Текст книги "Дар Змеи"

Автор книги: Лине Кобербёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Рассказывает Давин

III. Благотворительное заведение

Благотворительный Приют

Сагислок – город богатый. Это было видно издалека. Крыши сверкали медью, стены – глазурованным кирпичом, а еще – никогда прежде я не видал столько оконных стекол зараз. Почти все горожане были красиво одеты. Шелк овые жилеты переливались на сытых животах, серебряные пуговицы сверкали на солнце. Да, у жителей Сагислока водились деньги, и, похоже, ни у кого не было причин скрывать свое богатство.

– Как видно, жизнь тут не очень-то дешевая, – сказал я матери. – Думаешь, здесь найдется место для таких, как мы?

– Мы попытаемся, – ответила мама. – Так дольше продолжаться уже не может.

Она была права. Мы отчаянно нуждались в отдыхе и крыше над головой. Мелли начала кашлять; мерзкий хриплый кашель сотрясал все ее тельце, когда начинались приступы. Мы все побледнели и устали, а Дина по-прежнему выглядела как собственная тень.

Мы спросили первого встречного, не найдется ли в городе места, где мы могли бы найти пристанище. К моему удивлению, он вошел в наше положение и услужливо ответил, что есть приют для малоимущих странников на окраине города, и растолковал, как его найти.

Приют располагался на восточной окраине города, совсем близко от озера. Он был большой, куда больше, чем я ожидал. Беленые строения с красными черепичными крышами простирались по обе стороны дороги – городок в городе. Над тяжелыми воротами красовался герб – две драконьих головы, двуглавый дракон.

Нико придержал коня и обеспокоенно, посмотрел на драконьи головы.

– Что это? – спросил я.

– Это герб рода Дракониса, знак Драконьего рода, – ответил он.

– Драконы?

Он кивнул.

– Это что-то означает?

На лице его появилась гримаса.

– Пожалуй, нет. Но если кто-нибудь спросит, меня зовут Николас, а не Никодемус!

Узнать, куда идти, было легко, потому что дорога вела прямо к открытой двери, а над дверью виднелась вывеска с изображением указующего перста. Нико остался за дверью с лошадьми, а я вошел в дом с матерью и девочками – узнать: не найдется ли там места для нас.

То была странная горница. Стены покрыты грифельными досками от пола до потолка. Даже двери и те сплошь увешаны черными аспидными досками. Посредине стояла конторка писца, а за ней человек в черносерой одежде с тем же самым двуглавым драконом, вышитым на груди.

– Добро пожаловать в Благотворительное Заведение Дракониса! – дружелюбно улыбнувшись, как только увидел нас, приветствовал он. – Чем могу служить?

Нелегко было нам, «неимущим», как они это называли, стоять там с пустыми руками.

Стоять и просить о чем-то, не имея возможности за это заплатить.

– Мы слышали, что… что здесь можно получить пристанище, – сказала мама.

– Да, само собой, – ответил служитель. – Мы здесь как раз для этого. О скольких персонах идет речь?

– О шести…

– О шести… – Он сделал какую-то пометку на доске, которую держал в руке.

– Пол и возраст?

Матушка назвала нас всех по порядку, начиная с Мелли, а затем по старшинству.

Человек отложил свою дощечку в сторону и взял вместо нее три другие, снятые им со стены, и начал выводить на них буквы.

– Домашние животные?

– Три лошади и собака.

Он приподнял бровь. Пожалуй, для неимущих это было целое состояние.

– Их надо поместить в конюшню Благотворительного Заведения, – произнес он и сделал еще одну пометку. Затем позвонил в маленький колокольчик.

Появились двое – пожилой человек в серых штанах и рубашке, а с ним юная девушка в сером платке и белом фартуке.

– Паулюс, позаботься, чтобы животных поместили в конюшню. А Олина покажет этим четырем дамам, где они будут жить… Блок Ц, горница два и горница пять, там должно быть свободно. А эти два господина пойдут со мной.

Никто из нас не двинулся поначалу с места.

– Нам не хотелось бы расставаться, – громко и решительно сказал я. – Мы рассчитывали жить всей семьей, вместе.

Служитель, беседовавший с нами, был уже на полпути к двери.

