Текст книги "Литературная Газета 6258 ( № 54 2010)"

«Прозаичный я человек»

Портфель «ЛГ»

«Прозаичный я человек»

ИНТЕРТЕКСТ

Пётр Краснов – один из самых ярких современных прозаиков. Автор многих книг, лауреат премий имени Бунина, Мамина-Сибиряка, «России верные сыны» имени Александра Невского, «Ясная Поляна» имени Льва Толстого. В эти дни писатель отмечает 60-летие. «ЛГ» поздравляет своего постоянного автора с юбилеем и желает ему новых ярких произведений.

– Сегодня мы печатаем фрагмент второй части твоего нового романа «Заполье». Первая часть опубликована в 8–10-м номерах журнала «Москва». Судя по реакции некоторых критиков, роман привлёк внимание масштабносью замысла, остротой постановки общественно важных вопросов. Что послужило импульсом к его написанию?

– Вполне человеческое желание не расставаться с одним из своих персонажей. Не сказать чтобы часто, но бывает такое среди нас, пишущих: «родил» некоего типа в повести, скажем, интересного для тебя, перспективного для развития некоей идеи – а уже надо расставаться… Так случилось в повести моей «Звезда моя, вечерница» с Иваном Базановым, журналистом бывшей областной партийной газеты, «партянки». Судьба множества таких журналюг – это ж судьба страны нашей в последние тридцать лет, со всем, что в ней есть: тут и стойкость, верность долгу своему, профессиональному и человеческому, и конформизм, а то и предательство себя и других, ближних и дальних, поклонение навязанному с Запада идолу под названием «борьба за выживание» – монстру, готовому оправдать всякое зло и преступление, сожрать всё, чем жива душа человека, только попусти его в себя. Без массовых драм, а часто и экзистенциальных трагедий такой мировоззренческий слом, такое насилие, какое устроили в нашей стране апологеты нравственного Низа над Верхом, не то что не обходится – нет, они становятся знаковыми для очередной Смуты, позорным тавром на безвременье нынешнем… Особенно многотрудна и неоднозначна судьба не покорившихся Низу, и герой мой пытается сопротивляться неправедности и тотальной лжи ельцинского режима ещё в середине девяностых, когда они уже достаточно обозначились, проявились во всей непотребности своей и поставили пред всякой личностью проблему выбора: или – или… И эта проблема сейчас ещё более злободневна для нас, чем полтора десятка лет назад, потому что советское наследство окончательно и бездарно проворовано и проедено, мы «дошли до ручки» – экономически, политически, нравственно – и отказа от этого нахлебничества не миновать.

– Юбилей – повод для подведения определённых итогов. Для тебя как писателя это, наверное, выход пятитомного собрания сочинений…

– Что касается пятитомника, то это, по сути, переиздание собрания сочинений в четырёх томах, вышедшего в Печатном доме «Димур» несколько лет назад, с добавлением повести «Новомир» и романа, о котором шла речь. И я, конечно же, очень благодарен издателю Зинаиде Максимовне Мурашко за такой подарок к моему не бог весть какому радостному «пенсионному» юбилею.

– Круглая дата – это ещё и повод вспомнить ключевые моменты творческой биографии. Известно, что у тебя было весьма успешное литературное начало: выход первой книги «Сашкино поле» в 1978 году, премия имени М. Горького, приём в Союз писателей. А что этому предшествовало?

– Собирание себя, если можно так выразиться. Определение выбора, опять же: чем заняться «на всю оставшуюся жизнь». И не хотел откладывать его, потому что каким-то для юнца чудом понимал, что если отложишь, то можешь ведь и потонуть в мелких, вроде бы жизненно насущных частностях и потребностях, потеряться в широко расходящемся веере своих же интересов и увлечений, а их было предостаточно вплоть до живописи. Своей молодой жадности к жизни и сегодня завидую. Но она же может и подвести, направить по неверно, впопыхах выбранному пути, и потому я с искренним сочувствием отношусь к молодым, стоящим перед таким выбором.

