Текст книги "С утра шёл снег (СИ)"
Автор книги: Лолита Моро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Глава 36. Пора!
– Лола! – Айк быстро вошел в прачечную и плотно затворил за собой дверь.
– Что случилось? – я закрыла дверцу стиральной машины. Потыкала кнопками в нужном режиме.
– Баграмян приехал. Спрашивает тебя в караоке. Что сказать?
Я опустилась на гору грязного белья. Айк смотрел на меня черными глазами. Спокойно ждал ответ.
– Он убьет меня. Он псих. Он уже пытался. Теперь точно убьет. Что делать? – меня затрясло.
– Ладно. Я сейчас выгоню машину на соседнюю улицу. Спрячу тебя у ребят…
– Нет, – я перебила его. Успокоилась внезапно. Это знак. Это точно метка судьбы, – я сейчас быстро соберу вещи. Выгоняй машину. Я уезжаю.
– Но…
– Он никогда не угомонится, пока не поймет, что меня нигде нет. Так будет лучше, дорогой. Поверь.
Айк смотрел внимательно. Он понял меня. Кивнул.
– Пепу забери с улицы, ¬ попросила я.
Мой друг кивнул понятливо снова. Не удивился.
Рейс в Северную Столицу уже отправился в холодную даль. До ближайшего еще шесть долгих опасных часов.
– Лети через Южную, – предложил Айк.
Я согласилась. Не удирать же с перепугу в Тюмень. По слухам, там уже минус двадцать.
Кирюша тихонько сидел на бесформенном бауле, куда я впопыхах покидала все, что попалось мне под руку. Светил полосатыми носочками в старых сандалетах и следами детсадовских трудов на майке и штанах. Прижимал молчащую собаку к груди. Выражение лиц у моих любимых было одинаковое абсолютно. Испуганно-любопытное.
– Жесть. Остался только бизнес-класс. У меня нет с собой столько денег, – Айк расстроенно присел рядом с Киром на корточки. Погладил Пепу по бархатной спинке носа. – Че делать?
– Ничего. У меня есть деньги, – я улыбнулась в грустное лицо парня. Взяла свой старый рюкзак и пошла к кассе.
Бывают точки в жизни, когда ты остро ощущаешь: вот он, твой шаг дальше. Когда такое случается впервые, то доходит только потом. Перемотка событий назад. Копание судорожное в памяти и поиск, когда, где, с кем сделала поворот или ошибку. Почему все только так и никак иначе. У меня хватало мастер-классов от затейницы Судьбы. Я уже давно не промахиваюсь. Вот граница между моим сегодня и завтра. Ее можно даже потрогать рукой. Вдохнуть запах. Ощутить время года. Увидеть, что и как совершают люди и предметы кругом. Ничего страшного. Жизнь разом внутри и снаружи. Интересно разглядеть, как следует. Лучше всего для таких вещей подходят аэропорты. Символично и осязаемо-коротко. Посадка, взлет и судьба разделилась на до и после.
Я расстегнула потайную молнию в рюкзаке, вытащила карту. Расплатилась за билеты. Сообщение о движении средств улетело их владельцу. Больше года я не прикасалась к этим деньгам.
– Наша авиакомпания предоставит вам бокс для собаки, – мило улыбнулся мне дежурный, – какой вес?
– Три килограмма. Мой ребенок не расстанется с ней. Вы же не хотите его расстроить? – холодно-небрежно бросила я мимо его приятной улыбки. Вспомнила, как умела так когда-то.
– Что вы! Конечно нет. А собачка ваша не кусается? – служащий профессионально оценивал мой откровенно дешевый наряд и тиффани на безымянном пальце.
– Вы с ума сошли, голубчик!
Серьезные, прилично одетые люди шли на посадку. Глядели с интересом на нашу странноватую компанию. Шлепки, джинсы, старые майки. Словно мы на минутку выбежали из дома за хлебом или сигаретами. Только красавица Пепа щеголяла красивым поводком с золочеными бляхами. Кирюша выпросил его у Кристины в далеком теперь августе. В первый раз пригодился. Это точно был добрый знак.
– Не поминай лихом, дорогой, – я обняла Айка, – я позвоню, когда устроюсь. Прости, если что не так. Спасибо тебе за все.
