Текст книги "Хитклиф"

Автор книги: Лин Хэйр-Серджент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

15

О последующих месяцах я расскажу наскоро, Кэти, по двум причинам: во-первых, до последних дней они не были богаты событиями, а во-вторых, новости, которые мне сейчас сообщили, заставляют меня быть кратким – чем скорее доставят тебе на Перевал моё письмо, тем лучше.

Прошло немало тягостных недель, прежде чем доктор объявил, что состояние мистера Эра больше не внушает тревоги, но он по-прежнему был очень слаб. День за днём он всё цеплялся за меня, как волчонок за сосцы волчицы, день за днём я набирался решимости сбросить его с себя и умчаться к тебе – и не мог.

Каждое утро начиналось одинаково: я должен был ехать в Милкот узнать, нет ли вестей о гувернантке, и несолоно хлебавши возвращался домой. Пять раз за поездку мне следовало бы пожелать, чтобы мисс Эйр, как бы ни была она далеко, оказалась ещё дальше – хоть в самом аду. И всё же каждый раз я мечтал, чтобы она вернулась – хотя бы для того, чтобы вытянуть мистера Эра – и меня – из безнадёжной трясины, в которую повергло нас её бегство.

Больной встречал меня гнетущим молчанием. Он хоронился от мира в полутёмной спальне – не мог вынести, если раздвигали занавеси, велел навесить на окна тяжёлые глухие ставни. Стал сверхчувствителен к малейшему шуму или лучу света; жаловался, что от этого у него голова раскалывается. Оставшиеся в доме слуги ходили мимо его двери на цыпочках и говорили шёпотом; да и вообще избегали подниматься наверх. Я перебрался из конюшни в соседнюю со спальней мистера Эра комнату и всегда мог зайти к нему узнать, что ему требуется.

Ежеутреннее ожидание вестей из Милкота настолько воодушевляло хозяина Торнфилда, что он выбирался из постели, нашаривал одежду и очки с затенёнными стеклами – они защищали глаза от слепящего света (куда как яркого в этой-то спальне!) – и до самого моего возвращения стоически восседал в шезлонге. Мне кажется, по утрам его одолевала фантазия – вдруг я возьму да привезу его ненаглядную Джейн домой. Это придавало ему жизненных сил, хотя только в насмешку можно было бы именовать это растительное существование жизнью.

Целый день мне приходилось выкладывать ему одни и те же малоутешительные новости: что никаких известий нет, но адвокаты стараются вовсю, рассылая объявления, суля вознаграждение и добавляя всё новые цифры в свои квартальные счета.

А ещё я старался расшевелить его, рассказывая сплетни, подсовывая лондонские газеты, новые книги, музыкальные безделушки, что были прежде его страстью, но теперь всё это доставляло ему не больше удовольствия, чем полный рот песка. Я выходил от него взбешённым; мои чувства к тебе были в двадцать, в сто раз сильнее его жалкой страстишки к гувернантке, и тем не менее он, человек гораздо старше и, наверно, умнее меня, как червь, прячась от света, зарывается в бархатные подушки; моя беда, по крайней мере, не лишила меня человеческого облика.

Конечно, я советовался с Картером, да и с другими врачами тоже. Каждый в различных сочетаниях прописывал одно и то же: кровопускание, слабительное, усиленное питание, диету, ванны и так далее – всё это должно было превратить мистера Эра в абсолютного счастливца. Но после многократных пререканий все сошлись в одном: физически пациент здоров, возможно, лишь слегка ослаблен; в укреплении нуждается только его душевное здоровье.

Убедившись, что это и в самом деле так, я решил сообщить страждущему, что уезжаю в Ферндин. Конечно, не в Ферндин, а в Гиммертон я поспешил бы сразу, уладив все дела, но об этом мистеру Эру знать было незачем, да и неинтересно – ему ни до чего не было дела, кроме бесценной гувернантки и собственной головной боли.

Я вошёл к нему. Он с трудом поднял на меня изумлённые глаза и, как крот, которого вытащили на свет Божий, слегка содрогнулся, увидев полоску света из холла.

– Ты рано сегодня, – откидываясь на кушетку, сказал он, – ну ничего. Расскажи, что нового. Только, прошу тебя, сядь, раздражает, когда ты вот так нависаешь надо мной.

– Новостей нет. Сегодня в Милкот поехал Джон. Я пришёл поговорить о другом.

Вздохнув, он на дюйм приподнял руку. Расценив это как согласие, я коротко изложил свои намерения.

– Врачи говорят, вы поправились, – закончил я, – а Ферндин всего в нескольких часах езды.

Он заговорил. Голос звучал сухо, в нём слышалась горечь (в темноте, столь милой его сердцу, видеть его лицо я не мог):

– Значит, и ты покидаешь меня, Хитклиф.

