Текст книги "Хитклиф"

Автор книги: Лин Хэйр-Серджент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Годами я втайне раздумывала, как относится Эмили к созданиям своего воображения. Если она легко могла провести меня через черту, отделяющую выдумку от реальности, то отличала ли она сама созданный ею мир от действительно существовавшего? И если нет, то как это отражалось на её рассудке?

Раньше мне было просто интересно; теперь, в поезде, я по-настоящему испугалась за неё.

Я помню, бывало, Брэнуэлл, Энн и я изнывали от скуки, оставшись дома из-за дождя или болезни, и просили Эмили нагнать на нас страху. «Пожалуйста, Эмили! Пожалуйста, испугай нас! Испугай нас, Эмилия!»

Если, подразнив нас немного, Эмили соглашалась, она на минуту поворачивалась к нам спиной. Остальные поплотнее прижимались друг к другу, желая обрести мужество в тесном прикосновении, но вместо этого передавая от одной потной ладошки к другой восхитительный поток жгучего страха.

Когда Эмили поворачивалась, ей достаточно было просто взглянуть на нас. Она не строила страшных рож, ничуть не бывало; это было то самое лицо, которое мы видели каждый день, довольно симпатичное, довольно строгое, пока мы не видели её глаз. О, эти глаза! Они манили заглянуть в них, однако мы сопротивлялись. В них было что-то властное, что-то отталкивающее! Не смерть – это было бы понятно, это мы знали, – но понятие, недоступное нашему уму, однако неотвратимое. Неотвратимое, однако невыразимое. Оно таилось в глубине этих глаз и властно влекло нас к себе.

Мистер Локвуд пошевелился; я снова уткнулась в рукопись. Если он проснётся, пусть у него не будет неприятного чувства, что я разглядываю его во сне. Постепенно рукопись завладела моим вниманием, и я снова принялась за чтение.

5

Вечером того же дня меня со всеми пожитками переселили в пристройку к конюшне, выстроенную на склоне холма и соединявшуюся с конюшней на уровне второго этажа. Раньше в ней жил старший конюх, Дэниел Бек, но он недавно женился и переехал в коттедж неподалёку. Поначалу это напомнило мне моё изгнание из дома после смерти твоего отца; я расценивал все эти нововведения как оскорбительные, но когда устроился наконец в крохотной квартирке, куда долетал свежий ветерок из яблоневого сада на холме, обида моя улетучилась. В каждом предмете здесь – в широком очаге, над которым висел ряд медных сковородок, в массивной дубовой мебели – чувствовалась жизненная основательность, так непохожая на мир сказочных снов, в котором предпочитал жить мистер Эр и в который он тянул и меня, как бычка на верёвочке. Золотой и серебряный мир большого дома закружил меня, как сверкающий вихрь, но теперь, когда мне отвели жильё, полностью мне понятное, и дали час времени до возвращения Дэниела, чтобы осмотреться, я снова ощутил себя на твёрдой земле.

Когда чувства мои улеглись, я принялся обдумывать ситуацию серьёзно. Куда я попал? Что это за странное место? И зачем я понадобился здешнему хозяину? Хотя даже в тот момент (самый унизительный момент своей жизни) я был уверен в своих скрытых достоинствах и талантах; но я трезво смотрел на жизнь и поэтому не мог предполагать, что чужой человек сразу оценит их. Только настоящий провидец смог бы разглядеть под отталкивающей личиной сегодняшнего Хитклифа некогда любимого сына в богатом доме; только провидцу удалось бы проникнуть взглядом в будущее и увидеть, как тлеющие угли его дарования, собранные в кучу, снова вспыхивают ярким пламенем. Был ли таким провидцем Эдвард Эр? Думаю, что нет. Впрочем, он был настоящим волшебником, когда дело касалось обустройства его маленького мирка; даже плохо его зная, я мог сказать, что его дар можно скорее назвать остроумием – он быстро во всём разбирался и мог (благодаря своему богатству) поражать неожиданным вмешательством в дела людей, – но не пониманием, настоящим проникновением в глубь вещей.

