Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

– Мы тонем, да? Мы тонем?

– Нет, мы горим, – ответил ей кто-то из матросов, на бегу надевая противогаз, – черт бы побрал старпома.

Наталья Степановна сползла на корточки, прислонилась спиной к железной переборке и увидела большого серого кота, который лежал на ящике с пожарным шлангом, лениво наблюдая человеческую суету.

– Лучше б тонули, – сказала она.

– Моээ, – то ли согласился, то ли возразил однофамилец потомка тевтонских рыцарей, окончательно реабилитированный в связи с обнаружением хомяков, насквозь прожравших переборки семи кают.

Впрочем, на хомяков Пикусу было наплевать точно так же, как и на все остальное.

ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН

(ПОЛЕТ НАД ГОРОДОМ В.)

Раннее утро 2 января. Осторожно, маленькими глотками, я заливаю в голову свежесваренный кофе и чувствую, как он греет изнутри моё больное правое ухо.

Новый год прошёл, оставив мне стрельбу в ухе и необходимость срочно заполнить резюме.

Резюме – это так, формальность, с которой я не успела покончить в прошлом году. Всё уже решено. Скоро меня здесь не будет. Я давно знаю, где стану работать и где жить. Офис моей работы выходит окнами на Новый Арбат, а будущая квартира находится недалеко от станции метро «Беляево».

А кофе – хороший самец. Ласковый. Люблю.

Если бы еще ухо не болело, было бы совсем хорошо.

Я прикладываюсь больным ухом к тёплой кофейной чашке и делаю вид, что оно не болит.

ГЛАВА I

В тот день из левого зеркала моей души выпала линза и уплыла увеличивать городскую канализацию: нечего распускать сопли прямо на улице. Было дождливо и ветрено, свет от не заснувших еще окон отражался в лужах неправильными квадратами, а звуки расплывались и смешивались с водой. Я опустилась на корточки и, подсвечивая себе зажигалкой, стала гладить лужу, надеясь, что линза плавает на поверхности и я нащупаю ее. Зажигалка гасла от ветра и дождя, я на корячках стояла в луже и, конечно, если бы не первый этаж, то не услышала их диалога, а если бы не линза, черта с два оставалась бы в такую погоду на улице.

Они разговаривали на своём языке, но было понятно, что говорили о любви. В их распахнутом окне уже не горел свет: ведь любовь стыдлива и не кичится своим присутствием.

– Ты это... заткни язык на лопату, – сказал Он.

– Почему это я должна молчать? – сказала Она.

– Да и хуй с тобой. Пизди сколько влезет.

– У меня душа болит на тебя смотреть молча.

– Дак сказал же – пизди! Тока тихо, я спать начал.

– Сволочь ты. Сволочь. Все уже знают, какая ты сволочь.

– Носки воняют у тебя...

– Серёжа...

– Эй...

– Хммм!!!

– Ну чего тебе?!! Дай спать!

– Ну и спи, пидораса кусок.

И если бы я была писателем, то обязательно вставила бы этот диалог в какой-нибудь роман. Желательно дамский. А поскольку я – нет, то и так сойдёт.

Слушая тот диалог в окне первого этажа, я вдруг почувствовала, как становятся горячими кончики моих пальцев, как жар от них взбегает вверх, к сгибам локтей и дальше, к подмышкам, как растекается по ключицам и лопаткам, как заполняет собой поры, капилляры и вены, как перехватывает моё дыхание и – лишает земного притяжения. Я инстинктивно расправила руки и тут же поднялась над крышами Эгершельда, подальше от ужасной любви.

Прекрасно помню, что первое время летала повсюду без линз, а когда наконец их купила, то надела прямо в магазине. И тут же увидела, что на улицах города В. ужасный срач. Дома оказалось, что срач не только на улицах. Стало понятно, почему в Бош-энд-Лэмбе на Партизанском проспекте висит громадное объявление: «ЛИНЗЫ НАЗАД НЕ ПРИНИМАЕМ».

