Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Лора Белоиван Маленькая хня
Повести и рассказы

Про себя

В возрасте 9 месяцев поняла, что существую. Существование – одно на двоих с пряником. Мы были соединены с ним длинной соплёй. Я пытаюсь слизывать с пряника глазурь, подлезая под соплю. Потом открылась дверь, вошел дед, и пряник прекратился. Дед забрал меня из больницы – как после рассказали, он увидел пряник и решил, что лучше пусть ребёнок умрёт дома. В итоге вылечил. Моё первое слово было «дедок».

В год – какие-то дети на зелёных горшках. И я не исключение.

В два лексикон слишком беден для аргументации. Я просто тяну маму за руку, уговаривая ее таким образом подойти поближе к мусорке и вместе поесть оттуда кукурузных палочек. Но мама сильная. А какой-то мальчик ел. Потом пришел автобус, мусорка, палочки и мальчик перестали быть, и в окне проехало зеленое дерево с птичками.

Папа всегда даёт, что ни попрошу. Дал попробовать красный перец. Дал подержать горячий паяльник за жало. Потом подарил синюю изоленту, и я заклеила себе глаз.

Научилась пукать в ванне.

В три разрезала пополам двухвостку, а починить не смогла. Внутри мокрицы – вода. Белену есть нельзя, а паслён – можно, но тоже нельзя.

Стоим с каким-то мальчиком над ямой, в ней плавает что-то мёртвое.

Жареная кукуруза, которую продают узбеки, вкусная только на вид, потому что на самом деле узбеки плюют на неё чаем, иначе не склеится.

Накрасила губы лаком для ногтей.

Ужасный год.

В четыре узнала грамоте. Первое прочитанное слово – «Москва». Первое написанное – «ПЕЗДА»,

Так и живу: ни туда, ни сюда.

В пять думала, что все люди – родня. Спрашивала, кто кем кому приходится. И еще считала, что выражение «разменять деньги» обозначает поменять меньшую сумму на большую. Тырила 10 копеек, несла в молочный магазин и требовала разменять на 15. Самое удивительное, что разменивали. Почему и когда перестали, не помню.

В шесть, натырив по карманам родственников и наменяв в молочном магазине 1,5 рубля, пошла в универмаг и купила пластмассовую картину «Ленин в октябре». Это был первый странный поступок в моей жизни. Объяснить его я не могу.

Тогда же подарили старый портфель, и я ходила, как бюрократ, таская его за собой повсюду. В портфеле лежали театральный грим, зеркало, палочки от мороженого, собранные на автобусной остановке, и прочие важные документы.

В семь меня на сутки отдали в дружественную семью второго секретаря горкома, потому что умер дед и мою психику решили не травмировать похоронами. Дружественная семья проживала в номенклатурном доме в парке за зеленым забором. В их квартире была ванная с окном и попугаем. Так что моя психика была травмирована буржуазной эклектикой. Теперь у меня тоже есть ванная с окном и попугаем. Не прошло и тридцати лет.

В восемь попросила родителей отдать меня в музыкальную школу на фортепьяно, а они сказали, что «уже поздно». Так я поняла, что молодость не вернёшь.

В девять, прямо в день рождения, меня спросили, есть ли у меня любимый мальчик. Я надулась и ответила, что «мой любимый мальчик еще не родился». Это была истинная правда, а они подумали, что хамка растёт. По моим недавним подсчетам, к тому моменту ему оставалось еще около шести месяцев сидеть в животе моей свекрови.

В десять у меня появился первый младший брат под названием «Денис», и я лишилась своей комнаты.

В одиннадцать у меня появился второй младший брат. Он родился в мой день рождения. Тогда я считала, что худшего подарка просто невозможно себе представить. Потом мне надарили столько ненужного барахла, что Лёшка на его фоне – просто прелесть наиполезнейшая.

В двенадцать поняла, что красавицей мне не быть, так что надо попытаться хотя бы стать умницей. Для этого начала учить наизусть Энциклопедический словарь. Выучила все штаты США и поставила на себе крест.

В тринадцать полюбила Криса Нормана. Ниддлз энд пинз до сих пор нравится безумно, хоть ты тресни.

А потом побрила волосы подмышками и окончательно сформировалась как личность

КЕРБЕР И СЫН LTD СО.

