Текст книги "Когда ты рядом. Дар"
Автор книги: Лин Ульман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Аманда
Когда Би родилась, я думала, что она довольно странная, потому что она никогда не кричала и у нее были большие кошачьи глаза. Но Би совсем не странная.
Однажды старик показал мне фокус: кукла в красном платье исчезла прямо у меня на глазах. Это была такая старомодная кукла с большими голубыми глазами, красными губами и длинными ресницами, которая открывает рот и говорит: «Ма-ма». Я спросила, может ли он то же самое проделать с человеком. Он подумал, что я имею в виду Би. Что я хочу, чтобы Би исчезла. Он сказал, что обычно люди завидуют младшим братьям и сестрам. Ему самому в детстве хотелось убить свою младшую сестренку. Но я не это имела в виду. Мне интересно было, сможет ли он сделать так, чтобы я исчезла, потому что мне хотелось бы побывать там, куда исчезают люди, посмотреть на другой мир.
Коринне
– Сразу после рождения Би мне приснился сон, – рассказывает Мартин.
– На операционном столе лежит бесформенный окровавленный комок, истерзанное умирающее существо, которое пока еще дышит, а Стелла плачет и говорит: «Мартин, мы же можем ее спасти, мы можем спасти ее». Потом комок начинает двигаться, и Стелла кричит, что мне нужно взять его на руки, чтобы он не упал и не ударился.
Мартин закуривает сигарету.
– До того, как родилась Би, мне ничего не снилось. Стелла говорит, что, конечно, мне снятся сны, я просто не помню их. «Всем снятся сны», – говорит Стелла. Но я уверен, что раньше сны мне не снились. По ночам я спал, а если у меня перед глазами и разворачивалось какое-то действие, то я не отдавал себе в этом отчета. Ночи мои были тихими и темными.
– На свет появляется Би, и уже на следующую ночь ты видишь ее во сне, верно?
– Отвратительный сон. Кровавый, не живой и не мертвый двигающийся комок.
Но это только начало. Следующей ночью Мартину опять снится сон. На этот раз ему снятся глаза Би. Глаза у Би слишком большие. У Мартина родился ребенок с большими, удивительно круглыми глазами, глазами хищника. Сны продолжаются. Ребенок снится ему каждую ночь, и каждая ночь хуже предыдущей. Он постоянно видит Би в новом облике. Она появляется в его рвоте или испражнениях, она истерзана, раздавлена, изранена или покрыта сыпью.
Иногда в своих снах он ложится к ней, ложится на нее, в детскую кроватку… Ее глаза слишком большие.
Глаза у нее слишком большие, но это по-прежнему Би.
– Би, рожденная от обычной здоровой женщины, и ей только-только исполнился месяц, но все же, – говорит Мартин, – все же…
Он показывает мне фотографии Би в младенчестве. Мартин не из тех, кто при каждом удобном случае вытаскивает семейные фотографии, я сама у него прошу.
– У тебя есть ее фотографии? – спрашиваю я.
– У меня нет, есть у Стеллы, – говорит он.
Я рассматриваю фотографии. Би в детской кроватке, на полу, когда она только начала держать головку, на столике, закутанная в красную пеленку. Действительно, глаза очень большие. С этим нельзя не согласиться, но в остальном, насколько я могу судить, обычный розовый младенец.
– Я просыпаюсь, и перед глазами у меня стоят эти картинки, – рассказывает Мартин. – Нет, не фотографии, которые ты смотришь, а картинки из снов, не могу их прогнать. Стелла поднимается к ней, колыбелька стоит в нашей комнате. Она редко плачет. Говорят, нам повезло, что ребенок не плачет. И вот Стелла поднимается, берет Би на руки и прижимает к груди. «Посмотри на нее, – говорит Стелла, – посмотри, как она ест». А у меня перед глазами картинки. Би лежит у Стеллы на руках, я осознаю это, маленькое беспомощное существо, сосет материнскую грудь, за окном светло, я слышу, что наступило утро, кто-то хлопает дверью или зовет собаку. Но чтобы я погладил этот мягкий сморщенный затылок или обхватил своими руками ее крошечные ладошки? Нет. Это же ребенок, который преследует меня по ночам, думаю я. Чужой ребенок. Чужой. Он же совсем чужой, понимаешь?