Самолюбие не застило мне глаза; я понимал, что на первый взгляд во мне мало привлекательного. За всё время, что мы общались с мистером Эром, я либо был с ним груб, либо вообще молчал. Зачем же нанимать человека незнакомого и, возможно, опасного, если можно набрать в соседней деревне десяток конюхов, о которых будет известно всё, начиная с их первых детских шагов. Но и это только часть загадки; платить этому человеку в пять раз больше того, чего по самым щедрым расчётам стоят его услуги? И более того, зачем понадобилось ужинать с этой мелкой сошкой, получающей ни с чем не соизмеримое жалованье?

Кроме того, манеры мистера Эра казались мне странными, с какой стороны ни посмотри. Хотя я знал об обычаях высшего общества примерно столько же, сколько об обычаях стаи диких орангутангов, однако и моих скудных познаний было достаточно, чтобы сообразить, что не каждый день богатые джентльмены тратят на таких, как я, столько сил и внимания, сколько расходовал на меня мистер Эр, не преследуя определённой цели.

И вдруг, сидя на пуховой перине, покрытой льняным стёганым покрывалом, глядя в окошко на сад и холмистые пастбища за ним, под тихое ржание лошадей, доносившееся снизу, я начал догадываться, какова может быть эта цель. Я вспомнил лорда Вэтема (ты тоже должна его вспомнить, Кэти; когда нам было четырнадцать, мы переходили через Пенистон-Крэг и подбирались к его дому, чтобы шпионить за ним) и его лакея. Последний, как ты помнишь, был молодой человек со свежим личиком и изогнутыми дугой бровями, тоненький, как девушка, однако с мальчишечьей мускулистой фигурой. Лорд построил маленький домик причудливой формы с позолоченной башенкой и горгульями[4]4
  В готической архитектуре украшение водосточной трубы в виде фигуры фантастической птицы или зверя.


[Закрыть] по углам, у которых из пасти хлестали потоки воды и стекали в ров, окружавший дом. Мы с тобой переходили этот игрушечный ров вброд (в нём плавали не драконы, а золотые рыбки) и заглядывали в окна в свинцовых переплётах. Ты, наверное, не забыла, что мы увидели в последний раз: в комнате был только Вэтем и его лакей; тощий Вэтем кланялся и выделывал коленца, как Калиф-Аист, а лакей вёл себя и вовсе странно – он играл веером, как кокетливая женщина. И когда мы увидели, как эти двое начали обниматься и целовать друг друга, мы повернулись и убежали, не желая быть свидетелями однополой любви. Нэлли потом говорила, что роман этой парочки обсуждала вся округа и что дама в маске, с которой лорд Вэтем танцевал на маскараде всю ночь напролёт, была никакая не дама, а переодетый лакей, и что высшее общество, которое он пригласил из Лондона, отнеслось к этому спокойно – они ещё и не такое видали.

Может, мистер Эр такой же, как лорд Вэтем; может, он находит удовольствие в объятиях человека одного с ним пола и я ему понадобился, чтобы заняться со мной любовью? Я вдруг осознал, что такое нелепое предположение могло бы объяснить все замеченные мной странности: неудобства, которые претерпел мистер Эр, преследуя меня; огромное жалованье, положенное мне, его поведение со мной; нежелание обижаться на мои грубые слова. Доказательства показались мне столь весомыми, что я уже готов был выскочить из кровати и оставить это место навсегда.

Однако я этого не сделал. Мне снова пришло в голову, что внешне я безобразен, и этот факт неоспорим. Тролль, цыган, упырь, ведьмак – так называл меня мистер Эр, и эти клички вполне мне подходили. На хорошенького лакея я не похож. Как ни мало я понимал в таких вещах, однако догадывался, что моё грубое тело вряд ли может показаться привлекательным для мужчины. А мистер Эр, несмотря на его шутовские наряды, – настоящий мужчина.

Нет, чем больше я думал о своей гадкой, отталкивающей внешности, тем нелепее казались мне мои подозрения насчёт мистера Эра. Мне даже стало немного стыдно, что подобные мысли пришли мне в голову, пусть даже на минуту. Я признавал, что мистер Эр принадлежал к тем людям, чьи манеры были для меня непонятны; он, очевидно, был типичным представителем этой экзотической (для меня) касты; можно ли быть уверенным, что я откопаю мотивы под манерами? Нет. Всё говорит о том, что мне самому надо научиться таким манерам, и для этого я должен остаться здесь.

