Текст книги "Когда ты рядом. Дар"

Автор книги: Лин Ульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Реальность – это проклятье, – сказал он.

В последние дни только Май понимала, что он хочет сказать, а под конец даже она перестала его понимать.

Май он сказал:

– В тебе мое единственное утешение.

Юхан приехал в Гётеборг в первой половине дня. Дождь лил как из ведра. Он дошел до гостиницы в надежде, что Май все еще у себя в номере. Он знал, что Май предстоит выступать после обеда – она говорила, в половине третьего, а значит, утром она будет готовиться к докладу. Он подошел к гостинице мокрый до последней нитки. Вода текла с носа, глаз, бровей, он мог слизывать капли дождя с губ, капало с плаща, со штанин и сумки, в ботинках хлюпало, белая рубашка и нижнее белье прилипли к телу. Он позвонил Май из телефонной будки возле гостиницы, и телефонистка на коммутаторе соединила его с нужным номером. Май сразу взяла трубку.

Она была рада его звонку. Ты откуда – с работы? Как тебе без меня спалось? Она не давала ему ответить, все говорила и говорила, рассказывала, что волнуется перед докладом, боится, что не взяла самое важное.

В конце концов Май дала Юхану возможность вставить слово, и тогда он спросил, чем она занята.

– Ну конечно, сижу и пишу, – ответила она. – Чем же еще?

– Это понятно, – перебил он. – А чем ты занималась в тот момент, когда я позвонил, Май? Я хочу представить тебя перед собой.

Она тихонько засмеялась:

– В тот момент, когда ты позвонил, или прямо перед этим я пошла в ванную расчесать волосы.

– Сто раз?

– Нет, только несколько. Никак не могла решить, собрать их в пучок или распустить после обеда.

– Распусти.

– Ты думаешь?

– Да.

Как же прекрасно, думал Юхан, стоять вот так вот, совсем рядом, пока дождь барабанит по крыше телефонной будки, среди потоков воды, крепко прижавшись к мокрой телефонной трубке, прижавшись к голосу Май, к ее отображению в зеркале; он представлял себе, что ее блестящие длинные волосы освещают темную комнату, всю гостиницу, весь Гетеборг.

– А что на тебе надето? – спросил он.

– Полосатая ночная рубашка, очки.

– Ты что, еще не одевалась?

– Да нет, оделась, позавтракала, потом снова поднялась в номер и переоделась в ночную рубашку. Я люблю надевать ночную рубашку, когда работаю, она нигде не жмет, и в ней не жарко.

– Смотри не замерзни в одной ночнушке, – сказал Юхан. – У тебя закрыто окно? А то простудишься.

Он обвел взглядом гостиницу, все окна и за одним из них увидел Май.

– Нет, – ответила она, почти удивленно. – Окно раскрыто. На улице солнце. Здесь уже все по-весеннему. Только легкий ветерок в волосах. А как там в Осло?

– Дождь идет, – ответил Юхан.

– Как всегда, – сказала Май.

На мгновение они замолчали.

– Так на чем ты остановилась? – спросил наконец Юхан.

– Ты про что?

– Про волосы. Распустишь их или соберешь в пучок?

– Наверно, распущу. – Она помолчала, а потом тихо прибавила: – А может, соберу в пучок, пока что не знаю.

– Я люблю тебя, – сказал Юхан.

– Я тебя тоже, – ответила она. – А теперь мне пора, пойду писать доклад.

Май вздохнула.

– И как у тебя это получается? – вдруг воскликнула Май. – Каждый день писать статьи! По-моему, это чертовски сложно.

– По-моему, тоже, – ответил Юхан, засмеявшись. – Держись! У тебя все получится! А вечером отдохнешь.

Они попрощались.

Юхан пробыл в Гётеборге весь день. Он следил за ней. Стоя за деревом, ждал, пока она наконец не вышла из гостиницы. Время приблизилось к двум, а дождь все не прекращался. Под ярко-красным дождевым плащом на ней были голубой свитер, узкая голубая юбка и зеленые резиновые сапоги. В одной руке она держала пакет, где, по всей вероятности, лежала сменная обувь, а напечатанный на машинке доклад был в сумке, которую она несла в другой. Кроме того, она крепко сжимала большой желтый зонт, который ветер едва не вырывал у нее из рук. Светлые волосы были распущены.

