Текст книги "Маленькая хня"

Автор книги: Лора Белоиван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Правдами и кривдами, где прибегая к помощи журналистского удостоверения, но чаще – благодаря своей небесной красоте и редкому обаянию, дошла я до самых нужных

инстанций. Там мне выдали абонемент на одно посещение и предупредили, что в аду сквозняки, сырость и холодрыга (а вовсе, кстати, не жара, как настаивают некоторые любители детализировать). Поэтому передачку для Михал Афанасьича – не с пустыми же руками в такую оказию! – я собрала соответствующую: две пары шерстяных носков, упаковку медицинского спирта (17 рублей флакон), пару блоков хай-лайта, новый китайский свитер и сотню экземпляров «Парламентской газеты», чтобы он делал стельки в валенки. Кстати, спирт у меня конфисковали на вахте: сказали, что передадут в местный медицинский фонд.

После шмона мне выписали пропуск, предостерегли, что здешние обитатели способны на любую пакость и дали вертухая, чтобы показывал дорогу. Несмотря на скудное освещение, я его узнала, и мне взгрустнулось: обожаемый Сергей Довлатов, одетый в ватник на голое тело, был небрит и неухожен. Шли мы долгими катакомбами, Довлатов – все время позади, изредка поправляя: нет, щас налево, нет, щас прямо. Однажды мой немногословный Вергилий споткнулся, и из кармана его ватника выпала и зазвенела бутылочка. Я ее разглядела: флакончик из конфискованных. Довлатов дальше не пошел. Он поднял флакон, открутил крышку и, поднося спирт ко рту, махнул мне свободной рукой:

– Направо, потом прямо, там ступеньки, рядом дверь. Стучать не надо, открыто.

Нужная дверь и впрямь нашлась быстро. На ней висела картина с изображением блюющего в рюмку змея и подписью «МЕДПУНКТ». Я нажала на ручку и шагнула на серую поляну, посреди которой стоял накрытый к ужину операционный стол. По поляне парами и поодиночке ходили мужчины в расстегнутых белых халатах поверх телогреек. Было прохладно, но не то чтоб мороз.

– Здравствуйте, господа, – сказала я, немного конфузясь многолюдия, – разрешите войти?

Несколько лиц повернулось в мою сторону.

– Типичный случай так называемой наглости, – промолвил один худой, – сначала вломиться без стука, а затем просить позволения войти.

 Я задохнулась от восторга: это был Чехов, и он меня заметил. «Но, позвольте, он-то что здесь делает?» – мелькнуло в моем мозгу. Додумать не получилось,

– Вы кто? – недружелюбно подступил ко мне какой-то чернявый господин. – Вы – психическая?

– Гаршин, все гораздо хуже, – сказал Антон Павлович, – она живая. Вдобавок – из начинающих.

Вокруг нас уже собиралась толпа.

– Антон Павлович! – залепетала я, чувствуя, что краснею, – и вы, господа, (как я рада вас всех здесь видеть – ой, нет, не к месту) простите великодушно! Мне Довлатов сказал – стучать не надо...

– Это который Довлатов? – переглянулись мужчины, – не из наших?

– Из охраны, наверное, мудила какой-нибудь, – сказал Чехов.

«И это – Чехов?!!» – поразилась я. Стало обидно за Довлатова.

– Он говорил, что единственный писатель, на которого бы он хотел быть похожим, это вы, Антон Павлович! – сказала я с робким укором.

– К сожалению, милая, быть похожим на меня очень просто, – язвительно скривил губы Чехов, – стоит только надеть pince-nez, и сходство становится поразительным!

Я снова не успела домыслить, так как увидела того, к кому, собственно, и пришла. Прямо к нам неспешной походкой направлялись Булгаков и Вересаев. Михаил Афанасьевич ступал задумчиво, немного склонив на левое плечо свою угловатую голову. Викентий Викентьевич что-то горячо шептал ему на ухо.

– Господа, уже давно накрыто, – хлопнул вдруг в ладоши Чехов, и я вздрогнула, – присаживайтесь! Ну и ты садись, чего уж там, – кивнул он мне и торжественно возвестил: – Господа, у нас – дама!

Он любезно подвинул для меня стул, но как только я коснулась задницей сиденья, ловко выдернул его из-под меня, и я хлопнулась па землю. Все засмеялись, и громче всех сам Антон Павлович.

