Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Ужасно долго ремонтировали мою «Камину», ужасно долго! Глядя на влажный, по обыкновению, город из окна автобуса и не умея сосредоточиться ни на чем другом, кроме радио Fine и Э.Э. Радзиньски, я часто грезила, как говорю водителю, что ничего ему не должна, потому что он всю дорогу сношал меня своим радио. Но потом до меня дошло, что акцией неплатежа я как бы признаю легитимность насилия. Так что я всегда расплачивалась.

А думать в автобусах невозможно, однако запретить мозгам жить своей жизнью еще труднее. Поэтому я заключила с ними некое конформистское соглашение: в автобусе я им прощаю все – при условии, что они ко мне не лезут и, конечно, лучше бы это был какой-нибудь другой праздник, а не Рождество с его звездой, перекочевавшей из над-Вифлеемских небес в женскую прогимназию имени цесаревишны Татианы. Лучше, потому что на следующий день, а точнее, вечер, Фанькин духовник только руками развел, выслушав от угреватой прихожанки рассказ про то, в каких обстоятельствах та утратила девичество. Выслушал и – не допустил к причастию. «Плевать я хотела», – сказала Фанька и с тех пор ни ногой не ступила в церковь. «Фанинька, – сказал чуть позже Володя, – единственное, что я смогу для тебя сделать, это застрелиться. А жениться, извини, не буду». На том и порешили: Фанька – со слезами, Ульянов – с великим облегчением за столь дешево доставшееся фанькино согласие на безбрачную дружбу».

«Хозяин банковал...»

Это я убила Майкла Раунда. Я. Я. Я.

Мозги дурили меня как хотели. Самым низким предательством мозгов по отношению ко мне я считаю удивительное их свойство запоминать песни, услышанные в автобусах, а затем подстерегать меня врасплох и воспроизводить музыкальные композиции моими губами и моим же голосом. «Поцелуй меня везде, восемнадцать мне уже», – негромко, но отчетливо спела я однажды в кабинете директора Института биологии моря Дальневосточного отделения Российской Академии наук, выложив из рюкзака фотокамеру и поставив диктофон на «record. Нестарый отнюдь профессор посмотрел на меня с великим недоумением. Под взглядом потомственного океанолога, к которому я пришла за интервью, я безумно покраснела и молвила: «ой, блядь...» Уже дома выяснилось, что диктофон записал только мою арию и слово «блядь», после чего я, видимо, машинально вдавила кнопку «stop».

А однажды, уже работая в туристическом агентстве Кербера, я проезжала мимо поломанного автобуса, у которого, кажется, оторвалось колесо. Во всяком случае, под автобусное брюхо был втиснут домкрат, вместо четырех колес визуализировались лишь три, а рядом с пустой осью, на корточках, сидел водитель. Я увидела их еще издали, водителя и его автобус. Водитель оперся подбородком на кулаки, глядя на место для колеса. Казалось, он о чем-то думает. От удивления я врезала по тормозу так, что чуть не пробила башкой триплекс.

Оказалось, падла слушала радиостанцию Висиби: ее DJ как раз принимал очередной звонок от аудитории. «Сергей, а кем вы работаете?» – услышала я голос ведущего. «Водителем автобуса», – ответили на том конце. «О, как это замечательно!», – искренним голосом обрадовался висибишник.

И тогда я наконец поняла, что в городе давным-давно произошла масштабная диверсия. Незаметно для остальных граждан водители автобусов захватили все местное эф-эм радио и устроились там ди-джеями. Мне стало все ясно.

Владивосток – город восходов и радиокорпорации FINE.

В тот раз я включила аварийку, парканулась-таки впереди автобуса и вышла наружу – зачем-то смотреть на водителя, все еще наслаждавшегося звуками радио. «За решеткой централа небо кажется низким, вот бы руку навстречу ему протянуть, чтобы облако белое, такое беспечное, взять тихонько в ладошку и щекою прильнуть», – пело из автобуса.

И тут я увидела.

Честное слово, это зрелище было похлеще, чем признание ди-джея в том, что он тоже водитель. Вы даже не представляете, но этот, слушавший на корточках... танцевал.