Проследовав за ней до здания, где проходила конференция, Юхан увидел, как она исчезла в потоке людей. Он решил дождаться, пока она закончит доклад, и спрятался за деревом. Он прождал несколько часов. Наверняка чешут языки с коллегами, подумал он, возможно, там еще несколько докладов. Ведь не одна Май должна выступать. Под конец она вышла из здания вместе с двумя женщинами. Они шли бок о бок, как подруги, и громко смеялись, оттого что ветер чуть не сдувал их с тротуара. В руках у женщин были большие желтые зонты, такие же, как у Май, и Юхана вдруг осенило, что эти зонты подарили им организаторы конференции, потому что на всех них была черная надпись: «Скандинавская конференция педиатров. 1985».

Вечером Май ужинала с коллегами в гостиничном ресторане. Она не видела Юхана, хотя тот стоял в дверях и осматривал ресторан до тех пор, пока не нашел ее столик. Она его не видела. Ей бы и в голову не пришло, что он следит за ней, что он вообще оказался в Гётеборге, что он приехал. Май разговаривала с теми же женщинами, которые днем возвращались вместе с ней с конференции. Все говорило о том, что настроение у нее превосходное.

Если чья-то жена, уехав на конференцию, перевирает обстоятельства, то, судя по всему, здесь замешана любовная интрига. Эта женщина влюбилась в другого. Но если на конференцию едет жена Юхана, которая перевирает обстоятельства, то с другим мужчиной это никак не связано. Это связано с погодой. Жена Юхана говорит ему, что на улице светит солнце, что она сидит за столом и пишет доклад, в комнате открыто окно и весенний ветерок играет в волосах.

Юхан так и не смог объяснить себе, почему она солгала. Ведь это случилось не потому, что она оберегала себя, Юхана или их брак. Если и так, то от чего их надо было оберегать?

Юхану пришло в голову, что эта ложь о погоде – всего лишь преддверие более крупной, более опасной лжи. В тот момент, когда Май сказала ему, что на улице светит солнце, она сидит за столом и пишет доклад у раскрытого окна, чтобы почувствовать, как весенний ветерок шевелит волосы, а в действительности шел проливной дождь, он подумал: «Она влюбилась в другого! Она мне изменяет!»

Но потом он понял, что между погодой в Гётеборге и возможным наличием мужчины в жизни Май нет никакой логической связи. Видимо, когда светит солнце, женщины не более вероломны, чем во время дождя.

Юхан так и не нашел объяснения этой мелкой лжи. Ни правда (что льет дождь), ни ложь (что светит солнце) никого не задевали за живое, никому не приносили вреда и вообще не имели отношения к делу.

Но факт остается фактом: Май лжет.

Вся остальная ложь, на которую Юхан стал обращать внимание, была того же качества – если вообще можно говорить о качестве лжи, – как и ложь о погоде. Она была ничего не значащей. Вполне может быть, что Юхан и не замечал бы ее, если бы не случай в Гётеборге.

Иногда, например, Юхан и Май звонили друг другу на работу. Если Юхан уходил из дому раньше, он часто звонил и спрашивал, что на ней надето. Это была как бы игра. Она знала, что Юхану нравится живо представлять ее себе. Но он не раз обнаруживал – и всегда это было случайно, – что на ней совсем не то, что она описала ему по телефону. Май могла сказать, что на ней голубое платье, а в действительности она была в красных брюках. Такое случалось.

Но лгала она не всегда.

Когда Май было тридцать восемь, она рассказала Юхану, что беременна, но решила сделать аборт. Она согласилась на анализ околоплодных вод, который показал у зародыша отклонения. Юхан стал спорить, сказал, что она не может решать это без него, во всяком случае, это надо обсудить. Какой у нее срок?

– Четырнадцать недель, – ответила Май, отвернувшись.

Позднее в книжном магазине на полке с надписью «Мать и дитя» Юхан нашел книгу, в которой рассматривалась каждая неделя беременности. Он открыл четырнадцатую. Там было написано: «Сердце ребенка перекачивает двадцать восемь литров крови в сутки».

Двадцать восемь литров крови.

Он увидел перед собой двадцать восемь пакетов молока.

Он увидел перед собой сердце.

Но в тот момент он стоял рядом с Май, безмолвно глядя ей в спину.