А Венечка Ерофеев жаловался в «Бесполезном ископаемом»: «Замечаю в канун 56-й годовщины: я умею кривить морду только слева направо, справа налево не получается». Значит ли это, что я пойду дальше Венечки, если про свою морду выяснила то же самое еще в девятом классе? Если да, то хорошо, а то летать-то – одно дело, а ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.

В только что наступившем году исполнится 20 лет моего сожительства с городом В. Я не заметила, когда он успел накормить меня лотосом. Я потеряла бдительность и съела лотос, наверняка подсунутый мне вместе с какой-нибудь привычной, испытанной отравой типа пянсе. Несколько раз за эти 20 лет город В. засовывал меня к себе в рот, чтоб разжевать и проглотить, но каждый раз – то ли жалея, то ли оставляя на потом, выплёвывал живой. Он то любил меня, то показывал козью морду, то вовсе поворачивался задницей, но ни разу не согласился на развод. Я каждый год назначала себе новые сроки отлёта и каждый раз город В. находил и подбрасывал мне какую-нибудь уважительную причину остаться хотя бы до следующего года.

Нынешний срок – последний.

Я подпишу акт о капитуляции, а сама потихоньку лягу на крыло. Я обману его так же, как он всю жизнь приманивал меня.

Многим удалось обмануть город В. Значит, и я смогу.

В городе В. у меня уже почти никого не осталось.

Да нет, я всё наврала.

В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась куда-то из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер с особым цинизмом насиловал зонты, выворачивая их наизнанку и ломая спицы, задирал плащи и платья дам на глазах их джентльменов, которым не было никакого дела до внезапной наготы спутниц. Вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им-то, собакам, было по-настоящему хорошо: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху всё гораздо лучше видно, и говорить не приходится.

Я посмотрела на собак, потом на людей с изнасилованными зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмиралфокин-street, даже не обратив внимания на то, что из моих карманов высыпается последняя мелочь, розовая зажигалка Cricket и только что купленная Интернет-карта. Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полёта, и слёзы вымыли из моего левого глаза линзу.

А потом я набрала высоту и сделала первый разворот над историческим центром города В.

Города моей мечты из него свалить.

ДЛЯ НЕМЕСТНЫХ

Если вы не знаете, где это, то я вам расскажу и покажу пальцем на карте. Видите, вот здесь, вот он. Ниже. Правее. Еще правее и еще ниже. Видите, фига? Это и есть город В., небольшой турецкий городишко, расположенный в самом нижнем правом углу геополитической карты Российской Федерации.

Западное побережье населенного пункта глядит окнами моей квартиры на пролив Босфор Восточный, а бухта Золотой Рог рассекает город на две неравноправные части, омывая их своими грязноватыми водами с тыла. В иную зиму бухта промерзает чуть не насквозь, однако это не мешает ей считаться незамерзающей, о чем официально заявляют все навигационные справочники.

Здесь вообще всё по-турецки и сплошной обман: даже Новый год наступает не в полночь, как, например, в Москве или Санкт-Петербурге, а на 7 часов раньше. Говорят, всё дело в расстояниях, но какой дурак поверит, что время от праздника до праздника измеряется километрами. Однако город В., не поддающийся уму, можно попробовать осознать аршином: действительно, город этот настолько далёкий, что до его жителей не всегда доходят письма, отправленные ими самим себе по электронной почте.

Из достопримечательностей Города-на-Босфоре следует упомянуть его похожесть на Сан-Франциско. Между нами говоря, ничего общего между двумя этими муниципальными образованиями нет, но в городе В. привыкли думать, что есть. Американцы не возражают, как, собственно говоря, и турки. Существует научная версия, почему турки до сих пор не предъявили городу В. судебный иск за плагиат, ведь названия тутошних проливов и заливов были свистнуты у них русскими моряками, основавшими форт в правом нижнем углу. Поговаривают, что на самом деле моряки были турецкими, и форт они строили здесь в качестве своего запасного аэродрома, чтобы было ближе продавать китайцам кожаные куртки. За последние 145 лет в Китае накопилось столько турецких курток, что Поднебесная начала сбывать их в город В. Их охотно покупают местные жители, даже не подозревая, что русская народная песня «Не нужен мне берег турецкий» посвящена именно их берегу.

