Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Все, что случилось потом, вы знаете и без меня. Я тоже знала все наперед и уже не смотрела, как набежал народ, как моего Белкина то ли специально, то ли нечаянно перепутав с прежним, возвели на пьедестал и натаскали к подножью охапки самой универсальной в мире травы. Я развернулась и пошла прочь. «Белкина! – крикнул он, – не оглядывайся!», и тут же за моей спиной все бзднуло, потому что там была вода, которая горит, а когда такой воды много, то Захарон Андреич явно где-то поблизости. Я и не думала оглядываться: какой смысл глядеть туда, где уже все по-другому. Прямо надо мной, в клубах дыма и карбидной вони, пронесся белый прогулочный катер, на лобовом иллюминаторе которого плясали оранжевые протуберанцы, так что таинственный драйвер, разговаривающий гекзаметром, снова остался незамеченным. Да я бы все равно его не разглядела – у меня контактные линзы, я ничего толком не вижу, когда реву.

Задергался мобильник. «Можно возвращаться», – довольно проурчал г-н Кербер.

Я сидела на скамейке на ж/д станции Океанская. В небе мастурбировала поганка-луна, расплескивая на рельсы какую-то дрянь. Было прохладно и ветрено. «Болдинская осень скоро», – подумала я. В конце платформы показалась темная фигура. Она подошла к скамейке и встала напротив меня, играя хвостом.

– Мне скучно, бес, – сказала я.

– Что делать, Лора, – ответил бес и заржал.

Я бросила в него керберовским мобильником, но промахнулась.

Без пятнадцати четыре к платформе бесшумно подъехал товарняк. Я махнула рукой. «Куда ехать?» – высунулся из окна шофер поезда. «Улица Крыгина, дом 55», – назвала я свой адрес. «По пути», – кивнул водитель и сбросил на платформу стремянку. Я поднялась по ней в роскошный салон локомотива, утыканный циферблатами. Все часы показывали разное время: от ноля до 923. Я выбрала себе подходящее и устроилась поудобнее.

                          Послесловие раз

Ну что еще сказать. Я ж почти филолог по образованию, поэтому как-то само собой решилось, что у Кербера буду работать исключительно с писателями. Предыдущая специалистка, на место которой меня и взяли в агентство, считалась неплохой работницей, но после того, как она внезапно эмигрировала на белом катере, образовалась вакансия. Г-н Кербер моей работой с Пушкиным остался доволен. В особый восторг его привел выбор главного монумента. Не знаю, чему уж тут восторгаться: по-моему, выбирать было просто не из чего.

                          Послесловие два-с

– За сладкий миг свиданья готов я жизнь отдать!!!! Рад ужасно.

Каким коротким у него оказался инкубационный период. Каких-то десять лет.

– Я тебе изменила, – вспомнив, подумала я.

– Не может быть, – подумал он, – с кем?

– С Пушкиным.

– А-а. С Пушкиным не считается. Хочешь, я пожертвую для тебя своей жизнью?

– Только попробуй. Мы будем мучиться долго, скучно и счастливо, и умрем в 923.

– Тогда помоги зашить парус.

– Давай.

– Подожди! У меня для тебя сюрприз.

– Давай!

– Отвернись!

– Ну, давай...

– Только не оглядывайся.

...Да, и вот что интересно: Пушкин что, забыл про Лотову бабу?

ЛОРЕ ОТ ЛЁВЫ Т. (сентиментальный рассказ)

Все счастливые семьи дырдырдыр, а каждая несчастливая семья балабалабалабала.

Мы не просто поссорились.

Мы раздолбали друг друга ниже ватерлинии, как в море корабли.

В моей комнате подсыхает, прислонившись к стене, Анна Каренина. На ней темно-зеленое платье из панбархата. У меня есть такое же. Платье длинное, но все равно видно, что Анна босая. Это мой авторский прикол, но дело не в этом. У Анны мое лицо. Как так получилось, я не понимаю.

Он влетает в комнату и сбивает пустой мольберт. С мольберта падает невымытая кисть и чертит на полу изумрудную запятую. Я молчу.

Он закладывает вираж и ложится на обратный курс, в заключение хлопая дверью. На его плече спортивная сумка, набитая явно шмотьем.