Я киваю, но не перебиваю его.
– Естественно, Стелла замечает, что я избегаю Би. Что я отворачиваюсь, когда она приносит ее. Поначалу она приходила в ярость. «В чем дело? – кричала она. – Ты почему себя так ведешь?» – «Дай мне время», – отвечал я. Я говорил, что ревную. Ребенок целиком завладел ее вниманием, и мне ничего не достается. Тогда она качала головой и выходила из комнаты. Но постепенно она начинает замыкаться в себе. Я слышу, как она плачет. Я захожу к ней и обнимаю. «Что с тобой такое? – спрашивает она. – Ты не любишь ее?» – «Конечно люблю, – отвечаю я, – конечно, Стелла. – Я делаю вид, что сержусь. – Естественно! Или только ты знаешь, что значит любить ребенка? Разве только ты умеешь по-настоящему любить?» – кричу я, но знаю, что напрасно сотрясаю воздух. Она в ответ кричит, что если мужчина не берет на руки собственного ребенка, то в его любовь не очень-то верится. И постепенно она начинает давить на меня. Становится грубой… Это единственное подходящее слово. Стелла может внезапно стать по-настоящему грубой. У нее даже лицо меняется: тонкая усмешка на губах, обвиняющий – нет, презрительный взгляд, то, как она быстро проводит рукой по волосам… Мы сидим за обеденным столом, Аманда, Стелла и я, вот за этим самым столом. – Мартин стучит по столу. Я вздрагиваю. – Стелла сидит на твоем месте. Я сижу здесь. Там – Аманда. Би лежит в колыбельке в спальне. Вдруг мы слышим, что она хнычет. Она никогда не плачет, но какие-то звуки она издает. Стелла продолжает есть. Би хнычет громче. На самом деле «хнычет» – неверное слово. Всхлипывает. Да, так. Она всхлипывает. Стелла продолжает есть.
Аманда говорит: «Мама, Би плачет».
Стелла говорит: «Да, действительно».
Аманда говорит: «Мне принести ее?»
Стелла говорит: «Мартин ее принесет».
И нежным голоском добавляет: «Спасибо, Аманда, ты очень заботливая сестра, но сейчас пусть Мартин принесет Би».
Тогда я поднимаюсь, иду в спальню, вынимаю Би из кроватки, несу в гостиную и передаю ее Стелле.
А сны продолжаются. Иногда я думаю, что этот ребенок злой. Что он специально преследует меня. Что Стелла породила злое создание. И эта мысль постепенно перестает казаться мне ненормальной.
Мне становится все труднее защищаться от обвинений Стеллы. Теперь она молчит. Мы с такой радостью этого ждали, ждали крошку Би, названную так в честь прабабки в шляпке со страусовым пером.
Чтобы не казаться чудовищем, я пытаюсь заботиться о приемной дочери. Пытаюсь сблизиться с Амандой. Хожу с ней в кино, забираю из школы, посещаю родительские собрания. Когда ей исполнилось семь, я свозил ее в Копенгаген, мы ходили там в «Тиволи», ели попкорн и сладкую вату. Я уговорил Стеллу не ездить с нами, а посидеть дома вместе с Би и отдохнуть.
«Нам всем нужно немного времени, – говорю я шутливо и глажу Аманду по голове. – Чтобы побыть вместе и чтобы отдохнуть друг от друга. Мы с Амандой вполне обойдемся без вас». Стелла качает головой и улыбается, обрадованная, что я наконец становлюсь внимательным к Аманде, но все равно недовольная из-за того, что с Би ничего не решено. Аманда шипит, чтобы я не трогал ее волосы.
Потом, когда Стелла не слышит, Аманда поворачивается ко мне и говорит: «Запомни, ты мне никакой не друг!»
«Нет так нет», – отвечаю я будто бы удивленно, но внутренне я полностью с ней согласен. А потом я спрашиваю: «Почему же ты хочешь, чтобы на день рождения я свозил тебя в Копенгаген?»