Плясала его расплющенная задница, в такт мелодии слегка поигрывали плечи, ритмично колебался затылок. Невыразимое, почти сексуальное желание раздавить гадину испугало меня обещанием запредельного восторга, и мне просто чудом удалось убраться с того места прежде, чем моя нога, обутая во флотский ботинок с очень качественной подошвой, почувствовала бы сладость удара в сердцевину водительской жопы.

Да, не очко обычно губит, а к одиннадцати – туз.

«Ииии вооот шальная имератрицаа...». Я не обратила внимания на вывеску, а за время моего недолгого в общем-то отсутствия, суть магазина изменилась прямо-таки кардинально. Вместо книжных полок в нем высились стеллажи с пластиковыми и даже хлопковыми штанами. Их придирчиво листали самки автобусных водителей.

« – Фанинька, сними трусики, – канючил Ульянов, подрагивая серебряным ножичком.

– Пшол в жопу, – ответила mademoiselle Kaplan и тут же – дыщщь! – получила от возлюбленного по морде.

– Фанинька, сними трусики, – продолжал канючить Вольдемар, как будто ничего не случилось.

– Пшол в жопу...

Дыщщь!!!

– Фанинька, сними трусики...

Дыщщь!

Дыщщь!!

Дыщщь!!!

– Фанинька...

– Вольдемар, приглашай барышню к столу, чай пить будем!

– Сейчас, мамочка, сейчас идем! Фанинька...»

Этого, конечно, не было. Это Радзиньски наверняка уже приврал. Ленин бы сразу пошел пить чай.

Он приехал спустя всего 3 дня после моего возвращения во Владивосток. Когда Эдуард Эдуардович Кербер отправил меня на вокзал встречать клиента, прибывающего к нам нетрадиционным способом из города, где я только что была, я не очень-то и удивилась. Но именно в этот раз шеф Ударился в подробные объяснения:

– Вы помните сказку о царевне-лягушке? – спросил он.

 – Да.

– Это очень хорошо, – Кербер помолчал и добавил, – от вас зависит, продлят нашему агентству лицензию или аннулируют к чертям собачьим.

Я бросила на заднее сиденье «Камины» очередной двухтомник Радзиньски и поехала за гостем, узнать которого должна была по воспоминаниям современников и совокупности простых признаков: он ожидался без багажа и вне расписания пассажирских поездов. Ехать было недолго – от агентства до вокзала рукой подать, просто я перестраховалась, не предполагая топать с вновь прибывшим клиентом пешком.

Машину поставила напротив одноименного памятника. Монумент, простирая руку в сторону вокзала, словно намекал мне на рандеву со своим прототипом. Раньше я думала, что памятник Ленина приказывает всем выметаться вон из города. Кстати, каким образом он сел в поезд, Ленин действительно не помнил: сбылось пророчество детского стишка о преодолении, ведь в нем ничего не говорилось ни о способе, ни о дате. А что касается способа и времени, то транспорт, как и даты – прерогатива Захарова Андреича, эксклюзивного дистрибьютора календарей и проездных билетов.

Ехал Ленин, однако, с комфортом, в пустом рефрижераторном вагоне. А монумент хотел меня запутать вконец – не знаю, что именно толкнуло меня под руку, но в последний момент я забрала машину с несанкционированной стоянки и рванула на товарную станцию Первая Речка. Успела только-только. Когда я подъехала. Ленин, один-одинешенек, уже стоял на виадуке и всматривался в вывеску станционного здания. Над местностью и Лениным кружили чайки, не вписавшиеся в разворот над морем.

«Эй», – сказала я, оставив между собой и клиентом четыре ступеньки.

«Фанинька?!» – обернулся он ко мне без всякого выражения на лице.

«Щаз, ага, – ответила я. – Вон внизу машина стоит, поехали».

Пахло от него зоологическим музеем. А совсем не тем, чего я так боялась.

* * *

Владивосток еще можно назвать Городом Пронумерованных Речек. В районе Речки № 2 когда-то размещалась пересыльная тюрьма, из которой ловко слинял на небо поэт Мандельштам. Жители Владивостока ужасно гордятся, что Осип доедал виноградное мясо стихов именно на их территории, и практически каждый сможет показать вам, где находились бараки пересылки. Теперь здесь супермаркет и большой рынок. Водители автобусов покупают тут себе корм и разбрасывают окурки.