– Господи, Май! Ты ведь ничего мне не сказала. И я ничего не замечал. В любом случае теперь делать аборт слишком поздно. Ты же носишь под сердцем ребенка.

– Не поздно.

– Ведь это и мой ребенок, – начал было Юхан. Я думаю, он верил в то, что говорил. В тот краткий миг мужества, которое в дальнейшем его покинуло, он действительно хотел ребенка. – Подумай, что ты говоришь…

– Это мое тело, – вспыхнула Май. – Кроме того, налицо отклонения. Юхан, мы зачали ребенка с отклонениями. Я не хочу его рожать. Это грех, но о том, чтобы оставить ребенка, не может быть и речи.

Юхан посмотрел на нее:

– Какая ты бесчеловечная, Май.

– Ты не прав. Черт побери, Юхан!

– Это… аморально. Нельзя же вот так просто…

– Громкие слова! – прошипела она. – И больше ничего. Давай не будем говорить громких слов о вещах, в которых мы не разбираемся.

И тут она заплакала. На мгновение она напомнила ему Алисе, которая часто прибегала к слезам, чтобы закончить перебранку.

– Я не могу жить с мыслью о том, что буду рожать этого ребенка. Не могу, – рыдала она.

Май села прямо на пол и провела рукой по волосам. И прибавила, теперь уже тихим голосом:

– Юхан, ведь ты не смог позаботиться даже о здоровом ребенке. Ты даже об Андреасе не смог позаботиться. Он целиком был на плечах у Алисе, а когда она умерла, остался совсем один. Я не хочу давать жизнь ребенку, которого мы с тобой зачали. Ни здоровому, ни больному.

Это был аргумент, который он по очевидным причинам не мог опровергнуть. Едва заметная, насмешливая улыбка всякий раз, когда его единственный сын произносил слово «папа».Май знала, чтонадо сказать, она знала, что на него подействует. Мужество ему изменило, и он замолчал.

Юхан замолчал.

А по ночам он думал: «Она могла бы ничего мне не рассказывать. Могла бы сказать, что ей надо в больницу из-за какого-нибудь женского недомогания, нет повода для беспокойства, совершенно обычное дело. Могла бы сказать это с той же непринужденной интонацией, с какой говорила о том, что на улице светит солнце, окно открыто и дует весенний ветерок. Ведь она уже приняла решение. Она не хотела его возражений, его поддержки, его мнения. Она соображала быстрее, чем он, и она уже все решила».

После аборта он забрал ее из больницы. Она молчала, пока они не сели в машину. Тогда она повернулась к нему и прошептала:

– Я не хочу об этом говорить. Этой темы больше не существует.

Глядя прямо перед собой, Юхан вырулил на дорогу.

– Хорошо, – ответил он.

Май все еще смотрела на него.

Юхан поехал в сторону Майорстюен. Он не хотел встречаться с ней взглядом.

– Ты хочешь знать, кто это был? – тихо спросила она.

– Ты же сказала, что не хочешь об этом говорить.

– Да. Но ты хочешь это знать? Я спросила, и они мне сказали.

– Май, я не уверен, что хотел бы это услышать.

– Девочка. Это была девочка.

Эпизод между ними больше не упоминался. Они не говорили о бьющемся сердце. И о двадцати восьми литрах крови в сутки они тоже не говорили. Когда Май исполнилось сорок лет, он чествовал ее как королеву. Завтрак в постель, пикник на природе во Фрогнер-парке и обед в ресторане. А также Юхан подарил ей щенка и маленькое серебряное распятие, которое ей так хотелось. Он не был христианином, но Май любила повторять, что вера никому не повредит – уточнять эту смутную формулировку она не хотела. На ней было длинное голубое хлопчатобумажное платье, а к волосам, которые по-прежнему были белокурыми, она приколола желтую розу. Май выглядела как девушка. Официант в ресторане принял ее за дочь Юхана.

Только когда волосы у нее поседели – а это произошло очень быстро, незадолго до того, как ей исполнилось пятьдесят, – посторонние перестали принимать их за отца с дочерью.

Юхан, однако, выглядел старше своего возраста.

Пока он сидел, дожидаясь своей очереди ко врачу в тот день, все еще не зная о том, что у него «тревожные симптомы», он познакомился с маленькой взъерошенной девчушкой. Она тоже ждала своей очереди на прием вместе с мамой.

Сколько ей лет?

Пять? Семь? Четыре?