Интуиция и привела меня сорок лет назад, когда увлёкся стихописанием, в оренбургское литобъединение, которое вёл и посейчас ведёт Геннадий Хомутов, выученик Литинститута легендарных теперь уж времён Рубцова, Передреева, Соколова, Кузнецова, Шкляревского. Его штудии были для нас, молодых, тем, что можно назвать «закалкой классикой», после чего уж мало кого потянет в постмодернистские забавы, нечистые игры со словом, поскольку тогда мы пусть в первом приближении, но познали уже истинное чудо Слова… Но стихи – свои собственные, конечно, а не из наследия поэтического нашего, – были мне как-то узки, тесны, не вмещали всего, что хотелось выразить, слишком многое там, казалось, отнимали условности формы, и хотелось вырваться на волю, на простор прозы… Как видишь, прозаичный я человек.

Отсюда и родились первые рассказы, большую часть которых я давно забраковал. Но некоторые из них – «Шатохи», «Наше пастушье дело», «День тревоги» – стали стартовыми для меня и тем самым определили всю мою траекторию дальнейшую, «вписали» меня в себя, и я считаю это самой, может, большой удачей в своей литературной, и не только, биографии. Пошли их публикации в центральной периодике, а это уже – судьба, от которой уклониться было теперь никак нельзя, невозможно, стыдно: как, в тебя поверили, что-то новое и лучшее ждут от тебя – а ты?! Этот стыд, считай, и до сих пор гонит меня, заставляет работать, не дожидаясь «вдохновения», не даёт очень-то успокаиваться: мало ли что ты написал-наиздавал, за что премии литературные получал, это как бы уже и не твоё… Твоё – это то, что ты сейчас недописал, не довёл ещё до ума.

– Кто из писателей – классиков и современников – оказал на тебя влияние?

– В разное время – разные, так можно вкратце ответить. Русская классика в первую очередь – общее глубокое влияние, связанное именно с ответственностью перед словом, за слово своё. Какие-то отдельные влияния даже и не могу теперь выделить, выставить на передний план, они если и были, то достаточно кратковременные – Бунина, например, или Шолохова, – и я старался скорее «отталкиваться» от них, чтобы не попасть в стилевую зависимость, не стать заурядным подражателем. И сейчас не рискую читать любого серьёзного писателя перед тем, как самому сесть за рабочий стол. Выработать какой-то свой стиль, свою доминанту смысловую, творческую – эту задачу я сумел поставить перед собой, к счастью, довольно рано и до сих пор пытаюсь выполнить, решить её: в конце концов это вопрос моей суверенности как личности и как писателя, чести, моего пусть относительного, но самоуважения. Насколько это удалось – судить не мне, в своё оправдание могу лишь сказать, что я старался, понимая, что есть тут и другая крайность, ничуть не лучше подражательства: свалиться в оригинальничанье, ретивое желание во что бы то ни стало выделиться. И, добавлю, отнюдь не считаю это своё самоопределение в нынешней литературной жизни позицией некого удовлетворённого «середнячка»-конформиста, каких и сейчас, и всегда было множество; нет, шёл и буду идти своим путём, неудобным и наособицу, памятуя заповедь Твардовского: «сказать, что я хочу, и так, как я хочу»… Считаю, что возможностей истинного новаторства в рамках большой Традиции несравненно больше, чем во всякого рода показном авангардизме, постмодерне тем более.

– За публикациями кого из коллег-писателей ты следишь?

– Слежу сегодня за публикациями, читаю вещи тех, кому доверяю как художникам и мыслителям. Люблю язык Валентина Распутина даже в его статьях – удивительно свежий, не затёртый, по-русски интеллигентный в высшей степени, как и у Валентина Курбатова. Удивляюсь дерзости, «необщепринятости» и глубине художнической мысли Леонида Бородина, метафорической яркости и поразительной деталировке Александра Проханова, его работоспособности тоже, для меня просто запредельной; неистощимости глубинного народного языка у Владимира Личутина, широте и одновременно бескомпромиссной прямоте взгляда на современную литературу Владимира Бондаренко. У нас ведь и сейчас прекрасная, имперского формата и разнообразия литература. И очень широка и тоже прекрасна поэтическая палитра. Другое дело, что настоящую литературу вот уж двадцать с лишним лет всячески пытаются замолчать, вытолкнуть из массового процесса издательского, а вместе с тем из общественного дискурса, подменить наскоро состряпанными окололитературными муляжами, именами и поделками, ничего для неё, истинной, не значащими…

Но вообще-то приходится очень много читать или хотя бы пробегать, отслеживать самые главные течения в ней, иначе в провинции запросто можно отстать, застрять на уже прошедшем или второстепенном. И тут роль «Литературной газеты» и немногих наших патриотических «толстых» журналов трудно переоценить. Не переоценишь, это на самом деле так; иных каналов духовной связи считай что и нет. Есть Интернет, конечно, однако по-настоящему он ещё не освоен нашим братом-провинциалом.