«Вот это да», – подумала я.

– Мы, врачи, страшные циники, – пояснил Чехов. Он поднял меня за шкирку и усадил на стул. Стекла pince-nez увеличивали его умные глаза и выступившие на них слезки.

– Спиртику? – сказал Булгаков. Он держал бутылочку из тех самых. Не соврали на вахте.

– А можно с апельсиновым соком? – выдавила я.

– Отвертку будешь жрать с этим, как его... Аксеновым, – строго сказал Антон Павлович, – а пришла к интеллигентным людям, так нечего.

– Так ведь он жив? – испугалась я.

– А какая разница, – сказали слева. Я обернулась и уже почти без всякого удивления увидела Григория Горина. Он сидел рядом и грустно накладывал на тарелку что-то рыбное.

Мы выпили. Поскольку никто не закусывал, из скромности не стала и я. К тому же проглоченный мною спирт явственно отдавал апельсином и не ударял. Я глянула на Вересаева, сидевшего напротив. Он хитро щурился. Стало стыдно, что ничего, кроме «Записок врача», я у него не читала.

За столом сидели еще какие-то люди. Но знакомых лиц больше не было.

– Лекари, – шепнул мне Горин. – Гинекологи. Окулисты. Терапевты. Хирурги.

– Почему в аду? – спросила я также шепотом, – убили кого?

– Пописывали, – лаконично ответил он.

– Перерывчик небольшой! – голосом тамады сказал Антон Павлович, и все снова подняли стопки. – А этой хлюзде больше не наливать, она сок выпила.

– Антон Павлович, будет вам! – улыбнулся Булгаков, —проявим снисходительность к девушке!

И протянул мне наполненный до краев граненый стакан.

На этот раз вместо сока там была галимая вода. «Как это они делают?» – удивилась я.

После третьей все откинулись на спинки стульев и закурили мой хай-лайт. Что-то я не заметила, когда из моих Рук исчезла принесенная дачка.

– Ну, говори, чего хочешь? – ободряюще кивнул мне Антон Павлович, – надеюсь, не драму приволокла?

Хихикнув, какой-то подхалим подал Антон Палычу пресс-папье. Впрочем, я и до этого твердо знала, что никогда не буду писать драмы.

– Очень надо поговорить с господином Булгаковым, – промямлила я. Я уже начала сомневаться, действительно ли надо.

Михаил Афанасьевич при моих словах вздрогнул, перестал кушать и внимательно на меня посмотрел. Я решила, что надо.

– Тю! Так можно ж было блюдечко повертеть, – засмеялся Вересаев.

– Блюдечко вертеть грех, – сказала я, потупившись.

– А-а, ну-ну, – сказали сразу несколько голосов. Булгаков отложил вилку и нож.

– Извольте, – проговорил он после долгой паузы, – Спрашивайте. Спрашивайте все, что вас интересует, но запомните: только ОДИН вопрос!

Ободренная, я набрала побольше воздуху – так, что даже закружилась голова – главный, главный вопрос! – и выпалила:

– Михал Афанасьич! Пожалуйста!! Объясните! как! вам! удавалось! писать! такие! выдающиеся! изумительные! бесподобные! вещи!! РАБОТАЯ ДНЕМ В ГАЗЕТЕ!!!

– Ну так в газету я ж всякое говно писал, – слегка удивился Булгаков и великодушно добавил: – Этот вопрос не считается.

– Так и я в газету пишу всякое говно, – понурилась я, – а все равно ничего хорошего не выходит...

– Говно говну рознь, – поднял указательный палец захмелевший и подобревший Чехов, – например, если оно у вас с зеленцой, то это, скорей всего, гнойные процессы, а если в красный отдает – то это тиф, а если...

– Оставьте, Антон Павлович! – мягко перебил Вересаев. – Сейчас ведь не об медицине, а об литературе речь!

– Ах, Викеша! Вся их современная литература – сплошное... клиника!

 «Какой-то пьяный базар», – поежилась я.

– Ну, право, не стоит передергивать, – не согласился Вересаев, – Есть и у них кое-что. Например, «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...».

Я истерично хихикнула:

– Викентий Викентьевич, это ж Лермонтов! Он уж почитай 150 лет как: умер на дуэли.