– Да нормально все будет, сестренка, – он погладил меня по щеке, стирая вечную воду. – Давид никогда мне не простит.
– Почему?
– Я же провожаю тебя один. И вообще. Хорошо, что ты уезжаешь.
– Почему?
– Да Гарик по тебе с ума сходит, бедолага. Теперь отстрадает и все. Приедешь летом? – он с удовольствием обнимал меня в ярком свете терминала.
– Ой! Я забыла. Цыган Миша велел тебе зайти на разговор. Хочет чего-то, – я чуть отстранилась. Кирюша влез между нами, держал собаку плотно на груди.
– Ясно, чего он хочет. Долю тетки Медеи купить. Это дело. Лучше, чем сука Овик. Все-таки цыган нам родня. Натаха всегда врала, что он Кирке дед. Мельхиседек никогда не отказывался.
– Господи! Как его зовут? – я обомлела.
– Мельхиседек, по-настоящему. А по жизни, кто как нарекает. Ты привези пацана летом! Обязательно! Приезжай! Ваша комната за вами всегда…
– Девушка, посадка заканчивается, – деликатно кашлянул все тот же парень в синей форме. Улыбался нашему затянувшемуся прощанию.
Мы прижались в последнем объятьи сердец все четверо. Пора.
Меня здорово укачало в самолете. Девушка стюардесса замучалась таскать мне воду и водить в туалет. На посадке ледяная гроза болтала лайнер, как старую тряпку, плюя на повышенный комфорт. Бизнес-класс блевал не хуже остальных пассажиров. Только Кир и Пепка спали сном праведников. С ними бортпроводнице повезло.
Устроив свою малышню под присмотр дежурной по транзиту, я вышла на открытый воздух. Мечтала раздышаться и сделать хотя бы одну затяжку. Хотя бы просто понюхать сигаретный дым.
Он вышел на меня из-за мусорных баков на краю площадки для курения. Медленно и осторожно. Тихо шевельнул прижатым к ноге хвостом. Сделал шаг и ткнулся в колени черной башкой. Вонючий, грязный, худой. Господи! Не может быть.
– Билл! – я присела на корточки. Обняла за мощную когда-то шею. Позвонки на ней торчали, как кнопки аккордеона. Пес положил мне голову на плечо и вздохнул.
– Билка, как же ты здесь оказался? Бедный мой, – я гладила заросшую, всклокоченную морду. В душе саднило тяжелое чувство, будто он ждал меня здесь с самой весны. А я все не шла, – бедный ты мой пес.
Я поняла, что никуда сегодня не лечу.
– Девушка, вы его не бойтесь! – услышала я сзади. – Черныш не кусается.
Пожилая женщина в серо-оранжевой форме техперсонала подняла крышку бака и кинула туда два черных мешка. Мусор.
– Я его не боюсь. Это моя собака, – призналась я открыто в доброе лицо уборщицы.
– Да ты что! Эх ты! Где же ты была? – тетка изумленно подперла рукой в желтой перчатке правый бок.
– Не здесь, – я опять призналась.
– А мы думали, что его кто-то бросил. Сел в самолет и в Эмираты укатил, – женщина сняла желтые перчатки и вытащила сигареты.
– Давно он тут? – Билл не отлипал от моего бедра ни на секунду. Я не убирала ладони с его головы. Моя собака и теткин табак воняли ужасно. Красота!
– Не помню. Собакам ведь здесь запрещено, охранники гоняют всю живность постоянно. Черныш то приходил, то пропадал где-то, – рассказывала женщина.
– Его зовут Билл, – я нюхала дым чужой сигареты с удовольствием. – Он ризеншнауцер.
– Моя напарница Тамарка, она собачница, так и говорила, что наш Черныш очень породистый. Бросила курить? – понимающе кивнула тетка.
Я кивнула в ответ.
– Че с собакой делать будешь? – она разглядывала меня с острым любопытством.
– Домой заберу. Вот только в порядок приведу. Надо его вымыть, вычесать, подстричь, купить поводок, намордник, бокс. Улечу следующим рейсом…
– Слушай! У меня смена скоро кончается. Давай я тебя до города подброшу, все равно никакое такси не возьмет тебя с Чернышом. Не надо денег! Мы только к подруге моей заскочим на секунду. Я должна тебя Томке показать, вот она обрадуется! Она так ругалась всегда, когда Черныш возвращался на нашу помойку. Нет, орала, у людей ни сердца, ни совести! А вот есть! Бывает и в жизни счастливый конец у истории! Надежда, – она протянула мне решительно руку.