Еще позавчера он сказал, что когда я чеканусь окончательно, он навестит меня на Шепеткова и освежит яблоками.

Я должна срочно выполнить одну левую заказуху, но мне не пишется. Если, честно, то и не живется. В таком состоянии хорошо бы опять нажраться, но кто-то добрый возвращает мне мышечную память о прекрасном, и я достаю мольберт. Почему-то захотелось написать этюд с белухами, и я даже сходила в дельфинарий, заплатив вместо 40 рублей 80. Меня тронуло, что администратор дельфиньей резервации отнесся к моему задрипанному этюднику как к личности, и я не стала спорить. Однако белухи так и замерли в состоянии подмалевка на холсте, не пожелав прописываться. Осталось до черта разведенных красок. Я использовала их на Анну Каренину.

Он, конечно же, поехал к маме. Это так тупо.

Я, наверное, не очень гожусь для семейной жизни. Почти не готовлю и почти не стираю. Правда, я придумываю интерьер и делаю ремонты. Но смена интерьера происходит раз в пять лет, а готовка жрачки требует ежедневного участия. Поэтому считается, что я ни хрена не делаю.

Я – творческая натура.

По мнению свекрови, просто хуевая жена.

В глубине души я с ней согласна.

Но, несмотря ни на что, мы жили хорошо. Расползались на лето по разным комнатам и встречались зимой под одним одеялом.

Десять лет мы жили хорошо, зимуя в общей кровати, и наконец выяснили: мы очень разные люди.

«Нас родили разные матери от очень разных отцов...» Он упертый технарь, а я – свободного полета гуманитарий.

Он не хочет признавать очевидных вещей, а говорит, что у меня едет крыша.

Я отвечаю, что у него-то и ехать-то нечему. В общем, все смешалось в доме Об...

Началось с того, что он сказал: его любимый писатель – Лев Толстой.

Я была бестактной. Покрутила пальцем у виска.

Как, спросила я, это может нравиться?– эта насильно сломанная кобыла, и убийство невзаправдашней Карениной, и тупость Наташки, поменявшей часы на трусы, и занудство, прямо-таки невыносимое занудство, и главное, все это вместе – сплошная дурацкая врака, увенчанная апофеозом дебилизма – ремиксом Евангелия, про который и вспоминать-то противно...

Я сказала, что Толстой – мудак и говно.

Он сказал, что говно – это я.

Я сказала, пошел ты тогда на хер.

Он сказал, пошла ты сама на хер.

Вечером я нажралась с двумя соседками, и ночью он выносил мою блевотину в новом тазике, в котором я собиралась варить варенье из черноплодки, но так и не сварила.

Утром я сказала, фиг с ним, с тазиком. Прости, я нечаянно нажралась.

Я хотела мира.

Он ничего не сказал. Мир подошел близко-близко, но тормознулся в трех шагах, на границе войны и перемирия.

Ну хочешь, я постираю твое что-нибудь там? – сказала я.

Он снова ничего не сказал, но мир тихонько подкрался еще на полшажка и замер, недоверчиво поджав хвост.

Я боялась его спугнуть и поэтому решила больше ничего не говорить.

На ночь мы разбрелись по своим комнатам.

Лето, жарко.

Перед сном я слазила в интернет на какой-то литературный сайт и случайно прочитала чей-то рассказ под названием «Монетка». Героиня рассказа тусовалась в аду вместе с классиками литературы. Довольно мерзопакостный Чехов правил адов бал, вел себя непристойно и вдобавок быстро наклюкался. Рассказ мне понравился. Я выключила комп и легла спать.

Проснулась я от ясного ощущения, что в мою комнату, через окно на пятом этаже, пришел Антон Палыч и сел на стенку. Я включила свет и действительно увидела на стене жирную ночную бабочку, но это был не Чехов, а Лев Толстой, Я узнала его по бороде и насупленным бровям. Пришлось встать, накрыть Льва банкой и выбросить на улицу.