Это была главная причина, по которой я отбросил подозрения. Я признаюсь в этом: честолюбие разгорелось во мне ярким пламенем. Дома я видел элегантные одежды Линтона и его отца, грациозность их осанки, непринуждённость их беседы и, сознавая красоту и привлекательность подобных манер, ненавидел их за то, что всё это было мне недоступно, а ты ими восхищалась, и это отдаляло нас друг от друга. Я начал гордиться своим уродством, хотя бы потому, что это было моё неотъемлемое качество. Но теперь элегантность, грация и непринуждённость внезапно стали (а может, мне только казалось) достижимы. И мне захотелось обрести эти качества. Раньше я хотел перемениться только для того, чтобы стать подходящей парой для тебя, Кэти. Теперь я желал перемен ради себя самого. Я начинал гордиться своим будущим образом и досадовать на возможные препятствия. Мистер Эр сумел посеять во мне семена желания получить то, что он намерен был мне дать, и эти семена уже дали всходы, и возможно, вместе с ними росло доверие к нему.

Но если подозрение сменялось доверием, то и доверие снова сменялось подозрением. Я решил быть настороже: если мистер Эр поведёт себя по отношению ко мне, как лорд Вэтем со своим лакеем, мой добрый хозяин внезапно обнаружит, что лишился ощущений, не всех и не навсегда, но, по крайней мере, двумя – тремя некоторое время не сможет воспользоваться.

Эти мысли неотступно крутились у меня в голове, пока я работал в конюшне, но я всё время приходил к одному и тому же заключению: что пока ничего определённого сказать нельзя. Я пытался расспрашивать о мистере Эре Дэниела Бека, но кроме того, что «мистер Эдвард хороший хозяин, хотя и немного странный», я ничего не смог от него добиться. Он только добавил, что до того, как несколько лет назад мистер Эдвард унаследовал имение после смерти старшего брата, причуд и заскоков у него было ещё больше; слуги считали, что утрата его отрезвила. Я изумился, услыхав, что можно быть ещё эксцентричней, но оставил свои замечания при себе.

Одиннадцатый удар часов застал меня в моей комнате за чтением. Ночной ветер был влажен и свеж, небосвод сверкал яркими звёздами, из сада доносилось кваканье древесных лягушек. Я был так погружён в новые для меня мысли, которые нашёл в книге (это был трактат о познании одного шотландского философа), что совсем забыл о встрече, назначенной на этот час. Я услышал приглушённые шаги, стук, лязг и грохот входной двери. Открыв дверь из моей комнаты в конюшню (она выходила на лестницу, ведущую к стойлам), я в удивлении уставился на разворачивавшуюся внизу сцену.

Посередине конюшни стоял мистер Эр, жестами давая указания, а вокруг него кипела бурная деятельность. «Светильники, светильники, – командовал он. – Нам же надо видеть, что и как мы едим. Эй, Фредерик, помоги Джону принести стол». Мне показалось, что тут собралась вся мужская прислуга дома. Один подвешивал светильники на длинных шестах к стропилам, двое других устанавливали большой стол в проходе между двумя рядами стойл, четвёртый нёс стулья, по одному в каждой руке. Пятый стоял с белой льняной скатертью наготове, которую постелил на стол, едва его установили. Лошади сонно моргали, глядя на всю эту суету, одна или две тихо заржали, но большей частью животные отнеслись к переполоху равнодушно; полагаю, они видели, как их хозяин откалывал номера и похлеще, но мне-то видеть такого прежде не доводилось, и поэтому я стоял разинув рот.

Всё было готово: на белоснежной скатерти стояли тарелки и приборы, стулья придвинуты, светильники и свечи зажжены. Мистер Эр хлопнул в ладоши:

– Бегите в дом, да поживее. Несите еду, пока не остыла.

Прислужники опрометью кинулись исполнять приказ. Мистер Эр поднял лицо ко мне:

– Спускайтесь, Хитклиф. Как видите, я подвёл подкоп под ваши укрепления и раскинул стан перед самой вашей цитаделью. Будете сражаться, сэр? Или согласны на переговоры?