Юхан никогда не мог определить возраст ребенка, он не помнил, сколько лет его собственному сыну Андреасу. (Хотя не забывал следить, сколько лет прошло с тех пор, как они разговаривали в последний раз.) Маленькая взъерошенная девчушка, топтавшаяся по комнате ожидания, взобралась на стул рядом с Юханом и громко сказала:

– Я никогда не буду такой старой и морщинистой, как ты!

Мать оторвалась от газеты и бросилась к дочери, на ходу принося многократные извинения Юхану. Он кивнул ей и, улыбнувшись, спросил у девочки:

– И как ты думаешь, сколько мне лет?

Та склонила голову набок и прищурилась, будто хотела показать, что она серьезно задумалась над его вопросом. Какое-то время она разглядывала Юхана, что даже привело его в некоторое смущение. Потом протянула к нему руку, растопырив маленькие пальчики, ногти которых были накрашены облупившимся светло-красным лаком, и погладила его по щеке.

– Ты старше, чем мой дедушка, – сказала девочка. Мать снова оторвалась от газеты, шикнула на нее и извинилась.

– А сколько лет твоему дедушке? – спросил Юхан.

– Ему восемьдесят четыре, – ответила девочка. – И с головой у него все в порядке. А у тебя?

– У меня? – переспросил Юхан.

– У тебя с головой все в порядке?

– Разумеется! – ответил Юхан чуть громче, чем того требовала ситуация. – Тем более что мне всего шестьдесят девять. Так что я на пятнадцать лет моложе твоего дедушки!

Он понял, что среагировал неадекватно, но, несмотря на это, остался дожидаться своей очереди, и врач сразу вызвал его в кабинет, но это не предвещало ничего хорошего, а тут еще этот взъерошенный чертенок, который сообщает ему, что он выглядит старше, чем ее идиотский дедушка. Дерзости девочки и многократные извинения ее матери разволновали Юхана. Ему было важно уточнить, что он не настолько стар, как девочкин дедушка, и одновременно показать матери, что он по-доброму воспринял эти детские шутки. Он не из тех, кто не умеет смеяться над самим собой или над забавным ребенком.

В тот вечер он сидел на кровати и ждал, когда Май закончит расчесывать волосы. Он подыскивал слова. Не знал, как ей об этом сказать. Он думал: «Она мне поможет. Я болен, и она мне поможет. Я никогда не ставил чувство собственного достоинства во главу угла».

– В чем дело, Юхан?

Май повернулась к нему. Лицо у нее было бледным. Она испугалась.

– Что случилось? Почему ты молчишь?

– Май, появились метастазы. По-моему, это серьезно.

Итак. Он произнес это. Май всхлипнула:

– А что сказал врач?

– От него пахло потом.

– Юхан! – Май рассердилась. – Что сказал врач?

– Он сказал, что это тревожный симптом.

Май заплакала. На этот раз здесь не было ничего театрального. Она положила щетку на подзеркальник, подошла к нему, легла в кровать и свернулась клубочком. Юхан гладил ее по голове.

– Ты должна мне помочь, когда это будет необходимо, – сказал он.

Май посмотрела на него. Глаза, нос и щеки были в красных пятнах. Следы от ручейков слез и соплей.

– Ты о чем? – спросила она надтреснутым голосом. – Конечно же я тебе помогу.

Продолжая гладить ее по голове, Юхан сказал:

– Я хочу сам решить, когда наступит конец. Я не хочу умирать сейчас. Я хотел бы прожить до ста лет, если их можно провести рядом с тобой. Но я прошу тебя помочь мне, когда скажу, что хочу умереть.

Май замерла, глядя на него.

Затем она встала с кровати и ударила его по лицу.

Май треснула его по левой щеке своей гладкой ладонью.

Юхан схватил ее за тонкое запястье, и их пальцы переплелись.

Она снова заплакала.

– Не надо! – прошептала она. – Не надо. Не проси меня. Я не смогу тебе в этом помочь.

После долгого молчания, которое никто из них не осмеливался нарушить, Юхан опустил голову. Он сказал:

– Я никогда не ставил чувство собственного достоинства во главу угла.

После этого на щеке, по которой ударила его Май, начал расти гнойник.