– Да?! Удивительно. Почему Антошку вижу. Мишку вот вижу, Вовку Гаршина и этого, новенького, Горина – тоже вижу, а Лермонтова – ни разу не видел?

– Он офицер и он в дисбате, – загадочно объяснил Булгаков.

«Спокойно», – подумала я.

Тут очень кстати Булгаков повернулся ко мне:

– Я предлагаю оставить господ докторов и поговорить у фонтана. А то ведь не дадут вам со мною пообщаться.

Я с готовностью сорвалась с места, хотя, если честно, было немного жалко уходить из-за стола, не попробовав фляков господарских. Я почему-то точно знала, что они тут есть, но не знала, как выглядят.

– Миха, трахни ее там! – выкрикнул кто-то из писателей, и все заржали.

– Пойди на Ясную Поляну, – ответил Булгаков скабрезнику и взял меня под руку.

– Захватите бутерброд, – сказал Горин, – Обязательно надо закусывать, – и подал мне пустой газетный сверток. «ПАРЛА», – было написано на нем. Все почему-то опять засмеялись. Я ускорила шаг.

Михаил Афанасьевич и я молча прошли метров пятьсот по каким-то сыроватым коридорам, пока в тупике за очередным поворотом не показался огромный неработающий фонтан. Мы сели на гранитный парапет, достали по сигаретке и помолчали еще немного.

– Ты, кажется, хочешь теперь спросить совсем о другом? – сказал Михаил Афанасьевич.

– Да! – я напряженно глядела на него. Он на меня – Довольно равнодушно.

– А разве ты еще не поняла? – ухмыльнулся он.

В том-то и дело, что поняла. Поняла. И все-таки спросила:

– Неужели все писатели попадают в ад? Булгаков зевнул:

– Еще поэты.

– Но почему?!!

– Потому что Слово... конкуренция, опять же... по кочану, в общем.

– И больше никого-никого в аду нет?

– Конечно, нет! – досадливо поморщился Михаил Афанасьевич.

– А черти? – голос мой дрожал, когда я задавала этот совершенно лишний вопрос.

Булгаков снова ухмыльнулся. Его глаза нехорошо сверкнули красненьким. Мне стало сильно не по себе.

– А ты как думала, – подтвердил он.

– А если я больше – ни-ни?

Я с отчаянием смотрела на Булгакова. Раздвоившись, он стек по моим щекам.

– Не по-лу-чи-тся, – проговорил по слогам Михаил Афанасьевич, и я уловила в его голосе плохо скрытое злорадство, – теперь только продолжать.

– Мамочки, – всхлипнула я.

– Да ничего. Привыкнешь.

– И что ж я тут буду делать?

– Известное дело, по специальности. Вот аграрии – пашут. Врачи – сама видела. Философы – дурака валяют. Инженеры – фонтаны строят... В общем, так сказать, что на становление повлияло и к писательству соблазнило, то и это самое.

Я была в шоке.

– Спиртику все ж таки надо было, – сказал Булгаков с не очень искренней заботой.

– Свидание окончено, – донесся издалека казенный голос, и я чуть не заорала от радости.

– Ну, пока! – прозорливый Булгаков даже хохотнул.

– Прощайте, – сказала я ему.

– До свидания, – с нажимом поправил он. Я промолчала.

У дверей медпункта ко мне подскочил какой-то мелкий бес в виде незнакомого доктора. На нем была повязка дежурного.

– Эй, журналистка! Состирнешь, притаранишь чистое, – сказал он, всучив мне в руки набитую тряпьем наволочку со штампом «+».

– Не буду! – швырнула я наволочку ему в грудь. Он мерзко заржал:

– Привыкай, дура, – и снова всучил мне тряпье. Я выкинула узел тут же, за дверью.

Провожал меня на выход уже другой охранник. Мне даже неинтересно было знать его фамилию.

На вахте поинтересовались, хочу ли я посетить еще какой-нибудь департамент. Я нервически передернулась; довольно с меня и медицинского. У меня забрали пропуск, и буквально через мгновение я уже сидела дома перед компьютером.

Ну конечно, вы можете не верить ни одному моему слову. И даже покрутить пальцем у виска. И отматерить меня за поклеп на кумиров. И лишить меня права голоса и прочих гражданских прав. И вы наверняка все это по пунктам проделаете. Но напоследок я скажу: не представляю, как выглядит рай и на какие тусовки он поделен, но нет ничего более скучного и пошлого, чем писательский ад. Не ходите туда.