– Сожалею, – с дружелюбной улыбкой ответил он, – но для этого наше заведение не приспособлено. Здесь мужчины и женщины живут обособленно.

– Обособ… – что это еще? Такого слова я никогда раньше не слыхал. Что это значит? – шепнул я Дине.

Она устало покачала головой:

– Может, это что-то, связанное с постельным бельем.

Мелли закашлялась.

– Мы вынуждены на это пойти, – сказала мама. – По крайней мере, на несколько дней, чтобы нам отдохнуть и хоть немного набраться сил.

Она с девочками последовала за Олиной в дверь налево. Я вышел и позвал Нико.

– Сюда! – указал нам на правую дверь писец с дружелюбной улыбкой.

Дверь явно вела во двор, откуда можно было попасть и в горницы для мужчин.

Там было несказанно чисто и нарядно. Везде посыпанные гравием площадки и песчаные дорожки, красиво разровненные граблями, тянулись меж побеленных стен домов, а от срубов наружных галерей пахло свеженане-сенной смолой. То тут, то там сновали пожилые люди в сером и мели двор или разрыхляли граблями землю. На одной из дворовых площадок трое малышей – мальчишек не старше шести-семи лет, стоя на коленях, выпалывали сорняки голыми руками. Они тоже были в серых штанишках и рубашках. Неужто все здесь должны носить серую одежду?

– Номер восемь, – сказал наш провожатый, отворяя выкрашенную в черный цвет дверь, схожую со всеми прочими черными дверями, мимо которых мы проходили. Двери были сплошь черными, не считая белой цифры 8 и буквы Е, намалеванной на ней. Он распахнул ставни, чтобы вошло как можно больше дневного света и чтобы мы могли получше разглядеть помещение, где нам придется жить.

Вообще-то, места там было немного. По сторонам узкого прохода были прилажены полки, по три с каждой стороны. Там и предстояло нам спать. Похоже, на каждых нарах по два человека валетом – по одному с каждого конца. У каждых нар был крепко-накрепко прибит к стене деревянный ларь. Никакой другой мебели не было, да и места для нее – тоже. Но, по крайней мере, на нарах лежали тоненькие серые тюфяки, были постелены белые простыни и серые одеяла.

– Жильцы отвечают за чистоту и порядок в горнице, – сказал служитель. – Свои собственные вещи кладут сюда, в эти лари. Если места не хватает, все лишнее добро сдается в общее хранилище.

Я взглянул на лари. Они были не очень велики. Даже то малое, что мы успели взять с собой, я, пожалуй, должен буду сдать как «лишнее добро».

– Верхние и средние нары свободны. Прошу вас обратить внимание на номера нар. Это – горница номер восемь, блок Е. Номер твоих нар, молодой человек, десять. Стало быть, если кто-нибудь спросит, ты – номер восемь – Е – десять.

– А не легче ли сказать, как меня зовут? – чуточку сбитый с толку, спросил я. – Не вижу, для чего все эти цифры?

– Мы ведь не можем выучить имена всех людей, кто останавливается здесь ненадолго. Номер восемь – Е – десять! Ведь это не так уж трудно?

– Да нет! – ответил я. – Пожалуй, я это запомню.

– Можете оставить свои вещи здесь, прежде чем мы пойдем в баню.

В баню? Так сразу? Я-то думал сперва чуточку осмотреться и разузнать, где мама и девочки. Но все равно, баня – это здорово.

Ну и знатная же была эта баня! Во всяком случае, я никогда прежде в такой не бывал. Две огромные лохани были вделаны в пол. Одна с теплой, а одна с холодной водой. Сперва опускаешься в теплую воду – лохань была такой огромной, что можно было бы нырнуть глубоко под воду, если захочешь, а потом в другую лохань, в холодную, чтобы ополоснуться. От этого кровь закипает в жилах. Я, начисто забыв про усталость, захотел подразнить Нико, как порой проделывал с Кинни и Пороховой Гузкой. Или, вернее, дразнил… Кто знает, удастся ли мне еще когда-нибудь увидеть Пороховую Гузку? Но думать об этом сейчас мне не хотелось.

Нырнув под воду, я дернул Нико за лодыжку так, что он перекувырнулся и тоже нырнул, чего вовсе делать не собирался.

