотив несколько выборных кампаний и чуть не спятив, я расплатилась с долгами, и Ласточкина опять сказала мне: «вот видишь».

На «Федосееве» был страшный камбуз, с высоченным подволоком и совсем на отшибе, рядом с артелкой. В рыбной камере артелки ехал труп шанхайского консула, а мы с Ласточкиной пели на два голоса «Ой ты ворон»: я помогала ей разделывать говяжью полутушу с чернильной печатью «1967» на боку – гляди, говорю, моя ровесница. «Сопля», – сказала Ласточкина. А потом я ушла спать, а Ласточкина осталась жарить чебуреки. В это время на камбуз зашел Антонов и спросил: «Почему тебе буфетчица не помогает, вы же вроде подруги, ты ей тоже тогда не помогай». Я вечно просыпала на ужин и просила Ласточкину помочь мне накрыть столы в кают-компании, хотя у повара последние пять минут перед раздачей корма тоже сплошные гонки.

Ласточкина говорила мне: «Если б не ты, я бы не пошла на «Федосеев», а так подумала, что вдвоём как-нибудь отработаем эту долбанную полярку». Я-то могла сказать про полярку «ёбаная», а Ласточкина ругается словами «транда» и «задолбали». Она прислала мне радиограмму на «Федосеев» – сообщила, что получила на него направление. Я ответила «Ура целую=Лора».

На «Федосееве» Ласточкина познакомилась с Антоновым. Молодой капитан, 34 года, похожий на медведя, но с ярко-серыми глазами. Когда он умер, ей было 42, а Антонову 46, его прислали из Новосибирска в запаянном ящике после операции на сердце, и Ласточкина переживает, что его так и не переодели и что он остался в больничной пижаме.

Я-то с «Федосеева» почти никого толком не помню, даже Ласточкину, потому что влюбилась в тридцатилетнего стармеха и страдала от дальнейшей невозможности, так как была невероятной дурой и считала, что чего-то там нельзя, раз оно всё так. А Ласточкина влюбилась в Антонова и пролюбила его десять лет несмотря на, а потом еще два года думала, что больше не любит. Он десять лет говорил, что вот вырастут дети, вот закончат школу, вот поступят в университет, вот закончат университет, вот женятся, тогда – да. Ласточкина ждала и покупала ему шорты для тропиков, а если Антонову выпадала полярка, то он всегда вызывал Ласточкину в рейс. Когда у него случилось это с сердцем, его жена сказала Ласточкиной: «можешь забирать». Но как-то так случилось, что Антонов забрался к докторине из пароходской поликлиники и родил с ней нового ребенка. А потом жена позвонила и сообщила дату похорон.

На кладбище к нему никто, кроме Ласточкиной, не ездит. Ну, не считая нас, Ласточкиных подруг: мы иногда за компанию с ней отправляемся туда. И я своими глазами видела скелеты цветов, год назад оставленных нами на его могиле.

В промежутках между рейсами Ласточкина пишет гламурные картины с павлинами и пытается их продать, чтобы не идти в море прямо сейчас, потому что болит спина и вообще ужас как не хочется больше никаких пароходов, даже самых белых.

И не спрашивайте, как её зовут, потому что было бы у вас росту метр сорок и фамилия «Ласточкина», вас бы тоже никто не звал по имени, даже дети подруг и собаки друзей.

Какого-то лета (дневничковое)

Говоришь продавщице: мне граммов 300-400 сыру. Взвесит всегда 400 и даже больше. Так же и с колбасой, и с конфетами. Никогда меньше, всегда больше. Вот бы Боженьке так же: «Дай, Боженька, счастья чуток». А он тебе – как взвесит на всю жизнь.

Летала над городом В. и при этом почему-то опять рыдала слезами. В ушах у меня снова был Muse, под который, кстати, мне совершенно не рыдалось в Мск, там надо было слушать «Выход» для этого. Вот это: «Ты только неееее плачь, бедное животное, неееее плачь...»

А бедное животное скакало по тротуарам всё в соплях и сочувствовало себе безумно, потому что четыре месяца не было дома и до ужаса хотело в город В.

Самое примечательное, что в моей жизни всё в порядке. Официальный повод для соплей – отказ магазинщиков поменять треснувший по швам чайник Ровента, а также отсутствие денег на покупку новой клавиатуры. В свою прежнюю я налила кофе, хотела почистить, разобрала, и оттуда повыпадывали полиэтиленовые штучки. Я, конечно, поставила их на место, но на клавиатуре перестали работать все цифры и клавиша Alt.

И я очень, очень хочу в Мск.

Я больше не буду там реветь.