Однако всё это мелочи по сравнению с замечательной культурной историей города В. Взять хотя бы тот факт, что здесь родились почти все выдающиеся русские писатели: Пушкин, Толстой, Чехов и даже Станюкович. Ну пусть и не родились, а умерли. Правда, официальные источники утверждают, что и умерли вышеперечисленные классики литературы в других городах и на чужих полустанках, и что-де здешние улицы названы в их честь просто так. А Мандельштам?! – спрашиваю я, и официальным источникам нечем крыть: Осип Эмильевич действительно погиб в здешней пересыльной тюрьме, чем город на берегу Турецкого океана невыносимо гордится. Однако, в отличие от Пушкина, Чехова и Толстого со Станюковичем, в городе В. нет улицы его имени: видимо, как и в любом другом населенном пункте с глубокими религиоведческими традициями, здесь не очень обожают евреев. Памятник еврею Осипу работы местного скульптора то и дело оскверняли вандалы, так что Мандельштама снова пришлось посадить на замок. Милиционеры говорили, что это дети балуются; если это было правдой, то детям можно, можно и еще раз можно отрывать руки. Только вряд ли это дети. Дети – они хорошие и доверчивые. Тем более – в городе В., где их обманывают даже библиотекарши.

Любимый праздник местных библиотекарш (здесь есть библиотеки) – это тематический вечер под названием «Чехов в городе В». Школьникам рассказывают, что знаменитый супруг Книппер-Чеховой останавливался в здешних меблирашках по дороге на Сахалин. Поскольку данное событие произошло задолго до учреждения Севвостлага, приезд Чехова врака чистой воды: из всех русских писателей лишь Владимир Арсеньев бывал в здешних краях добровольно, да и то лишь потому, что желал обеспечить достойную старость герою своего романа «Дерсу».

Арсеньев слыл культурным человеком, оставившим после своей смерти краеведческий музей имени себя. А вот в 30-е годы XX века городу В. временно перестанет везти с культурой: например, в Магадан интеллигенцию будут свозить целыми трюмами, в то время как город В. приличные люди станут посещать исключительно транзитом, делая пересадку из вагонов-скотовозов в пассажирские трюма пятого класса. Так что с Мандельштамом действительно городу выпала козырная карта. Поэт, угодивший в город В., просто не дождался навигации на Колыму.

Его могилу вам покажут с точностью до шести-семи квадратных километров.

 
А моей могилы здесь не будет.
Я уже почти собрала манатки.
Я уже ложусь на крыло.
Я уже заполняю резюме.
В Мск, в Мск.
Как много в этом.
 

Какой-то весны (дневничковое)

Оказывается, руки совсем необязательно отклячивать назад, как это делают многие птицы. Достаточно просто распрямить и напрячь кисти, чтобы легко маневрировать.

В городе В. – плюс 10 со штормовым ветром. Продавщица в нашем гастрономе на Крыгина сказала: «Всё, лета не будет». Почему это, спрашиваю. «ПОТОМУ ЧТО МЫШИ В МАГАЗИН ПОЛЕЗЛИ. ТОЛПАМИ, ТОЛПАМИ!».

Ужаснувшись, полетела домой, забыв взять сдачу и купленную пачку сигарет. Вернулась с половины дороги за деньгами и сигаретами, и домой добралась совершенно мокрая и продрогшая. В городе В. зонты невозможны так же, как панамы на станции Кренкеля.

Дулю Вам, продавщица. Лето не просто будет: оно не кончится. Во всяком случае, пока здесь я. А улетать мне отсюда аж в декабре.

Или вообще в январе.