Я молча сошёл вниз. Он, похоже, ждал ответа, и я сказал:

– Вам нравится потешаться надо мной и делать вид, будто я могу выставить вас из нашей же конюшни. Очевидно, вы ждёте, что я начну вам подыгрывать, может быть, притворюсь, что намерен не пускать вас на порог. Вы бы хотели, чтобы мы устроили игрушечную схватку остроумий, обменялись залпами отточенных острот с притуплёнными наконечниками, которые задевают, но не ранят.

– Браво, Хитклиф, первая победа за вами. – Он поклонился.

– Но я предупреждаю, что не обучен этой игре, да если бы и был обучен, всё равно она мне не по душе.

– Ну, приятель, это нам и предстоит исправить. Идите сюда. – Он нетерпеливо махнул рукой. – Мы садимся ужинать, и вам надо переодеться.

Я увидел, что через руку у него перекинута одежда – вышитый жилет и бархатный сюртук.

– Ну же, – продолжал он. – Сейчас же снимите свою мятую засаленную куртку и перестаньте хмуриться. Одежда должна отвечать случаю, хотя бы ради того, чтобы позабыть про неё и развлекаться от души.

Я снял холщовую куртку, которую мне выдал Дэниел, и надел то, что протягивал мистер Эр. Рукава оказались мне коротки, но в остальном наряд сидел вполне сносно.

– Годится, – одобрил мистер Эр. Он застегнул на мне жилет и оправил складки сюртука. – А теперь к приходу слуг встаньте как следует.

Я пожал плечами.

– Зачем ломать комедию перед ними? Они просто сочтут меня дураком.

– Неважно, что они подумают. Главное, что вы сами о себе думаете, а судя по вашей теперешней позе, вы весьма низкого о себе мнения.

Я вспомнил, как он ругал меня за сутулость, и расправил плечи.

– Да, это начало, – сказал он. – Однако плохо, что руки у вас болтаются по сторонам, как у гориллы.

– А где им ещё быть?

– Здесь… и здесь. – Он небрежно заложил руку за полу жилета, а левый кулак упёр в бедро.

– Почему сюда?

– Бог весть, но именно сюда их кладёт всякий благовоспитанный человек. Отклониться от правила значит стать изгоем, без всякой для себя пользы. Приберегите свою оригинальность для чего-нибудь более важного.

Я смущённо принял его позу.

– Верно! Только свободней! Не так скованно! Хорошо, что вы умеете стоять спокойно – этот признак благородства я с удовольствием подметил в самом начале нашего знакомства, – но вы не должны застывать так, словно не способны двигаться. Это нервирует собеседника. Джентльмен должен не только быть спокоен сам, но и весь его вид, его манеры, слова – всё в нём должно внушать спокойствие окружающим.

Я мог бы спросить, многим ли внушают спокойствие его манеры, но услышал, что приближаются слуги. Они оживлённо переговаривались, но, войдя в дверь, смолкли. Мистер Эр, лучась благодушием, указывал им, куда ставить накрытые крышками блюда.

– Жареных цыплят – сюда, тушёные сливы – сюда, варёные овощи – сюда, вино – вот сюда, салат – отлично. Теперь оставьте нас. Когда джентльмены ужинают вдвоём, они вполне могут сами себя обслуживать. Нет, дверь оставьте открытой. Звёзды сияют, ветерок бодрит. Джон, вернёшься через час. Мистер Хитклиф, прошу садиться.

Я сел и стал ждать, что последует дальше. Мистер Эр разлил вино. Я поднял бокал и поднёс его ко рту. Он остановил мою руку.

– Ах-ах, в обществе нельзя пить без тоста, не то ваш друг сочтёт, что вы пьёте ради опьянения, а не рад компании. Итак, за кого или за что мы пьём?

Я на секунду задумался.

– Я выпью за откровенность.

Мистер Эр рассмеялся и поднял бокал.

– От всей души присоединяюсь к вашему тосту. Откровенность – это именно то, чего я от вас жду.

Я тоже выпил, потом сказал:

– Вы считаете, что я скрытничаю?

– Мне хотелось бы больше знать о вашем прошлом и о том, чего вы ждёте от будущего.

– Вы наняли меня работать в конюшне. Я выполняю свои обязанности, так что вам за нужда беспокоиться?