«Потому что хочу сходить в „Тиволи“, – отвечает Аманда. – Хочу покататься на чертовом колесе».
И мы поехали. Отпраздновали день рождения по всем правилам. Сходили в «Тиволи». Покатались на колесе обозрения. И самое лучшее: в гостиничном номере на узкой кровати рядом с кроватью Аманды я засыпаю. И я сплю. Сплю и не вижу снов. Не вижу картинок. На следующую ночь тоже. И через две ночи. Три ночи в гостинице в Копенгагене без всяких снов, картинки перед глазами исчезают, и я думаю, что вот сейчас я приеду домой, к Стелле и Би, обниму их обеих и скажу, что люблю.
* * *
Когда Мартин с Амандой возвращаются из Копенгагена, он прямиком отправляется в спальню к Стелле и Би. Он обнимает их обеих. Тем же вечером он купает Би, зачерпывает теплую воду и осторожно льет ей на голову. Он повторяет это вновь и вновь – зачерпывает воду и выливает ей на голову, так что она вот-вот улыбнется. «Она мне улыбается, – говорит он про себя, – ты улыбаешься мне». Он вынимает ее из ванны, кладет на столик и заворачивает в красное махровое полотенце. В больших глазах, пристально смотрящих на него, – удивление, и Мартин отвечает не менее удивленным взглядом.
В ту же ночь сны возвращаются, и он в ужасе просыпается.
Он тянется к Стелле, но между ними в кровати лежит Би. Би не спит. Она пристально смотрит на него. Он смотрит на нее. «Младенцы обычно так не смотрят, – думает он. – Младенцы кричат и пускают слюни, смеются и сосут соску, но они не должны так пристально смотреть!» Мартин приподнимает одеяло, точно ожидает вместо детского тельца увидеть свернувшуюся змею. Би лежит голенькая, на ней только подгузник, полный какашек. Он берет ее на руки и перекладывает в колыбельку. Она всхлипывает. «Тсс, – говорит он, приложив палец к ее губам. Она всхлипывает громче. Он крепче прижимает палец. – Тсс, кому говорю! Спи!» Под конец он разворачивается, забирает подушку и уходит спать на диван в гостиную.
Он слышит, что Стелла проснулась и зовет его. Слышит, как она подходит к колыбельке, берет Би на руки и разговаривает с ней.
«Ласковые, добрые слова, – думаю я. – Которые обычно и говорят ночью детям».
Видео
Все самое ценное. Как ты это понимаешь, Стелла?
– В шестом или седьмом классе у нас замещала уроки одна учительница. На самом деле она была портнихой, но доходов от ее платьев не хватало, чтобы платить за квартиру, поэтому она замещала учителей. Иногда она предлагала мне прогуляться после уроков. Особой красотой она не отличалась, низенькая была и пухленькая, но глаза у нее были добрыми. Она говорила: «Стелла, ты высокая, ты хорошо играешь на флейте, и на каждой руке у тебя по пять пальцев, ты можешь стать кем захочешь. Твои возможности безграничны. Предела им нет». Ее звали Фредерике Молл. Я это запомнила, потому что повторяла про себя много раз: Фредерике Молл, Фредерике Молл.
– Зачем ты сейчас это рассказываешь?
– Потому что ты начал болтать про «все самое ценное», а для меня это воспоминание ценное.
– Речь о вещах, Стелла, а не о воспоминаниях. Оставим воспоминания на другой раз.