Не успела я свернуться на своей девичьей постельке и погасить свет, как Толстой снова был в комнате. Покружив над лампой, Лев Николаевич увеличился до размеров один к одному и сел на мое царское место, подобрав довольно-таки грязные босые ножищи под кресло. Я смотрела на него с дивана, прикрывшись одеялом, и опасливо ждала, что будет дальше. Он же разглядывал меня оценивающе, как будто собирался писать мой портет и заранее определял границы светотени.

– А ты совсем не похожа на Анну, – произнес наконец классик. Это были его первые слова.

– С чего мне быть на нее похожей? – удивилась я.

– Но ты ведь тоже кончишь под паровозом, – заявил он.

– Какое изысканное извращение, – прогноз мне не понравился.

Толстой задумчиво смотрел мне в лоб. – Я бы на тебе не женился, – сообщил он вдруг, – ни при каких обстоятельствах.

– Да и я бы не согласилась.

– Почему?!

– От вас рождалось слишком много детей, – сказала я осторожно. Мне не хотелось нарываться.

Толстой запустил пальцы в косматую бородень:

– Сонька тоже с гондоном желала, да я не любил, – сказал он.

Я бы с удовольствием сказала «скотина вы, Лев Николаевич, мудак и говно», но опять конформистски промолчала. Однако и Лев сменил тему.

– И что сейчас люди читают? Вот ты, например? – поинтересовался он, – бест, как его, селлер какой-нибудь?

Я вспомнила, что от частого употребления на моей клавиатуре начали западать кнопки «х» и «г», и сказала:

– Фуфла не держим. А вы?

– Толстого перечитываю, – сказал Толстой.

– Стремно? – посочувствовала я.

– Да так, – признался он.

– И много еще осталось?

– До хуища, – вздохнул граф.

Я впервые в жизни почувствовала к нему что-то вроде симпатии.

– А вы Библию читайте, – посоветовала я.

Но Толстой, кажется, не расслышал, потому что как раз в тот момент ковырялся в ухе взятой со стола зубочисткой и рассматривал мои книжные полки. Наковырявшись, Лев Николаевич вытер серу о штаны, задумчиво разломил зубочистку надвое и бросил обломки в пепельницу.

– Я смотрю, я у тебя тоже есть, – заметил он.

– Это муж на ДК железнодорожников недавно купил. За 200 рублей, – сказала я и засомневалась: – или за 250?

– Понаставила одних эмигрантов зачем-то... Не нравлюсь я тебе?

– Да... – начала было я, но Лев неожиданно спросил:

– А где твой муж?

– В другой комнате спит.

– Интеллигентно, – одобрил он.

– Жарко просто, – сказала я.

– Так за что ты меня не любишь? – спросил опять Толстой. Он подошел к стеллажу: – Вот, на самый верх задвинула.

– А почему вы Аньку под поезд кинули, – сказала я.

– Аньку, говоришь, под поезд почему, – пробормотал Толстой в бороду, – да потому, что ненавижу ее, блядищу истеричную. Вот почему. Таким, как вы с ней, на рельсах самое место. Самое место.

– Зачем ты пришел, Лев? – спросила я. В моем голосе – и это было удивительно – совершенно не слышалось злости.

Толстой молча дотянулся до книжки в сереньком переплете, раскрыл на титуле и накалякал чего-то там маркером. Маркер он тоже взял со стола.

– А кто тебе больше всех из русских писателей нравится? – спросил вдруг он.

– Горин, – сказала я отстраненно.

– М-да, – пожевал в бороде граф. Он захлопнул книжку и положил ее на край стола. «Анна Каренина, том 1», – прочитала я на форзаце.

– Ну, а из классиков-то наших? – настаивал он.

– Шолом Алейхем.

Шагов я не слышала, поэтому дверь в комнату открылась неожиданно. На пороге стоял Яхтсмен. Он диким взглядом смотрел то на меня, то на Толстого.

– Лорик, ты чего?! – потрясенно спросил он.

– Заходи, твой кумир явился, – сказала я. Поколебавшись, Яхтсмен прикрыл дверь с той стороны и остался в коридоре, чтоб подслушивать. Но Толстой вдруг засуетился, засобирался. Не успела я ничего уточнить, как он здорово уменьшился, расправил крылья и, ни слова не говоря, был таков. «Полетел себя дочитывать», – подумалось мне.