«– Фанинька, а какое у тебя было самое большое разочарование в жизни?

– Да не было, Володенька, не было у меня разочарований.

– А у меня было.

– Расскажи, пожалуйста.

– Мне один раз приснилось, что я – это ты. И вот я, Фанинька, уже не я, а ты, и сплю я, и во сне держу в руке мой, Володенькин, член. И такое у меня счастье во сне, такое счастье, ты и представить себе не можешь! И вот просыпаюсь я – не поверишь, Фанинька – от счастья, и еще счастливее мне делается, потому что понимаю, что я проснулся, проснулась то есть, а член-то все еще в руке...

– Ну, а разочарование-то где, Володенька?

– Дура! Ну член-то – мой! Но я же – не ты!!!

– Тьфу ты, Вольдемар, ну ты идиот, прости меня, ну честное слово».

...А вот все-таки несравнимая ни с чем радость ехать в своей машине и слушать, к примеру, «Апокалиптику», и обгонять автобусы, подрезая их или специально притормаживая на остановках, не давая им прижиматься к обочине или выталкивая их на встречную полосу, и видеть мат их водителей, высовывающихся из окон; мат разъяренных водителей, уносимый ветром в сторону Амурского залива – в данной ситуации лучшая, хоть и совершенно беззвучная, музыка. Лучшая – если не считать, конечно, этих четверых лапландских ребят, вступивших в такой порочный альянс с виолончелями, что даже чучело, сидевшее на заднем сиденье моей машины, как-то еще больше скукожилось, а в стекловидных его глазах появилось совершенно новое выражение; впрочем, я его еще слишком мало знала, чтобы судить о выражениях его глаз. Я просто добавила громкости, а когда через минуту глянула в зеркало заднего вида, то едва сумела увильнуть от гигантского, гофрированного посредине Икаруса – откуда он только взялся, совершенно непонятно.

Сидящий в моей машине Ленин плакал.

– Я хочу домой, – сказал он, – Фанинька, отвези меня к моей маме.

– Подождешь, – сказала я, – скоро приедем.

Почему они все стремятся умереть именно во Владивостоке? Я не знаю. Лично я бы меньше всего на свете хотела лежать в этой глинистой почве, постепенно замыливаясь и превращаясь в ту же самую глинистую почву. Я бы хотела превратиться в песок, если уж совсем нельзя на небо.

Задергался мобильник.

– Вы встретили Ленина? – спросил Кербер.

– Да. Город ему показываю, – ответила я.

– Весь не надо. Весь не имеет смысла, – сказал он и отключился.

«Интересно, чем оно питается?» – клянусь, я не произнесла этого вслух, я только подумала.

– Детьми революции, – ответил вдруг Ленин и открыв пасть, загоготал. Не просохшие еще слезки, навеянные то ли смычковыми, то ли ветром в открытое окно, вдруг увеличились в размере и скатились по монгольской его физиономии. «Чучела разве плачут», – удивилась я, поглядывая в зеркало.

– Фанька, сука, не смей называть меня чучелом, – визгливо крикнул Ленин, и мы приехали.

Говорят, когда я зашла в офис, то была не похожа сама на себя.

– Госпожа Фанни, проводите гостя в мой кабинет, – сказал Кербер, пристально глядя на меня. Я взялась за стену и увидела на ней новый багет: это была выполненная на бересте картина «Ленин в октябре» – известный сюжет, где наш клиент, залезши на броневик, играет главную роль в собственной пьесе с большим количеством массовых сцен.

– А сейчас разве октябрь? – зачем-то спросила я, глядя через окно на зеленые листья цветущих акаций.

– Январь, – ответил Кербер, – Двадцать первое.

* * *

– Фанька, ты конченная дура и блядь к тому же, – сказал мне Вольдемар, и я, как обычно, не обиделась. Когда столько лет прожито вместе, глупо обижаться на человека, который уже и есть часть твоей жизни. На жизнь ведь не обижаются.

– Голуба моя, Володенька, что я опять сделала не так? – миролюбиво спросила я. Честно говоря, ответ мне не был интересен, я спросила просто так.

– Ты не понимаешь, с какой величины личностью тебя судьба свела, – ответил Ульянов, – не ценишь.

– Величина как величина, между нами говоря, Володенька. Я-то, пожалуй, еще и покрупнее буду.