– Что? – я не поняла.
– Меня зовут Надежда. Тетя Надя для хороших людей, – она крепко пожала мою ладонь.
Мой родной город встретил нас дождем. Это хорошая примета здесь. Это все знают.
– Собаку на пол, – сказал таксист, складывая вещи в багажник ларгуса с желто-черными надписями от известного перевозчика.
– Пепа со мной, – тут же заявил Кир, хватая ручку маленького контейнера с ворчащей таксой. Не позволял засунуть свою красавицу в багаж вместе с сумками.
– Так. Здесь командую я, – сердито ответил мужчина. Грузин. Я теперь знала толк в акцентах. – ребенок в кресло. Большая собака на пол. Маленькая в бокс. Женщина, ты садишься за моей спиной. И чтобы ни звука я не услышал. Иначе останетесь здесь. Понял, парень?
Кирюша быстро глянул на меня и важно кивнул. Поправил ведро намордника на голове Билла и сам скомандовал псу:
– Билка, вперед!
Ризеншнауцер в один короткий прыжок занял место в проходе между рядами сидений.
Они подружились сразу.
Мой мальчик и моя собака. Казалось, что ни один из них не удивился, увидев другого. Как так и должно было быть с начала времен. Крошка Пепка отказалась принимать нового члена семьи наотрез. Откровенно рычала и без предупреждения всякий раз норовила цапнуть великана Билла за бороду. Тот только благородно отворачивал лицо. Я не стала испытывать его терпение и заперла ревнивицу в бокс. Пусть привыкнет.
Таксист выставил наши вещи на лавочку у подъезда и с облегчением уехал.
Я не смотрела в окна машины, пока мы добирались сюда. Я, если честно, не хотела возвращаться. Сколько же времени я не была в своем старом дворе? Год, полтора, два? Целая вечность и жизнь назад. Я бы с удовольствием уехала в безликий отель или сняла бы квартиру где-нибудь на сороковом этаже, под самыми небесами. В холодном равнодушном бетоне. Без памяти, без традиций. Все с нуля. На самом краю этого мокрого города на болоте. Между свинцовой водой и чухонской границей. Но следовало все сделать по правилам. Принять свое наследство, наконец. Я вернулась в точку входа.
Под черно молчащими моими окнами на четвертом этаже светились два в знакомой квартире на третьем. Зайти на чай? Нет. Я пойду к себе. Пора становиться взрослой. Хватит прятаться. Я скоро стану мамой. Я уже мама. Кирюшка доверчиво сжимал ладошкой мою левую руку. В другой держал бокс с Пепкой и пытался поднять баул с вещами. Мужчина. Билл стоял рядом.
– Вот это да! – сказал Мишка Гринберг, выходя из лифта нам на встречу. – Вот это компания! Здравствуй, Лолочка! Ты потрясающе выглядишь!
Он был неприкрыто рад. Сразу забыл, куда шел. Ткнулся неловко в щеку твердыми губами. Отобрал у меня вещи. Даже попытался отнять бокс у Кира, но тот, понятное дело, не позволил. Зато Мишка захватил петлю поводка ризеншнауцера, словно была такая нужда. В этом был весь Гринберг. Ничего, тяжелее цветов женщина носить не должна.
– Идем ко мне. Я вас накормлю. У меня есть пельмени. Я только за сметаной и хлебом схожу, – говорил он, открывая дверь своего дома для нас.
Мы вошли. Огляделись. Кир и собаки с любопытством. Я с удивлением. Ничего особенно не изменилось в здешнем интерьере с конца пятидесятых прошлого века. Но такой чистоты я не помню даже при Вере Павловне. Не к ночи будь она помянута.
– Женщина? – я засмеялась.
Миша помогал мне снять куртку.
– Как я по тебе скучал, – он осторожно обнял меня за плечи. Рассматривал.
– Ты женился? – я повторила.
– Какая женщина? Я не понимаю, – он не желал выпускать меня из рук.
– Страшно даже шаг ступить, такая чистота вокруг царит, – я осторожно высвободилась.