А я, конечно, могу прям сейчас все бросить. Насовсем. Прям сейчас – и ни строчки за день. Подумаешь.

Только какой смысл-то? Булгаков ведь сказал мне «до свидания». А главное, я вспомнила, как, сидя с ним на гранитном парапете, машинально достала из кармана монетку и бросила ее в фонтан.

ПРИШВИН И ЁЖ (рассказ Э.Э. Кербера)

На сороковой день Пришвин оказался в лесу, гуляя вдоль ручья в поисках нового ежика. Еще при жизни, закапывая в саду труп очередного ежа, Пришвин тут же направлялся к ручью за новым животным. Он и сам вряд ли б смог ответить на вопрос, сколько раз наведывался сюда за добычей. Много. Очень много. Пришвин подсел на ежа. Его ломало. Ежей он чувствовал по запаху. Привычка гулять вдоль ручья осталась с ним и после смерти.

На этот раз запах ежа был невероятно сильным. У Пришвина перехватило дыхание.

– Меня ищешь? – услышал писатель и, обернувшись, не поверил зрению: рядом с ним, прямо напротив его бровей, располагались когтистые ноги. Сам еж был громаден, как бог. Впрочем, в бога М. Пришвин почти не верил, так что сравнение будем считать некорректным. Он просто увидел ежа. еж как еж, только сильно большой.

– Позвольте, – сказал Пришвин, – это вы мне?

еж был выше русских берез. Он огляделся и заржал фамильярно, как купец третьей гильдии:

– А что, ты тут еще кого-нибудь видишь?

– Нет, – признался Пришвин.

За его спиной плескался ручей. Пришвин вдыхал запах большого ежа и чувствовал приближение большой эйфории. Разговаривать он пока не мог.

– Ну вот, – сказал еж, – значит, тебе, – и, легонько пхнув писателя лапой, столкнул его в воду.

Пришвин умел плавать, но сейчас ему не хотелось. Досадливо отфыркиваясь, он подплыл к берегу и ухватился за куст, чтобы вылезти на сушу. Но еж снова подпихнул его лапой, и Пришвин опять очутился на середине ручья. Так было несколько раз: Пришвин греб к берегу, а еж спихивал его назад в воду. Наконец, видя, что Пришвин почти выбился из сил, еж вьшнул его ногой из ручья и палочкой закатил в загодя положенную на землю шляпу.

Лежа в шляпе, Пришвин думал, что все это ему снится.

Между тем еж поднял Пришвина и понес куда-то; видимо, к себе домой – издеваться.

В доме ежа Пришвин был грубо вытряхнут из шляпы прямо на пол. Свернувшись в клубочек, он с ужасом ждал, что сейчас еж наступит на него и раздавит. Пришвину хотелось закатиться под кровать, но от страха он даже не мог пошевельнуться. Он мог лишь подглядывать за ежом уголком левого глаза, не до конца прикрытого растопыренной ладонью. Еж тем временем зачем-то взял настольную лампу. Пришвин почувствовал, что писает в штаны.

– Смотри, – сказал еж, – это луна, – и, включив лампу, направил ее в лицо мокрому Пришвину. – Похоже, правда?

Пришвин жалобно скулил и не отвечал.

– Смотри, – опять сказал еж, – это луна,. Луна это. Сегодня лунная ночь.

Пришвин скулил и не отвечал.

– Смотри, – терпеливо повторил еж, – что это?

– Луна, – прошептал Пришвин.

– Вот и молодец, – похвалил еж и извлек откуда-то спички.

Пришвин почувствовал, что снова писает в штаны.

Но ничего особо ужасного не случилось. Просто еж раскурил папиросу, сел рядом с Пришвиным на пол и начал дуть ему в лицо табачный дым, комментируя:

– Облака, облака. Низкая облачность. Лунная ночь и низкая облачность.

Пришвин закашлялся и кивнул.

Потом еж захотел жрать. Он так и сказал:

– Пора чуть-чуть пожрать.

Пришвин почувствовал, что вот-вот снова написает в штаны, но уже не смог. Все так же свернувшись в клубочек, он лежал на полу и наблюдал за ежом.

Еж тем временем сервировал стол. К чаю у него были мыши. Некоторые из них еще дышали.