Когда Нико вынырнул, он показался мне жутко сердитым. Но потом все же в глазах его мелькнул лукавый огонек. Смахнув свои темные мокрые волосы со лба, он, сделав глубокий вдох, нырнул. А потом у нас началось великолепное водное сражение со всевозможными коварными уловками и трюками, да такими, что вода заливала беленые стены. Он-то знал кое-какие фокусы, этот Нико. По правде говоря, куда больше, чем я.

Потом мы, сидя на краю лохани, переводили дух. Я украдкой смотрел на него. Он был тощий, но теперь таким же был и я. У нас обоих можно было пересчитать ребра. Последние месяцы мы жили впроголодь, и ни у кого из нас не было подкожных запасов, чтобы их терять.

Вдруг я заметил какие-то странные мелкие шрамы, покрывающие всю верхнюю часть его тела. Мелкие шрамы не длиннее мизинца.

– Что это? – спросил я.

Он проследил за моим взглядом.

– А, эти…

Он потер одну из меток пальцем.

– Да!

Потом скорчил гримасу.

– Это дело рук моего учителя фехтования. В первый раз, когда ошибаешься, он бьет тебя. Во второй раз колет мечом. Всего-навсего маленький разрез… Он говаривал, что несколько капель крови заставляют лучше запоминать уроки.

Я не спускал с него глаз. Шрамов было не счесть. Десятки, сотни – да больше! Нечего удивляться, что Нико терпеть не мог меч!

– Должно быть, это было больно! Ты поэтому не хотел больше фехтовать?

Он покачал головой:

– Нет. Когда я швырнул свой меч, я хорошо знал, какая трепка меня ожидает, стоит об этом узнать отцу. Он бил гораздо сильнее, чем учитель фехтования.

– Да, но почему?

Он пожал плечами:

– Это не так легко объяснить. Я могу лишь представить себе, каким мой отец хотел бы видеть меня. Точь-в-точь таким же, как он сам. А к этому у меня душа не лежит!

Может, мне повезло, что я никогда не знал своего отца. Поглядеть на Нико… Поглядеть на бедняжку Дину, у которой внезапно объявился ядовитый змей в отцах.

Служитель с дружелюбной улыбкой вернулся. Улыбка застыла у него на губах, когда он увидел весь этот тарарам, наводнение, что мы устроили, но не вымолвил ни слова. Он лишь провел нас в третью часть бани, где можно было вытереться и одеться.

– Где моя одежда? – спросил я.

– Ее отдали в стирку, – ответил служитель. – Там лежит чистая.

Он указал на две стопки ровно сложенной одежды.

– Когда оденетесь, пройдем дальше, в рефекторий.

Вид у меня, видимо, был несколько вопрошающим, потому как это было еще одно слово, которого я раньше не слышал.

– Трапезная! – пробормотал Нико. – Это слово означает «трапезная», «столовая».

Слово звучало обнадеживающе. А серая одежда была чистой и почти впору. Штаны можно было подхватить шнурком вокруг пояса, рубашка хоть и была велика, но удобна.

Однако же все это было мне не по душе. Казалось, эти вещи превратили меня в другого, а тот, кем я был, куда-то запропал.

Нико оглядывал себя снизу вверх.

– Как элегантно! – сказал он, произнося эти слова чуточку в нос. – Какой изысканный крой!

Мне никогда не доводилось слышать, чтобы княжичи или придворная знать толковали о моде на платье, но когда они говорили об этом, слова их наверняка звучали точь-в-точь, как у Нико. Я не мог не посмеяться немного над его издевками.

– Мессир! – сказал я, стараясь изо всех сил отвесить поклон, словно я придворный. – Не пожалуем ли мы на банкет?

Нико улыбнулся.

– Пойдем! – ответил он. – Пока я не начал грызть полотенца.

Когда мы вошли в столовую – рефекторий, как они называли ее здесь, я сначала не мог разглядеть маму и девочек, потому как они стали такими же серыми, как и все остальные. А у женщин были вдобавок еще и платки на головах, так что невозможно увидеть даже цвет волос. Но тут я услыхал кашель Мелли.