Я цапнула со стола книгу и заглянула вовнутрь. «Лоре от Левы Т., без надежды, с печалью невыразимой», – было написано там. Я плюнула три раза, перекрестилась на «Утоли моя печали», залезла в постель, выключила свет и неожиданно быстро уснула.

Утром муж смотрел на меня с непривычным выражением лица. Я бы назвала это крайней степенью уважения. Я бы даже сказала, что это был пиетет.

– Тебе, Лорик, к врачу бы сходить, – сказал он, и пугливый мир отпрыгнул на десять шагов в сторону, – уж не знаю, к наркологу там или психиатру.

– За каким хреном? – удивилась я. Он выкурил целую парламентскую «сотку», прежде чем я дождалась от него развития сюжета.

– Нормальные люди с бабочками о литературе не разговаривают.

– Иди на хер, – сказала я.

– Сама иди на хер, – сказал он. Знаем мы таких бабочек.

Он, кстати, и про радугу на воде говорит, что это солярка.

Но я все же вернулась в свою комнату, взяла со стола первый том «Анны Карениной» и раскрыла на титуле. Никакого автографа там не оказалось. Но обломки зубочистки в пепельнице, но длинная седая волосина, выпавшая из книги прямо мне на ладонь... ни у меня, ни у него таких нигде не растет. Я, конечно, принесла ему зубочистку и волосину, но он сделал брезгливую морду и сказал, чтобы я выкинула «эту парашу» в унитаз.

– Пошел тогда опять на хер. – сказала я.

– Сама пошла на хер, – сказал он. И добавил еще кое-что.

И я добавила кое-что от себя.

Тут он добавил нового, но я отбилась и сделала очень классную подачу. Такие мячи не берутся. 1:0 в мою пользу.

Но, несмотря на победу, мне было противно. И как-то неспокойно. Вот тогда я и отправилась к дельфинам, а вернувшись, стала писать Анну Каренину. Она получилась с моим лицом.

Но он даже не заметил, что она так похожа на меня.

Он зашел и сказал, что я достала его своими закидонами прямо-таки насмерть, и что я давным-давно уже спятила, и он, чтобы не спятить тоже, идет туда, куда я его отправила.

Но это, конечно, вранье; ведь его мама живет не на херу. Она обитает совершенно в другом месте, в городишке за 200 км, электричка – два раза в день.

Он приедет к маме, она возьмет его на ручки и в сотый раз скажет, что я – бяка и блядь, которая не годится ему и в подметки, а не то что в жены, и он, убаюканный, распустит сопли и окончательно ей поверит. И в итоге на хер отправлюсь я.

Конечно, мы с ним абсолютно разные люди.

Он – мужчина, а я – женщина.

До мамочкиной электрички двадцать минут.

Двадцать минут, а я в одних трусах.

Жарко.

Я срываюсь с места и сбиваю непросохшую Анну. Она скользит по полу и падает, слава Богу, навзничь, и смотрит на меня мокрыми глазами снизу вверх.

– Уй, сорри, – бормочу я и перепрыгиваю через нее на подлете к шкафу.

Некогда мне. Мне сильно некогда.

Я хватаю первое попавшееся и напяливаю, кажется, задом наперед. Точно, задом наперед. Переодеваться нет времени. Мое единственное вечернее платье из зеленого панбархата оказывается с декольтированной спиной. Замечаю, что так даже интереснее.

Я бегу вниз по лестнице, теряя тапочки: один остается на четвертом этаже, другой падает в пролет где-то между третьим и вторым.

Мне некогда.

Дырдырдыр лучше, чем балабалабалабала.

Я скажу ему, что перечитала Толстого и он мне страшно понравился.

Я бегу всю дорогу, и платье изумрудного панбархата трагично сбивается с левого плеча. На меня оглядываются.

С высоты виадука я вижу, что на перроне уже почти совсем пусто. Электричка – та, что к маме – шипит, набирая полную грудь воздуха.

Я не успеваю. Я бегу по краю перрона и теперь уже явно не успеваю, но по инерции все еще продолжаю бежать. Если я остановлюсь, то упаду.