– Ну что, пойдем, перекусим, – сказал еж и легким движением правой передней лапы подцепил Пришвина, посадив его на стол между тарелками с мышами, – давай, не стесняйся. И перекусил мышь первым.

Пришвин понял, что сейчас ему придется съесть мышь.

Пришвин не любил мышей. Он любил чай с молоком и булкой, и еще иногда водку с вареной картошкой. Но еж был гостеприимен и настойчив. Первую мышь Пришвин съел на 35-й минуте ежового гостеприимства. Он ел мышь и плакал. Он точно знал, что по каким-то непонятным, но очень веским причинам не может отказаться от угощения ежа. После мыши был десерт: сушеные опята. Пришвин молился богу, которому не доверял, и просил Его, чтобы опята оказались ложными. Он хотел умереть, совершенно забыв, что уже сделал это.

После ужина было еще немного низкой облачности, а потом еж выдернул луну из розетки и завалился спать. Пришвин, дрожа от холода, начал искать в темноте газеты. Нашел несколько штук, свил себе из них некое подобие гнезда и, всхлипывая, уснул.

С тех пор прошло много времени. Пришвин так и живет у ежа в доме. Он уже давно научился ловить в пищу мышей и полюбил сушеные опята, еж его хвалит за сообразительность и иногда приносит ему из лесу ягоды шиповника. И все было бы хорошо, если бы еж хотя б изредка выпускал своего питомца в лес. Но сколько Пришвин ни просит ежа взять его с собой на прогулку, тот остается неумолимым.

Недавно он сказал Пришвину, что выпустит его только тогда, когда Пришвин научится носить на спине яблоки, складывая их туда без помощи рук, ног и других, абсолютно бесполезных в данной ситуации, частей тела. Целыми днями Пришвин катается по полу среди яблок и ненавидит их уже гораздо больше, чем ежевечернюю низкую облачность, луну и запах ежа, который – подумать только! – когда-то так ему нравился.

А иногда к ежу приходят другие ежи с маленькими ежатами, которые очень любят Пришвина. Они берут его на ручки, кормят его стрекозками, тискают и умиляются тому, что взрослый самец писателя совершенно – ну просто абсолютно! – не колюченький.

ПРОСТО ТРИ РАССКАЗА

СЕКАТОР

– Ляка, расскажи мне страшную историю.

– Ты потом спать не будешь.

– Буду, вот увидишь.

– Ну ладно, слушай. В черной-черной комнате...

Мишаня взбрыкивает под одеялом:

– Сто раз уже!

– Да я не знаю больше.

– Ну я спать тогда не буду.

– Ладно, давай так. Я тебе сейчас сказку расскажу...

– Страшную?

– Нет, но хорошую. А потом, когда опять приедешь, тогда тебе будет страшная. Идет?

– Ты врешь опять.

– Да нет, честно.

– Ну, давай. Только длинную!

Мишаня заматывается в одеяло, складывает ладошки под щеку и закрывает глаза. «Жил-был поп, толоконный лоб...»

В понедельник утром провожаю своих дачных гостей и на радостях целуюсь с Боней.

Выходные на даче – это строительство Вавилонской башни после смешения языков. Муж хочет есть. Нюня пытается помогать с огородом, но лучше бы не пыталась. Шестилетний племянник Мишаня хочет есть, помогать с огородом, играть на компьютере (Ляка, а где тут нажимать, если меня убили?) и беситься с Боней, который беситься не хочет, потому что растекся на солнце шоколадом. Я всех кормлю, прячу собаку в кладовке, курю с Нюней, показываю Мишане клавишу «эскейп», а газ, который я просила выключить полчаса назад, никто не выключил, и перцы для лечо превратились в сопли. Дачные пятницы я люблю, но в субботу и воскресенье смыслом моей жизни становится понедельник.

До среды я закатывала помидоры, варила сливовое варенье и писала статью – длинную, как повесть. В среду вдруг кончились банки. Пришлось звонить мужу, чтоб нашел и срочно привез стеклотару. После идиотского торга (где я их возьму – где хочешь – сама ищи – а помидорки маринованные жрать ты любишь) муж послал меня к едреней фене и пообещал привезти банки в четверг.