– Сэр, как я только что сказал, и вы должны это признать, вам от меня мало проку, а самому мне – и вовсе никакого, если всё так и будет продолжаться.

Пауза.

– Мало проку – странная причина!

– Вы можете предложить более подходящую?

– Могу, и начинается она на «К».

Поскольку я молчал, он продолжал, теперь в голосе прорезались отголоски былого поддразнивания:

– Ну, «X», доверься мне. Кто такая «К»? Ты, должно быть, до сих пор её любишь, иначе с чего бы тебе так настойчиво сторониться женщин? По натуре ты не монах, и всё же на моих глазах в Европе упорно отбивался от заигрываний самых хорошеньких девушек и, больше того, выскальзывал из силков, что расставляли их мамаши. «К» – Каролина, Карлотта… Почему ты никогда не называешь её имени? «К» – Кора, Кэтрин… Как можешь ты вынести разлуку? Если она жива, если ты знаешь, где она, как ты можешь быть вдали от неё? Скажи мне, «X».

Это было жестоко.

– Вы путаете меня с собой. Я просто задыхаюсь здесь от безделья, как и вы бы задыхались, будь вы на моём месте или хотя бы в здравом уме.

– Ты лжёшь – или недоговариваешь. Всё ещё отказываешь мне в доверии. – Тут он, видимо, ушёл в себя, размышляя. – Но что укорять его, ведь он ответит, что и сам я не лучше. Бог знает, что у него за причины. Что делать, что делать? Хитклиф, останься ещё хоть на день!

– Зачем? Сидеть в библиотеке и разговаривать с корешками книг?

– Нет – я спущусь. Если ты останешься ещё хоть на день, я спущусь посидеть с тобой. Составлю тебе компанию.

И хоть мне не хотелось задерживаться ни минуты, я заколебался. Мистер Эр не спускался уже несколько месяцев. И всего лишь один день.

Так я ещё раз позволил уговорить себя остаться в Торнфилде.

В этот вечер, пока я ждал мистера Эра в библиотеке, меня трясло от нетерпения или, может быть, лихорадило от предвкушения скорого освобождения от оков Торнфилда. Я замёрз и никак не мог согреться, пришлось напихать в камин кучу дров. Потом стало душно, пришлось открыть окно – а был ноябрь.

Наконец появился хозяин дома. Джон привёл его под руку и усадил у огня. Лицо его изменилось; последние несколько месяцев оно было горестной маской, а теперь оживлённо пылало.

– Джон! Карточный стол! Хитклиф, сядь сюда! Я хочу сыграть!

– Сэр?

Он похлопал по сиденью стула рядом с собой.

– Сыграем в карты. Ты ведь знаменитый игрок; ну, сыграй со мной.

– Я больше не играю.

– И всё же разочек сыграешь со мной, во имя прошлого.

Он ещё поуговаривал меня, и я согласился.

– Хорошо, один раз не считается.

То, что я выиграл, было неудивительно; так как мистер Эр абсолютно не умел играть в карты, хотя и настаивал на высоких ставках; даже мой метод оказался излишним. Вместо карт он смотрел на меня. Пристально и неотступно изучал моё лицо и всё не мог насытить своё любопытство, только глаза отчего-то горели бешеным лихорадочным блеском. Мне всё больше становилось не по себе; от его взгляда, такого горячего, меня бросало в холод; я подкинул в огонь поленьев. А мистер Эр всё молчал, всё смотрел.

В конце концов я спросил, что его так заинтересовало в моей физиономии.

– Притча о том, как человек мог быть дьяволом, но вышел из ада, повинуясь слову, – загадочно ответил он.

Какую бы игру ни затеял на этот раз хозяин, правила её мне были неизвестны. Я сосредоточился и призвал себе младшие карты. Они пришли. Я выложил их на стол в уверенности, что мистеру Эру ничего не останется делать, как взять их, разрушив тем самым свои болезненные фантазии.

После того как я сбросил мелкие карты, взгляд мистера Эра на секунду метнулся за моё плечо, будто кто-то вошёл в комнату. Я невольно взглянул туда же. А когда вновь глянул на стол, одна из карт была подменена – мистер Эр жульничал! Но не в свою пользу: вместо моей бубновой двойки на столе красовался трефовый валет!

– Здорово сделано, – бросил я, – даже наш старый друг Ингрэм никогда не передёргивал так ловко. Но вы ошиблись – заменили мою двойку, так что мушка моя и десять фунтов мои!

– Какая двойка? – Мистер Эр невинно смотрел на меня. – У тебя не было двойки, за весь вечер – ни одной, тебе дьявольски везёт.

Я внимательно посмотрел на него, пытаясь понять, не шутит ли он. В лице – ни следа иронии. Я пожал плечами и сгрёб десять фунтов. Если, идя на поводу у его прихотей, я могу ещё и пополнить свой карман, значит, так тому и быть.