Она ужасно не подходила ей, эта серая одежда. Да она, пожалуй, не подходила никому из нас, но с Мелли дело обстояло хуже всего. Она походила на маленького, брошенного всеми воробышка. Не много осталось от этой пухленькой девочки, а серый платочек на головке делал ее личико еще болезненнее. Мне захотелось стащить с нее все это и одеть сестренку в ее собственную ночную рубашонку, уложить ее в кроватку, напоить клюквенным соком и рассказать ей сказку на сон грядущий.

– Разве ей не нужно лежать в постели? – спросил я маму.

– В горницах есть запрещено! Я уложу ее, как только мы поедим!

Дина сидела за столом, утомленно глядя в свою пустую жестяную тарелку. У Розы же, напротив, на щеках рдели красные пятна, и я увидел, что она вот-вот вскипит.

– Что случилось? – осторожно спросил я.

– Они посадили Лайку в клетку! Вместе со всей сворой!

– Почему? Она кого-нибудь укусила?

– Да нет! – возмущенно воскликнула Роза. – Они, видите ли, не могут допустить, чтобы бродячие собаки бегали вокруг. Будто Лайка – бродячая собака! Она все время ходила рядом со мной!

– Это ведь всего на несколько дней, Роза! – утешала ее мама.

– Если хоть одна из этих чесоточных дворняжек укусит Лайку, она будет иметь дело со мной!

Я почувствовал, что кто-то коснулся моего плеча, и поднял голову. Одна из одетых в серое женщин стояла за моей спиной.

– Вам сидеть здесь не положено! – сказала она. Сказала не резко и не извиняясь, но как-то бесцветно, словно весь мир рухнул в одночасье и ей ничего с этим не поделать.

– Почему нельзя? – спросил я.

– Это не ваше место.

– Что ты имеешь в виду?

Она указала на скамью, и я увидел, что там на дощатых сиденьях нарисованы номера.

– Это два – Ц – А! – сказала она. – Это мое место!

Я подвинулся так, чтобы ей хватило места, но места все равно не хватало.

– Садитесь на свои места!

– А не все ли равно?

Она устало покачала головой.

– Никого не накормят, пока вы не сядете, куда надо.

«Очень скоро я буду сыт по горло этим Благотворительным Приютом со всеми его правилами и цифрами!» – подумал я. Но я видел, что мы с Нико единственные мужчины в этой части трапезной, и мы уже ловили гневные взгляды других малоимущих.

– Придется переехать! – сказал я Нико. – Поглядим, найдем ли мы номера восемь – Е – десять и восемь – Е – одиннадцать!

Заросли тростника

После обеда – ячневой каши – меня и Нико запрягли в работу. Как было с девочками, я не знаю. Нам предстояло рубить тростник вдоль берега озера, и каждого из нас снабдили для этого серпом. Два стража в черных мундирах Благотворительного Приюта и серых штанах, шагая взад-вперед, наблюдали за нами и за другими работниками в сером.

– Не потеряй серп! – предупредил я Нико. – Думаю, они здорово разозлятся, если он пропадет.

Нико вздохнул.

– Вообще-то, иногда я пользовался кое-каким инструментом и не всегда терял его, – сказал он.

«Хоть не очень часто теряй!» – подумал я, но не стал говорить это вслух. Причины ссориться не было.

Я засучил штаны и снял сапоги. Для работы имелся плоскодонный паром, но он предназначался не для нас, а для тростника, который мы рубили. Что до работников, то им ничего не оставалось, кроме как прыгать в воду и работать по пояс в воде. Мог бы и не закатывать штаны, они все равно промокли насквозь. А озерное дно было таким скользким, что чудилось, будто оно живое, и недаром – там обитало множество червяков и пиявок. Черный ил сочился у меня меж пальцев ног, и я пытался заставить себя не думать о пиявках, камышовых клопах и о других кровососах.

То была адова работа. Болела спина, а при малейшем прикосновении – руки и ноги. Вода поначалу казалась довольно теплой, но постепенно ноги все равно замерзали и немели. А еще вся эта кусачая мелочь, что жужжала, роилась и не давала покоя.

Но Нико приходилось еще тяжелее, чем мне. Я все же частенько косил сено дома, рядом с Березками, и, несмотря на то что теперь мы бродили по колено в воде, здесь было почти то же самое. Нико же пришлось сперва учиться держать серп в руках. Само собой, он был медлительнее остальных, и прошло совсем немного времени, как один из надзирателей в мундире разозлился на него.