– Дура!!! – прошипел он и ущипнул меня за руку.

Если бы не эта его мерзкая привычка щипаться, я бы, может быть, смогла бы его любить хотя бы изредка. Хотя, наверное, все-таки не смогла бы: не знаю, куда мои глаза смотрели в 17 лет, просто ума не приложу. Он и тогда уже был похож на того, кем стал теперь: заносчивый неудачник, бездарность со слезящимися глазками, импотент с садистскими наклонностями, несчастный графоман с манией величия, параноик с невероятной внушаемостью и верой в гадалок и оракулов, мелкая вонючка с прыщами на спине, плодовитое уебище с больной фантазией, мстительный гаденыш с кривыми жесткими пальцами, бешеная собака, кусающая руку, которая его гладит, свинья, чавкающая и пердящая за столом, клептоман, крадущий у коллег паркеры и хлебные чернильницы, похабная скотина, рисующая на стенах материнской спальни огромные хуи о трех яйцах, лицемерная тварь, проигравшая в карты жандармам собственного брата и рыдавшая затем на его поминках, наркоман, вынюхавший за две недели годовой запас кокаина из сейфа писательской организации, дегенерат, вечно забывающий застегивать штаны, что бы он делал, если бы не я, его вечная фея, муза, подруга и наипервейшая читательница его идиотских рукописей? Право слово, идеальных пар не существует.

Единственное, что обидно – это то, что историки и писатели, конечно, все потом переврут и сместят акценты.

Чаше всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними. А иногда – абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.

Так и моя встреча с Радзиньски, казалось, не приведет ни к чему хорошему. Не считать же удачей то, что он насочинял! И, что самое забавное, к тому времени моя машина была уже на ходу; более того – мне навели неплохого качества тонировку на боковые и заднее стекла. Но вот поди ж ты: стоило мне замешкаться на светофоре, как тезка Кербера открыл переднюю дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье рядом со мной.

– Чаще всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними, – сообщил он мне вместо «здрасьте». – А иногда – абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.

Говоря по правде, я и без него знала, что фабула последней пьесы Ленина принадлежит на самом деле Фаньке. Потому что невозможно представить человека, написавшего несколько десятков томов ерунды и перевернувшего ход событий единственным, не очень крупным произведением.

Бойтесь данайцев, дары приносящих.

Фанька подкинула Ленину гениальную, но, увы, деструктивную идею.

– Ленин не драматург, – сказал Радзиньски, – Ленин – искусствовед.

– Я читала. «Ленин об искусстве» называется книжка.

– Есть такая. Только ведь ее не Ленин написал.

– А кто?!

– Я.

– Все-таки надо бы тебя прихлопнуть, Радзиньски! За наглость.

– Для того, чтоб меня прихлопнуть, тебе нужно вырезать кусок мозга, в котором я живу.

– Я подумаю над этим.

– Не советую. Это довольно большая часть мозга.

– Ну и хрен с ней. У меня останется еще глубина подсознания.

– Стыдно тебе! Это штамп. Скажи на милость: почему, если «подсознание», то обязательно «глубина»? У большинства людей оно мелкое, как кофейное блюдечко.

– А у тебя и такого нету.

– Я пользуюсь твоим.

– Тогда ты мне задолжал.

– Сочтемся.

Радзиньски, который исключительно благодаря мне оказался живее всех живых, с недавних пор стал меня сильно раздражать. Особенно не нравился мне его менторский тон. Но бывают в жизни такие совершенно безальтернативные ситуации, когда приходится мириться с тем, что сочинилось. Особенно когда от этого получается какая-то выгода.

– Я подскажу тебе, как выполнить задание Кербера, – сказал Радзиньски.

Смешно! Он мне подскажет. Как будто он – это не я. Как будто Фанни – это не Ленин.

– Купи в «Мире игрушек» красивый мячик. Самый красивый, какой только будет, – сказал Радзиньски.

– Почему мячик?

– Потому что еще никому не удавалось покончить с собой. Для того, чтобы умереть, всегда нужны другие люди.

– Это чтоб родиться, нужны другие люди.

– Родиться или умереть, какая разница?