Все самое ценное, сказал перед уходом глубокоуважаемый страховой агент Гуннар Р. Овесен. Все самое ценное. Стоимость всех вещей. Дивана. Стеклянного столика. Подсвечников. Цветочных ваз. Книжных полок и книг. На самом-то деле ничего ценного. Фотографии на стене. А что еще? «Серебро», ты сказала? Ладно. Из гостиной мы проходим в столовую. Восемь красных стульев, большой темный обеденный стол, картина на стене – красное солнце опускается в темное море. Еще одна картина – лужа на асфальте, чувствуйте себя как дома и идем дальше. Посмотрите! Это прекрасное помещение в голубых тонах – кухня. Как думаешь, Стелла, страховой агент Гуннар Р. Овесен и его коллеги просматривают такие пленки? Свидетельство о вещах? Нам надо шкафы открывать? Открыть ящики? Да, посмотрите! Здесь у нас беспорядок! Картофельный нож, штопор, точилка для карандашей, пасхальный цыпленок, квитанция, неотправленное письмо Стеллы к Акселю Грутту, три нераспечатанных счета, сломанный нож, старый рисунок Аманды, на котором изображен – что неудивительно – красный дом, который похож на какое-то чудовище. Как по-твоему, Стелла, что бы сказали детские психологи о рисунках твоей дочери? Упаковка мятных пастилок – таких больше не продают, – три прихватки для кастрюль, связка ключей, налоговая декларация за… посмотрим-ка… 1997 год, трехлетней давности, сборник стихов Э. Э. Каммингса. Нет! Отправим все обратно в ящик. Нет здесь ничего ценного.
– Посмотри в третьем ящике справа!
– Третий ящик справа, как скажешь.
– Есть там что-нибудь?
– Спрашиваешь! Все блестит и переливается.
– Вовсе нет, Мартин! Мы чистили его два года назад, поэтому ничего там не блестит и не переливается. По-моему, мы последний раз пользовались серебряными приборами на дне рождения Би, когда ей исполнилось семь лет.
– Любимая крошка Би.
– В смысле?
– В смысле, вот она сидит за столом и ест, ручонки у нее дрожат и шелушатся. Или вот она спит и дышит так, словно запыхалась во сне. Я не могу других слов подобрать, Стелла, кроме как «любимая крошка Би».
– Ты это так говоришь, почти презрительно… вроде «любимая крошка Би»… Мне вот интересно, ты на самом деле так считаешь?
– Что считаю?
– Ты так говоришь «любимая»… Она ведь твоя дочка, ты ее… правда любишь?
– Стелла, я люблю твое тело и все, что оно порождает: все вздохи, стоны, слова, слезы, смех, кровь, тошноту, выделения, детей – и чужую дочь, и мою собственную, – я все это люблю.
– Я пыталась с тобой поговорить, Мартин. Серьезно. У тебя все сводится только к словам, даже если мы говорим о нашем ребенке. Убери камеру! Я хочу тебе кое-что сказать!
Все сводится к словам. Стелла говорит, что все сводится только к словам. Но я не убираю камеру. Надо довести дело до конца. Мы будем рассказывать о вещах, а не о детях. Гуннару Р. Овесену нет никакого дела до наших детей, у него наверняка чертова уйма собственных отпрысков. Наоборот, речь пойдет о ценных предметах! О золоте и серебре! Вот об этом он захочет узнать поподробнее.
Посмотрим, что у нас здесь. Девять больших вилок. Девять маленьких вилок. Девять больших ножей. Девять маленьких ножей. Десять больших ложек.
– Они называются столовыми ложками.
– Прошу прощения, столовых ложек!
Десять столовых ложек. Десять чайных ложек. Может, надо объяснить страховому агенту, почему некоторых предметов у нас по девять, некоторых по десять и ни одного полного комплекта из двенадцати штук? Подержи камеру, Стелла, я объясню. Меня видно?
– Крупным планом, Мартин!
– Что тебе видно?
– Твое лицо, твои глаза.
Я сейчас объясню про серебряные вилки, ножи и ложки. Это нам подарила мать Стеллы, моя теща, у которой никогда не урчало в животе – только перед самой смертью. Верно, Стелла?
– Да. Но будь любезен, уважай мертвых.
– Почему же мертвых, а не живых?
– Потому что они не могут защищаться.
– По-твоему, живые могут?
– Нет, по-моему, не всегда.
– Так уж получилось, что мать Стеллы… меня видно, Стелла?
– Я же сказала: крупным планом.
– Хорошо.
Так уж получилось, что мать Стеллы (у которой в животе урчало только перед самой смертью) полагала, будто нам нужны серебряные столовые приборы. Она была замечательной женщиной, мать Стеллы.
– Не была она замечательной, она была деревом.