– Не жалей ногтей, лентяй! Быстрее! – крикнул он с берега. – Какой у тебя номер, серый? Да, у тебя! Какой у тебя номер?

Нико пришлось вспоминать:

– Восемь – Е – одиннадцать.

– Я уже записал тебя! – воскликнул надзиратель и помахал доской. – Не надейся, что тебе удастся выйти сухим из воды. Тот, кто не отрабатывает дневной урок, вообще не получает дневную долю хлеба!

– Что он имеет в виду? – спросил я у одного из обитателей Благотворительного Приюта.

– Когда тобой недовольны, получаешь лишь половину ужина. – Он говорил сквозь зубы. – От такого ни жить, ни помереть нельзя.

Это было совсем некстати. Мы хотели набраться сил и совсем не собирались лечиться голоданием.

– Ты не можешь работать чуть быстрее? – прошептал я Нико.

– Я пытаюсь, – пробормотал он. – Пытаюсь!

И он старался. Он надрывался изо всех сил, нисколько не жалуясь. Но толку от этого было мало.

В конце концов надзирателя так разозлила медлительность Нико, что он въехал на своем коне в воду и прижал его прямо к спине Нико, так что тот с трудом мог выпрямиться, уклоняясь от морды коня, с которой вода капала на его затылок.

Брань обрушилась на Нико. Похоже, надзирателю хотелось, чтобы Нико не сдержался и ответил ему тем же. Но тот молчал. Стиснув зубы, он работал, он наклонялся и резал тростник, не произнося ни слова.

«А если Нико держит язык за зубами, то я, верно, тоже смогу», – подумал я. Но это далось нелегко. И покуда я слушал, как этот поганец распинался перед всеми о никчемности Нико, о его лени и неуклюжести, я вспоминал о том, как сам не раз рычал на него. По правде говоря, я не был так груб. Зато Нико было втрое больнее, ведь бранил его я.

Нам не разрешали остановиться, покуда солнце – огромное и оранжевое – не повисло совсем низко над городскими крышами. С одной стороны, справедливо, что мы трудились за ту еду и ту постель, что давал нам Сагислок, но их справедливость была жестокой. И когда мы возвращали надзирателю наши серпы, я увидел, что ладонь Нико красно-бурого цвета!

– Дай-ка поглядеть на твои руки!

Он покачал головой:

– Незачем!

– Нико!

– Что ты с ними сделаешь? Вымоешь в розовой воде и обернешь в шелк? Раньше или позже, кожа моя затвердеет. Это получится само собой.

К ужину восемь – Е – одиннадцать досталась лишь половина порции. Я тайком переложил пару пригоршней своей чечевицы на тарелку Нико.

– Я не желаю никаких подарков!

Он попытался отдать мне чечевицу.

– Нико, тише! Молчи и ешь!

Наша горница была битком набита людьми. Только две постели оставались свободны. Десять человек в такой тесноте! Скоро воздух стал вовсе спертым. Я распахнул ставни в надежде глотнуть время от времени свежего воздуха.

– Тогда с озера налетят комары! – сказал восемь – Е – пять.

– Закрыть?

– Нет, – ответил он. – Ведь тогда здесь вообще нельзя оставаться!

Я снял рубашку и влез на свои нары. Там было слишком тесно, чтобы сидеть выпрямившись. На своей полке можно было только лежать…

После ужина мне удалось перекинуться лишь несколькими словами с матушкой. Ей всемилостивейше позволили оставаться при Мелли, так как сестренка хворала, но Роза и Дина все время после полудня трепали лен и были так же измождены, как Нико и я.

Я закрыл глаза и поклялся самому себе, что мы не останемся здесь ни на один день дольше необходимого. Как только Мелли станет лучше, пусть Благотворительный Приют управляется без нас.

Те, кто в черном

Есть здесь кто-нибудь, кто может управляться с пилой и молотком?

Нико слегка толкнул меня в спину.

– Что молчишь?

Я замешкался.

«Не знаю, стоит ли заявлять здесь о себе, показывать свои умения, да и Нико придется в одиночку надрываться в тростниковом лесу». Эта мысль серьезно обеспокоила меня.