– О да! Ребенок и собаки проходите и будьте как дома. Хотите разувайтесь, хотите – нет. Делайте, что хотите, – Мишка махнул рукой, приглашая и разрешая. – Я пошел за хлебом.
– Лола, можно мы с Пепой тоже пойдем? – тут же встроился Кир.
– Можно. Как же зовут твою женщину, Миша? – я невольно искала глазами женский след.
– У нее редкое, загадочное имя: клининговая компания «Фрося».
– Не хочешь входить? – проговорил мой друг.
Мы стояли у запертых дверей моего когда-то родного дома. Поздняя ночь. Четвертый этаж. Все спят.
– Не хочу, – призналась я. Вертела в пальцах два кудрявых штыря от замка.
– Ну и черт с ней, с твоей квартирой. Она на сигнализации. На консервации. Там пыли по колено. Живи у меня, – он предложил это в разных сочетаниях слов раз двадцать за вечер. Обнял. – Давай поженимся.
Я отстранилась. Провела пальцами по мишкиным губам. Он не попытался поймать их. Он не умел подобных вещей. Эта сторона жизни вообще его мало интересовала. Зачем ему я? Интересно.
– Зачем? Зачем тебе я? – я погладила его по щеке.
– Я люблю тебя всю жизнь, сколько помню. Ты всегда была очень красивая и никому не нужная. Только родному отцу, наверное. Помнишь его?
– Да, я и бабушку помню, – призналась я, удобно устраиваясь в мишкиных руках. Мы торчали в подъезде возле старой, теплой батареи, как подростки.
– Ты не можешь ее помнить, – Мишка аккуратно коснулся губами моего виска, – тебе было два года, когда ее не стало.
– Я помню все равно, – упрямо заявила я, подставляя лицо его твердым губам.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, – сказал он и попытался накрыть мой рот своим.
Я увернулась. Отошла от Мишки на шаг. Пора.
– Я беременна от женатого человека, – смотрела на реакцию.
Мой друг невольно глянул на мой, пока нечем не выдающийся живот. Нормальная реакция: девять из десяти человек так делают. Молчал. Думал?
– Пойдем домой, – вздохнула я. Холодно здесь на каменном марше.
Мишка поднял ко мне лицо. Улыбнулся:
– Вот видишь, ты уже правильно формулируешь: домой. Молодец! Дети – это хорошо. Это прекрасно. Чем больше их, тем лучше. Так говорят люди, сам я этого не знаю. Да и ты, я думаю, тоже. Вот и узнаем вместе, – он снова попытался меня обнять, но я уже взяла себя в руки. Держала дистанцию. – На Кирилла у тебя есть какой-нибудь документ, или ты его украла по законам гор?
Я рассказала. Мы спустились вниз по лестнице. У дверей его квартиры я остановилась.
– Миша, давай пока останемся друзьями. Мне нужно подумать, – попросила я.
– Конечно. Все сделаем, как ты решишь. Я ведь прекрасно помню, как ты мне отказала в прошлый раз и почему. Поэтому сегодняшний твой ответ вполне может быть засчитан, как удовлетворительный, – он щелкнул меня по носу, обнял за плечи.
Мы вернулись в дом.
Глава 37. Дома
– Можно я буду называть тебя мамой? – спросил Кир рано утром. Мы усаживались в старую машину. Красный, добрый мерседес восемьдесят третьего года выпуска. Пепка беспардонно запрыгнула грязными лапами на заднее сиденье. Разбаловалась вконец. Билл разочаровано вздохнул и пошел к двери подъезда. Он искренне не понимал глупой езды на машине в детский сад на соседнюю улицу. У меня болела голова. Раскалывалась. Неужели дура-соседка заразила меня в лифте своим кашлем? Этого еще не хватало!
– Конечно. Ты можешь называть меня, как угодно. Только зачем? Это ведь неправда, – я проверила машинально защелки ремней его кресла.
Укоризненный мокрый Билл сидел черной массой у стекла подъезда. Ничего, подождет, я вернусь через пятнадцать минут. Нет. Нельзя. А вдруг я не вернусь? И Кир смотрит на меня. Знакомыми, серыми глазами. Я вылезла из машины. Впустила собаку в подъезд. В дом. Сделала, как полагается. В левом виске пульсировала тонкая злая игла.