Разумеется, между этими вещами – ударом по лицу и гнойником – не было никакой медицинской связи, но Юхан считал гнойник их общим творением. Рука Май и щека Юхана, встретившись, зародили плод, и у Юхана родился гнойник. Его лицо раскрылось и дало жизнь гнойнику. Гнойник был болезненный и безобразный, он вызывал отвращение. Поэтому, пока были силы, Юхан лежал на боку, чтобы можно было видеть только здоровую половину лица. Но однажды он об этом забыл. И как раз тогда к нему в палату заглянула случайная посетительница, заблудившаяся в больнице, – женщина, которая разыскивала пациента из другого отделения. Юхан привстал в кровати, чтобы спросить, не может ли он чем-то помочь ей. Увидев его лицо, женщина прикрыла рот рукой, что-то выкрикнула – вполне может быть, извинения – и выбежала вон.

Гнойник был его органичной частью, он превращал его в чудовище в собственных глазах, в двухголовое чудовище – одна голова побольше, другая поменьше, – которое пугало людей. Но гнойник был также самостоятельным существом. Он жил своей собственной жизнью. Иногда он был большим и болезненным, цвета баклажана, а иногда бледным и вялым. Он менялся день ото дня, за ним надо было ухаживать и пеленать, как младенца. Из гнойника приходилось выдавливать жидкость, смазывать его мазями и иногда накладывать повязку.

Юхан утверждал, что однажды он проснулся от того, что гнойник кричал.

Когда Май поглаживала гнойник, Юхан говорил ей:

– Мы с тобой вместе зачали его. Я его вынашиваю. Мое лицо раскрылось, чтобы дать ему жизнь.

II. Зеркало

В общей сложности врачи прооперировали его тело семь раз. Они делали рентгеновские снимки и ультразвуковые обследования. Они осматривали его, прощупывали, разрезали и снова зашивали. Они обсуждали его на консилиумах и делали записи в журналах. Юхан Слеттен не был для них кем-то посторонним. Теперь он принадлежал к ним. Он принадлежал к людям в белых халатах.

Рядом с больницей стояли велосипеды, оснащенные детскими сиденьями, корзинами для покупок и большими блокировочными механизмами, которые обвивали колеса. Велосипеды говорили о том, что здесь есть также совсем другие люди. Здоровые. Люди, которые каждый день покидают больницу и уезжают домой, где занимаются всем, чем обычно занимаются здоровые люди. Для Юхана же, который теперь числился среди больных, больница стала домом.

Однажды, когда он прогуливался по больничным коридорам, его остановила женщина средних лет, которая спросила, как пройти к главврачу. Юхан знал, где находится нужный кабинет, он описал, как пройти, подробно и обстоятельно.

Женщина поблагодарила и заспешила дальше.

Теперь Юхан был гидом.

При жизни у него было трое друзей: Гейр Хернес, Одд Карлсен и Уле Торьюссен. Он часто вспоминал Уле Торьюссена, которого из тех троих любил больше всех. Журналист и коллега. К сожалению, его уже нет.

Когда-то давно Уле Торьюссен влюбился в молодую американку с темно-карими глазами и, опьяненный страстью, бросил свое место журналиста в отделе культуры третьей по величине газеты Норвегии, оставил жену и двоих детей (мальчика двенадцати и девочку четырнадцати лет) и переехал в Нью-Йорк, чтобы быть вместе с той молодой женщиной. Они прожили вместе полгода, а потом Уле Торьюссену указали на дверь. Он вернулся в Осло, помирился с женой, которая простила его ради детей. В газете он получил разрешение на должность заместителя по культуре на длительный срок (его старое рабочее место), так что мог содержать себя. Спустя четыре года он умер от лейкемии.

Уле Торьюссен мало что мог рассказать своему другу Юхану Слеттену о времени, проведенном в Нью-Йорке. Он был счастлив, говорил Уле, вплоть до того момента, когда его выставили за дверь. Самый же счастливый день начался ранним воскресным утром в мае, когда молодая кареглазая женщина послала его купить хлеба, кофе и газет.

Влюбленные жили в небольшой квартире на 73-й улице, поблизости от Центрального парка. Та женщина изучала литературу в университете, и они жили на деньги, которые она получала из дому. Уле Торьюссен же читал книги, готовил еду, убирал в квартире и жил на деньги, лежавшие у него на тайном счету, о котором не знала жена.

Вот что произошло в этот самый счастливый день в жизни Уле Торьюссена.