– Что ты такое говоришь, Стелла?
– Мама хотела стать деревом. Однажды, когда я была маленькой, я спросила ее: «Мама, почему ты всегда такая молчаливая?» А она ответила: «Потому что хочу быть такой же молчаливой, как дерево». И тогда я спросила: «Какое дерево?» А мама ответила: «Это не важно».
– Ну все равно. Она была бы замечательным деревом. Во всяком случае, не елкой.
– Может, сибирской карликовой березкой.
– Ну уж нет. Сама ты, Стелла, сибирская карликовая березка. А не твоя мать. Она была вишневым деревом.
– Которое подарило нам столовое серебро.
Точно. И на каждое Рождество мы получали все больше и больше серебра. У нее тоже была своя система. Я это чувствую. Настоящая система никому не помешает. Система была такой: на дни рождения Стеллы она дарила ножи. На мои дни рождения – вилки. А на Рождество – ложки. Ведь как рассуждала мать Стеллы? Она рассуждала так: Стелла – нож, поэтому я подарю ей ножи. Весьма актуально, потому что Стелла спит практически с ножом под подушкой на случай, если придет чудовище и схватит ее. А я вилка. Мартин – вилка, рассуждает мать Стеллы. Посмотри вот на эту серебряную вилку, сделай хороший кадр с вилкой, Стелла, крупным планом, чтобы страховой агент Гуннар Р. Овесен полюбовался ею во всей красе, у нас с вилкой много общего. А сейчас переводи камеру на меня, Стелла. Но я точно не знаю, что у нас общего с этой вилкой, Почему мать Стеллы каждый год дарила мне ко дню рождения вилки?
– Может, потому, что они колючие?
– Или с пятью зубцами.
– С четырьмя, Мартин.
– По-моему, у вилок очень плавная форма.
– Зато, в отличие от ножей, у них есть зубцы.
Мы переходим к ложкам. На каждое Рождество мать Стеллы дарила нам общий подарок – ложки. Одну чайную и одну столовую. Посмотрите на эту ложку. Стелла, ложку крупным планом! Я выбрал столовую ложку, потому что мне столовые нравятся больше чайных. От чайных слишком уж много звону. Чайная ложка похожа на пуделя, карманное зеркальце, замкнутую худую женщину. Столовая же ложка, наоборот, такая круглая, ласковая и добрая, и, в отличие от вилок с ножами, ее не опасно засовывать в рот. Глядя на столовую ложку, я вспоминаю, как ночью мы лежим, прижавшись друг к другу.
Вот вам и весь рассказ о девяти ножах, девяти вилках и десяти ложках. К несчастью, мать Стеллы скончалась в прошлом году после Рождества. Прежде чем она испустила дух и отправилась на небеса, она как раз успела подарить нам десятую столовую ложку и десятую чайную ложку.
– Мартин, забери у меня камеру.
– Давай.
– И иди за мной.
– Куда?
– В прихожую. Поснимай тут. Прямо скажем, здесь много ценного.
– По-моему, здесь ужасно, Стелла.
– Вовсе нет. Здесь красиво.
– Женский бюст, а на нем – старое выцветшее платье из красного кружева. Чудовищно!
– Это называется «манекен», Мартин. Я хочу, чтобы ты заснял его. Ты будешь снимать, а я – рассказывать.
– Я снимаю, ты рассказываешь.
– Я хочу рассказать про это кружевное платье. Можешь помолчать хоть чуть-чуть?
– Ну конечно. Я снимаю, ты рассказываешь, так ведь? Твой выход, Стелла!
– Спасибо, Мартин… Это выцветшее платье из красного кружева досталось мне по наследству от матери.
…которая не чувствовала боли, когда рожала мою любимую Стеллу. Она не чувствовала вообще никакой боли, мать Стеллы и моя теща (у которой в животе урчало только перед самой смертью).
– Опять ты перебиваешь!
– Прошу прощения, Стелла, но, по-моему, страховому агенту надо услышать эту историю.