Вечером в среду не работалось. Я сидела перед компьютером и играла в Дэ-Икс Бол. На полу храпел Бонн. За распахнутым окном мансарды сладко пели жабы. Когда навороченный потомок Арканоида опротивел, я открыла Word и набрала 18-м размером шрифта слово «СТРАШНО». Потом посидела, покачалась на стуле, выделила слово жирным курсивом и впала в анабиоз.

Было скучно. Спать не хотелось. Сказку, сказку... Ничего страшного на ум не приходило. Даже близко стоящий дом Ильиничны меня не пугал, вызывая единственное чувство: нормальную человеческую грусть. И моя попытка населить его привидениями провалилась.

Любовь Ильинична, моя соседка по даче, умерла совсем недавно. Она просто не появлялась с неделю или больше, а потом в наши ворота постучал седовласый мужчина, наверное, ее пожилой сын, и спросил, не знаем ли мы, кто хочет купить дачу. «Нет больше хозяйки», – сказал он. Рассказывая мужу о смерти Ильиничны, я, честное слово, плакала.

Тут вот какое дело. С другими дачными соседями я, оберегая свое летнее уединение, в близкий контакт не вступала, да и знакома с ними почти не была. С Ильиничной же мы, имея общий штакетник, то крепко дружили, то ссорились вдрызг – в основном, из-за двух моих кошек, которые сигали к ней через забор, какали в клубнике и обдирали актинидию. Кошки обожают актинидию, для них это что-то вроде коньяка с лимоном: обдерут, нажрутся и спят тут же. Ну что я могла с этим поделать! Однажды купила Ильиничне килограмм шоколадных конфет и подлизалась. А на следующий день Вопя проделал па задворках участка лаз, забрался в бабкин огород и раскопал вкусно пахнущий компост с калифорнийскими червями.

В общем, Любовь Ильинична имела полное право нас отравить, однако лишь перекидывала кошачьи какашки со своей клубники на мою. Я видела. Кстати, вся моя клубника пришла ко мне через нее. Сливы прививать тоже она меня научила, и теперь у меня этих слив – как у дурака фантиков... Изредка она оставалась ночевать на даче и приходила ко мне в гости. И мы с ней пили чай у меня на балконе. Правда, иногда она меня сильно доставала: когда, например, пыталась доказывать, что Бога нет и быть не может и что молоко по 20 копеек лучше, чем по 16 рублей. И еще она считала, что мне, как журналистке центральной газеты, надо непременно знать про то, что их ЖЭК вымогает у пенсионеров деньги. В дискуссии с Ильиничной я не ввязывалась. И никогда не думала о том, что на ее идеальном участке когда-нибудь появятся другие люди...

В лесу прокричал филин. «Темно и страшно в час ночной», – прошлась я по клавиатуре, прочитала и увидела, что это стихи.

Я посидела минут пять, прислушиваясь к ночным звукам. Сильно пахло соснами. Из-за леса выбиралась почти полная луна.

 
Все не такое, как обычно...
 

Жабы в ливневке ненадолго замолчали. Я сосредоточилась перед компьютером. У меня получилось увидеть с высоты вороньего гнезда темный дачный поселок в лесу и свой домик почти с краю. За моей спиной скрипнул рассыхающийся шкаф. Приятный, управляемый страх нежно обнял меня поперек живота.

 
И даже шкаф, такой привычный,
Теперь как двери в мир иной.
 

Я встала и набросила на плечи куртку: «сейчас стишок долабаю, а потом – сказочку Мишане...».

 
На спинке стула черный свитер, —
 

срисовала я, подумала и добавила немного чернухи:

 
Как труп с поникшей головой.
 

Громко вскрикнула какая-то тоскливая птица, и по кронам деревьев пробежал одиночный порыв ветра.

 
А за окном унылый ветер
Зовет на кладбище с собой.
 

Свитер-ветер. Бред. А интересно, как сейчас на кладбище. Жутко, поди. Я представила, как бреду между могилками и шелест кладбищенских деревьев заставляет меня приседать и озираться на бликующие портреты.

Меня укусил комар, я дернулась, задела локтем настольную лампу, она с грохотом полетела на пол и, как водится, погасла. Если бы я была не я, а героиня триллера, то по сюжету погасшая лампа должна бы означать, что начинается главное, – подумала я. Хотя вот, например, Кинг такими дешевыми приемами не пользуется, а страшно до ужаса. Одно только «Кладбище домашних животных»... Не к ночи помянуто.