– Ты – постоянный участник ежегодных Международных писательских встреч в Ясной Поляне. Что они дают тебе в творческом и других смыслах?

– Общение, которое дорогого сто’ит в нашем насильно разорванном, разодранном на изолированные куски культурном поле. В Ясной, под сенью Прешпекта и под бережным крылом Владимира Ильича Толстого, они как бы воссоединяются и вдобавок входят в контекст мировой литературы, культуры в целом. Я уже в двенадцатый раз, причём без перерывов, ездил туда в прошедшем сентябре, и всегда с безобманным ожиданием радости и человеческого тепла. Многолетняя дружба связывает немалое число постоянных участников этих встреч – несмотря на споры и столкновения мнений по самым острым проблемам современности, по религиозно-философской подоплёке их. Надо учесть ещё, что с геополитическим сломом нынешней Эрэфии очень резко возросла актуальность толстовского наследия конца ХIХ – начала ХХ века, слишком уж явны и многозначительны и социально-политические, и идейные, и нравственные параллели между тем временем и злосчастным нашим, слишком схожи проблемы и угрозы, приведшие тогда страну к обвалу – и ведущие к неминуемому краху сейчас… Я всегда с пониманием ответственности готовлюсь к предстоящим дискуссиям по широкому вееру тем, связанных с жизнью и деятельностью Льва Николаевича, которые задаются организаторами встреч, и у меня уже собрался довольно-таки основательный цикл выступлений-статей с попытками осмыслить «завещание Толстого» – весьма, повторю, злободневного ныне, в безвременье и деградации всего и вся, в спущенном на народ одичании. Так получается теперь, что мы на этих встречах обсуждаем больше не столько художественное, может, сколько публицистическое наследие великого нашего правдолюбца, его нравственные, вероисповедные и социальные «максимы».

– После довольно продолжительного перерыва ты вновь возглавил Оренбургскую организацию Союза писателей России. Какие её проблемы сегодня наиболее актуальны? Как они решаются?

– Прежде всего, наверное, издательские. В прошлом году мы получили и с толком использовали грант правительства области на два миллиона рублей, издав на них восемнадцать наименований книг, поэтических и прозаических. Надеемся, что, несмотря на экономические всякие пертурбации, эта благая политика правительства будет продолжена и в нынешнем году – а это именно осознанная и последовательная политика, пусть и в приложении к культуре. Смогли недавно, в октябре, в добром сотрудничестве с редакцией выпустить в свет номер журнала «Москва», целиком состоящий из произведений оренбургских авторов. Финансируется из бюджета и больше десяти лет действует как культурный центр областной Дом литераторов имени С.Т. Аксакова со своей обширной программой с участием писателей, заключаются и дополнительные рабочие договоры с писательской организацией. Особо нуждающиеся и неработающие пенсионеры из писателей получают и стипендии, и единовременную материальную помощь, хотя всех бытовых проблем ими, конечно, не разрешишь, и большая часть членов СП работает кто где, добывает хлеб насущный. Хватает проблем, как и везде в творческих организациях, и мы стараемся решать их с помощью областной власти, нашего Министерства культуры, общественных и внешних связей, спонсоров.

По-настоящему же решить главные проблемы творцов художественных ценностей можно лишь с принятием нового закона о культуре и достойного закона о творческих организациях, который не могут принять вот уж полтора десятка лет. Вообще-то решение этой важнейшей задачи находится не столько в культурной, сколько в общеполитической сфере… С властвующей «идеологией Низа» мы всегда будем внизу, и нигде больше.

Беседу вёл Александр НЕВЕРОВ

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

Под вечными звёздами

Портфель «ЛГ»

Под вечными звёздами

Отрывок из романа «Заполье»

Пётр КРАСНОВ

Быстро скатывался в осень очередной полупрожитый год, сворачивался иссушенным кленовым листом в некий свиток времени, пряча в себе невразумительные письмена, неразгаданные намёки его и предупреждения, невостребованные провозвестья.