Представьте себе, Гуннар Р. Овесен. Длинноволосая Эдит Линд, мать Стеллы и моя теща, у которой в животе урчало только перед самой смертью, – вот она сидит у окна в родильном отделении и читает книгу. Схватки у нее проходят сначала с периодичностью в две минуты, а потом – в одну. Сомнений нет: начались роды. И все равно в движениях Эдит, в выражении ее лица, в ее голосе нет ничего, что свидетельствовало бы о боли. Время от времени акушерка просит ее отложить книгу, чтобы послушать живот. Сердце ребенка бьется сильно и громко, но акушерка слышит и другие звуки. «Что за странный ребенок? – думает она. – Откуда эти звуки в материнской утробе?» Может, вы думаете, что, когда акушерка прослушивает живот роженицы, она слышит только стук сердца ребенка? Ничего подобного. Акушерка слышит разные звуки. Она слышит причмокивание, бульканье, шепот, смех, свист, иногда что-то похожее на крик. Может, дети, которые не хотят рождаться, кричат? А сейчас до нее доносятся звуки, напоминающие плач, напоминающие вопль, верно, Стелла?
– Да.
После того как акушерка прослушала ей живот, длинноволосая Эдит Линд, моя теща, у которой в животе урчало только перед самой смертью, начинает читать вслух какое-то стихотворение. Акушерка до сих пор его помнит, потому что Эдит повторяет его своим красивым, низким и музыкальным голосом снова и снова. Добрая пожилая акушерка считает, что все женщины по-разному приветствуют своего ребенка и у Эдит Линд – свой способ. Но она не права, да, Стелла? Акушерка ошибается. Ведь когда Эдит Линд читает стихотворение, она вовсе не о тебе думает? Нет, не о тебе. Она ни на минуту не чувствует боли, не больше чем вот этот манекен, а когда схватки пронизывают ее тело, она даже не меняется в лице – не бледнеет, не краснеет, она такая же свежая и розовая, как это кружевное платье. Чувствует ли она вообще что-нибудь? Ну-у… Может, смутное неудобство от того, что она находится в родильном отделении. Ей бы хотелось оказаться в каком-нибудь другом месте, поэтому она нараспев читает:
Наконец акушерка просит Эдит лечь на родильный стол. Но, представьте себе, та отказывается. Она хочет стоять. Эдит стоит выпрямившись и опираясь на молоденькую медсестру, пришедшую помочь. Ту самую, которой твое появление на свет, Стелла, сломало жизнь. Акушерка садится перед Эдит на корточки и готовится принять роды. Она может заглянуть Эдит внутрь, там темно, красно и мокро. Там видно тебя, Стелла, и, еще не появившись на свет, ты кричишь. Ты будто прыгаешь с обрыва, широко раскрыв глаза… Хрупкая и прямая, ты летишь в жизнь Эдит, летишь в мир, летишь в добрые старые руки доброй старушки-акушерки. Но ты так душераздирающе кричишь, что, ко всеобщему отчаянию, от твоего крика у молодой медсестры лопается барабанная перепонка, так что она и по сей день, тридцать пять лет спустя, остается глухой на левое ухо.
– Она сейчас глуха и на правое тоже.
– О господи. Откуда ты знаешь?
– Мы с ней встречались по работе. На конференции. Ее зовут Альма Блум. Ей сейчас за шестьдесят. Когда я представилась, она спросила, не прихожусь ли я дочерью Эдит Линд. Я ответила, что прихожусь. Она сразу сообразила, кто я, и мы немного поболтали. Я знала, что после моего рождения они с матерью много лет поддерживали отношения, мать писала ей письма и даже посылала немного денег как возмещение за ущерб. Альма все это подтвердила. Она сказала, что маме действительно не было больно во время родов, что во время схваток она пела о любви и что в тот же день уже через несколько часов она выписалась из роддома, держа на руках меня, завернутую в розовое одеяльце. Вот так… Ну и конечно, что из-за моего рождения у нее лопнула барабанная перепонка.
– И что ты ей на это сказала?
– Я извинилась.
– А она?
– Она сказала, что человека, который не прожил в этом мире и минуты, нельзя за что-либо упрекать. Она оглохла и на правое ухо.
– Еще один младенец?