ПОВЕСТЬ БЕЛКИНОЙ

Я сидела на скамейке на ж/д платформе станции «Океанская» и размышляла, дала б я Пушкину или нет. С одной стороны, вроде все давали, с другой – западло; все ж давали. Вот опоздала я на электричку, луна в небе – может, повыть? – а тут бы сейчас А.С: здравствуйте, мадмуазель, пойдемте вставим в вас часть меня. Пошла бы? Сижу и думаю: поскакала бы вприпрыжку. Даже вот в эти кусты согласилась бы залезть, если, конечно, там не сильно насрано.

Сзади послышались шаги. Втянув голову в плечи, я все же не оглянулась: какой смысл оглядываться, если то, что сзади, сейчас будет уже тут. На скамейку рядом со мной плюхнулся приятного вида молодой человек. Он хмыкнул и спросил самое неоригинальное из всего, что можно было спросить:

– Об чем мечтаешь, краса-девица?

Я посмотрела на него и решила, что он вполне безопасный, даже симпатичный вполне, а Луна в небе так высоко, что вой, не вой – не услышит, и поддержала беседу:

– Да вот думаю, дала б я Пушкину или не дала б. Симпатичный молодой человек открыл было рот, потом закрыл, открыл во второй раз и, вскочив вдруг со скамейки, заорал на всю Океанскую:

– И ты еще думаешь?! – затем он перевел дыхание и обличил: – Дура!!!

Молодой человек, довольно, кстати, пьяный, сбегал до следующей скамейки, затем вернулся и встал передо мной вещей кауркой:

– Я бы дал, – сказал он.

Было у него с собой полторы бутылки водки, мы их вылакали – электрички так и не случилось до утра, а потом (вернее, в процессе) залезли с ногами на скамейку и читали по ролям «Сцену из Фауста», я была за Фауста и не мне достались любимые строчки: «На нем мерзавцев сотни три, две обезьяны, бочки злата да груз богатый шоколада», зато как замечательно-устало велела я «все утопить». Меня уже сильно тошнило, я слезла и пошла в кусты, а он поперся за мной, и заботливо держал мой лоб, как Наташа Наташе в неожиданной попойке; в общем, нет ничего удивительного в том, что утром в электричке мы познакомились, а через два дня сняли общую квартиру.

Как говорят в театре, с тех пор прошло десять лет. Симпатичный молодой человек оказался не идеален – однажды у него не отсох язык назвать своим любимым писателем Толстого. Но самое главное, он до сих пор – всю нашу совместную жизнь – нагло, уперто считал себя в моих глазах вне конкуренции. Частично такую уверенность питало другое его неизменное кредо – яхта «Луч», на которой он лихо курсировал по любой воде и почти при любой погоде. Эх, ма, тру-ляля, не женитесь на курсистках... Красивое зрелище, очень красивое, ничего не скажешь; впрочем, кто из нас без недостатков, пусть кинет в себя камень.

                                                    Предисловие

А вообще речь пойдет совсем не об этом.

Настоящее начало этой коротенькой повести – полный и беспощадный кризис жанра. Этот кризис довел меня до перемены профессиональной ориентации. Я слишком долго сочувствовала витязю на распутье: дескать, налево пойдешь – говна найдешь, направо пойдешь – огребешь, прямо – шлагбаум. Ничего подобного. Как только я вызрела, мне тут же назначил встречу директор одного туристического агентства. Зарплату обещали такую, что лично мне не снилась даже в период губернаторских выборов.

Сказать, что мне надоела журналистика, значит, не сказать ничего. Она мне надоела заглавными буквами. Вот так: НАДОЕЛА. В тридцать три просыпаться по утрам от того, что звонит мудак с диким именем Аннатроллий, считающий себя моим шефом; выслушивать долгую нутотень про умного сына на противоположном берегу Тихого океана – я представляла этого сына, по мэйлу пытавшегося толкнуть мне партию грузовиков системы Amrican БелАZ... представляла и чувствовала, что придет день, и я убью Аннатроллия и всю его семью. При чем здесь журналистика? – спросите вы. «А хер его знает», – отвечу я и буду, как всегда, права, потому что всю жизнь плевать хотела на причинно-следственные связи.