Крен на левое крыло, мигает левый поворотник, под хвостом остается Белый Дом – высотка краевой администрации (говорят, здание стоит как раз над тектоническим разломом: случись что, провалится прямо в ад, где уже много таких зданий ведь черти сами ничего не строят, а пользуются готовеньким. Мало того: гораздо ближе, чем ад, под фундаментом Зуба мудрости расположено подземное сточное озеро, Историческая Канализация города В., тонны выдержанного временем дерьма, не успевшего, впрочем, превратиться в полезное ископаемое. Так что в случае провала в ад местная администрация попутно искупается в фекалиях, и уж не знаю почему, но меня этот факт не слишком удручает).

Резко снижаюсь: прямо по клюву – краеведческий музей, в котором когда-то работала художником Ласточкина. В ее обязанности входило рисовать текстовые таблички для новых экспозиций, а потом ей надоело, и она вернулась в пароходство. В музее обитают поеденные молью трупы местных животных-эндемиков. Замершие в заданных таксидермистом позах амурский тигр и дальневосточный леопард делают вид, что не замечают маленькую антилопу-кабаргу. Вся эта композиция сильно напоминает иллюстрацию с обложки «Сторожевой башни», утверждающей, что в Стране, Где Нет Места Печали, волк и агнец будут утолять жажду из одного ручья.

У Ласточкиной есть замечательный бронзовый колокол. Она недавно свистнула его с бывшего турецкого парохода. Еще, говорит, там остался очень клёвый ларь для муки: дубовый, с медными ручками и оковкой. Мы с ней долго думали, как бы свистнуть и его тоже, да так и не придумали. Жалко.

К Ласточкиной я летала вместе с Банценом, чтоб не страшно было назад. Банцен в гостях жрал зельц на белом ковре. И колокол я у Ласточкиной всё-таки выпросила на время. «Зачем тебе,– говорю, – колокол, Ласточкина? Ты же в рейс уходишь. Вот вернёшься через два месяца, я его тебе отдам». Ласточкина согласилась, что это действительно глупость: держать в пустой квартире такой красивый колокол, в который нужно звонить каждый день.

Когда возвращались домой в 4 ночи, колокол гудел у меня в рюкзаке на весь Эгершельд. Летела медленно и печально, как бубонная чума.

Банцен смеялся.

БАНЦЕН

Я понимаю его с полуслова. Даже с полувзгляда. Ему не приходится повторять мне чего-то дважды. Ему ужасно повезло со мной, потому что я попалась очень сообразительная. Стоит ему посмотреть на дверь, как я встаю, прищелкиваюсь карабином к его ошейнику и послушно вылетаю на высерки. На высерках мы обычно проводим час, если ночь, или два, если день. Иногда бывает больше, иногда меньше, когда, например, ему жарко.

На высерках мы чаще всего гуляем пешком. Я люблю море, а Банцен не любит, поэтому мы ходим вдоль, не залезая вовнутрь. Эти хождения тоже входят в программу высерок. Вдоль моря валяется много интересных вещей: дохлая морская капуста и бутылки с записками или без. Мы все это нюхаем и делаем свои выводы. Иногда нам попадаются смятые продолговатые предметы из мягкого латекса. Они называются «фу». Мы стараемся не наступать на фу.

На высерках встречаются разные друзья со своими друзьями. Чем крупнее друг, тем меньше вероятность, что я подружусь с его другом. Банцен придерживается той точки зрения, что всех крупных друзей надо немедленно кусать и грызть, чтобы остаться единственным в мире крупным другом. Это тот самый вопрос, в котором мы с ним немного расходимся во взглядах. Он это знает, но каждый раз, будучи отцепленным от горла другого крупного друга, укоризненно говорит: «если бы не ты, я бы его». Кто бы спорил. Во время таких диалогов друг поверженного друга обычно прыгает вокруг и не знает, как теперь жить. Мы быстро уходим, чтобы к нам не успели обратиться за советом. Зная, какие мы плохие советчики, на морские высерки перестали выходить овчарки со своими пограничниками.