– Что бы там ни было, хуже, чем рубить тростник, быть не может. Скажись!

Нико попросту вытолкнул меня вперед, и тот, кто задавал вопрос, невысокий мужичок с доской в руке, увидел меня.

– Номер?

– Восемь – Е – десять.

– Ты плотничал?

– Бывало!

– Здорово! Шагай тогда на Серебряную улицу, к Мессиру Аврелиусу. Им надо расширить ворота тележного двора.

Он дал мне плоскую деревянную дощечку с гербом Заведения Дракониса – двуглавым драконом. С одной стороны дощечки было углубление, залитое воском.

– Отдай Мессиру эту дощечку. Если он будет доволен твоей работой, то поставит в воске свою печать, и ты вернешься с ней сюда.

Я повертел дощечку в руке. Где эта Серебряная улица? Узнаю у прохожих.

– Удачи тебе и успеха! – пожелал Нико. – Увидимся вечером!

– Да, увидимся!

«Ему-то куда больше, чем мне, нужна удача», – подумал я, надеясь, что он проведет этот день, не отрезав себе большой палец и не подравшись с надзирателем.

Когда я шел по улицам Сагислока, я заметил немало людей, которые, как и я, носили серую одежду Заведения. Они убирали конский навоз, либо носили туда и сюда ящики, либо драили лестницы домов. Один раз я увидел даже маленькую тележку, запряженную, словно лошадьми, двумя людьми в сером. В тележке восседал разодетый в бархат горожанин, дружелюбно здоровавшийся с другими горожанами в бархате. Меня он и не заметил, будто я был каким-то привидением. Да и сам я не замечал в первый день фигуры работающих в сером. Шелк, парча и серебряные пряжки больше бросались в глаза.

– Простите… – обратился я к женщине, что вела за руку маленького мальчика. – Где мне найти…

Она как ни в чем не бывало прошла мимо, и когда ребенок обернулся и хотел остановиться, она потащила его за собой и выругала так, будто он хотел залезть в грязь.

Она либо была грубиянка, либо ужасно торопилась. А может, и то и другое. Ну что ж, к счастью, на улице были и другие люди. Как, к примеру, два пожилых человека, что толковали меж собой. Я остановился и учтиво подождал, пока в их беседе наступит перерыв, но они делали вид, что не замечают меня. Их глубоко увлекла болтовня о ценах на холст в разных частях страны.

– Слышал я, коли отправиться с караваном прямо в Кампану, цены там низкие, аж десять марок за аршин полотна, – сказал один из них, размахивая своей тростью с серебряным набалдашником, чтобы подчеркнуть весомость своих слов.

Второй кивнул и начал шарить в кошеле, висевшем у него на поясе.

– Простите, – извинился я. – Но…

– Да. Да, да! – сказал тот, что с кошелем. – Вот тебе скиллинг. Однако же убирайся отсюда. Я-то полагал, что люди из Заведения не смеют клянчить милостыню.

Он бросил мне медный скиллинг. Я невольно подхватил его. Но тут же ощутил, как кровь горячо прилила к моим щекам, и уже совершенно точно знал – лицо мое стало краснее вареного рака.

– Не нужен мне твой скиллинг, – в ярости произнес я и швырнул монету ему под ноги.

Болтовня о ценах на холст прекратилась. Но хоть я и поторопился уйти, мне все равно были слышны их возмущенные замечания.

– Ну, слыхана ли такая наглость! – воскликнул один. – Ему мало одного скиллинга!

– Особенно как подумаешь о том, что теперь, когда у нас есть Заведение, нужды клянчить милостыню ни у кого нет! – произнес другой. – Но всегда найдется какой-нибудь бессовестный олух!

Поумнев от оскорбления, я в следующий раз задал вопрос тому, на ком была такая же серая рубашка, как на мне, и этот человек рассказал мне, как найти Серебряную улицу и дом Мессира Аврелиуса.

То был каменный дом со сверкающей черной входной дверью, с дверным молотком, отлитым в виде головы льва. Он так сиял, что я едва осмелился коснуться его. Я ведь уже понял, что серая рубашка делала меня одним из презреннейших в городе. Но ведь сюда мне поручили явиться, так что я поднял львиную голову и постучал.