– Так можно или нет? Я не понял? – надменно звенел сердитым голосом Кирюша. Серые глаза. Светлые, четко очерченные губы. Как давно я не видела их главный вариант.
– Ради бога, называй, как хочешь, – я сдалась. Повезло. Привратница оказалась на месте, и ворота выпустили нас с Киром на волю. В сад. Все в сад.
– Ты понимаешь, Лола, тут в саду у всех есть мамы. А у Ленчика даже две. Одна настоящая, а другая красивая. Он меня спросил про тебя. Я и сказал ему, что ты моя мама и у меня скоро будет родной брат. Получается, что я соврал. А я ненавижу врать! – ребенок заглядывал мне в лицо сердито и требовательно.
– Ничего ты не соврал, – начала я почти распевно. Баюкала боль в мозгу. – Ты – мой любимый сын. Самый главный. И мам у тебя три. Лариса, Кристина и я. Так уж тебе повезло по жизни, мой хороший, красивый и умный мальчик. Не каждому так везет, поверь мне. И брат у тебя будет родной. Единокровный.
Где только шляется эта сволочь, ваш отец? Могла бы добавить я, но, понятное дело, не стала.
Градус жизни к вечеру зашкалил под сорокет. Я очутилась в больнице на сохранении с пневмонией. В обнимку.
Гринбергу достались все радости семейного бытия. Полной ложкой.
Приполз за ноябрем декабрь. Мешался дожем и снегом. Жизнь устоялась и мирно текла к главному празднику года. Кир охотно ходил в детский сад. Гринберг мучал студентов и магистров теорфизикой в своем университете. Писал диссер и хлопотал по хозяйству. Я толстела в окружности и привыкала. Теплый дом и ожидание нормальной русской зимы.
– Какой дом? – спросил таксист.
– Я не знаю. Это кондитерская на Старом проспекте. Ресторан Столичный, – я расстегнула тесный пуховик. Облегченно вздохнула.
Снег шел. Ура! Падал хлопьями с небес. Обещал красивый Новый год. Неправославные христиане встречали Рождество. Егор в Чикаго пил что-нибудь заковыристое с коллегами и, все может быть, вспоминал меня. Я отправила ему мысленно привет. Пусть будет счастлив.
Большой холл, неизвестно как сохранивший интерьер прошлого века, встретил меня теплом и барельефами народного эпоса по стенам. Я на пару секунд засмотрелась, выпутываясь из шарфа. Твердая рука мастера в сильном жесте Садко, вынимающем сети из Ильмень-озера. Топор, плывущий нахально из села Кукуева, судя по надписи на как бы старославянском. Жирная русалка в углу явно имеет прототип, близкий печени скульптора. Кто из великих подрабатывал здесь полвека назад, создавая, лепя и прикалываясь? Кто этот умник, сохранивший чудо искусства для меня в сегодняшней сетевой скуке?
Олег поднялся мне навстречу из-за правого дальнего стола. Возле стекла на улицу. Я всегда раньше выбирала место у окна.
Только для того, чтобы увидеть его лицо при виде моей фигуры, стоило прийти сюда. Улыбка медленно сползла с его лица к моему животу. Круглая, как детский мячик, талия не оставляла места сомнениям в сером шерстяном свитере до колен.
– Ты вышла замуж? – произнес Олег, забыв поздороваться.
– Привет, – я легко коснулась губами гладкой щеки. Кивнула на отодвинутый услужливо стул и села напротив.
– Здравствуй, – опомнился мужчина. Вернулся на свое место. – Рад, что ты пришла. Я искал тебя.
– Быстро нашел? – я улыбалась в знакомое лицо.
Хорошо выглядит. Ухожен, уверен в своих привычках. Я помнила их все. Что ему нужно?
– Нет. Я ищу тебя с марта. Я приезжал сюда весной. Ты, как в воду канула. Прилетел вчера и вспомнил о Гринберге. Ты же с ним дружила всегда, – подошла девушка в переднике. Раздала карты меню. – Двойной эспрессо без сахара.
Барышня черкнула в планшете и уставилась на меня. Я с толком и расстановкой перечислила свои кулинарные желания. Надо есть, настаивала симпатичная девушка-гинеколог из районной консультации. Я старалась.
– Ух ты! – восхитился Олег количеству заказанного, – ешь за двоих?