Хотя Банцен не трогает женских собак, а трогает только мужских, я на всякий случай опасаюсь за любых. Поэтому мои любимые высерки – ночные, когда все суки попрятались в окнах отдельных квартир. Банцен не менее охотно, чем в день, выводит меня в ночь. Наша ночная задача – обоссать как можно больше кустов, заборов, деревьев, машин, углов и фонарных столбов. Я уважаю Банцена за его ювелирное умение экономно расходовать ссаку, чтобы её хватило на всю округу, я бы так не смогла. Банцен знает, какое впечатление производит на меня его мастерство, и благодушно демонстрирует высокий класс в самых труднодоступных местах.

А по утрам он ест овсянку. От классического порриджа моя овсянка отличается тем, что готовлю я её с огромной любовью, а под конец вбиваю в кашу два сваренных всмятку яйца и капаю толстую каплю рыбьего жира. От этого каша начинает пахнуть так вкусно, что мне немного завидно, но я не посягаю, потому что всё лучшее – тому, кто считает меня лучшим другом, два раза в день выводит на высерки, учит угадывать мысли с полувзгляда и любит жизнь просто за то, что в ней есть я.

Какой-то весны (дневничковое)

Пыталась летать вверх ногами. Ничего не получилось, только кровь из носа пошла.

МЕЧТА

Любимая моя мечта, кроме улететь отсюда, это как будто иду я вечером через Лесное кладбище на 14-м километре и вижу подъезжающую машину, а из неё выходят трое мужчин в коже и с чемоданом. Меня пока не замечают, а я сильно опасаюсь и прыгаю в незаполненную покойником яму и затаиваюсь на дне. По глинистым стенам сочится вода, на дне – обрывки травы и газеты, по бокам – белые корни, похожие на остатки людей. А я сижу и слышу, как эти, в коже, проходят совсем близко, останавливаются в трёх шагах и начинают шурудить. Я слышу фразу: «помоги, блядь, тяжёлая» и звук металла об металл. А мне страшно до ужаса, потому что если они меня обнаружат, то мне, конечно, капец. И в могиле сидеть мне тоже неприятно, но что поделаешь – такая уж у меня мечта.

А потом я снова слышу металл об металл, и они уходят. 1ак быстро, что я даже не успеваю с ужасом представить, как кто-нибудь из них останавливается и ссыт на меня сверху. Потом звук двигателя – негромко – хорошая машина какая-то, но я никогда не запоминаю её бренд и модель, помню только звук и цвет – она тихая и тёмная. Они уезжают, а я еще сижу в могиле сколько-то, потом выползаю, вся в глине, но, слава Богу, не с обоссанной башкой, и сразу к той оградке, где они шурудили. А уже темно совсем, я не вижу толком ни хрена, и эта штука правда тяжелая, но я надуваюсь так, что чуть не лопаюсь, и делаю таки металлом об металл, и штука сдвигается, а под ней чемодан. Я его тут же открываю и нащупываю два пистолета, они сверху, а дальше – баблосы в пачках. Целый чемодан баблосов, очень хорошо.

А потом я прусь с этим чемоданом вниз к трассе, и два раза падаю, потому что скользко – не знаю, дождь, что ли, прошел до этого. И тут внезапно понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрение, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, а в куртке у меня такие карманы, если пойду через кладбище вечером, то обязательно в этой куртке – баблосов много влезло. Еще, правда, осталось дофигища, но я нахожу в канаве расколотый арбуз, выгребаю из него мякоть и набиваю баблосами, и еще две пачки в руке, не знаю уже, куда их деть, так и иду с баблосами в руках как дура, а чемодан с пистолетами в кювете остался, нахрен мне пистолеты.

А домой я прихожу к утру, потому что иду пешком по берегу моря, а не по трассе, потому что баба с арбузом ночью за городом – это просто кошмар какой сюр, хотя, конечно, баба с арбузом ночью на пляже – тоже не слишком reality, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу – меня же запомнят, с арбузом и двумя пачками хороших баблосов в руке.

И вот я прихожу домой и начинаю считать, на сколько опустила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из-под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол, – и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не решила, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв на расколотый арбуз, бросила валяться в кювете за оградой Лесного кладбища на 14-м километре, хотя, кажется, все это происходило в районе остановки «Перевал», кладбище долго тянется вдоль трассы, и я боюсь, что уже никогда не найду то место, где мне чуть не нассали на голову, но мне опять, как обычно, невероятно повезло.