– Нет. После случая со мной она уволилась из родильного отделения и стала работать с онкологическими больными – получается, мы коллеги. Не знаю, почему она оглохла на правое ухо. Но она читает по губам и у нее хорошая дикция, так что разговаривать было несложно.
Всмотритесь в этот манекен, всмотритесь в кружевное платье. Оно старинное. Антикварное. Стелла, сколько оно, по-твоему, стоит?
– Не знаю.
– Она не знает.
Мы выясним, сколько оно стоит. Наверняка много тысяч крон. Стелле оно досталось в наследство от матери, а матери Стеллы его подарила женщина, которую звали Элла. Понимаете, Гуннар Р. Овесен, хотя мы не были лично знакомы с Эллой, она все равно часть нашей жизни и наших разговоров. Судя по всему, Элла была единственным в мире человеком, который слышал, как кричит длинноволосая Эдит Линд, мать Стеллы и моя теща (у которой в животе урчало только перед самой смертью). Как она вообще издает звуки. Вам ведь ясно, о каких звуках идет речь, правда, Овесен? Это счастливый смех! Сладострастные стоны! Вы когда-нибудь слышали, как обнаженная женщина кричит от наслаждения? Для встреч с Эллой Эдит Линд бросала мужа и маленькую дочку, а когда она возвращалась, то единственное, что выдавало измену, – очевидно, совершенную по всем правилам, – это ее разрумянившиеся щеки и слишком перчёный обед. У Стеллы есть фотография любовницы Эдит, она нашла ее в кабинете отца после его смерти. Эта женщина была элегантной, светловолосой и очень толстой, на фотографии ей сорок пять или сорок шесть лет, но это и неудивительно, потому что они были любовницами очень долго. Сколько лет, Стелла?
– Двадцать лет.
Двадцать лет. Все время, пока ты росла, они любили друг друга. Сейчас Элла мертва. Они все мертвы. Мать Стеллы, Элла и отец Стеллы. Осталась только Стелла. И ее дети.
– По-моему, тебе не стоит так говорить.
– Как?
– Так, как ты сказал. Осталась только Стелла и ее дети.
– Но ведь так оно и есть.
– Знаешь, Мартин, что я думаю? Я думаю, что мы с тобой такие разные из-за того, что в семье тебя любили. Поэтому иногда ты бываешь дьявольски неприятным: черствым, избалованным и бестактным.
– О господи. Откуда столько злости?
– Спокойной ночи, Мартин.
– Мы не закончили.
– Закончили.
Коринне
– Господи, помоги мне пережить ночи, – говорит Мартин и закрывает лицо руками.
За окном темно, как в ноябре, хотя на самом деле сейчас сентябрь, и жара, стоящая в последние дни, совсем не напоминает об осени. В доме очень тихо. Если бы Мартин не говорил почти шепотом, то в этой комнате со странной акустикой раздавалось бы эхо его голоса.
– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я.
– Потому что ночи со Стеллой… неспокойные, – отвечает он.
– Что значит – неспокойные? – спрашиваю я.
– Мы больше не спим.
– Не спите? Вообще ни минуты?
– Ни минуты. Мне не хочется. Меня преследует Би… Этот ребенок… она нарочно, я уверен, вторгается в мои сны, и я начинаю ее ненавидеть. Сны становятся все более и более жестокими, более и более… как бы сказать… отвратительными. Я раздеваюсь и запрыгиваю на нее, как животное, вхожу в нее, трахаю ее… этого истерзанного, тощего, шелушащегося младенца… Мы оба безобразны… Одноногое полуживое существо с тринадцатью пальцами… Под конец я уже не знаю, кто из нас она и кто я… Это ненормально… И я не такой, понимаешь? Я не такой. Только в снах. Господи, я ненавижу ее. Не только по ночам, днем тоже. Беспомощное тихое создание, которое всегда следит за мной и которое совсем не похоже на других детей. И Стелле, матери этого ребенка, я не могу ничего рассказать. Она знает, что мне снятся кошмары, но я не говорю ей, о чем они, я не говорю ей, что больше не могу спать по ночам. Я могу спать, когда светло, потому что днем сны не такие навязчивые. Я устраиваюсь на другую работу, временно перестаю продавать мебель, выхожу в ночную смену, перетаскиваю на складе ящики, возвращаюсь домой в четыре утра и бужу Стеллу.