– Приходится, – рассмеялась я довольно. – Значит, это Мишка дал тебе мой телефон?
– Да, повезло. Он отец? – Олег внимательно смотрел в мое лицо. Я снова засмеялась.
– Нет.
– Кто? – он не отпускал мой взгляд.
– Тебе какая разница, Олег? Это мой ребенок, – я отодвинулась от стола, пропуская руки официантки с широкой тарелкой. Две честных котлеты по-киевски дразнили белыми колпачками на куриных косточках. Дымился бульон в прозрачной чашке, расстегай с грибами к нему. Русский винегрет в коричневой с белым керамике передавал привет моему голоду остро соленым бочковым огурцом. Эх! Жаль такую еду мимо водки гонять, но теперь это в другой жизни. – Ты хотел поговорить, Олег. Говори.
– Как-то темы все растерялись от твоего нового образа, – он явно хотел добавить детка. Но проглотил. – Ты скучала по мне?
– Я не хочу об этом говорить, – я осторожно попробовала бульон с ложки. Горячо! – Не вижу смысла. Два года прошло. Это все старые дела. У меня новых невпроворот.
– Значит, у тебя новая жизнь? – Олег откинулся на спинку кресла. Глядел с улыбкой. Как я ем. – И в ней нет места для меня?
– В старом качестве – никогда, – сказала я без паузы. Чтобы глупости не думал.
– Нет? – зачем-то переспросил Олег. Улыбался. Лицо держал.
– Никогда! – повторила я твердо. Никогда. – Можешь стать дедом, если захочешь.
– Дедом? – он все еще пытался заглядывать мне в глаза настойчиво, с прежним выражением, – когда срок?
– В мае, – я пропела радостно это «в мае», – он родится в мае мой мальчик. Самый лучший из мужчин!
– Даже так?
– Только так, – я залпом допила бульон. Подмигнула мужчине напротив. – У него есть старший брат, он с нами живет. Целых шесть лет парню. У меня теперь большая семья.
– Кто же глава? Гринберг? – Олег смотрел как-то непонятно. Злится? Насмехается? Хватит новостей и пора разбегаться?
– Он старается и у него получается прекрасно, – призналась я честно. Олег протянул руку и стер масло с моего подбородка. Как раньше, давным-давно. В самом начале, когда пытался быть мне отцом.
– Это его колечко на твоем пальчике? – Олег кивнул на крохотный изумруд на моей правой руке.
– Нет. Мишка пока не додумался до такой ерунды, – я рассмеялась. – Ты же помнишь, на такие вещи у него туговато с соображением.
– Чье тогда? – похоже тема отцовства и прав на мой живот его здорово заводила.
– Чего ты хочешь, Олег? – я положила в чай кусочек сахара. Съела все.
– Я не знаю. Не понял еще, – признался он, накрывая мою ладонь своею.
Я высвободила руку.
– Если честно, то я совсем не скучала по тебе. Спасибо, конечно, что сохранил для меня алино наследство. Но видеть тебя в своей жизни я готова только в качестве деда, – я хотела встать.
– Погоди. Не спеши так. Мы не виделись столько времени. Вот. Мне передали из Швейцарии, – Олег положил на стол плотный синий конверт.
Бабушкины серьги. Кольца к ним. Крупная подвеска на хитро верченой цепи.
– Где шкатулка? Должна быть шкатулка наборная, дерево и позолоченная латунь, – я разглаживала на черном стекле тусклые камни и потемневший дочерна металл. Я не стану плакать. Изображение плыло перед глазами.
– Увы. Пока только это. Следует поехать в Люцерн за остальными вещами, – он говорил тихо. Уговаривающе, – послушай, давай все хорошенько обдумаем, поедем в нашу старую квартиру на набережной, поговорим…
– Нет! – я решительно ссыпала свое наследство в карман пальто. – Я не хочу. Ничего. От тебя. Я поехала. Адрес ты знаешь. Заходи поболтать. Если решишься. Но знай наверняка: тебе там не рады.
– Не плачь, не плачь, – просил Кирюша. Обнял меня снизу. Я смотрела сквозь прозрачно-желтое стекло кухни на многоугольник двора. Там трое черных на белом мужиков притащили темно-зеленую елку к чаше фонтана. Сейчас прикрутят праздничное дерево по центру. Так и было здесь. Всегда, сколько я себя помню.