Комнату освещали монитор и уличный фонарь над крыльцом. Я подняла светильник с пола, поставила на стол и включила. Лампа зажглась, но горела тускло. Луна поднялась выше и залила молоком половину неба, а листья лимонника на балконе почернели.

 
В дорожке лунной чья-то тень, —
 

клавиатуру надо сменить – клацает на весь дом —

 
Внезапно дрогнув, изменилась.
 

Было слышно, как внизу о фонарь бьются ослепленные бабочки. Я обернулась на Боню: он спал. Поджав ноги, я вздохнула и закончила строфу:

 
И с тихим скрипом отворилась
Надежно запертая дверь.
 

На крыльце как будто бы послышались шаги. «Хоть бы приехал кто-нибудь», – подумала я почему-то шепотом и поглядела в правый нижний угол монитора: без двадцати полночь. В такое время уже никто не приедет.

Боня поднял голову, прислушался и рыкнул.

Шаги на крыльце раздавались уже вполне отчетливо. Кто-то медленно поднимался по ступенькам.

Меня сдуло с места. На балкон я прошмыгнула на корячках и спряталась за лимонником, соображая, как бы так незаметно выглянуть.

– Лара, – негромко позвал меня снизу знакомый голос. На ступенях крыльца, освещенная фонарем, стояла

Любовь Ильинична.

Ее погребальные одежды и белый покров на голове в свете фонаря выглядели почти празднично. Меня затошнило: «Сейчас я упаду в обморок, и все...».

– Я секатор принесла, – сказала она, не поднимая головы.

«Это капец», – пронеслось в мозгу.

– Секатор? – тупо переспросил кто-то рядом со мной. «Это я говорю, – сообразила я, – я еще не в обмороке».

– Я ж у тебя брала секатор, – сказала мертвая.

Я знала точно, что сердце мое лопнет и кровь хлынет у меня из горла, если она поднимет голову. Но Любовь Ильинична глядела в крыльцо. «Не может смотреть на свет», – поняла я.

В горле стучали молотки. Я хотела крикнуть ей, что ее похоронили, но почувствовала, что она только того и ждет, чтобы сделать – неизвестно, что именно – но что-то окончательно кошмарное. Может быть, засмеяться.

– Положите на ступеньки, я утром возьму, – опять услышала я себя и поразилась: какая я хитрая. Хрена лысого ты меня из дома выманишь.

– Ладно, – вдруг легко согласилась старуха. Потом помолчала и добавила:

– Я смотрю, не спишь еще. Думала, посидим тут у тебя немного, да я пойду.

– Куда?

– К себе, – значительно сказала Ильинична. Вообще удивительно, как я все это выдержала. В обморок так и не упала. Как-то раз крышку гроба у подъезда увидела и – брык! А тут поди ж ты. Стояла, среди ночи с мертвяком переговаривалась, зырила на него во все глаза... Призрак был по-будничному реален: вот Боня лежит на полу (почему он не воет?), вот комар меня укусил, вот компьютер в комнате светится, а вон мертвец стоит на крылечке.

– И... как же вы теперь? – спросила я, не вытерпев паузы.

– А что я? – удивилась гостья.

«Не знает!!!» – вдруг осенило меня, и сердце защемило от жалости к несчастной старой атеистке, которая даже не поняла, что умерла. Сбиваясь с «Отче наш» на «Царю Небесный», я начала наконец творить молитву. Приведение не исчезло, и его не охватило пламя. Оказалось, что уходя они попросту уходят. Ногами. Как, собственно, и приходят.

– Ладно, я пошла, – мне или послышалось, или действительно в голосе бывшей соседки прозвучала обида. Белая фигура спустилась с крыльца и направилась к воротам. «Там закрыто!», – хотела крикнуть я, но лишь пискнула что-то невнятное. Она так и не обернулась.

Утро я встретила, сидя с ногами в кресле. Руки сжимали сигнальную ракету, неизвестно как к ним попавшую.

С рассветом заметно отлегло. Под пение дневных птиц визит покойницы уже не казался... нет, даже не кошмаром, а просто не казался. Ничем. Я не могла восстановить его в деталях. Более того – и мне до сих пор не понятно, как такое возможно – моим оглушенным никотином мозгам почти удалось убедить себя, что весь ночной переполох они устроили себе сами, на какое-то время чокнувшись. На мои попытки дознаться, когда именно они сбрендили – до или после Любови Ильиничны – мозги отвечали грубостью. «Ну ты и дура», – повторила я вслух резюме извилин, выключила настольную лампу, компьютер с дурацким стихотворением и пошла выпускать Боню дышать воздухом.