В общем, я не очень долго думала, в какую сферу подамся после того, как откину перо. Два вида деятельности с детства привлекали меня до приятности в животе: профессия смотрителя маяка и профессия егеря-обходчика. Поскольку ни то, ни другое мне не светило и теперь, выбора практически не оставалось. Другими словами, мне было все равно. Ну, или почти все равно. Так почему бы и не туристическое агентство?

Называлось оно простенько: «Кербер и сын». Разметалось же практически в центре Владивостока, в старинном особнячке, приткнувшемся к зданию местного союза художников, угол Светланской и Алеутской, вход со двора – там, где старая водокачка и паркинг краевой администрации. Аренда площадей здесь очень дорогая, а турфирма занимала ни много ни мало два этажа из четырех возможных. Телефон мне дал один приятель. Я позвонила. Мне назначили.

Господин Кербер поразил меня своей синей шеей. Она была, конечно, не примитивного кобальтового цвета, а очень разнообразных оттенков, от лазоревого блика на крупном и круглом, как канализационное колено, кадыке, до матового индиго под ушами. От шеи было невозможно отвести взгляд. Во всяком случае я, немало повидавшая уродов в своей жизни, вынуждена была собрать все силы, чтобы смотреть визави в лицо, а не под.

– Вас рекомендовал очень уважаемый человек, – сказал господин Кербер и назвал фамилию моего приятеля. Из уст Кербера фамилия друга прозвучала, как рык с переходом на лай: многие остзейские фамилии звучат в исполнении остзейцев именно так; это мою фамилию можно лишь промяукать. Или ударить ею в колокол,

– Спасибо, – почему-то сказала я.

Первые две недели я не занималась ничем, не считая попыток въехать в ситуацию. Никого из своих новых коллег я в глаза не видала: по выражению секретарши Нелли, все работали «в поле». Из ее не очень фактурных речей я сумела выяснить лишь то, что:

1) агентство действительно элитное (кто бы сомневался!);

2) маршруты индивидуальных туров (насколько я поняла, для очень богатых иноземцев) часто выходят за пределы страны (глубоко за пределы – выразилась Нелли);

3) господин Кербер не приветствует даже подобия утечки информации (конкуренция? – понимающе спросила я, на что Нелли залезла вместо ответа под стол за упавшей ручкой и просидела там, пока я не вышла из приемной).

Тем не менее по прошествии этого полумесяца, проведенного мною с худлитом в руках, я получила зарплату, сопоставимую с гонораром за какой-либо заказной фуфел накануне крупного политического мероприятия. На радостях пошла и купила яхтсмену новый куртяк на зиму. «Ага, спасиб», – сказал он.

На семнадцатый день тунеядства господинн Кербер (звали его, кстати, Эдуард Эдуардович) вызвал меня к себе и, сияя бирюзовым кадыком, сказал:

– Вы должны в очень короткий срок – я думаю, это будет максимум девять дней – подготовить экскурсию по пушкинским местам.

– Понятно, – кивнула я.

– Вам не может быть понятно, – возразил шеф, – потому что я еще не закончил. Экскурсия должна включать в себя только те места, где Пушкин никогда не был.

– Это как это?

– Идите и работайте, – объяснил руководитель фирмы. Ну что сказать. Я пошла и стала работать.

В кабинете стоял еще один стол с компьютером и кактусом перед монитором. Из этого натюрморта я вывела, что моя неведомая соседка (почему-то ни один мужик не ставит кактус перед монитором) – не большого ума дама. И, тем не менее, вот уже минимум 17 дней она работает «в поле». Значит, справляется.

Создав документ, я переключилась на Caps Lock и набрала заголовок: «ПУШКИНСКИЕ МЕСТА», Под ним поставила цифру «1», супротив которой написала: «Черная речка» (кстати, обалденной красоты место в пригороде Владивостока, все та же станция «Океанская». У нас с яхтсменом там домик, начатая банька и десять вязанок кирпичей в огороде, если, конечно, к ним еще не приделали ноги). Пункт второй образовался самостоятельно: раз пошла такая карусель, то почему не включить в маршрут Пушкинскую улицу, начав прямо от роддома и вверх на сопку, там и видовая площадка с фуникулером, можно на город сверху плюнуть, если безветренно.