Электричка трогается и ползет прямо на меня. Я не понимаю, что мне надо сделать шаг назад и влево, чтобы не попасть под ее зеленую скулу.

Я вижу растерянное лицо машиниста. Он машет мне руками.

Меня тянет вперед и вправо.

Кто-то хватает меня за платье в районе поясницы и я слышу, как трещит мой панбархат.

Но я больше не падаю на электричку. Я падаю навзничь.

– Ты чего босиком?! – говорит он, поднимая меня с захарканной платформы. Я вижу его испуганные глаза совсем близко, – тоже мне, Анна Каренина.

Он держит меня обеими руками.

Мне нечем дышать.

– Пойдем домой, – говорит он.

– Лев Толстой – мудак, – говорю я шепотом. У меня нет голоса.

– Мудак, мудак. На вот, куртку накинь, у тебя платье сзади до самой жопы разодралось.

– Мудак и говно,

– Говно, говно. Пошли скорей, тачку поймаем, что ли.

РАДИО FINE

 
                    Radio gu-gu
                    Radio ga-ga
The Queen, «Radio Ga Ga»
 

– Немирович!

– Чего тебе, Данченко?

– Нам с тобой опять пиэсу под дверь подложили. – Да? Ну и как?

– Да вот думаю, имеет смысл поставить.

– А хорошая пиэса-то?

– Трудно сказать. Уж очень много массовки.

– А ну-ка, ну-ка...

* * *

Тело Ленина не знало, что и думать: вот уже часов шесть, как ему не являлось никаких соприкосновений с действительностью. Пересиливая и томя себя, прислушиваясь к отсутствию внешних звуков, оно выжидало. Наконец откинуло пластмассовой рукою крышку гроба, привычно разъединило проводочки сигнализации и, озираясь, вылезло вон.

Телохранителей не было. Ни внутри Маузоллия, ни снаружи. Таким образом, Ленин покинул свое убежище никем не замеченным. Это была хорошая примета, и Ленин се оценил: обычно, когда он шел на зов, розовощекие нубийцы-охранники вмешивались и каркали под руку – хоть и невнятно, но тревожно. Ленину приходилось всякий раз исхитряться, чтобы перейти на второй уровень, откуда его почти всегда возвращали назад. Но теперь переход был легок и светел – совсем как то пророческое стихотворение, написанное в день, когда была разбита ГОЛУБАЯ ЧАШКА.

 
Голубая чашка
Покатилась на пол
Голубая чашка
Отломила лапу.
Голубое небо
Свалится на запад.
Где я только ни был,
We shell over come some day.
 

Мама и старший брат Алек Зандер набили Вована за посуду, но похвалили за стихи. В тот день, собственно, и родился великий русский писатель-драматург Владимир Ульянов, известный советским и зарубежным читателям под псевдонимом Ленин. И если бы не Фанька, это сумасбродная австровенгерка, косящая под Лилю Брик в своей невыносимой любви ко всему непонятному, не перепутала в антракте последовательность дальнейших действий и настояла на своем, все сложилось бы совсем иначе.

С Фанькой тогда вышло гаже некуда. Об этой конченной романтической дуре хочется слагать блюзы, но выходит лишь рэп, причем рэп разнузданно-аритмичный, бессовестный в своей замысловатости, рэп, лишенный простых предложений без однородных членов, рэп, жаждущий деепричастных оборотов и обильных выделений в статусе прилагательных. В общем, ужас один, а не баба была эта Фанька.

Ленин ее не любил, как бы ни врал Э. Э. Радзиньски – у Ленина была тяга к другой женщине, но не было выхода. Бросить Фаньку он не мог по банальному, обыденному до неприличия резону: те самые оракулы, что предсказали когда-то появление в небе нужной звезды, напророчили Вольдемару кончину от Фанькиной руки, а роковые женщины возбуждают писателей-драматургов невероятно. Как бы пошло это ни звучало, но факт есть факт: Фанька была музой Ленина…

А музу как прогонишь?