Служанка отворила дверь.

– Чего тебе? – спросила она. – Господина дома нет, а мы ничего не заказывали.

Я показал ей деревянную дощечку.

– Тут что-то с воротами тележного двора.

– А, вот к нам кто… – ответила она. – Обойди дом, я отворю тебе с черного хода и впущу в кухню.

Она закрыла дверь, не дожидаясь ответа. Я зашагал вдоль дома, пока не добрался до открытых ворот и не прошел через них во двор.

– Теперь вниз! – окликнула меня девушка.

Кухня находилась в подвале, но даже там окна были застекленные, так что все равно гуда прекрасно проникал яркий свет.

– Будешь ждать, пока вернется господин! – сказала служанка. – Он объяснит тебе, что делать. Хочешь чашку чая? И ломоть хлеба? На подносе фру осталось немного от завтрака.

– Да, спасибо! – ответил я. Здесь, к счастью, было все по-другому, не то что в тростниковом лесу…

– Меня зовут Инес! – молвила служанка. – А тебя?

– Давин!

– Ты новичок, разве не так? Я тебя в Заведении не встречала!

Ее карие глаза с любопытством смотрели на меня.

– Мы прибыли позавчера. – ответил я.

– Вот как. Значит, ты еще не привык к этой жизни.

– И не стану привыкать, – сказал я, удивляясь тому, сколько злобы накипело в моей душе, стоило мне подумать о Приюте. – Мы останемся здесь всего несколько дней.

– Все так говорят. Но скажу тебе честно, приятель, эту рубаху… скинуть ее трудно!

– А сколько носила свою ты?

– Четыре года.

– Четыре года?

Я никак не мог себе представить, как кто-то… Спать на этой несчастной деревянной полке! Четыре года?!

Она пожала плечами.

– Здесь не так богат выбор, разве не так? Тебе показывали твою доску должника?

– Мою – что?

– Ну, так я и думала! В этом Заведении никаких подарков не получаешь!

– Это я уже понял! Я трудился в тростниковых зарослях почти два дня!

– Да, и это они также красиво отметили на одной стороне расчетной доски. А на другой стороне записана та сумма, которую ты должен им за еду и пристанище, и за баню, и за одежду. И она немного больше. Не намного. Лишь на столько, чтобы ты наверняка не смог оплатить долг.

– Вон что! Я надрывался, как… Мы нарубили кучу этого несчастного тростника, нагрузили им уйму паромов доверху. Это стоит куда дороже, чем нары и капля ячменной каши.

– Только Заведение решает, что сколько стоит. И твой труд, и ячменная каша!

– Они ведь ни слова не сказали об этом, когда мы прибыли.

– Так они не дураки. Они всегда очень приветливы с новенькими. В самом начале!

– Да, но ведь это надувательство!

– Добро пожаловать в Сагислок! – только и вымолвила она.

– А что будет, если взять и попросту уехать?

– Они называют это воровством, – ответила служанка. – Если они тебя догонят и схватят, то посадят в Сагис-Крепость.

– А это что такое?

– Да ты и вправду новичок, а? – Лицо у нее было такое, будто она никак не могла представить себе человека, слыхом не слыхавшего о Сагис-Крепости. – Это…

Но дальше она ничего не успела сказать. Хлопнула дверь, и чьи-то ножки, топая и спотыкаясь, быстро сбежали по ступенькам. Еще задолго до того, как маленькая девочка оказалась в кухне, мы услыхали ее плач, громкий и обиженный.

– Он ударил меня, Инес, он ударил меня!

Бархатные бантики в светлых локонах, алое бархатное платьице с белым кружевным воротником и серебряными пуговками на плечиках. Ясное дело, господское дитя!

– Ну, ну! – успокаивая девочку, произнесла Инес. – Можно поглядеть?

Девочка вытянула вперед ручку. По всей ладошке разлилось красное пятно.

– Он ударил меня линейкой! Ненавижу его!

Слезы полились по ее пылающим щечкам.

Седовласый мужчина в черном плаще спускался по лестнице быстро, но без суеты.

– Не желает ли маленькая фрекен ^[9]немедленно вернуться в классную? – сказал он. – Она даже не начинала еще учить текст предписания.