К моему собственному изумлению, план не только был вчерне готов уже к концу дня, но и относиться к нему в какой-то момент я начала серьезно. Еще пару дней я облизывала детали, а на четвертый г-н Кербер, просмотрев распечатку с подробным описанием 17 пунктов тура, одобрительно почесал себя за ухом, слазил во внутренний карман пиджака и протянул мне мятую шоколадную конфетку. Конфета с дурацким названием «двойная радость» до сих пор валяется у меня в столе сладкой памятью о признании моих адаптационных способностей.

Не на девятый, а на седьмой день Эдуард Эдуардович пригласил меня в свой кабинет и выдал охренительной толщины конверт.

– Это вам на расходы, – сказал он, – чеки можете не сохранять.

– Спасибо, – ответила я, сглотнув.

– Удачи, – приветливо оскалился шеф, – кстати, ваш паром на Русский отходит через четыре часа. Можете съездить домой за зубной щеткой или что там еще вы с собой возите.

Вопрос, что я должна делать на острове Русском, так и не вылез из моей глотки, подавившейся воспоминанием о «двойной радости».

Дома я сообщила, что уезжаю в командировку. «Куда?» – спросил муж. «Хрен его знает», – хотелось ответить мне. «Да тут, рядом вокруг», – сказала я. «Ну ты там это, смотри», – подумал он мне. «Да я, может, еще сегодня вернусь». «Да не спеши, чего там», – подумал он в ответ.

А и в самом деле – вернусь так вернусь. Будет приятная неожиданность.

Я покидала в рюкзак немного универсальных шмоток, запас белья и предметы личной гигиены. Поела две холодные котлеты из кастрюльки, переложила в карман куртки выданный Кербером мобильник (мой он наказал мне оставить в офисе), а блок хай-лайта купила уже по дороге. На Русском я, если честно, рассчитывала просидеть до последнего парома в город, но мало ли что.

«Мало ли что» случилось почти сразу, как только возле причала на острове не осталось ни единого пассажира, кроме меня. Я сидела на леере, размышляя, как бы достать сигарету, когда обе руки держатся за перила, и смотрела в близкую воду. В воде плескались радуга, размокшие бычки, щепочки, инсулиновый шприц, хребет камбалы и пара целлофановых пакетов. Достать из кармана сигарету без помощи рук не получалось, поэтому я слезла с леера и увидела мужчину. Он смотрел прямо на меня, стоя буквально в двух шагах. Одет он был в джинсы, китайскую (хотя, может, и корейскую) кожаную куртку светло-рыжего цвета, а на голове его была красная бейсболка с синей надписью «USA Navy – forever». В руках он держал какую-то темную тряпку.

Я рассмотрела эти детали за какое-то оглушительно короткое, пахнущее карбидом мгновение, а потом набрала полные легкие отравленного воздуха и упала в обморок. А когда очнулась, упала во второй раз, так как прямо над собой увидела озабоченный портрет Пушкина работы Кипренского. Изысканно матерясь, портрет хлопал меня по щекам перчатками. Красная бейсболка была перевернута козырьком назад.

– Тетенька, извольте более не пугать меня, – сказал Пушкин, когда я окончательно пришла в себя. Он встал с коленок и отряхнул джинсы все теми же перчатками, принятыми мною за тряпку.

– Какая я вам тетенька, – сказала я, – я на 27 выгляжу. Ну, на 28.

– Ваш почтенный возраст, конечно, стал для меня предметом некоторого разочарования, – сказал Пушкин и подал мне руку, чтобы я поднялась с частично асфальтированной земли. – а Цербер, друг, блядь, pardon, человека – порядочная, между нами говоря, свинья! Хоть бы предупреждал... Фу, как пахнет.

Ага, таки правда пахнет.

– Цербер, значит? – промямлила я, – а я-то думала, немец он.

– Грек, – небрежно, но очень ловко цвыркнул сквозь зубы Пушкин, попав прямо в глаз висевшему на билетной кассе Сергею Чигракову, – пойдемте, тетенька, пора уже начинать. У нас с вами, увы, не так уж много времени.

Подойдя к самому краю причала, Пушкин перегнулся через леер и крикнул кому-то, сильно извернувшись вправо:

– Захарон Андреич! Свободен, брат! Встретили!