Чувствуя, как непоправимо смешались в его голове сведения о мироздании, кутаясь в парадный саван с магическим символом на груди, Ленин пересек Красную Площадку и поравнялся с киппадокийским блаженцем Василием, лубочные купола которого поддерживали спешно светлеющее небо. Народу на Площадке почти не было. «Уезжать надо отсюда», – в который раз подумал Ленин и машинально сотворил намаз на контрфорс православной кирхи. Над безлюдным городом поднималась одинокая, невероятно крупная звезда. «Как ей имя?» – затосковал Ленин, но вспомнить так и не смог. «Назову тебя Маузоллий», – решил он.

В тот же момент центральная городская площадь заполнилась людьми, а на противоположной оконечности страны, в ее правом нижнем углу, в небольшом губернском городишке Владивостоке произошла пересменка ди-джеев радио Fine,

Москва, большая, шумная и до невозможности родная, дразнила новыми мостами, вечерними подсветками и дорогими людьми. Но человеку с температурой не хочется мостов и иллюминации. Все воспринимается им как скрин-cэйвер с аквариумом – человек хочет стать гурами и уплыть к чертовой матери в правый нижний угол. Потом все прошло, но главное, из-за чего я прилетела в Москву, так и не было мной выполнено. Правда, не по моей вине. Откуда я могла тогда знать, что Ленин, не дождавшись меня – я все время откладывала дату приезда – снимет все свои накопления со спецсчета и сам приедет к нам с Кербером во Владик? Разумеется, ему помогли: табличку со стебным текстом «Доступ к телу Ленина временно прекращен» сам он сочинить не мог. Не того сорта драматург, хотя и великий.

В общем, мы разминулись, и этот персонаж, о котором история литературы и кинематографии сохранила так много псевдовоспоминаний псевдосовременников, что он едва не превратился в легенду, чуть было реально не подставил меня перед Кербером. Но я этого еще не знала. Я просто – по какому-то наитию – купила билет до Владивостока и плейер, чтобы пережить взлет: все нормальные люди боятся лобовых столкновений с транспортным средством Захарова Андреича.

Я купила авиабилет, и у меня получилось вернуться.

Вообще-то, если вы решитесь приехать во Владивосток, у вас тоже должно получиться. Например, из Москвы до Владивостока ходит фирменный поезд «Россия», за семь суток наматывающий на колеса девять тысяч километров Транссибирской магистрали. Каждый иностранный турист почитает за большую удачу приобщиться к длине Транссиба именно в купе «России», поглядывая на одноименную страну глазом, сомлевшим от дорожного однообразия напитков.

Но мало кто из иностранцев знает о еще более экстремальном варианте преодоления больших расстояний – поезде «Харьков – Владивосток», пахнущем на пути туда подсолнечным маслом, а на пути обратно – копченой горбушей; поезде, ушлые проводники которого спекулируют прокатом постельного белья и не позволяют брать кипяток для заваривания лапши, утверждая, что титан в вагоне предусмотрен исключительно для чая. Чая они, впрочем, тоже не подают.

И совсем уж немногие ротозеи пользуются для туристической поездки во Владивосток самолетами. Оно и понятно: самолет – штука для ротозейства неподходящая. Во-первых, из нее редко что бывает видно, а во-вторых, большую часть пути между Москвой и Владивостоком самолет летит над сушей, а в этих обстоятельствах роль закрепленных за пассажирскими местами спасательных жилетов становится такой же загадочной, как и законы аэродинамики.

М все-таки самолеты во Владивосток летают. Если хотите, можете купить билет компании «Домодедовские авиалинии» – получите совершеннейший отстой с традиционной для Совдепа жесткой курицей, просроченной горчицей и стюардессами-мизантропками; зато у них Илы, а они летают без промежуточной посадки в Новосибирске или Абакане. А можете долететь и на Ту-154 компании «Владавиа», У этих нормальный сервис, но почему-то не носят бесплатных водок и коньяков, к тому же один самолет однажды упал и сто с чем-то человек погибли, что, конечно, на фоне благополучной полетной статистики – чистой воды хрень, мелочь и вообще просто несчастный случай. Но при любом раскладе, какую бы авиакомпанию вы ни выбрали на пути во Владивосток, ваш самолет приземлится совершенно в другом городе.