Когда Ленин застрелился пулей, смоченной, как выяснилось позже, ядом цикуты, все заметили рядом с ним прозрачную женщину. По описаниям очевидцев это была Фанька. Когда я умру, рядом со мной увидят прозрачного Радзиньски.

– Радзиньски, для чего тебе понадобилось сочинять всякую фигню про Рождество в женской гимназии? Ведь не было же ничего подобного? Не было никакой Фаньки сроду? Не было никакой такой сумасшедшей ненависти, похожей на любовь?

– Ты скажи еще, что и меня нету.

– Конечно, нету!

– Тогда с кем ты сейчас разговариваешь?

Надо же. Самое смешное, что я не всегда заранее знаю, что он мне скажет.

Чучело Ленина, пожизненно больное двумя идеями – любви и смерти, тосковало на заднем сиденье моей машины. «Божежмой, кого только не поперебывало в бедненькой Камине», – подумала я.

– Я хочу домой, – сказал Ленин, – пошли домой, Фанинька!

– Слушай! Как тебе взбрело удумать такое имечко? Все-таки любимую женщину сочинял.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, Фанинька, – затосковал Ленин глазами.

– Да когда ты вообще понимал хоть что-нибудь, – вздохнула я.

Ехали мы медленно. Как совершенно верно догадался когда-то великий поэт-песенник, опоздание в гости к Богу – полнейший нонсенс. В черном непрозрачном пакете на переднем пассажирском сиденье, еще не остывшем от плода моего воображения, лежал ярко-красный мячик с зеленой, синей и желтой полосками. Самый красивый мячик, который только можно было купить в «Мире игрушек». Из пакета пахло новой резиной, возбуждая на подвижные игры.

Благополучно миновали проспект Красоты. Ленин смотрел в окно.

– Куда мы едем? – спросил вдруг он.

– Домой, – ответила я, – ты же хотел домой, Володенька?

– Да, Фанинька, да! Домой! Домой! Я давно хочу домой, а меня все время не отпускали.

– Кто же, Володенька?

– Нубийцы. А сначала – эти, как их.

– Кто?

– Зрители.

– Ты сам виноват, Володенька.

– Они все время вызывали меня на «бис».

– Надо было дать пистолет мне. Я бы не промахнулась.

– Ты снова говоришь непонятное, Фанинька.

Я промолчала. Как будто я не помню, как он орал о своем грядущем бессмертии. Доорался. Отправляй вот теперь такого домой.

Мы уже проехали «Краевую больницу», «Покровский парк» и «Семеновскую», когда случилось это мелкое ДТП. Вы же знаете, как это бывает: едешь себе и едешь, можно сказать, в крайнем правом, когда вдруг какая-нибудь холера обойдет тебя слева и ни с того ни с сего подставит свою задницу прямо под твой передний бампер. А у тебя оптика хрустальная и тебе сто раз предлагали поставить защиту, а ты – «потом» да «потом». В общем, приехали, и доказывай сейчас этому мудаку в «Марке» зеленого металлика, что у тебя крыша – сам господин Кербер. Который к тому же отключил мобильник.

– Гаишников или сами разберемся? – спросил довольный мудак.

– Гаишников, – сказала я твердо. Уж что-что, а с этого пути меня не собьешь.

Вокруг нас стали собираться водители автобусов.

– Зря, – сказал один из них, – свидетелей вон сколько, да и тормозного пути у тебя, на хуй, сантиметров двадцать. Не больше. Гы-гы.

– В жопу биться нельзя, – радостно подуськнул другой.

– А в писю – опасно, – добавил кто-то из его соплеменников, и все заржали.

– Баба за рулем – обезьяна с гранатой, – сказал еще один.

Интересно, кто сочиняет афоризмы для автобусных водителей? Впрочем, не интересно.

– Здорово, Саныч, – к мудаку протиснулся автобусный водитель, одетый в синее, и оба пожали друг другу руки, – ты щас на каком работаешь?

– На 17-м, – ответил мудак, – но увольняться, на хуй, буду.

– Чего так?

– Да заебался, понимаешь.

– А-а, ну хули ж не понять. А куда пойдешь?

– Да хуй его знает. Может, в пароходство.

– Там, я слышал, правда нехуево теперь.

– Везде нехуево, где нас нету, – вздохнул мудак.

– А где нас, на хуй, нету? – философски резюмировал синий.