ГРАБЛИ

Когда я вижу пролетающий в небе самолёт, мне всегда делается тоскливо в животе. Наверное, это и называется «животный страх». Все 8 часов перелёта до Мск и столько же обратно я прислушиваюсь к гулу двигателей и умираю каждый раз, когда слышу в нём переходы на другую тональность. Весь перелёт я упрашиваю Бога не ронять меня на землю, и остальные пассажиры даже не догадываются, что своей жизнью они обязаны моим волевым усилиям: это я всю дорогу удерживаю самолёт в воздухе за подлокотники кресла.

Я держу самолёт за кресло и говорю: помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавая пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониях зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо, истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие, возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих, и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего, и духом Владычним утверди мя. Научу беззаконный путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Мзбави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего, возрадуется язык мой правде Твой. Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо, всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая, тогда возложат на алтарь Твой тельцы.

Я держу самолёт за кресло и умоляю Бога дать мне еще шанс. Я обещаю бросить курить, перестать смотреть в Интернете порнуху и прекратить жрать мясо в среду и пятницу. Я каюсь в прежних и будущих грехах, обещаю каждое воскресенье ходить на утреннюю службу, читать перед сном молитвослов и прощать должником своим, которых у меня нет. Я вспоминаю сделанные гадости и не сделанные добряки и, глядя в глаза походному святителю Николаю, прошу его замолвить за меня словечко перед Богом. Я говорю Николаю: Николушка, миленький, честное слово, я больше не буду, только скажи Богу, чтоб нормально посадил самолёт.

По трапу я спускаюсь очень светлым человеком.

А из Мск, например, до родителей – всего лишь сутки езды безопасным поездом, тыг-дык тыг-дык, тыг-дык тыг-дык. Без страха и просветления.

Подтвердила срок приезда: декабрь. Максимум – январь.

Но это еще не скоро.

Еще так рано.

Восемь утра.

Восемь утра – и уже звонок в дверь. Смотрю в глазок: «Вера, что ты хочешь?» – я недовольная, потому что босиком, а пол у меня в прихожей кафельный, и вообще задолбало.

Вера (трезвым голосом):

– Лора. Извини. Мне очень нужны грабли.

Какого-то лета (дневничковое)

Вот любимые мои знакомые москвичи и почти такие же любимые питерцы иногда берут и по каким-то причинам переезжают на ПМЖ в другую столицу. То бишь питерцы – в Мск, а москвичи – в Спб. И те, и другие считают при этом, что совершили нечто совершенно неординарное, почти отчаянное, на уровне экзальтации. Гордятся собой страшно, потому что – подвиг.

Балды. Вот подвиг: переехать из города В. – в Южно-Сахалинск, а оттуда – в Петропавловск-Камчатский. Варианты: из Хабаровска – в город В. Или из города В. – в город X. Я лично знаю четверых людей, сделавших это. Ни один из них не смог толком объяснить, зачем.

.. .Приснилось, что получаю в типографии визитные карточки: шикарная бумага, золотой обрез. И никакого текста: ни имени, ни фамилии, ни города, ни места работы. Только в самом низу микроскопические, еле различимые цифры: «123456». Видимо, телефон.

СЛУШАЙ, СУКА, ПЕСНЮ ВЕТРА

Пролетая над университетом, с меня слетела шляпа (ветер, ветер на всем белом свете). В знак почтения и признательности я не стала бросаться камнем вниз, пусть летит себе, пусть летит. Вот покатилась она, так похожая на человеческую голову – мою? – по дорожке, по которой я ходила мимо здания юрфака к гуманитарному корпусу, всегда сонная, потому что никогда не высыпалась: синдром пароходства. Вот окна кафедры древнерусской литературы, какой кошмар эта древнерусская литература – хуже «Слова о полку Игореве» была только Илиада с её кораблями и персонажами, увы, так и не ставшими симпатичными, хотя и сделавшимися более знакомыми.

Мы рисовали друг у друга в тетрадках голых гермафродитов, за что были изгнаны прямо с экзамена. Заканчивать универ Колян уехал в другой город.

Недавно он нашёл меня в Яндексе.

Сперва я до невозможности обрадовалась, но очень, очень скоро стала бояться открывать почтовый ящик, потому что всякий раз оттуда мне на башку вываливалось мусорное ведро. Я даже пыталась отодвигаться от монитора как можно дальше, но толку было мало: всё равно приходилось стряхивать с себя использованные зубочистки, мокрые раздавленные бычки и газетные свертки с чем-то поганым внутри (я их не разворачивала). Иногда мне за шиворот попадали пустые консервные банки с острыми краями, и я выковыривала их оттуда, потому что неприятно.