Действительно, владивостокский аэропорт расположен в Артеме, и этот наивный обман – на самом деле маленькая контршпионская хитрость, точь-в-точь такая же, как и та легенда, по которой Артем считается шахтерским городом, хотя там нет ни одной шахты, а имеется всего-навсего дом культуры ОАО «Приморскуголь», да и он для отвода глаз, потому что единственным признаком культуры в ежегодных собраниях акционеров ОАО «Приморскуголь» служит галстук генерального директора. В общем, к этим многочисленным вракам все местные давно привыкли и никто уже даже не смеется,

И хотя добраться до Владивостока можно разными способами, выбраться из него – практически только двумя: либо умереть, либо уехать отсюда навсегда, что, в сущности, одно и то же.

А внутри города ходят автобусы и работает радиостанция Fine.

*  *  *

Ленин, хоть и успокоился, увидав под лучами Маузоллия толпы трудового и прочего люда, решения своего об отъезде не отменил. «Извозчик! Эй, извозчик!» – крикнул он, прыгнув наперерез кавалькаде квадрациклов.

Президентский кортеж, отбросив тело какого-то придурка бампером головной машины, проследовал в Боровицкие ворота, даже не сбавив скорости. Мало кто видел это случайное ДТП, а те, кто видел, тут же отвлеклись на другие картинки. Полежав секунды четыре под Великой Кремлевской Стеной, Ленин встал сначала на четвереньки, затем – по стеночке – вертикально на ноги и довольно резво засеменил прочь от опасного места, постепенно распрямляя свое не знающее боли и смерти тулово. Исчезновение потерпевшего произошло столь стремительно, что журналистам иностранных информагентств не досталось ни крошки от сенсации, которая то ли была, то ли просто ее очень сильно хотелось.

«– Господин президент, вам срочная депеша, – сказал видный клерк из администрации главы государства, высматривая в ковровом покрытии Кабинета несуществующие соринки.

– Йобаныврот, – не вслух сказал президент, ознакомившись с текстом, после чего добавил голос: – кто еще об этом знает?

– Только дежурные таксидермисты.

– Вы меня поняли, да? – президент поднял на клерка ясный, почти бессмысленный взгляд. Клерк ударил себя в грудь подбородком и прошептал утонувшими в ковровом покрытии каблуками: «служу Отечеству».

Здесь автор обещает, что впредь не вернется к Большой Политике ни единой буквой, принеся в жертву своему хорошему вкусу сведения о судьбе вахтенных чучельников. Тем более, что ничего плохого с ними не случилось. Хорошего, правда, тоже».

Это из другого тома, но какая разница, если во всех томах – правда. Тем более, что Э. Э. Радзиньски – мое персональное изобретение («креатиффчик», как любят выражаться продвинутые автобусные водители), я его породила от транспортной тоски, но я его не убью, ведь я не революция, чтоб поедать своих детей, как ни отравляли они мое бытие. А некоторые пытались обвинить меня в расизме. Но мне наплевать, потому что как раз в расизме меня обвинять очень глупо. Достаточно сказать, что один из водителей, работавший на 60-м маршруте, являлся по совместительству азербайджанцем. Именно эта гнида, получив с меня пятерку мелочью, никогда не ждала, когда обе мои ноги стряхнут прах его автобуса. Он запомнил меня в лицо и каждый раз трогался с места, едва одна моя нога касалась асфальта. Я имела тысячу возможностей довести до абсурда замысел природы, разодравшись по намеченной ею продольной линии. Только профессиональная ловкость и изворотливость спасали меня от раздвоения личности, так что азер каждый раз уезжал расстроенный.

 
«Нас не догоняаааат,
нас не догоняаааааааааааат...»
 

Чуть не забыла: как-то у этой падлы поломалось радио, зато появилась кассета с Асмоловым, а потом он купил «Гостью из будущего». Кажется, о нем уже кто-то написал рассказ, который кончился абсолютно ничем. На самом деле, спустя положенный срок, эта скотина утонула в говне.

«Радио Fine принимает музыкальные заявки от своих слушателей».

Владивосток – по-своему прекрасный и по-своему же ужасный город. Самое прекрасное здесь – это восходы над морем, а самое мерзкое – водители маршрутных автобусов. Если вы приедете во Владивосток, вы обязательно с ними встретитесь, потому что они буквально повсюду.