Про меня как будто забыли. А я забыла про Ленина, сидевшего за тонированными стеклами «Камины». Я завороженно слушала диалоги автобусных водителей, когда задняя дверь моей машины открылась, и Ленин, щурясь на солнце, вылез на сцену.

– Маузоллий уже совсем низко, – сообщил он в никуда, тыча желтым пальцем в небо.

– Бля буду – Ленин!!! – воскликнул мудак из «Марка», вытаращившись на моего пассажира, – мужик, ты из театра?

– Маузоллий уже совсем низко, – озабоченно сообщил Ленин мудаку. Автобусники одобрительно загоготали, теснее обступая нас. ГАИ все еще не было.

А Ленин, пристальнее всмотревшись в лица окруживших нас водителей, вдруг преобразился. Я бы сказала, что он ожил, если бы этот термин был корректен в данном случае.

– Пролетарии! – воскликнул он. – Вы – пролетарии! Я вас узнал!

Мне показалось, что еще немного, и он расплачется от радости.

Реакция же автобусных водителей была неожиданной.

– А ты кто, буржуй, на хуй? – набычился крайний справа.

– Пролетарии! Пролетарии! – трясся Ленин, не слыша и не видя перемены.

– Мужик, щас пизды получишь, – прорычал один из водителей с акцентом, и я узнала азера с 60-го маршрута.

– Володя, сядь в машину, – сказала я, подпихивая Ленина к «Камине».

– Фанинька! Не мешай мне общаться с пролетариатом, – неожиданно резко отдернул он руку и отступил от меня. Прямо к окружности, образованной водительскими телами. Я видела, как из окружности высунулся кулак и несильно пхнул Ленина под дыхало. Впрочем, он не обратил внимания.

– Пролетарии! – выкрикнул он, порываясь вскарабкаться на крышу «Камины». Этого мне только и не хватало, чтоб к оптике – еще и кузовные работы. И я оттащила Ленина от машины.

– Пролетарии!

– Мужик, ты охуел, – всерьез обиделся на Ленина мудак и закатал рукава.

– Пролетарии! – продолжал Ленин, впав в какое-то подобие транса. – Есть такая партия!

– Пизды, а вот пизды, – возбужденно подпрыгивал на месте знакомый азер.

Но ударил Ленина первым не он, а худенький водитель в клетчатой рубашке и темно-серых трениках с адидасовскими лампасами. Ударил как украл: без размаху и пряча глаза в асфальт. Ленин от удара отшатнулся, мгновенно наткнувшись на кулак здоровенного водительского самца в спортивном костюме с закосом под Nike.

– Пролетарии! Пролетарии! Вы должны пойти другим путем! – ораторствовал Ленин, летая от водителя к водителю. Те били его молча и, что примечательно, не сильно, но вяленому телу достаточно для полета и ветерка, а тут все-таки кулаки.

– Пролетарии! Учиться, учиться и еще раз учиться! – цитировал Ленин свою пьесу. – И сначала – телеграф!!

– О бля, мужик как в роль вошел, – заметил кто-то из водителей, и тут я вышла из ступора.

– Стойте! – заорала я. – Это на самом деле Ленин!

– Я – Ленин, – повторил Ленин и, споткнувшись о чей-то ботинок, упал на асфальт, где его по инерции раза три или четыре пнули.

– Оставьте Ленина в покое! – орала я.

– Блядь, какие-то два ебанутых, в натуре, – удивился мудак из «Марка», – ну его все на хуй.

– Пролетариат – звучит гордо, – всхлипнул Ленин, лежа на асфальте.

– Вроде потихоньку пиздячили, – задумчиво проговорил автобусник в фальшивом Найке, – а он чего-то вроде как ластами щелкать собрался. Эй, мужик, вставай давай!

– Да это Колян ему захуярил по почкам со всей дури, – сказал кто-то из водительской толпы.

– Ебанись! Я вообще далеко стоял, – ответил, по всей видимости, Колян, но я его не разглядела: я присела на корточки рядом с Лениным.

– Володенька, вставай, а? – потрясла я его за плечо.

– Фанинька! Пролетариат нужно, нужно и еще раз нужно учить, – прогундосил Ленин, не переставая всхлипывать. Тошнотворное чувство, похожее на убийственную жалость, подкатило к моему горлу.