Он написал мне: «Как дела?» и рассказал про свои дела за последние 15 лет.

Я написала ему «Привет!!!!» и рассказала про свои дела за последние 15 лет, и что всё зашибись, только вот баблосов нету, что, конечно, портит общий фон.

Он написал: давай я тебе вышлю баблосов, у меня их полно, а ты отдашь, как сможешь.

Я написала: давай.

Он написал: вот, я выслал баблосы.

Я написала: «спасибо, я их получила, ты меня прям спас». Это было правдой.

Он написал: «А я – писатель».

Я написала: «Это замечательно». Тут я наврала. Я давно знала, какой это хреновый признак, если кто-то говорит про себя «я писатель» и не ржёт при этом, как конь.

Он написал: я тебе вышлю три последних рассказа, прочитай и скажи, как.

Я написала, что ненавижу рецензировать тексты, потому что литература – дело вкуса.

Он написал, что рецензировать не надо, надо просто прочитать и сказать, как.

Я написала: «ладно».

Он написал, что выслал рассказы.

Я их прочитала и написала, что у меня не открылись файлы.

Он написал, что выслал их мне еще раз в теле письма и действительно выслал их в теле письма.

Я написала, что вот этот, про енотов – смешной.

Он написал: а остальные два, выходит, говно?

Я написала, что литература – дело вкуса, рассказы хорошие, но мне не очень нравится социальная тематика и деланность под Зощенко.

Рассказы были сделаны под Зощенко.

Он написал, что литература – дело вкуса, и что такое говно, какое пишу я, он перестал писать лет 10 назад.

Я написала, что я вообще не писатель.

Он написал, что я не имею права не любить Зощенко.

Я написала, что не разбираюсь в литературе.

Он написал: а вот я тебе сейчас вышлю повесть.

М выслал её в теле письма.

В этой повести мне понравилась фраза: «Я кончил ей на спину».

Я нечаянно стерла повесть отовсюду, где она хранилась.

Он написал: как там повесть?

Я написала, что нечаянно стерла ее отовсюду, где она хранилась, и что покрасила пол в квартире и уехала из города в другую страну, но уже вернулась.

Он написал, что сейчас вышлет повесть второй раз.

Я заболела на две недели высокой температурой и врала, что не могу читать с экрана монитора.

Он написал: «И чего мы тупим?».

Я написала, что у меня полопались глазные аорты и я не могу читать с экрана монитора.

Он написал, что я напрасно боюсь его обидеть, если повесть мне не понравилась, в конце концов, мы старые друзья и вообще, литература – дело вкуса и не главное.

Я обрадовалась и написала, что повесть вообще хорошая, но вот если бы он убрал оттуда процентов 70 матерщинных слов, то оставшиеся 30 уже бы не так сильно мешали воспринимать сюжет и прочую фабулу. «Понимаешь, – написала я, – я тоже уважаю эти слова, но даже мне показалось, что у тебя их сильно много».

Еще я написала, что байка, вшитая в тело повести, была слышана мною много раз в виде отдельного файла, и что неплохо было бы её оттуда извлечь, так как она для повести не судьбоносна.

Он написал, что я слишком рано оборзела, чтобы учить его писать повести.

Я написала, что «не хотела тебя обидеть, прости».

Он написал, что я слишком хорошо о себе думаю, раз считаю себя способной его обидеть.

Я написала, что вообще ничего не думаю, потому что мне нечем.

Он написал, что вообще не спрашивал моего мнения о его повести.

Я удивилась и замолчала на неделю.

Он написал: «И долго мы будем залупаться?».

Я написала: «Еще дня два». К тому времени я уже разлупилась.

Я написала: «Привет, а я тут на работу пытаюсь устроиться, так в одно из двух мест меня уже не взяли».

Он написал: «Так тебе и надо, это тебя Бог наказал, что ты так по-свински обошлась с ближним».

Я написала: «Ты что, вообще?».

Он написал: «......,.........!...............».

Сегодня я написала: «Ты меня так выручил, ты не представляешь, а я сейчас у меня есть возможность отдать тебе долг». И еще я написала, что он замечательный человек.

Он написал через два часа: «И хотя деньги мне не очень нужны, ты их мне вышли, потому что я не привык считать себя использованным лохом». И еще написал, что я замечательная дрянь.

Вот и всё, собственно. Одного не могу понять, причем здесь литература, которая дело вкуса. И еще ужасно жалко голых гермафродитов: за всю свою жизнь я нарисовала их от силы штук восемь, и всех – в его тетрадке по древнерусской, прости меня, Господи, литературе.