– Нет! – закричала маленькая фрекен, – Ты глупый старикашка, и от тебя воняет! Ненавижу тебя!

От него и вправду исходил не очень-то приятный запах – сладковатый, чуть затхлый, будто от подгнившего сена. Но он не собирался обсуждать это с девчонкой – сверстницей Мелли. Он задыхался от гнева.

– Ну, это уж слишком…

Он круто повернулся, чтобы выйти из кухни, но в дверях, преградив ему путь, стояла женщина в алом бархатном платье, почти таком же, как у девочки, только взрослого фасона.

– Местер Рубенс, – спросила она, – что здесь происходит?

– Я отказываюсь, – прошипел он. – Я не останусь здесь ни одной минуты! И тогда увидим, кого вы сможете нанять, чтобы учить это маленькое чудовище!

– Этого нам не хватало! – воскликнула фру. – Что она сейчас натворила?

– Дерзость! Строптивость! Невнимание! Неслыханная наглость!

– Он ударил меня! – воскликнула девочка и протянула ручку матери.

– Ну вот! Местер Рубенс, разве от битья будет толк?

– Не желаете ли вы, фру, наставлять меня в педагогике?

– Нет! Нет! Разумеется, нет…

– Это дитя не поддается обучению. Мятежна! Такова ее натура, да, говорю откровенно, изъян характера. Там, где надлежит быть естественной женской покорности, я нахожу лишь бунтарство и дикость!

Естественная женская покорность? Вот бы ему познакомиться с Мелли! Или с Диной! Или с мамой!

– Ей просто не хватает брата, Маркуса, – попыталась объяснить ему фру. – Я поговорю с ней. Завтра будет лучше!

– Как угодно! Но без меня! За сим требую отставки! – Он холодно поклонился матери и зашагал вверх по кухонной лестнице.

– Да что ж это такое! – в третий раз воскликнула фру. – Вы, Местер, не можете бросить ученицу! Мы можем… я уверена, что мой муж охотно заплатит больше!

Но Местер Рубенс не дал себя остановить.

– Речь не о деньгах! – резко выговорил он. – Речь о почтении!

И он промаршировал в дверь за последней ступенькой кухонной лестницы и захлопнул ее за собой.

Женщина постояла какой-то миг, потерянно глядя вверх, на лестницу. Затем, опустившись на скамью, разразилась слезами.

– О, Мира! – вскричала она и прижала к себе девочку. – Что ты натворила!

– Он ударил меня, мама! – неуверенно произнесла Мира. – Мама, ты не плачь!

Я никак не мог понять, почему мать так отчаянно плачет. По мне, так пусть бы почтенный Местер Рубенс шел на все четыре стороны.

– Я ведь говорила тебе, Мира, девочка моя! – пробормотала фру, прижимаясь к волосам ребенка. – Ты должна быть милой и учтивой и постараться выучить предписание. Иначе они придут и отнимут тебя у меня!

Тут девочка, всхлипнув, снова горько заплакала.

– Я не хочу этого, мама! Я не хочу, чтобы меня увели черные люди!

– О, моя малышка, сокровище мое!..

– Что за черные люди? – спросил я.

Фру подняла глаза и тут только заметила меня.

– Кто ты?

– Меня зовут Давин. – Я и не думал представляться как номер восемь – Е – десять. – Я пришел расширить ворота тележного двора. Что это за черные люди, которых боится Мира?

Какой-то миг у нее на лице было написано, что говорить о своих бедах с человеком в сером неприлично. Но я думаю, она была слишком несчастна, чтобы промолчать.

– Они называют это Постановлением о Всеобщем Образовании, – горько вымолвила женщина. – Но это скорее безобразное скудоумие под видом учебы. Дети горожан, все до единого, должны пройти годичное испытание знаний и умений. Если они его не выдержат, то… то их посылают в школу. – Она прижала ребенка к себе. – Они уже забрали Маркуса. Я не хочу терять и Миру тоже.

У меня в голове зашевелилась неясная мысль…

– Сколько времени остается до этого испытания?

Слезы вновь покатились по щекам фру.

– Одна неделя, – глухо ответила она. – О, Мира, почему ты не могла быть просто милой, послушной девочкой?

Я глубоко вдохнул.

– Мой двоюродный брат умелый учитель… – начал было я.