Он вышел из магазина на углу, где всегда покупал хлеб, кофе и газеты. (Всегда! Это была новая жизнь, а в новой жизни он всегдапокупал хлеб, кофе и газеты в маленьком магазинчике на углу. Он также всегдасадился на одно и то же место неподалеку от Строуберри Филдз в Центральном парке, когда выбирался почитать; и всегдазаходил поесть в одно и то же французское кафе в Гринвич Виллэдж, когда хотелось полакомиться устрицами.)

Так вот, Уле Торьюссен вышел из магазинчика на углу, и тут его остановил турист – молодой человек с сумкой через плечо, в футболке с белыми рукавами, вне всякого сомнения, приезжий, – юноша спросил его, как пройти к ближайшей станции метро. Он мог спросить это у любого другого прохожего, рассказывал Уле Торьюссен, – несмотря на раннее воскресное утро, на улице было много народу. Люди шли на блошиный рынок на 77-й улице, гуляли с собаками или, как и он сам, вышли купить газеты и что-нибудь к завтраку.

Но юноша обратился именно к Уле Торьюссену, а не к кому-то другому. И Уле Торьюссен остановился и помог ему. Он объяснил, как пройти к ближайшей станции метро, он объяснил, как сделать пересадку, чтобы быстрее доехать до нужного места. Уле Торьюссен был гидом во всемирном метрополитене Нью-Йорка. Самый обычный маленький эпизод, который Уле с газетами под мышкой, с хлебом и кофе в пакете тотчас забыл, развернувшись на пути к 73-й улице, где был их дом. Забыл бы, если бы не одно обстоятельство. Ощущение счастья. Чувство, будто ты завоевал мир.

Все это было правдой.

Это он, Уле Торьюссен, был в Нью-Йорке. Он все здесь знает. И так было всегда.

Спустя несколько недель главврач отделения, где лежал Юхан, сказала, что его можно выписывать. Ее звали Майер, когда-то давно они были немного знакомы с Май. Майер напоминала ему балерину. Независимо от того, что она в этот момент делала, все ее движения напоминали танец. Она разговаривала ладонями и руками, всем телом. Кроме того, она была красивая, плоскогрудая, одетая под врачебным халатом во что-то легкое.

Обычно она приходила к нему и садилась на кровать. Она всегда проводила с ним много времени. И однажды произошло вот что.

Доктор Майер встала с кровати и двинулась в сторону окна. Юхан услышал звуки пианино. Слышала ли эти звуки она? Юхан хотел было спросить… слышит ли она? Это Чайковский?.. что-то из «Жизели»?.. Но он не смог открыть рта, не смог оторвать глаз от этой фигуры, которая стояла в лучах света, падавшего из окна. Вдруг она встала на цыпочки и сильно наклонилась. Ее тело согнулось в дугу. Это было прекрасное движение, полное совершенства. Юхан абсолютно не понял того, что увидел. Но когда Майер выпрямилась, он поблагодарил ее.

Она снова села на край кровати.

– Это из-за морфия мне кажется, что вы все время танцуете? – спросил он. – Может быть, все это я только вообразил?

– Нет, – ответила Майер, поправляя ему подушку. – Все так и есть.

И тут доктор Майер сделала новое движение рукой, которое означало:

– Наверное, вам пора.

Она улыбнулась:

– Во всяком случае, на какое-то время.

Она сделала ударение на последних словах. Жизнь там, среди здоровых людей, больше не была его жизнью. Но ему разрешили побыть среди них в последний раз. Боли уменьшились, тело Юхана Слеттена положительно отреагировало на лечение.

– Но, – сказала доктор Майер, которая в присутствии Май даже не помышляла о танце, – в случае чего, не мешкая звоните мне.

Май забрала своего тщедушного мужа из больницы, усадила в автомобиль и повезла прямо на дачу в Вэрмланд. Дача стояла особняком, возле озера, окруженная лесом, сразу за норвежской границей.

Это было спокойное место.

Всю первую ночь Юхан проспал, а утром занимался любовью с женой. Его истощавшее тело обвивалось вокруг тела Май, пока она осторожно не направила его мягкий член в себя и тихо застонала.

«Даже теперь, когда я в полумертвом состоянии, она получает удовольствие от моего тела», – удивленно подумал Юхан.

После этого Май занялась гнойником, промокнула его и осторожно поцеловала Юхана.