На веранде я захватила веник, чтобы заодно смести с крыльца дохлых бабочек, открыла дверь и первое, что увидела – это свой секатор с синими ручками.

Подвывая от ужаса и омерзения, я смела его на совок и отнесла к уборной. Потом сходила за лопатой, вырыла позади дощатой будки яму, столкнула в нее инструмент и закопала. Тут мне пришла в голову мысль, что теперь я буду бояться ходить в туалет. О том, что я вообще не смогу больше жить на даче одна с собакой и двумя одичалыми кошками, я почему-то в тот момент не подумала. Присмиревшие мозги больше не рыпались. Я снова раскопала яму, поддела секатор и понесла его на лопате за ворота.

Страшную железку я зарыла на обочине подъездной грунтовки в десятке домов от своего собственного. Вернувшись, вымыла руки с «Фэйри», достала из укромного местечка бутылку водки, налила почти целый стакан и выпила теплую гадость. В башке что-то ухнуло. Я еще успела съесть помидор.

Ближе к вечеру меня разбудил муж. Сильно хотелось пить.

– Нажралась, что ли? – перевел он взгляд с моей помятой морды на стол, где стояли бутылка и стакан, – одна нажралась?!!

– На тебя бы посмотрела, – ответила я, кое-как отлепив язык от неба.

Слушал он меня, как обычно: не перебивая, но скептически.

– Дожили, – подвел он итог.

И тут я хладнокровно выложила главный козырь:

– Утром я нашла секатор на крыльце. Муж фыркнул:

– Он, поди, там уже неделю лежал.

– Слушай, я не дура какая-то! – заорала я. – Там еще вчера ничего не было. Я бабочек выметаю. Это она секатор принесла. С того света. Она.

– Ну и где?

– Закопала. На дороге. Далеко.

– Я ж говорю, спятила, – муж плеснул водки на дно стакана.

– Подожди хлестать, пойдем, я тебе покажу.

Он пожал плечами, но встал. Не знаю, почему он согласился. И что вообще можно было доказать зарытым в землю секатором? Но, так или иначе, я взяла лопату, и мы вышли за ворота. Копать он отказался наотрез: рыла я, а он стоял и смотрел. Когда показались синие ручки, он уже не ухмылялся. Понятия не имею, как все сложилось в его голове, но именно в тот момент он мне и поверил.

– Ладно, пошли отсюда, – сказал супруг сурово.

– Похоронить же надо, – возразила я. Он забрал лопату и быстро закидал яму вместе с секатором.

Дома мы молчали. Мужу я была ему благодарна за то, что он не выдвигал версий.

– Да, хорошенькие дела, – только и проговорил он. Я почувствовала что-то вроде гордости. Мы поднялись в мансардуи вышли на балкон покурить. Любовь Ильиничну мы увидели одновременно.

– Лара, – крикнула она со своего участка, – ваша кошка мне котят принесла! Прям в ящик с опилками. Здравствуйте, Александр.

– Здрасьте, – сказал муж. Она подошла ближе к забору.

– А дачу Ольги Степановны уже продали, знаете? – соседка покачала головой и поправила белую косынку. – От инсульта, оказывается, она умерла.

– А вы? – спросила я хриплым басом.

– Да вот решила еще и сегодня остаться. Сестра ж моя ногу подвернула, ни в магазин, ни поесть приготовить сама, в городе с ней просидела, вот, соскучилась по даче, – говорила Ильинична, обрывая со смородины мучнистые листья.

– А сын искал покупателя? – еще пыталась цепляться я за факты. Умный муж давно все понял и тихо ржал, отступая в тень лимонника и тыча в меня пальцем.

– Чей? Кому?

– Ваш, – у меня все еще не срасталось, – Вам.

– У меня ж дочь, – удивилась Любовь Ильинична, – так вы котят своих когда заберете?

– Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя прикончу, – сказала я мужу, развернулась и ушла в комнату.

– Ну ты и ду-ура, – выговорил наконец он и крикнул мне вслед: – Но я тебя все равно люблю!