Я выгибаться не стала: зашла с другой стороны заколоченной будки и увидела почти анфас белый прогулочный катер, отваливающий от берега. Закатное солнце, стекающее по лобовому иллюминатору, великолепно маскировало таинственного драйвера. Карбидная вонь растворилась в слабеньком норде.

– Пойдемте, тетенька! – кивнул великий русский поэт.

– Меня, кстати, Лора зовут, – сказала я.

– Мне это как-то похуй, – сообщил Александр Сергеевич и ступил на воду. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за своим подопечным.

– Куда мы идем? – спросила я, топая по Босфору Восточному и стараясь, чтобы волны (пару баллов все-таки было) не перехлестывали выше шнурков на кроссовках.

– В кабак, – сказал поэт, – очень хочется осетрины. Ну, и цыгане чтобы были11
  Здесь было бы хорошо порассуждать об упомянутых предметах гастрономии. О значении цыган и осетрины в русской литературе. Об их достоинствах и, в конце концов, безбрежной символичности. Любой нормальный писатель именно так бы и поступил, мимоходом содрав, по примеру Мураками, рекламного баблища с пары-тройки ресторанов, но я этого не сделаю. Во-первых, потому что я не писатель, хоть и имею с ними дело. Во-вторых, потому что ни цыган, ни нормальной осетрины во Владивостоке нет. А раз нет, то и рассуждать о них не вижу никакого смысла. (– Прим. авт.)


[Закрыть].

Мы с Пушкиным пересекли Босфор, Золотой Рог, привокзальную площадь и пожрали там, куда он указал пальцем – в кинотеатре «Океан»22
  Ресторана «Утка по-пекински» в кинотеатре «Океан» больше нет. Пушкин застал в городе В. период победы ресторанов над кинотеатрами, которые позже были восстановлены в прежнем статус-кво. (– Прим. авт.)


[Закрыть]. Большая вывеска с надписью «Утка по-пекински» на фасаде киношки манила поэта зеленым неоном, но тот факт, что собственно утки в тот день не подавали, расстроил Александра Сергеевича до невозможности. Официант, глядя на Пушкина прозрачными глазами, поведал, что на границе карантин, ветслужба тормознула китайскую дичь где-то в Гродеково, а из местной утки утка по-пекински не получается.

– Пшол вон тогда, – сказал Пушкин, – неси чего-нибудь.

– Значит, э-э, скоблянки из трепанга, гребешки с чем там у вас, свинину в сладком соусе, рис с овощами. Пока все, – вежливо заказала я и незаметно для Пушкина сунула официанту десять баксов.

– Выпивать будете? – благодарно осведомился холуй.

– Ах да. Гжелки. Пока триста.

– Гжелка вся паленая, – шепнул он мне.

– Тогда чего почище, можно из местного. Официант принес два блюда и графинчик.

– Мы будем есть из общей миски? – возмутился Пушкин.

Официант закатил глаза.

– Это китайский ресторан, – пояснила я, – но вот можно наложить в пирожковую тарелку.

Пушкин вздохнул и придвинул к себе блюдо с гребешками. Я посмотрела на это дело и придвинула к себе блюдо с трепангом. Выпивали мы тоже как-то без тостов. Дружба явно не клеилась.

– Говно кабак, – сказал Александр Сергеевич, отодвинув чашку с недоеденной свининой, – даже девок нет. И гидиха старенькая, как назло. Тетенька, вы были красивы в юности, да?

Я взяла в руки фолиант с фотографиями еды и открыла на десертах.

– Морошки не желаете? – предложила я поэту. Вытаращив свои абрэковские глаза, Пушкин некоторое время молчал. А потом обратился ко мне с длинной проникновенной речью:

– Еб твою мать! – сказал Александр Сергеевич, – Тетень... Лора! Я не люблю морошки. Но я готов съесть целый фунт, если вы будете ко мне снисходительны. Меня сильно утомил в дороге Захарон Андреич. Вы, Лора, не поверите, но этот старый пидор все время говорит гекзаметром! Хуй с ними, с цыганами и этой блядской эмигранткой из Бейджина – мы же с вами не орнитологи. Мы с вами выпьем еще водки и потанцуем. И перейдем на «ты», как это водится меж ста... добрыми приятелями. Вы согласны, Лора?

– В китайском ресторане нормальные люди не танцуют, – зарделась я отходчиво, – а выпить водки я вам предлагаю в другом месте.