В то время ему так хотелось быть счастливым. Боли были несильными. У Юхана было такое чувство, будто ему удалось тайком ускользнуть из больницы. Но вслух он об этом не говорил, он не произносил: «Я улизнул из больницы». Юхан знал, что если скажет об этом вслух, то чудовище снова вернется к нему и отомстит. Лучше ступать осторожно, попробовать довольствоваться малым. Не стоит гнаться за большим, достаточно и немногого. Но даже крошечное наслаждение давалось ему с трудом, потому что в первое же утро в Вэрмланде Юхан проснулся с ячменем на правом глазу. Веко щипало, чесалось и гноилось, а кроме того, весь глаз распух. Шведская коллега Май выписала рецепт на глазные капли.

Юхан и Май сидели в гостиной, каждый в своем кресле. Он попросил у нее карманное зеркальце, чтобы разглядеть воспаление.

– Ты думаешь, это обычный ячмень или что-то другое? – спросил он.

Май сидела, склонившись над книгой. Она подняла взгляд.

– Обычный ячмень, – ответила она.

Юхан снова зажмурил глаз.

– Капли не помогают, Май.

– Должен пройти хотя бы день или два.

– Но сейчас щиплет еще сильнее, чем утром.

– Юхан, это обычный ячмень.

Юхан открыл глаз и почувствовал, как в веке пульсирует кровь.

– Думаешь, ничего серьезного?..

Май вздохнула:

– Нет. Обычный ячмень.

Юхан коротко засмеялся.

– Еще когда я был маленьким, я боялся ослепнуть. Я не собираюсь драматизировать, Май. Знаю, тебе кажется, что иногда я драматизирую. Но я всегда боялся ослепнуть. По-моему, на обычный ячмень это не похоже. Дело гораздо хуже. Это очевидно.

Швырнув книгу на пол, Май взглянула на Юхана:

– Юхан, у тебя обычный ячмень. Ты не ослепнешь. Не думаю, что это…

Она не закончила предложение.

– Не думаешь, что это… – прошептал Юхан. – Теперь, когда я все равно скоро…

Он тоже так и не договорил.

На следующее утро воспаление на глазу почти прошло.

Несколько дней спустя за завтраком Юхан вдруг сказал, что им надо завести собаку. Когда-то у них уже была собака, и теперь он хотел новую. Юхан особо не раздумывал над тем, что сказал. Он говорил несерьезно. Так, стукнуло в голову. Вдруг захотелось почувствовать холодную и мокрую собачью морду, прижавшуюся к его носу, запах мохнатых лап, теплое собачье тело возле своего беспокойного. Все это он вложил во фразу:

– По-моему, нам надо завести собаку.

Май отложила книгу в сторону и, глядя к себе в тарелку, немного поковыряла помидор. Она промолчала, но пару раз порывисто вздохнула, собираясь что-то сказать. Эта маленькая пауза в их разговоре, это секундное молчание не оставляло сомнений. Юхан прекрасно знал, о чем подумала Май. Она подумала: «Я не хочу возиться с собакой в одиночку».

– Забудь, что я сказал, – попросил ее Юхан. – Несу всякую ерунду. Только собаки тебе еще не хватало.

Май посмотрела на него и улыбнулась.

– Что ты будешь с ней делать? – продолжал Юхан. – Ты ведь не любишь гулять.

Она смотрела на него не отрываясь.

– Тем более что у тебя есть я, – сказал Юхан. – Гав-гав.

– Юхан, прошу тебя… Может быть, когда тебе станет лучше…

– Гав! Гав!

– Юхан, не надо, пожалуйста. Когда тебе станет лучше…

– Май, мне не станет лучше. Черт побери! Посмотри на меня! Посмотри! Лучше мне уже не станет.

Юхан вспомнил тот день, когда Май исполнилось сорок. У нее по-прежнему были светлые волосы, иногда ее принимали за дочь Юхана. В подарок она получила распятие, которое давно хотела иметь, и щенка. Собственно говоря, щенка хотел завести Юхан. Он хотел собаку всю свою жизнь и вот теперь подарил ее Май.

Это был щенок лабрадора, альбинос, сука, откликавшаяся на имя Чарли. Несмотря на то что собака была сукой, Юхан захотел назвать ее Чарли. И собака откликалась на кличку Чарли охотнее, чем на другие имена, которые они пробовали ей давать, например, на Клару, Киру и Карлу.