– Чему учить, Володенька? – спросила я, – пусть себе, ну его, – периферийным зрением я видела, как быстро рассасывается окружность водительских ног. На асфальте стало светлее, и почти одновременно с этим явлением в воздухе запахло не полностью отработанным топливом. Спешно разъезжаясь, водители сильно газовали.

– Фанинька, меня никто не любит, – сказал вдруг Ленин, приподнимаясь на локте.

– Полно тебе, Володенька, – смутилась я. От нестерпимой жалости к Ленину его хотелось удавить.

– Не любит никто, – с неожиданной горечью повторил он, – и ты. Фанинька, никогда меня не любила.

– Любила, – соврала я.

– Когда? Я не помню.

– В гимназии.

– И мама любила Сашку всегда больше, – горестно продолжал Ленин, – а Надька с Инькой – те вообще...

– Володя, вставай, – сказала я.

– Поэтому появилась ты, и ты – тоже...

– Володенька...

– Да, Фанинька, поедем... Вот уже и солнце почти село.

– Как? Как ты сказал?! Солнце?

– Да, а что? – слегка удивился Ленин. – Солнце село, значит, скоро будет темно.

Он сидел на асфальте, согнув ноги в коленях, и потирал ушибленную спину. Именно в этот момент у меня появилось ощущение близкой развязки.

– Володя, а где твой орден? – спросила я зачем-то. На пиджаке Ленина, с левой стороны, зияла небольшая дырка.

– Фанинька, – сказал Ленин, – даже последняя моя пьеса была говном.

– Ну, все ошибаются, – промямлила я.

– Она была говном, – повторил Ленин, не слыша меня. Совершенно не зная, что ответить, я – неожиданно для себя – наклонилась к Ленину и поцеловала его в лысый череп. Он оказался абсолютно сухим, как осенний лист или старая картонка.

– Фанинька?! – вскинулся вдруг он и потянулся ко мне руками.

На моих глазах произошла метаморфоза. Кажется, это называется именно так.

На обочине портового города сидел несчастный потерянный ребенок, который с испугом смотрел на проезжающие мимо машины. Маленький кудрявый ангел, невесть как попавший в октябрятскую звездочку или наоборот, непонятно каким образом вышедший из нее, сжался в комочек и, кажется, готовился разреветься. Рядом валялась какая-то некрупная ветошь.

– Тетя, отведи меня домой, – всхлипнул мальчик. Я взяла его за руку и помогла подняться с асфальта.

– Пойдем, – сказала я и открыла переднюю дверцу машины. «Без левого поворотника поедем... ну и хрен с ним», – подумалось мне мимоходом. Я завела «Камину» и развернулась через двойную разделительную, предпочитая выезжать со Светланской через Океанский проспект. Темнело, действительно, быстро. И тут приехали гаишники.

– Нарушаем?

Когда мы с ними закончили разбираться, стало совсем темно.

– Поехали, Вова, – сказала я.

Маленький Володя Ульянов уже почти устроился на сиденье, как вдруг свесил наружу обе ноги и нырнул головой под приборную доску.

– Тут что-то упало, – сказал он, – мешок! А в нем мячик!

Я совсем забыла про мяч. Красный, с пеленой, синей и желтой полосками. Самый красивый, какой только можно было купить в «Мире игрушек».

– Какой красивый! – обрадовался Володя, – это мне?

– Тебе, конечно.

– Спасибо! И я могу его взять с собой?

– Разумеется, можешь.

– Спасибо! Я его тогда в руках буду держать, ладно? Как Радзиньки угадал про мяч, спрашивается?

– Держи. Только крепко.

Я обходила машину, чтобы занять в ней свое место, и не успела ничего предпринять, когда мячик выскользнул из детских рук и поскакал наперерез машинам, а вслед за мячиком выпрыгнул из салона «Камины» Володя Ульянов.

– Я его сейчас догоню, – крикнул он.

– Стой!!!!!!!!!!!

Дальше все было ужасно. Особенно мерзкий визг тормозов.

Почти как в «Кладбище домашних животных» водитель пустой маршрутки утверждал, что неведомая сила вдавила его ногу в педаль газа, когда перед носом его автобуса невесть откуда появился мальчик. Водителя трясло. «Мальчик, мальчик!» – повторял он, как рыдающая девочка из Григоровича.