– Так отправимся же! – воскликнул Пушкин, – насколько я понял, платите вы?

Мы вышли на улицу, переоделись в канаве за «Океаном» – мальчики налево девочки направо – вылезли на поверхность уже во всем вечернем и пустились в турне. В ту ночь мы были: в Ройал Парке, в Лесной заимке, в Сакуре, где наконец перешли на «ты»; в Капитане Куке, в Бинго, в Наутилусе, где Пушкин орал, что любит меня как брата; в Моранбоне, в Нагасаки, где Пушкин совсем некстати вспомнил было о цыганах, но тут же забыл; в Аллегро, в Избушке охотника, потом каким-то образом оказались на железнодорожной платформе станции Океанская, где Пушкин блевал в кустах, а я держала его за фалды, чтобы он не упал и не побился. Отсюда было близко да дачи: Черная же речка – в натуре, Пушкин, прикинь, в России так много мест, где тебя грохнули! – Не пиздите, мадам, убить поэта не так-то просто, надеюсь, нас там не поджидает белый всадник на белом коне, ха-ха-ха!

Ключей у меня с собой не было. Проспали мы до обеда на полу в беседке, как дети общих родителей-алкоголиков, и проснулись от по-родственному же общего сушняка.

– Я же говорил, медвежатина пересоленная, – бубнил Пушкин, выбираясь на солнышко. Я тяжело вспоминала, положила ли в рюкзак эссенциале форте, а если положила, то почему не съела где-нибудь между двадцатой и тридцатой.

– Кулумбарий, блядь, какой-то, – сказал Александр Сергеевич, ковыряя носком лакированного штиблета грядку с физалисом, моей тихой мичуринской гордостью.

За штакетником возникла соседка Любовь Ильинична, про которую я однажды подумала, что она привидение и, чего греха таить, подумала также и в этот раз.

– Лара, если это вы рабочих привезли, – сказала она, тыча в помятого Пушкина, который как раз в тот момент поймал на физалисе кузнечика и дул ему в лицо, – следите, чтобы они инструмент у меня не крали. И как вы не боитесь с азербайджанцами связываться? – добавила она шепотом.

– Это не азербайджанцы, – также шепотом ответила я, – это чеченцы, они у нас дом покупают, будут здесь мак выращивать. Если что, можете семена у них попросить.

– Здравствуй, бабушка! —крикнул Пушкин, —хочешь водки?

Кстати о водке. В то утро – правда, это уже было не утро – запасливый Пушкин научил меня опохмеляться. Вопреки ожиданиям, меня даже не вырвало.

Заготовленный мною и одобренный Кербером график экскурсии сломался быстро и довольно безболезненно, чего не скажешь о тематике маршрута: сломать ее было просто невозможно. Любое место, в которое бы мы ни направлялись с Пушкиным, совершенно автоматически становилось пушкинским. Пушкинской стала бы и половина владивостокских блядей, однако о девках Александр Сергеевич всякий раз вспоминал уже тогда, когда не мог без посторонней помощи найти средство общения с ними. А я в таких делах ему была не товарищ. Разве что малую нужду пособить справить. По-братски.

– Пушкин, – сказала я на четвертые сутки изрядно утомившего меня пьянства и бессмысленных съемов, – я не понимаю одного: почему Кербер, ушлая псина, не нашел тебе гида-мужика? А из меня какой компаньон. Надо бы тебе мужика в товарищи.

– А ты правда не знаешь, почему? – удивился Пушкин, – почему у Цербера одни бабы в штате?

– Не-ет, – насторожилась я, – правда, что ли, одни бабы?

– Ха! Не знаешь?!

– Да я недавно у него работаю.

– Н-да... В общем, понимаешь ли, брат Лора, не умеют мужики правильно оглядываться. Если уж оглядываться, то оглядываться надо правильно. А лучше, конечно, вообще не оглядываться.

– Куда не оглядываться?

– Назад, – удивился Пушкин, – Сечешь? – Секу, – наврала я.

Ни хренашеньки я не секла. Ни хренашеньки. И поэтому спросила новое:

– А что, без гида нельзя? Ты вот что, не смог бы один бухать тут?

Пушкин посмотрел на меня как на чужую, потом, вспомнив, видимо, мое дебютантство, сжалился и пояснил:

– Да? А удерживаться я за кого должен?! Вот оно что. С ума сойду я с этой новой работой.