– Мне нет нужды беспокоиться, но я заинтересован. – Он открыл блюдо с цыплятами, и вечерний воздух наполнился аппетитными запахами. – Смотрите, как я их режу, Хитклиф, – ничто так не отличает джентльмена, как умение разделывать птицу. Не заставляйте сотрапезника морщиться, не пилите кости, как пьяный хирург. Аккуратно разделяйте суставы. Раскладывайте ловко и быстро – вот так, – не капайте соусом на штаны соседу и не брызгайте ему в глаза жиром. Завтра вечером раскладывать будете вы. Теперь вам следует сказать «спасибо» – слово, которое, кстати, начисто исчезло из вашего лексикона.

Требуемое слово застряло у меня в горле, но я кое-как пробормотал: «Благодарю и за еду, и за урок».

Удовлетворившись, мистер Эр отрезал себе кусок курицы и принялся есть. Обе больших двери были открыты, так что со всех сторон на нас глядело звёздное небо. Был разгар лета, аромат спелых плодов, цветов и трав приятно мешался с запахом сена и ухоженных лошадей. Дрожащее пламя свечей отражалось в млечных конских зрачках. Некоторое время мы ели в молчании. Потом мистер Эр отложил вилку с видом человека, который намерен произнести нечто важное.

– Хитклиф, я предлагаю сделать из вас джентльмена. Что скажете?

Я откашлялся, но приготовленные слова застряли в горле. Он так точно угадал мои чаянья, что я страшился ответить.

– Вы молчите. Возможно, вы оскорблены. Молодость самолюбива. Переборите свою гордость, Хитклиф. Я изменю лишь внешнюю вашу оболочку. Что у вас внутри, никто, кроме вас, по-настоящему не знает и никто, кроме вас, не переделает.

– Я не горжусь собой и не люблю себя, – выпалил я. – Я хочу измениться, я должен измениться, я должен стать джентльменом – на этом строятся все мои надежды.

– Что за надежды, приятель? Он не доверяет мне, он молчит, он потупил глаза, но, клянусь, не оттого, что затрудняется с ответом, ведь если он уверен в лекарстве, значит, он глубоко исследовал свою болезнь. Хмм… Готов поспорить, что за всем этим скрывается дама, некая «К»… но я не решаюсь предположить имя, ибо глаза ваши засверкали, а лоб нахмурился, и я вижу, что, если вновь начну гадать, вы тут же вырвете мне язык. Ладно, мой язык хотя и не верх совершенства, но бывает мне полезен, и я думаю, что предпочту его сохранить.

Некоторое время он прямо смотрел мне в глаза, потом продолжил:

– Однако ваша реакция показывает, что я угадал. Значит, источник ваших амбиций – Неназываемая. Да не делайте страшные глаза, я ничем вас не обидел. Женщины так же часто подвигают мужчин на подвиги, как и лишают их разума. Вы должны стать джентльменом, чтобы добиться её расположения.

Я не отвечал. Он, видимо, счёл, что молчание – знак согласия, и кивнул.

– Будем считать, что так. Выше голову, Хитклиф. Ваш успех возможен. На вашем пути нет непреодолимых барьеров. Вы одарены от природы – вы всё схватываете на лету, с мозгами у вас тоже всё в порядке. Что до вашего сердца – ладно, вашего характера – внешне он ужасен, но, полагаю, может оказаться более разумным. По крайней мере надеюсь, что не наоборот. Вы прекрасно сложены, особенно когда не горбитесь. У вас приятное, даже красивое лицо, когда не перекошено злобой, как сейчас: вижу, ваши брови сошлись, как грозовые тучи, вот-вот грянет гром. Зачем же корчить из себя страшилище? Надо сказать, столь лестный отзыв о моей особе, сопровождавшийся дружественным прикосновением к моему плечу, всколыхнул мои прежние сомнения. Вся сцена представилась мне в новом свете: элегантность стола гротеском, доброта – жестокостью, поощрение – насмешкой. Увлечённый сладкоречивыми посулами мистера Эра, я едва не попался на удочку. Мне так же мало пристало сидеть за этим роскошным столом, за этой белой камчатной скатертью, как мерзкому коричневому пауку, который только что свалился на неё с потолочной балки.