Кир сжимал крепко, стараясь погасить своим телом вибрацию моих слез. Вдохнул. Выдохнул. И тут же:
– Миша! Миша! Скорей сюда! У нас Лола плачет, – завопил.
Я ненавижу вспоминать. Тем более Алю. Свою мать. Твою мать. Стихи? Известный перл в три слова в финале и рэперам точно бы угодила. Они обожают такие незамысловатые рифмы. С матерком.
– О чем ты плачешь, Лолочка? Расскажи, – Мишка пришел скорым шагом из кабинета. Обнял. – Давай, не молчи. Надо говорить. Нельзя плакать молча, пойми, надо выть и причитать по-бабьи. Это полезно. В этом смысл.
– Почему она меня не любила? – спросила я у этого академического всезнайки. Он вытер кухонным полотенцем мое зареванное лицо. – Я раньше об этом не задумывалась. Просто считала это нормальным. Она ведь заботилась обо мне. В своем роде.
– Да кто ее знает, – улыбнулся Миша. Мы сели рядом на короткий кухонный диванчик. – Я лично считаю, что Алле Александровне дети были противопоказаны по определению, как назначение врача. Причем хирурга. В этом нет никакой патологии: кто-то любит детей, кто-то врет, что любит. Уточняю: обманывает самого себя, в первую очередь. Она любила тебя по-своему, чем нашлось внутри, тем и обходилась. Просто она такая была, царствие ей небесное.
– А ты думаешь, что она там? – я изумленно уставилась на Мишу. Присовокуплять известную формулу к поминанию моей Али мне в голову не приходило. Никогда.
– Уверен. Только за одно то, что она, эта глубочайшая эгоистка и красивейшая женщина, нашла свободную минутку сначала зачать, а потом родить тебя, ей уготовано было царствие небесное. И потом: Господь – мужчина, он пропустить такую женщину не мог, – рассмеялся естественно-научный диссертант.
– Ты издеваешься, – я ткнула кулаком в его в худое плечо. Избытком массы мой друг не страдал никогда. Ни мышечной, ни жировой. К науке, которую он представлял с момента рождения, такие излишества отношения не имели. – Ты в бога не веришь.
– Рано еще, – усмехнулся Гринберг. Перестал меня обнимать и пошел к плите. Поставил чайник на огонь. – Мне только тридцать два года, а в моем роду эту тему развивают где-то после шестидесяти. Иногда вплоть до новгородских скитов. Я не смеюсь над тобой, Лолочка. Известный факт: всякий человек справляется с детским горем двумя путями. Кто-то идет в бессознанке той же дорогой, что и обидчик, вымещая зло и боль на подходящих случаю несчастных. Другой ¬ в строго противоположном направлении, любя и спасая сирых, забытых и оставленных в беде. Младенцев, котят, собачек. Ты сама знаешь лучше меня про все это. Некоторые пытаются изобрести третий вариант: зависнуть и не делать ничего. Это мало у кого получается. Я лично не знаком пока с таким выжившим персонажем. Но вероятность такая есть, ты снова здесь в теме конкретней, чем я. Всякий любит в силу своих способностей. Чай?
– Чай, – я повторила эхом последнее слово. – Ты считаешь, что любовь – это талант?
– Если опустить химию и физику процесса, то да, считаю, – Миша заварил чай в пузатом литровом фарфоре. Вынул из буфета рафинад в бумажной красной коробке и печенье. Шакер-чурек. Всегда был неравнодушен к востоку. – Я абсолютно уверен, что это проявление человеческой натуры дается не всем и не в равной степени. Как музыкальный слух, к примеру. А дальше все, как доктор прописал: талант нужно развивать, удобрять и репетировать, как любое другое дарование. Работать. Почему спрашиваешь? Мечтаешь о лаврах матери Терезы?
– А душа? – я наплевала на последний насмешливый пассаж. Забыла реветь давно. Слезы высохли и заткнулись.
– Про это ничего не знаю, – засмеялся Мишка громко. Давно сдерживался, позитивист не дострелянный. Накидал сладких рафинадов в мою чашку. Пододвинул поближе круглые, толстые печенюхи, щедро посыпанные сахарной пудрой. – Про душу ничего не знаю. Это не ко мне, сори. Это к Гоголю, Николаю Васильевичу.