Я убрала ладони с глаз и огляделась в поисках кровавой полосы, заканчивающейся скомканным, накрытым пиджаком телом.

Если Радзиньски все знал наперед, значит, это я знала все наперед.

Ничего подобного на асфальте не лежало.

– А был ли мальчик? – спросила я потрясенного водителя.

– Вот старый пидор. – сказал он и полез за «Петром I», – уснул, сука дело, за рулем! В натуре приснилось.

А мяч действительно был самым красивым в «Мире игрушек». Черт его знает, куда он делся.

Когда тот, кто назвал себя старым пидором, покурил и уехал, я подняла с асфальта тонкую пленку полусмерти, похожую на ветошь. Она была скроена по форме человека среднего роста. В свете фар на ней, как на Плащанице, угадывалось бородатое лицо, только, конечно, без терний вокруг лба и висков. Ленин умер без мучений.

Апокалиптика напоминала о Ленине, чья пленка лежала у меня на переднем сиденье в пакете из-под мячика. Заглянув в бардачок, я убедилась, что оттуда исчезла моя бестовская компашка с Deep Purple (и зачем она им понадобилась?), и я ехала по загородной трассе в тишине до тех пор, пока не догадалась включить радио. Это было радио Fine, но крутили там Perfect Strangers с моей компашки. За этой вещью, оборвавшись посредине, последовала Space Trucking, после чего прямо в эфире прозвучало два выстрела.

Самое интересное, что в Мавзолее опять что-то лежит. Впрочем, это-то как раз и не самое интересное.

Самое интересное, что ни одна холера не замечает парадоксальной надписи на деревянном столбике, вкопанном в изголовье могилы, что на 172-м участке Лесного кладбища во Владивостоке. «В.И. Ульянов. 1870-2002 гг.», – написано там. Мало кто вообще читает надписи на сиротских деревянных столбиках, вкопанных в могилы Лесного кладбища. Ленин ведь умер круглым сиротой. К тому же почти никто уже и не помнит его настоящей фамилии.

А больше всего на свете меня интересует, куда деваются мертвые водители автобусов. Вы знаете, они действительно повсюду. Недавно я задавила двух насмерть, но они тут же встали с трассы и как ни в чем ни бывало отправились слушать радио Fine. Когда я думаю про их смерть, то даже не могу представить себе похоронную процессию.

Свадьбу автобусных водителей я представляю, а похороны – нет. А когда я думаю про их жизнь, мне мерещится Длинная цепочка маршруток, которые движутся цугом по направлению к 14-му километру. И в каждом автобусе сидят обилеченные пассажиры, а среди пассажиров – я.

– Ну и как, катер-то был? В этот раз?

– Радзиньски! Прекрати, а? Как будто не знаешь.

– Откуда! Хотя, конечно, с этот компанией проблем не бывает, насколько я понимаю.

– Правильно понимаешь,

– Ну, а все-таки?

– Много будешь знать, за тобой приедет.

– Ну, все там когда-нибудь будем!

– Стыдно тебе, Эдик! Это штамп. Где именно мы будем, спрашивается? Не подскажешь?

– Самолет вон летит, – перевел тему хитрован Радзиньски. – Московский рейс.

– Это ты по звуку определил? – съязвила я.

– По расписанию, – серьезно ответил исторический беллетрист.

Лицензию Керберу продлили со штампом «навечно».

* * *

– Слышишь, Немирович, пиэсу нам сегодня под дверь подложили.

– Какую пиэсу, Данченко?

– Да говно, как обычно. Еще и массовки столько, как они это себе представляют?

– А-а. Ну и спали ее на хер.

– Да и спалил уже.

– Вот и правильно, вот и правильно.

МОНЕТКА

Даже если бы я поклялась вам и съела землю, доказывая, что ко мне приходил Михаил Афанасьевич Булгаков, вы бы все равно не поверили. Поэтому врать не стану: не приходил. Я сама приперлась. Очень уж сильно хотелось узнать, что он думает про шестой том Дунаева, да сказать, что он неправильно посчитал квартиры в доме Драмлита. Кроме того, был у меня еще один вопрос, всем вопросам вопрос, ответить на который мог только он, Булгаков.