Я смахнул отвратительное насекомое на пол и раздавил ногой.

– Вы правы. Я страшилище – существо из грязи и навоза, которое вы подобрали в Ливерпуле. Зачем вам мараться об меня? Скажите?!

Он повёл рукой с бокалом, словно хотел отмахнуться от моего вопроса, но меня взбесила его уклончивость. Я схватил его за запястье и при этом выбил у него из руки бокал. Норовистый жеребец в угловом стойле встал на дыбы и заржал; бокал упал на пол и разбился.

Я не успел ничего понять. В следующую секунду стул был выбит из-под меня, а сам я – прижат к загородке денника. В спину мне жарко дышала лошадь, руки мистера Эра сдавили мне горло. Он страшно сверкнул на меня глазами.

– Клянусь Богом, мальчик, подумай, когда поднимаешь на меня руку. Будь я при шпаге, как в старые времена, она бы уже торчала в твоей груди.

Я наградил его ответным яростным взглядом.

– Я хочу знать причины. И я их узнаю.

Он ещё с минуту сурово смотрел на меня, потом нехотя отпустил руку.

– Видите, Хитклиф, хоть вы на несколько дюймов выше меня и лет на двадцать младше, я с вами справляюсь, потому что в совершенстве владею боксом и фехтованием. Добавим их к вашим прописям.

– Ваши причины?

– Ах да, причины… А зачем они вам?

– Я хочу быть уверенным, что не влезу в долги, которые не смогу вернуть.

– Хм! Это создание обнаруживает проблески чести! Грех было бы это не поощрить. Ладно, вы узнаете, что мной движет. Похоже, вы это заслужили.

Он отошёл к дверям, будто желая подышать воздухом и поправить кружевное жабо, хотя, возможно, он продумывал ответ.

В колышущемся свете казалось, что очертания мистера Эра на фоне звёздного неба поминутно меняются. Пытаясь понять странное явление, я увидел, что паук подобрался к одному из фонарей и пожирает попавшего в паутину мотылька. Жертва билась, хищник алчно перебирал лапками, их многократно увеличенные тени плясали на спине моего собеседника, вызывая странные метаморфозы его силуэта.

– Хитклиф, я дам вам объяснения, которых вы от меня требуете, но сейчас, глядя на дивное свечение бесчисленных небесных огней, каждый из которых, подобно нашему солнцу, представляет собой огромный огненный шар, возможно, со своими планетами и цивилизациями, я вспомнил, как скоротечна наша жизнь на этой земле, как ничтожны наши поступки, как мало мы можем сделать хорошего или дурного.

В это мгновение что-то стремительно влетело в дверь, пронеслось во тьме и вылетело с другой стороны – то ли летучая мышь, то ли ночная птица. На краткий миг биение её крыльев и пронзительный крик наполнили конюшню. Потом она исчезла.

Мистер Эр решительно повернулся ко мне.

– Что до моих причин, – как вам понравится такое объяснение: я давно хочу сотворить кого-либо по своему подобию и таким образом приобщиться к бессмертию. Что скажете?

– Скажу, что вам надо жениться и завести детей.

Он покачал головой.

– Нет, это невозможно. Не могу объяснить понятней, примите на веру, что по очень веской, несокрушимой причине я не могу жениться.

– Даже если так, выход очевиден. Возьмите под свою опеку маленького сироту, неоформившегося и покладистого. Выберете его из своего круга.

– Может быть, может быть. Но я выбрал вас.

– Вы по-прежнему не объяснили почему.

Мистер Эр снова повернулся к ночному небу.

– По правде сказать, Хитклиф, мне тяжело об этом говорить, так что будьте ко мне снисходительны – честно говоря, вы похожи, и очень похожи на человека, которого я когда-то любил и потерял – потерял безвозвратно.

Я вспомнил, что говорил мне Дэниел.

– На вашего брата?

Он, похоже, напрягся и, помолчав, сказал:

– Давайте не будем произносить имён – я суеверен на этот счёт, и сходство – поразительное, ошеломляющее сходство – делает меня ещё более суеверным. Когда я увидел вас в Ливерпуле, я понял – неважно, что я понял, главное, как я поступил. Так вот, судьба устроила нашу встречу: я понял, что это – знак, и я должен позаботиться о вас. Судьба определила нам встретиться возле сумасшедшего дома: возможно, это тоже знак.