– И что вы делаете остаток ночи, когда ты будишь Стеллу? – спрашиваю я.
– Дурачимся, чтобы протянуть время. Мы же всегда дурачились, дразнили друг дружку, рассказывали сказки…
Днем Стелла ходит на работу, занимается детьми, готовит обед, посещает родительские собрания, встречается с подружками и Акселем Груттом… Делает все сразу, пока я сплю. В дневной жизни я больше не участвую. В смысле я, конечно, не весь день сплю, мы вместе едим, делаем что-то по дому, играем в нормальных родителей: иногда я хожу с девочками гулять или в кино, учу с ними уроки. Проходят годы, Би растет. Но она по-прежнему отвратительна. Когда мы гуляем, я стараюсь держать за руку Аманду, а не Би. Потом Аманда взрослеет и не хочет больше ходить за руку, тогда я прошу ее вести за руку сестру, чтобы та якобы не убежала. На самом деле я только и мечтаю, чтобы Би ушла куда-нибудь и больше не возвращалась, чтобы она поселилась в каком-нибудь лесном пряничном домике. Но я хорошо это скрываю. Стелле приятно, что я занимаюсь детьми, что нам весело вместе, что я участвую в их жизни и целую Би на глазах у всех. Мне ничего не стоит и Аманду поцеловать, но Аманда никогда не подпускала меня к себе.
Как я сказал, я не весь день сплю. Но все равно я хожу как во сне. Воспринимаю дневную реальность как абсурдный сон или как ряд фантастических, часто бессвязных картинок, которые иногда имеют ко мне отношение, иногда – нет.
По вечерам я оживаю и ухожу на работу, а Стелла, наоборот, рано ложится спать.
Мало-помалу так складывается, что живем мы – разговариваем, занимаемся любовью, дурачимся – по ночам, между тремя и шестью часами…
Мартин прерывает рассказ, встает и выходит из комнаты.
– Пойду кое-что принесу, – кричит он, и я слышу, как он поднимается по лестнице на второй этаж, где находятся три спальни: Стеллы с Мартином, Аманды и Би. Через пару минут он спускается. В руках у него большой темный плед или шаль.
– Эта шаль висит на окне в нашей комнате, чтобы не пропускать утренний свет, – говорит он. – Все началось с этой шали… наши ночные игры. Не помню когда… весной или летом, Би было три, может, четыре года… Во всяком случае, жара стояла неимоверная, и было светло, днем и ночью. Стелла нашла на чердаке эту шаль и завесила ей окно. Я приходил домой в три-четыре утра и ложился рядом с ней… Мы лежали бок о бок, тихо-тихо, и смотрели, как солнце постепенно пробивается сквозь темную ткань. Местами шаль была более изношенной и тонкой, и однажды Стелла сказала: «Посмотри на эту женщину на шали». – «Какую женщину?» – спросил я. «Женщину, которая нагнулась, чтобы поднять ребенка, сидящего в траве», – ответила она. И тут я увидел нарисованный светом образ: женщина, которая нагнулась, чтобы поднять ребенка, сидящего в траве. А потом женщина превращается в автомобиль, который на полной скорости едет по пустынной ночной дороге, и я говорю Стелле, что вот, женщина превратилась в автомобиль, который едет по ночной дороге. А она говорит, что эта дорога на самом деле – небоскреб или башня, а у него на крыше на одной ноге стоит воздушный гимнаст и поет. Вот так мы и проводим время. Мы открываем наш ночной театр теней… и однажды ночью Стелла говорит – или, может, я говорю, – что, наверное, картинки хотят нам что-то рассказать.
Мартин проводит рукой по шали и протягивает ее мне.
Лежать ночью в кровати, глядя на темную шаль, закрывающую окно, – это все равно что лежать летом на траве и смотреть на облака. Картины все время меняются.
Лица.
Добрые или злые, раз на раз не приходится.