...А море корячит во все стороны. В такую погоду мечтается, чтобы дом стоял под обрывом, на самом берегу, чтобы смотреть в окно и бояться, что сейчас захлестнет. Сверху, с обрыва, где мой дом, даже сильно злое море не кажется опасным. Вообще-то оно никогда не кажется опасным, даже когда находишься посредине, и его пучит, и пароход проваливается в ямы, а вокруг вырастают круглые стены из воды – до неба, а потом стена хватает пароход и забрасывает его себе на загривок и показывает вид сверху – горы и ямы из воды, и всё равно почему-то не страшно, и только дыхание сбивается от ужасной красоты, и я смотрю на эту красоту, на все эти ямы и горы, на зелёный с переходом в черноту и обратно, а потом стены становятся слишком близкими и ласковыми, и некоторые уже пытаются взять пароход на ручки, и берут, и больше не отпускают, и я кое-как отлепляюсь от лееров и ухожу в надстройку, потому что очень сильно хочется блевать таким образом, чтобы не попало на свитер.

Какого-то лета (дневничковое)

Два дня не могла летать, до полусмерти обчитавшись про Запретные Мохнатки.

«Он вломился в запретную мохнатку», – прочитала я на стр. 83 и чуть не сошла с ума. Это как? Знающие люди сказали мне: это то же самое, что и «ввести свою напряженную плоть во влажное лоно», стр. 67.

Какой ужас. Живут себе где-то в лесах небольшие зверьки запретные мохнатки, никого не трогают, ни на кого не нападают, мирные, в общем, животные. Зачем он вломился в одного из них? Ну, разорил бы нору, забрал бы орехи, но убивать-то зачем. Бедные запретные мохнатки, и при луне нет им покоя. Хотя, может быть, им нравится, когда в них вламываются? Как и влажные лоны, запретные мохнатки не очень хорошо изучены зоологами, и мы можем не знать обо всех предпочтениях и повадках этих таинственных животных.

Но как же паршиво пишет этот бывший местный главврач бывшей партийной газеты. Между прочим, признался в предисловье: «Эта книга, – говорит, – была написана 30 лет тому назад, но не могла быть издана по понятным причинам».

По каким, интересно. Что случилось в лесу за 30 лет? Неужто запретные мохнатки стали спускаться с деревьев прямо на напряженную плоть бывших партийных журналистов?

Роман в новеллах. О моряках-дальневосточниках, и им же с любовью посвящается. Чистая, без эротики, любовь. Запретная Мохнатка – это ведь и есть победа над Эросом. Его нефритовый стебель сник, увял и почти рассыпался в прах.

С РОДИНОЙ ПО СОСЕДСТВУ

Кто-то живёт рядом с Морским кладбищем. Перпендикулярно ему и чуть ниже идёт трасса. Говорят, портреты покойников, отражая свет автомобильных фар, по ночам бросают блики на стены квартир.

Кто-то живёт недалеко от Спортивной набережной и ночи напролёт с отвращением к человечеству слушает караоке.

Кто-то живёт вблизи продуктовых рынков, и пахнущий шаурмой ветер забрасывает в окна этих людей масляные бумажки.

Я живу рядом с морем и с родиной по соседству.

Говорят, в хозяйстве сгодится все. Не знаю, не знаю. Например, генератор на 1,2 киловатта – стоит в самом углу подвала – мне не нужен. И вот эти железочки, назначения которых я даже не усвоила, мне тем более не нужны. А пять веников? Нафига мне пять веников. Я не знаю. Ну, пять не пять – три я распределила между Веркой, Надькой и Любкой, а вот двумя питаются подвальные крысы. А четыре килограмма серебрянки? Таким количеством краски можно дважды выкрасить Морское кладбище, но я не хочу красить кладбище. Не уверена насчет веников, но серебрянкой еще долго будут пользоваться мои потомки, если, конечно, я их выведу, но выводить я их буду в Мск, а серебрянку туда не попру ни за что.

Ящик с кафелем. Остатки. Голубой такой кафель, основную часть я подарила дальним друзьям, они обклеили им дачное тубзо, и теперь там у них полная иллюзия автовокзальной уборной советского периода.

Что тут еще: ага, гвозди. Три ящика гвоздей. Во что их забивать? Ладно, пусть потомки разбираются.

Проволока какая-то.

А если бы я консервировала огурцы? Куда бы я их ставила? Некуда, некуда мне ставить огурцы.

Так почему же, спрашивается, я не возьму и не выброшу эти неведомые железки, уродский кафель и всё остальное, которое только занимает место?

Не могу. Потому что весь перечисленный хлам и еще две полки справа – это моя Родина. А снести Родину на помойку – это же какой нужно быть сволочью.