– На что вы намекаете? Вы считаете меня сумасшедшим?

– А вы считаете себя сумасшедшим, Хитклиф?

– Вы были возле того же сумасшедшего дома? Должен ли я из-за этого считать вас сумасшедшим?

– Может быть, может быть.

Мистер Эр вернулся к своему стулу. Он выплеснул воду из стакана и налил вина.

– Прошу садиться и продолжить трапезу, Хитклиф; мы обсуждаем серьёзные вещи, но это не повод морить себя голодом.

– Советую вам быть осторожным, – сказал я, садясь.

– Ваш ответ подозрительно напоминает угрозу. Вы пробудили во мне любопытство. Пожалуйста, продолжайте.

– Я строптив.

– Можете меня в этом не убеждать; я имел случай убедиться на опыте. Однако я полагаю, что в собственных интересах вы можете быть вполне покладисты. Что ещё?

– Я не обладаю той мягкостью, которая нужна, чтобы слепить благородный характер. Предупреждаю, я груб и неподатлив. Из меня трудно сделать чьё-либо подобие, тем более – подобие джентльмена.

– Что за вкрадчивая речь! – фыркнул мистер Эр. – Вы в корне не правы. Благородство, основанное на мягкотелости, недорого стоит. Оно хрупко и лишено законченности. Продолжайте, может, выдумаете что получше.

– Я доверился однажды, и только одному человеку, безусловно и безоглядно. Повторить это невозможно. Моя способность к сближению исчерпана раз и навсегда. Говоря проще, я не верю вам и вряд ли поверю в будущем.

– Ах, я вновь угадываю тень Неназываемой. Что ж, вы меня предупредили, и это честно. Если бы я нуждался в ободрении, то меня обнадёжили бы ваши слова, что вы вообще кому-то доверились, и, стало быть, в принципе способны на такие чувства.

Я пожал плечами.

– Может быть. Однако меня столько обижали все, даже она (здесь я невольно сказал правду, Кэти), что я больше не расположен давать кому-то власть над собой. Я буду независим и неуязвим.

– Понятно. Мы с вами схожи, Хитклиф, мы оба от природы одиночки. Свои воспоминания, обиды, клятвы мы хороним в сердце, скрываем от всего мира, однако ими определяются все наши чувства, все наши действия. Ведь вы таковы?

– Да.

– И я тоже. Подобное стремится к подобному; я интуитивно распознал в вас товарища по несчастью. – Он протянул руки через стол и, глядя прямо в глаза, сжал мои ладони. – Коль скоро мы одинаковы в своей первичной сути, мы можем понять друг друга куда лучше, нежели люди, сходные внешне, но внутренне различные. Я прав, Хитклиф?

– Возможно; эта теория нуждается в доказательствах.

– Отлично, – отвечал он. – Мы нашли одну общую черту, но она глубоко укоренена. – Он резко выпустил мои руки и поднял вазочку. – Отведаете бланманже?

Он протянул мне вкусно пахнущую белую массу; я отказался. Он положил себе внушительную порцию.

– Итак, полагаю, ваши возражения мы отмели, – проговорил он, с удовольствием проглотив несколько ложек десерта. – Теперь подумаем, как будем осуществлять наш план. Сколько вам лет? Семнадцать? Восемнадцать?

Я кивнул. Я не знал, сколько мне лет, поскольку неизвестно, в каком возрасте меня привезли на Перевал.

– И вы… сколько лет вы учились у доброго сельского причетчика?

– Четыре или пять.

– Чему он учил вас, кроме грамоты?

– Письму и счёту, немного латыни, немного истории, немного естествознанию.

– Надо думать, самую малость. Но фундамент у вас есть, и мы будем строить на нём. Каждое утро, начиная с завтрашнего, вы будете проводить в библиотеке. Вы не выйдете оттуда, пока не усвоите урок, который я вам задам. Каждый вечер за ужином я буду проверять ваши успехи либо неуспехи. Ясно?

Я кивнул.