А между тем во всём происходящем чем дальше, тем больше и явственнее виделась, открывалась, можно даже сказать, воочию уже явлена была какая-то прямая, примитивная и потому дешёвая чертовщина, мистика некой клинической, если не фатальной вообще русской невезухи. Или же в ней сказывалось действие мощных, чрезвычайно точно согласованных и направленных на распад незнаемых, лишь подозреваемых сил, даже заговора, существованье которого обыденному здравому смыслу казалось более чем сомнительным, – из тех, какими пугают благомыслящих граждан отечества прошлые и нынешние нилусы, прежде всего себя самих настращавшие до истерии, или же их зарвавшиеся в специфической гордыни’ оппоненты-антиподы… Но всё, что ни происходило теперь в мутной и больной, как гляделки похмельного субъекта, власти, повседневности политической и так называемой общественной, в самой что ни на есть бытовой тоже, – всё шло и вело только и исключительно к усугублению зла, разложения всеобщего и порухи, не давая никакому хоть сколько-нибудь обнадёживающему добру ни малейшего шанса на осуществление, просвета, щёлочки в будущее для него не оставляя. Кто-то там выпал то ль из политбюро, то ли с моста, но ни шеи не сломал, ни репутации, меж тем как у держащих огромную власть задрожали как на грех руки и отказал, не сработал даже инстинкт самосохранения, не говоря уж о безусловном, казалось бы, рефлексе долга, об элементарной отработке окладов с привилегиями, в конце концов; и шутя удавались самые оголтелые, бесстрашно циничные провокации и безобразия, всякий политиканский пустяк обретал силу бетонобойную, и в распыл пускалось всё наработанное, в кои-то веки народишком заработанное наконец-то и государству на сбереженье и приращение даденное, а записные большевики только плакали и сморкались; и тогда рыжий ковёрный обратился вдруг в исполинского силача, выволок на арену дебелую, беззащитно улыбавшуюся всем собственность общенародную, в тёмный ящик уложил и принялся, как заправский фокусник, пилить… только и улыбнулась. Чёрные, изначально гнусные в преднамеренности своей и безнаказанности чудеса творились у всех на глазах, у всех покорных большей частью иль равнодушных на удивление, – вытворялись над всем мало-мальски добрым, изгалялись с наглостью невиданной, непредставимой ныне где-либо ещё, кроме как на злосчастной «родине слонов», преданной и проданной начальствующими, в очередную смуту не жалеючи втащенной. Теми самыми начальниками, которые некогда самозабвенно пели: «Вышли мы все из народа!..» Ну да, было дело – вышли. И не вернулись.

Так думало, пыталось ли думать простонравное до простодырства, неподъёмное на мысль, на какой-никакой протест и скорее без толку ругливое на власть, чем молчаливое большинство, – на бунтовавшее, совсем уж мизерное меньшинство, всё равно больше с насмешкой глазевшее, чем с сочувствием, и неистребимую парадигму обывания «моё дело – сторона» неприступной крепостью считая, – просчитавшись горько в очередной раз. Бунтовавшие же, родненькими в камуфляже сынками разогнанные, а частью то ли на баржах, по слухам, то ли фурами вывезенные и где-то прикопанные, – живые же клялись вернуться, уповая на скорое повторенье того, что исторической ситуацией именуется, не разумея в горячности, что ежели и повторяется она, то разве что лет этак через пятьдесят–семьдесят…