Чарли была из тех собак, которые кажутся старыми, как только выйдут из возраста щенка. Она была медлительной, тяжеловесной и немного хромала из-за врожденного дефекта бедра, которое обнаружилось, когда ей исполнилось восемнадцать месяцев; и если она не семенила со двора через лес вслед за Юханом – на то, чтобы бегать или играть с другими собаками, ее уже не хватало, – она спала в корзине, стоявшей в коридоре, уткнувшись в лапы своим большим носом цвета красного тюльпана.

Чарли нельзя было назвать собакой, верной хозяевам. Ее доверие к посторонним не знало границ. Всех, кто оказывался поблизости, она встречала преданно, с любовью и благодарностью. Однажды произошел такой случай.

Юхан гулял с Чарли возле Согне-фьорда. На полпути они встретили молодую пару, которая сидела на берегу и жарила что-то на гриле. Девушка была в цветастом платье без бретелек, а молодой человек с накачанными мускулами, которые ему конечно же хотелось продемонстрировать, был по пояс гол. Когда Чарли приковыляла к нему, соблазнившись запахом жареной сосиски, которая трепетала у него в руке, молодой человек встал и отшвырнул Чарли в сторону. Она съёжилась и заскулила, как это делают собаки, когда им больно.

Юхан стоял немного в стороне. И все видел. Он видел, как собаку отшвырнули в сторону, видел, как она заскулила и попыталась подняться, видел молодого качка с трепещущей сосиской в руке и ухмылкой на губах. Юхан понял: сейчас или никогда. Он должен это сделать. Сейчас Юхан Слеттен должен показать миру, на что он способен. Именно сейчас он должен промаршировать к этому качку и его подружке и вступиться за свою старую беззащитную собаку. Он должен прошествовать прямо к ним, вырвать сосиску из сосисочных пальцев этого качка, свалить его наповал. Черт! Он должен промаршировать к ним и заступиться за свою собаку, которая лежит на боку и стонет. Но ничего этого Юхан не сделал. Он просто отступил на несколько шагов назад и спрятался за дерево. Юхан не был качком. Май сравнивала его тело с бобовым стеблем. А бобовые стебли не нападают на качков. Поэтому он отступил на несколько шагов, спрятался за деревом и хриплым голосом позвал собаку. Тихо-тихо. Так, что никто его не услышал, а тем более качок, который оставил собаку Чарли, лежавшую на земле, и вернулся к своей подружке и сосискам. Юхан тихо окликнул собаку, чтобы не вызвать у них злости и раздражения. Тихо! Так тихо, что только старая собака могла услышать голос хозяина, встать и незаметно похромать домой.

Когда Юхан спрашивал Май, не завести ли им собаку, он думал о Чарли, о старой доброй Чарли с пугливым, но доверчивым сердцем. Май ответила «нет». Завтрак был испорчен. Прекрасное вэрмландское настроение отравлено. Юхан поднялся из-за стола и вышел в сад. Потом пошел в ванну, закрыв за собой дверь. Он встал перед старым зеркалом, висевшим над раковиной, и посмотрел на свое отражение. Ремонт в ванной он делал своими руками. Голубые моющиеся обои. Голубой пол. Окно в ванной, выходившее к лесу и озеру, было открыто. Метеорологи обещали хорошую погоду, но дул ветер и накрапывал дождь, светило солнце, которому не стоило доверять, летнее северное солнце, которое не грело и в любой момент могло исчезнуть за облаком, что тотчас же и произошло. Еще с утра Юхан почувствовал себя неважно. Он был восприимчив к переменам погоды – в них он усматривал знак свыше. Знаки были во всем. В погоде. В болях и в их отсутствии. В книгах, которые он покупал или получал в подарок, – книги были полны знаков. Сборник стихов Дилана Томаса – подарок старого друга Гейра – был знаком. Юхан сказал: «Я смогу побороть в себе это. Вещи обозначают только то, чем являются на самом деле. Я смогу это побороть. Слышишь, Май? Просто так я не уйду в эту ночь. Я не хочу умирать». Немного погодя Май постучится в ванную, и после того, как он не ответит, осторожно откроет дверь и увидит его перед зеркалом. Она тихо встанет у него за спиной, может быть, обнимет его. Так они и будут стоять. Щека к щеке.