Какой-то весны (дневничковое)

Возвращаясь с Банценовых высерок, встретила бомжиху. Она несла в руках новенькую швейную машинку.

– Извините, сегодня воскресенье или понедельник? – спросила она у Банцена.

– Воскресенье, – ответила я.

– Но вечер уже, да? – уточнила она, всё так же обращаясь к собаке.

 – Да, говорю, – часов девять.

– Лето скоро, – кивнула она Банцену и пошла шить сарафаны и платья из ситца.

CURRENT MUSIC

Летали с ним всю ночь, а в голове пел хор мышей и гремели сольные партии Бенедикта:

 
Хор Мышей:
– Тише, тише, Мыши, тише, тише, Мыши! Слышите, как жалобно поёт...
Кто это?!
Чей это голос?
Чей сердца стук в ночи
Звучит?
Не нашей смерти ли?
Бенедикт:
– Пора и на охоту.
Мыши:
– О ужас! Господи! Спаси и сохрани!
Ария Бенедикта:
– Мышь бывает разная,
Черная и красная,
Черная – заразная,
Красная – опасная,
Лишь серая – полезная,
Жирная!
Сочная!
Серая мышь, серая мышь.
Серая мышь, почему ты не спишь?
(2 раза)
Вот я был бы рад
Заснуть в эту ночь,
Страшную, вьюжную зимнюю ночь.
Но что-то не спится.
Тоска на душе.
Не выпить ли ржави?
Хор мышей:
Выпей ржави, Бенедикт! Выпей ржави, Бенедикт!
Бенедикт:
Но только после охоты,
После охоты,
Удачной охоты!
Мне дюжина связок мышей
Нужна, чтобы разбогатеть.
Мыши:
Вот и кончилась наша жизнь.
Как была она коротка и прекрасна!
Под полом уютно,
Здесь хлебные крошки.
Пожить бы немножко
Хотя бы чуть-чуть
Ещё бы пожить бы.
Бенедикт:
Хватит!
Распелись.
Ловись побыстрей, о мышь,
Большая и малая!
Но лучше, конечно, большая.
Мыши:
Вот и всё, вот и всё, вот и всё! О ужас!
Бенедикт:
Ну почему бы молча ну почему бы молча,
Ну почему бы молча не встретить свой пиздец!
Пиздец! Пиздец!
Пиздец, пиздец, пиздец!
 

Дописывать либретто я не собираюсь, и так всё ясно: Бенедикт лёг на пол животом, поставил рядом свечку и просунул в щель пола гарпун.

А потом почти все умерли.

Какой-то весны (дневничковое)

Я научилась разворачиваться в воздухе, не размахивая пальцами.

ЕЛЕНА ПИДОРАСОВНА

«Три часа, полет нормальный» – это выражение отпечатано практически у всех жителей города В. прямо над клювами. Кто-то скажет, что это о космонавтах, но я буду спорить. Космос отсюда почти так же далеко, как и Мск. И если б космонавты были не фантастикой, то обязательно бы встретились на небе с Богом, чего, однако, в их взаимно-параллельных воспоминаниях не прослеживается.

Летать приятно и удивительно. Вот внизу улица Светланская, названная так отнюдь не в честь чьей-то первопоселенческой бабы, а в память фрегата «Светлана», на которой и баб-то сроду не было. Светланская пересекается Алеутской, имеющей такое же отношение к алеутам, как Светланская – к Светкам, зато была в истории российского флота шхуна «Алеут», черт его знает как добравшаяся до здешних берегов лет 150 назад.

Параллельно Алеутской скатывается вниз Океанский проспект. Он с разбегу тычется мордой в бессмысленное окаменевшее словосочетание «памятник борцам за власть советов». В городе В. уже мало кто помнит, что за советы давали каменные борцы, и кто их слушал, и кто их просил что-нибудь советовать; поэтому данное словосочетание все дополняют и конкретизируют в меру своих представлений о действительности:

«памятник борцам за власть бесплатных советов»,

«памятник борцам за власть дурацких ответов»,

«памятник борцам за власть вредных советов Г.Остера»,

«памятник борцам за власть полезных советов молодой хозяйке».