И мало кто, кажется, думал и понимал, что всё это, судя по давным-давно знакомым и более чем отвратным симптомам, лишь очередное и сокрушительное поражение человека как такового, как родового существа со всеми его шаткими нынешними представлениями о долженствующем быть, со свойственными ему неустранимыми противоречиями в самом его естестве вообще, совсем уж грубо говоря – между его сомнительными подчас и разного колера идеалами и его же исторической практикой, каковую назвать просто порочной значило бы похвалить. Проваливался Homo progressus, человек прогрессивный сиречь, в самоё себя, рушился в нижние сумеречные горизонты свои зоологические, из фактора в фактор попутно, в потребиловку всего и вся непотребную, похоть истеричную уже, будто пытаясь дна гедонизма достичь – которому дна в природе не предусмотрено. И вместе с этим истекало, видели все, иссыхало какое-никакое нажитое, наработанное в трудах великих, по крупинкам собиравшееся добро, иссякало силою, расточалось в холодных безднах человеческого эгоизма, в разноцветных туманах реклам, в миражах гомеопатически выверенной филантропии; и было это, похоже, не чем иным, как самым что ни на есть крушением последних надежд на человека вообще, на его способности и возможности, с более чем самонадеянным излишком переоценённые, а в конечном счёте крахом слабоумно-мечтательного, да к тому ж и светски безверного хилиазма, «царства разума и свободы» коммунистического, равно и либерального толка… надежды-чаянья на человеке вздумали строить, возводить? Нет уж, поищите менее зыбкий фундамент и на более надёжной почве, нежели земля-матушка, она ж и природа, жизнь сама, какую не с мачехой даже, а скорее уж со свиньёй сравнить, пожирающей детёнышей своих, мириадами рождающая для пожиранья только; и этот, по слову одного многознайки, бесконечный тупик чем дальше, тем больше ввергал давно уж не верящего в боженьку человека в унынье смутное души, невнятную, но злую тоску, отчего чаще всего и случаются, из чего исходят все наши и всяческие безобразия…

Так рассуждать мог покоробленный социополитфатумом современности, а того более онтологически неисправимым бытием вселенским собрат из интеллигентов в первом поколении, на подгнившем избяном крылечке родительском сидючи и с тою же тоской на недвижные, на вечные звёзды глядя, извечностью равнодушной их, неизменностью пришпиленный как мотылёк к данному, даденному тебе не спросясь, времени и месту, к судьбе, у всех равно незавидной, золотыми гвоздочками их прибитый… что там, Кассиопея? Усни ты, как угодно далеко забреди душой отсюда, в болезненный ли бред провались или вовсе сойди с ума, но и на коротком возврате в разум бедный помутнённый свой опять ты обнаружишь, что по-прежнему безжалостно прибит их пятью гвоздями тут, распят на множественноконечном кресте реальности неотменимой, неумолимой действительности дрянной, и не скрыться от неё никуда, не избавиться, разве что опять в безумие, помрачение полное, невозвратное, в отрадное и, право же, счастливое неведенье о сути мира сего…

Но, видно, очень уж и очень многим ещё простецам давалось это благое неведенье, если рожают до сих пор на радость и горе себе детей, умирать умирают, а рожь сеют, в надоедливых подробностях расписывают богу свои планы и просят кредитнуть под них, а неисчислимое множество отдельных женщин так самозабвенно борются с морщинками и ухмыляющимся временем, словно в запасе у них по меньшей мере ещё два-три замужества с фатой непорочности и сладостным – до приторности – Мендельсоном… Впрочем, это-то ныне дело нехитрое. И только этим, казалось, благонамереньем подавляющего, как и подавляемого, большинства ещё держался мир, ещё не сбрендил в галлюцинаторно-параноидных, по медицинской терминологии, виденьях осатаневших от вседозволенности пророков постмодерна и массмедиа, главное же – хозяев их, властелинов виртуальной «зелени» и пресловутых рычагов-педалей глобального диктата, в тяжёлой форме душеповрежденья возомнивших, что над ними уже одни только стропила мирозданья и более ничего и никого… Сон разума рождает чудовищ, да; но и само-то его бодрствование на хвалёных передовых рубежах науки и чёрствого рацио много ли доброго сулит? Известно, рука об руку идут, растут они, созидательные и разрушительные возможности проблематично разумного человека, и кто скажет, какая из них вперёд вырвется, верх возьмёт?

И как там ни хай ругливо-молчаливое большинство, но это лишь оно инертностью тупой массы своей, благословенным невежеством пополам с неведеньем и нерассуждающей верой удерживает ещё себя и давно продвинутых за края пропасти поводырей своих от непоправимой экзистенциальной убыли, от паденья в бездны провальные человеческой психики, изначально ущербной логики, в инферно, где властвуют хаос и тёмный страх безысходности, неминуемого конца. На плаву, на дневной поверхности безмыслия удерживает, где обитает так называемый здравый смысл, ни на какие эмпиреи не посягающий, потому как безвыходен человек сам по себе, безысходен. Вовеки неразрешим здесь человек… ничем не разрешим, да, кроме чуда.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

Назад к карточке книги "Литературная Газета 6258 ( № 54 2010)"