На пятый день мы покинули Владивосток. «Надоело водку жрать», – признался Пушкин. «Так быстро?» – съязвила я. «Хочу сакэ», – заявил он. «Это такая гадость», – сказала я. «Ну и пусть». – не отступал поэт. Так мы очутились в пушкинском городе Тоса провинции Кочи, где угодили на одно закрытое якудзовское мероприятие. Там бухой, по обыкновению, Пушкин уболтал меня сделать ставку на кобеля по кличке Такасу Дзискэ: «Лора, брат, вот на этого, только на этого!» – в результате мы, не очень понимая, что происходит на ринге, проиграли полконверта денег. «Сумису Марино дэн», – сказал нам Такасу Дзискэ и показал свой перламутровый кишечник. Я не ожидала, что Пушкин так расстроится из-за какой-то ерунды, но он действительно был настолько огорчен, что сделал себе на левом предплечье цветную татуировку с изображением знака иены и расхотел ехать назавтра в Северную Корею.

А тут еще мы, словно нарочно, попали под дождь, вымокли как сволочи, и Пушкин простыл. В дабле отеля Sunrise, где мы зарегистрировались как Белкины (не как братья, конечно, а как супруги), мой подопечный двое суток температурил и поминал Захарона Андреича: «что значит смерть? За сладкий миг свиданья...» – в общем, хандрил как мнительная истеричка из разряда пожилых девушек, отказываясь от бульона и совершенно не слушая моих доводов о том, что Захарон Андреевич не приедет раньше, чем закончится пушкинский контракт с моим шефом. На третий день от поэта отлегло и он, будучи совершенно трезвым, потребовал-таки бляди.

И вот тут я оказалась в очень сложной для себя ситуации: с одной стороны, желание клиента – закон, с другой – как женщина порядочная, я не могла допустить своего участия в групповухе даже в качестве подсвечника; но с третьей – не могла же и оставить Пушкина наедине с японской проституткой, так как удерживался он все-таки за меня. Поскольку выхода из этой тройной дилеммы не просматривалось, я решила действовать как боец российского спецназа: по обстоятельствам. Обстоятельства продиктовали мне прикинуться актрисой погорелого театра Кабуки. Я напялила розовое кимоно и разукрасила рожу до неузнаваемости, чего, в принципе, могла бы и не делать, так как он совершенно не приглядывался до, во время и после коитуса к физиономии партнерши.

А вот здесь, уважаемый читатель, ты не дождешься от меня никаких ласкающих твой гормон подробностей: даже самые великие русские поэты совокупляются совершенно так же, как ты сам, поэтому представь себе данный эпизод моего общения с Пушкиным исходя из собственного сексуального опыта. Скажу лишь, что в результате я привязалась к Пушкину больше, чем за весь предыдущий период: половые акты сближают людей. Обмануть Пушкина было несложно – он и сам обманываться был рад, получая от процесса известную долю приятности и полагая, что его пользуют лучшие японские специалистки. Мне это льстило, но за несколько последующих дней и ночей я окончательно задолбалась менять кимоно и похудела на 4 кг.

Не знаю, что было бы дальше, кабы поэт не натер себе мозоль, одновременно признав в многочисленных японках меня. Дело в том, что я стала проявлять недопустимую халатность: видя, что Пушкин не вдается в детали, я почти перестала наносить грим, Пушкин получил нечаянную возможность отвлечься от процесса и углядел мой съехавший на затылок парик а ля Чио Чио-сан. Узнав меня, Пушкин так возбудился, что даже забыл про свою техническую травму.

– Лора, брат! это ж incest!, – простонал великий русский поэт и кончил.

Так что пушкинскую Японию мы покинули в довольно-таки изможденном состоянии, но А.С. (скорее, по инерции) желал продолжения банкета и поволок меня на www.sex.ru, где за ближайшим же углом нас с ним чуть не трахнул негр с гигантским фиолетовым хером: еле спаслись. После этого сомнительного приключения Пушкин на какое-то время успокоился и придумал новое развлечение – кататься на скоростном лифте в Canadian National Tower, но это было уже не так опасно.