Кстати, да. По дороге случилась внутренняя потребность обновить домашний парк кастрюлек и сковородок. По красоте мне чуть-чуть нравится цэптэр, но совсем не вкатывает сетевой маркетинг, поэтому или тефаль со специальной железочкой в серединке, очень выпендрежной, или стеклянное для микровэйв, хотя я там ничего не готовлю, потому как нет у меня микровэйв. А если кастрюльки цветные эмалированные, то можно вкусно представлять, как под них перекрашивается кухня и вешаются новые занавесочки в тон. Остановилась на разноцветных эмалированных (три шт., разных размеров – от М до XL), со стеклянными крышками, очень красиво. И сковородку все-таки тефаль, пусть думает обо мне и даже вместо меня, думка с возу – бабе легче; да и, опять же, красивая.

Приволокла домой, расставила на полу и стала думать, зачем же я извела на эту фигню последние деньги. С одной стороны, конечно: кастрюльки-сковородки – это вам не рюмки с хайблами, это уже гнездо. Совсем не кукушкино, а такое, как у нормальных порядочных птиц. И тут вдруг вспомнила, что новые кастрюли у меня не к добру. Они у меня не держатся вообще. То сгорят, то грузчики стырят коробку. На коробке тогда было написано Panasonic, а в ней – как раз новые кастрюльки, а в кастрюльках – глиняные люди; выкинули же они их, конечно, а куда еще. А до этого, еще раньше, я вот так же кастрюли купила, и еще такие блестящие висюлечки на стенку – поварешки, лопатку для мяса, вилку с двумя клыками, шумовку, еще что-то. Так тоже ничего хорошего из этого не вышло; наоборот.

Неведомые борцы-советчики выглядят еще хуже космонавтов, которых никто никогда не видел: их челюсти сжаты, один стоит на корячках, в руке другого – флаг неизвестной ориентации, причем флаг этот очень дорог его держателю, потому что по лицу его ясно: этот будет бороться за свое имущество до конца, так что, видимо, оно и есть «совет».

Я пролетаю над памятником и с чувством поверхностного удовлетворения гажу на бронзу, даже не оборачиваясь посмотреть, не снес ли морской бриз моё гуано мимо композиции.

Еще левее – Посьетская-street, гостиница «Моряк», называвшаяся бичхоллом. Теперь тут живут китайцы, а раньше жили бичи. В принципе, удобно: обходишь с другой стороны и попадаешь в отдел кадров плавсостава пароходства, где тебе говорят «приходи завтра после обеда». Над бичхоллом, на сопке, пушка, стреляющая так, что все чайки и голуби в округе начинают синхронно какать на лету.

Дольше всего я жила в 317-м и 410-м номерах. В трёхместном (30 коп. в сутки) 317-м, кроме меня, обитала Света и дочь её, Елена.

Света ждала из рейса своего любимого мужчину Серёжу, работавшего вторым помощником на каком-то контейнеровозе. Контейнеровоз был трамповый, и рейс у Серёжи затянулся на 8 месяцев, так что Света успела благополучно дорастить последнее воспоминание о возлюбленном до такого состояния, что оно уже не умещалось в её животе. Девочку назвали Леной, а администрация бичхола пошла на невиданный гуманизм: оставив Свету с дочкой в трёхместном номере, больше никого туда не подселяла. Я перешла жить в одноместный и дорогущий (2 р. 10 коп. в сутки) 410-й, а Света купила красную пластмассовую ванночку. Что же касается Серёжи, то он разлюбил Свету и полюбил капитана какого-то сейнера, да так сильно, что бросил престижное и где-то даже элитарное пароходство, подавшись из стерильного торгового флота в довольно вонючий рыбодобывающий.