Раньше я, как и вы, заблуждалась, полагая, что водителями автобусов становятся от безысходности. Это не так. Ими рождаются. Я видела новорожденных автобусных водителей – мерзкое зрелище. Взрослых особей тоже легко узнать; как правило, матерые водители одеты в китайские треники из мягкого стеклопластика (обычно синего цвета, но бывают и черные, и серые) и вязанные из анаши кофты. В сезон холодов позади водителей, на спинке сиденья, висит китайская же куртка под дерматин.

Вообще о них уже так много сказано, что мне кажется, это описание я где-то свистнула. И я остановилась бы на сугубо личных впечатлениях, но скажите, как можно не упомянуть обязательную атрибутику автобусного водителя – сигареты «Петр I» (крепкие) и любовь к радио? Как утверждают зоологи, радио призвано заменить водителям эстетические потребности организма. А вы заплатили свои деньги за проезд, стало быть, заткнитесь и слушайте водительские песни.

Во Владивостоке их крутит радио Fine.

«Привет всем, кто настроился на волну радио Fine!»

Не знаю, как поступаете в подобных невыносимых ситуациях вы, а я вспоминаю тезку Кербера, Эдуарда Радзиньски – отвлекает. Особенно, когда в женской прогимназии имени цесаревишны Татианы второй день стоит настоящий тарарам, потому что там готовятся к Рождеству, и обязанности распределили хоть и поровну, но несправедливо. Например, Фанни досталось печь пирожные к чаю, а она не умела.

Девочка совсем было хотела не пойти на праздник и непременно бы осталась дома, кабы не одно «но»: не встретиться с Володей Ульяновым, учеником соседней мужской гимназии, было ей совершенно не под силу. А бал планировался совместным, мальчики и девочки двух учебных заведений будут танцевать весь вечер и целоваться за тяжелыми гобеленовыми портьерами, за которыми обычно так трудно отыскать вакантное место, но трудно – не значит невозможно. Фанни любила целоваться.

История, как всегда, закрывает рот на самом интересном. Например, мы так и не узнаем, любил ли целоваться Ульянов, а если любил, то умел ли это делать, не напускивая слюнявых ручейков в рот влюбленной в него гимназистки. Поскольку нам не известна данная тонкость, оставим ее в покое и пойдем дальше, согласившись с тем обстоятельством, что, каr бы дурно ни целовался будущий Ленин, Фанни это нравилось. Настолько, что она выкупила у старшей сестрицы-рукодельницы обещание испечь четыре дюжины эклеров, добровольно расставшись в обмен на это с великолепным, совершенно новым альбомом... роскошным альбомом с золотым обрезом и такими соблазнительными розовыми страничками, что сравниться они могли в своей притягательности лишь со знакомыми нам гобеленовыми портьерами.

Володя же Ульянов не терял ничего. А, ничем не жертвуя, мужчина не способен оценить презента фортуны в виде женщины, потенциально готовой на гобелен. Аксиома! Фаньке предстояло проверить ее на своем опыте и с печалью убедиться в том, что аксиомы не требуют доказательств. Впрочем, Ульянов впоследствии наломает так много дров, что одно-единственное полено в образе Фаньки можно легко исключить из прейскуранта недобрых поступков драматурга. Однако злопамятный автор этой повести не забудет ничего. Главным образом потому, что глупая очкастая австровенгерка чем-то – не ищите и не высматривайте, чем – близка его сердцу».

Как ни просила я Ленина вспомнить момент, в который он выбрал направление отъезда из Москвы, все было бесполезно: старая мумия твердила что-то невнятное. Из тех писателей, с кем мне пришлось столкнуться за время работы у Кербера, этот был самым трудным. Даже Лев Николаевич Т., вторая и отнюдь не последняя встреча с которым произошла у меня несколько позже, не произвел на меня столь удручающего впечатления, как это чeчело, вместившее в себя такие обрывочные воспоминания, что соединить их в общую композицию почти не представлялось возможным. Впрочем, у меня была совсем другая задача, совсем другая. Если хотите, мы съездим с вами на могилу, что на Лесном кладбище 14-го километра. Я вас сама и отвезу.