В Канаде мы пробыли совсем недолго – неполных три дня. Пушкин сказал, что ему тут все не нравится; к тому же, кроме лифта, в этой стране действительно не оказалось почти ничего, достойного внимания великого русского поэта. Мы еще смотались с ним в соседнюю державу, где у Пушкина заболел живот от местной пищи и тоски по родине. Смеху ради в Россию мы решили полететь самолетом, купив билеты эконом-класса на рейс Анкоридж-Хабаровск компании «Дальневосточные авиалинии». И во время перелета, действительно, чуть не оборжались, потому что еще в аляскинском аэропорту приобрели у какого-то чукчи полстакана привозной травы и выкурили ее почти всю: рейс сильно задерживался в связи с непогодой. На подлете к Хабаре у нашего воздушного лайнера заклинило шасси, и мы с Пушкиным прямо-таки чуть не лопнули со смеху, представляя, как Захарон Андреич будет грести на своем катере по тайге.

Тут же, в Хабаре, выяснилось одно неприятное обстоятельство: по всей видимости, еще в Отеле восходящего солнца Пушкин заразил меня стихотворением про любовь, а возможности лечиться совершенно не было. Строки «...что значит смерть? за сладкий миг свиданья...» не выходили у меня из головы. Больная, я постоянно хотела виснуть у Пушкина на шее и жертвовать ради него своей жизнью. Мне было по-настоящему скверно. Слезились глаза и ныло сердце.

– Пушкин, может, останешься? – просила я время от времени.

– Белкина, ты такая хорошая, – целовал меня в нос Пушкин, – я тебе посвящу какое-нибудь произведение. Из стареньких.

Мы еще сгоняли с ним в Тунис, Магадан, Нидерланды и Тель-Авив, где Пушкин прошелся по улице имени себя и, свернув пару раз, сильно удивился, оказавшись на улице имени Горького. «Как так получилось?» – недоумевал он. Мы прошли по улице Горького и, свернув пару раз, оказались на улице Пушкина. «Какой ужас», – сказал Пушкин. «Преемственность в русской литературе», – сказала я. «С точки зрения евреев», – предположил Пушкин. «Наверное, мы не там сворачиваем», —предположила я. «Наверное, да», – согласился Пушкин.

Оставшись на ночь в Англии, мы планировали смотаться завтра в Страну сайгаков и автора неизвестных стихов «Коян, каскыр кележатыр!» Там мы хотели повидать двоюродного брата Балды Алдара-Косе, а заодно положить букет каких-нибудь растений на могилу Абая Кунанбаева. Но тут у меня впервые за все время, начиная с несъеденной утки по-пекински, зазвонил выданный на работе мобильник.

– Вы должны срочно показать Пушкину памятник Пушкину. Один. Выберете самый лучший, – сказал шеф и отключился.

– Пес звонил? – догадался Пушкин.

– Ага, – кивнула я.

– Метроном ебаный, – сказал Пушкин.

– Кстати, ты не знаешь, кто его сын? – спросила я.

– Какой еще сын? – удивился он.

– Ну, агентство называется «Кербер и сын».

– Так он и есть сын.

– А Кербер, стало быть, его папа?

– Да нет у него никакого дополнительного папы! Он сам себе и сын, и папа, – объяснил Пушкин.

– Блин, вот я дура! Ну точно же, его ведь зовут Эдуард Эдуардович!

– Ты умная, Белкина. Только не всегда и не везде. Слушай меня, я тебе английскую народную песенку спою:

 
You're the kind that always loses,
Bliss and you are all at odds:
You're too sweet when chance refuses
And too clever when it nods.
 

Пушкин пел, а я танцевала руками. Мы остановились в отеле без названия.

– Я тебя люблю, Белкин, – сказала я в номере, раздеваясь.

– Я тебя люблю, Белкина, – сказал Белкин и посвятил мне свои повести.

Я уже знала, какой самый лучший памятник покажу ему.

Это был яркий безветренный день. К монументу мы подошли никем не замеченные. «Дубельт», —уважительно постучал Пушкин по памятнику. «Ага». «Почему у меня двенадцать пальцев?» – спросил он. «Для запаса», – пояснила я и отошла в сторонку, чтобы не мешать. Напротив друг друга стояли два Пушкина: мой Белкин и наше все. Болезнь моя сильно прогрессировала: я любила и того, и этого.