Света еще пыталась подманить его на красную пластмассовую ванночку – тогда еще очень мало знали о природе пидорасов – но вскоре махнула рукой. «Елена Пидорасовна спит», – вывешивала Света табличку на внешнюю сторону своей двери, и моряки передвигались по коридору, как босые балерины.

А потом я в очередной раз обогнула бичхол, зашла с другой стороны и вышла с направлением на пароход. Говорят, Света еще какое-то время жила в бичхоле, а куда делась потом, неизвестно. Скорее всего, они вместе с дочерью превратились в птиц и улетели из города В. в более счастливую географию.

Какой-то весны (дневничковое)

Я и деньги – вещи несовместные. Мы друг у друга кончаемся мгновенно. Я знаю, что говно и вши снятся к деньгам. Жду, когда же.

Но, однако, приснилось, будто лечу берегом моря далеко-далеко и вижу, как с неба в воду падает пассажирский самолет, не сумевший толком взлететь. Довольно близко падает и взрывается при ударе об воду. А я во сне соображаю:

«ну да, правильно, самолет же электрический». И приземляюсь, и жду, может, что-нибудь выплывет. Выплывает кошелёк, толстый такой. Я его из воды вытаскиваю, раскрываю, а внутри – пачка нарезанных из акварельной бумаги денег. На каждой бумажке написано фиолетовым фломастером: 13 тысяч рублей.

Жара +30 при влажности 100%.

Как жить?

Летать невозможно даже ночью.

Рано утром, укладываясь спать, я глянула в окно: над морем лежал нежно-розовый туман, в разрывах которого плескался чистейший ультрамарин. А на его фоне, воткнув мачты в розовую дымку, стоял на якорях белый парусный фрегат «Надежда».

Город В. подарил мне открытку, надо же.

ДЖОНИК

33-й причал на Набережной: до сих пор странно не видеть привязанный к нему «Джоник» – пассажирский теплоход «Георгий Орджоникидзе», приспособленный под дополнительную пароходскую гостиницу. Этот плавучий филиал бичхола давно продали на гвозди, а на 33-м причале поныне пустует святое место: подозреваю, что человек, умерший на «Джонике», совершенно автоматически попадал бы в рай. Но на «Джонике» никто не умирал. Вообще, самые лучшие гвозди получались бы не из списанных судов Дальневосточного морского пароходства, а из его бичей.

Я была бичёвкой и жила на «Джонике» два месяца подряд: в кадрах мне обещали два круга на FESCO Indian Line, и я ждала «Елену Стасову». Хотелось орешков кешью, а на «Джонике» как раз потравили тараканов.

Полуобморочные тараканы сыпались с подволока и переборок, шмякаясь о стол и палубу. А мне снился дедов абрикосовый сад в Гулькевичах, и как будто я – маленькая, и мама ведет меня за руку меж деревьев, с которых валятся спелые абрикосы, шлёп, шлёп, шлёп, только успевай выглядывать в траве самые крупные, сочные, они лопаются при Ударе о землю, и надо опередить муравьев, потому что те тоже не дураки. Я смотрю вверх, пытаясь угадать, с какой

ветки сорвется очередной абрикос, хочу подставить ладони, но абрикосы – два подряд —падают мне на лицо и щекотно стекают за ворот. Я просыпаюсь оттого, что абрикосы воняют ржавым железом и еще чем-то безумно мерзким. Просыпаюсь и стряхиваю с лица, рук и волос агонизирующих тараканов, карма которым выпала умереть на мне, сироте казанской восемнадцати лет от роду, без копейки денег сидящей в чужом городе в ожидании рейса на Индию.

Я проснулась в каюте плавучего бичёвника «Георгий Орджоникидзе», на котором в тот день раскидали боракс. Проснулась потому, что ревела во сне из-за воняющих мерзостью абрикосов, и проревела еще часа три, из которых примерно полтора даже не противодействовала тараканьей карме умирать там, где им предначертано.

Кажется, «Джоник» продали на гвозди именно в Индию. Грустное место, этот 33-й причал на Набережной. Самое грустное место в городе В.

Какой-то весны (дневничковое)