– Ужинать будем здесь или где-нибудь ещё? – Мне не удалось сдержать невольную улыбку: я вообразил всё более и более эксцентричные вылазки – на кладбище, может быть, или на Хэйскую ярмарочную площадь, или на крышу.

– Пока здесь. Мне приглянулась эта трапезная; ветер с холмов приятнее домашней духоты, и вообще мне прискучила моя гостиная, а наши верные лакеи (он оглядел ровный ряд лошадиных морд) благороднее и достойнее любых иных.

– Чего вы хотите взамен? – спросил я. – Вы не настолько глупы, чтобы благодетельствовать за здорово живёшь.

– Вы правы, хотя ваша фраза далека от изысканности. Я хочу много. Я хочу сотрудничества, если возможно – бодрого сотрудничества от угрюмого дикаря, которого собираюсь сделать великосветским джентльменом. Я признаю, что вам придётся удовлетворить тщеславие современного Пигмалиона. За свои труды я требую ваших успехов.

– И всё?

– «И всё?» – передразнил он. – Вы переоцениваете себя, если полагаете, что этого мало. Что меня отчасти привлекает в этой затее – её трудноосуществимость. Мои амбиции велики, и удовлетворить их непросто.

В эту самую минуту вошла Ли, служанка, и встала перед мистером Эром.

– Простите, сэр, Джон говорит… – начала она, но закончить не успела, потому что в конюшне началось нечто невообразимое. Мы оба вскочили. Причиной переполоха оказался вороной жеребец. Он встал на дыбы и бил передними копытами в загородку углового стойла.

Не медля ни минуты, я метнулся к жеребцу, намереваясь остановить его, пока он не покалечился или не разнёс денник. У меня за спиной мистер Эр обозвал Ли дурой (что было странно даже для него) и велел ей немедленно убираться вон. Тем временем я схватил со стены верёвку, завязал петлю и попытался накинуть аркан на шею коню, но тот пятился от меня, и мне это не удавалось. Мистер Эр выскочил вперёд с железным прутом в руках. Видимо, хотел оглушить коня.

Я отодвинул его плечом.

– Пустите, я попробую.

Я снял с крюка лестницу и прислонил её к дальней стене. Мистер Эр пытался меня остановить, кричал, что это опасно, но я отпихнул его, взобрался на балку, которая проходила прямо над стойлом взбесившегося жеребца, прополз по ней немного, набросил петлю коню на шею и потянул – легонько, чтобы он только заметил. Он тут же перестал брыкаться и скосил глаз назад, пытаясь понять, что ему мешает.

Я не стал терять времени: быстро и легко спрыгнул ему на спину. Он не успел понять, что произошло, как я приник к его шее, принялся гладить взмыленную шкуру и шептать ласковые слова в прижатые конские уши. Помнишь – так я укрощал диких пони в пустошах, когда нам хотелось покататься без спросу. Конь попытался сбросить меня, но я усидел. Он сопротивлялся уже больше для вида, заворожённый мелодией старой песни, которую я напевал ему в ухо. Через пару минут он совсем утихомирился; я слез, продолжая гладить и нашёптывать, дал ему овса и под мирное хрустение вылез из денника.

Теперь настал черёд удивляться мистеру Эру.

– Вижу, в вас и впрямь сидит бес, – сказал он, – коли вам удалось усмирить Вельзевула. В прошлом году он едва не убил одного из моих слуг; бедняга и сейчас хромает. Конь бешеный; придётся его пристрелить.

– Но он такой красавец.

– Согласен; вот почему я откладываю неприятную обязанность. Но в теперешнем состоянии он бесполезен: либо он будет томиться здесь, либо станет опасным для всей округи.

– Что с ним такое? Он взвился без всякой причины.

– Да нет, причина была. Он увидел Ли.

– Это она его обидела?

– Да нет же, разве что нарушила строгий запрет входить в конюшню. Нет, Вельзевула в прошлом году объезжал Дэниел, и всё шло хорошо. Потом по какой-то необъяснимой причине конь стал приходить в ярость при виде юбок. На прошлое Рождество мы собрались кататься, и моя гостья, мисс Ингрэм, попыталась сесть на Вельзевула. Он сбросил наездницу и покалечил грума, который держал повод. Нет смысла оставлять его в живых. Дэниел говорит, он неисправим. Надо пристрелить.