Но вечер тянулся, и идти на поводу становилось всё утомительнее. Мне никак не удавалось проиграть. Если я полагался на удачу, мне приходила хорошая карта и я выигрывал. Если, сосредоточившись, добивался того, что шли младшие карты, мистер Эр подменял их, и я выигрывал снова. Больше того, ничто не могло заставить его признать свой обман, даже когда я ловил его за руку; один раз я схватил его за рукав прямо при подмене карты. Он и бровью не повёл, только сказал:

– Посмотри, Хитклиф, что ты делаешь – порвал кружева. Теперь будут болтаться и мешать играть.

Я был сбит с толку и в конце концов оставил всякие попытки следить за игрой, пусть карты ложатся как Бог на душу положит.

Наконец мы закончили, и мистер Эр, отвесив низкий поклон, спросил:

– Завтра вечером, в это же время?

Ничего не ответив, я вышел из комнаты, выигрыш оттягивал карман. Высыпав золото на кровать, я насчитал больше четырёхсот фунтов! Мистер Эр просто отдал мне эти деньги; да нет, запихнул их мне в глотку! Останься я в Ферндине, сколько пришлось бы положить трудов, чтобы получить такую прибыль на лошадях?

Во всём поведении мистера Эра было что-то ненормальное, пугающее: эта болезненная преувеличенная сосредоточенность на мне, намеренная расточительность (хотя, как выяснилось во время его болезни, когда мне пришлось взять на себя его дела, он владел состоянием, которое не так просто было исчерпать – в Вест-Индии у него были поместья, по сравнению с которыми Торнфилд показался бы жалкой картофельной грядкой). Я пытался вычислить мотивы его странного поведения, но не мог. Надо было остаться ещё на день, чтобы посоветоваться с врачами.

Признаюсь тебе, Кэти, что моя задержка имела и ещё одну причину: эта гора золота на покрывале вселяла в меня надежды увеличить моё состояние. Мог ли я всего из-за нескольких дней или недель зарезать курицу, несущую золотые яйца? Ведь это ради нашего общего будущего! Хоть я и сделал достаточно, чтобы обеспечить нам счастливую жизнь, но неужели не приятно сделать больше, чем достаточно?

Впрочем, подобные мысли не сразу завладели мной. По крайней мере не в этот вечер. Пока надо было дождаться заключения врачей.

Как я и ожидал, они посоветовали мне отнестись к моему благодетелю с юмором; пусть себе чудит, какая бы болезненная фантазия ни пришла ему в голову; во всяком случае, это – шаг к жизни; а недавнее его состояние полностью было обращено в обратном направлении.

Вот так, Кэти, я и остался там ещё на день, потом ещё и ещё – играл с мистером Эром и сгребал золото. Я выигрывал – и не мог остановиться, не мог делать больше ничего, никаких осмысленных усилий. Я был отравлен – отравлен тлетворными испарениями, пропитавшими каждый закоулок Торнфилд-холла. Золото одурманило меня. Когда перевалило за десять тысяч, я перестал считать – просто смотрел на растущую гору.

Я стал почти таким же затворником, как мистер Эр. За новостями в Милкот ездил теперь Джон. Я выходил из дома только поздно ночью, когда заканчивалась игра и подсчёты. Припомнились прежние страхи – а не безумен ли я в самом деле? Но этот вопрос больше не интересовал меня. В лихорадочном возбуждении без устали бродил я среди деревьев, подставляя разгорячённое горло стихиям – осенний ветер и дождь, зимние бураны (помнишь, какая вьюжная была зима?) как нельзя лучше отвечали смятению моей души.

Ну а что же мой великодушный покровитель, мой высоколобый ментор? У него всё прибавлялось сил и энергии, хотя энергия эта была особого рода – проявлялась только за карточным столом. Весь день он по-прежнему проводил в спальне, неизвестно чем занимаясь; я тоже оставался в своей комнате, спал, но не спасал даже сон – сквозь щёлочку под дверью из его комнаты в мою удушливым серным облаком вползала эта отрава, окутывая мой мозг омерзительными кошмарами.

Иногда они были вполне осмысленны: я видел, как со стен Торнфилда вниз, во внутренний дворик, на беспомощные тела Эдгара Линтона и Хиндли Эрншо обрушивается сокрушительный дождь золотых монет. Он падает беспрерывно, погребает, расплющивает их тела, и из-под сверкающей груды бежит кровь.

Такие сцены сменялись обычно более смутными видениями. Невнятные шёпоты, вздохи наполняли мой сон; в безудержном танце кружились, извиваясь, котята, птички, цветы, вырастали до огромных размеров, вздымались надо мной, будто хотели что-то сказать на неведомом языке.

Ужас охватывал меня – щёки пылали, горло перехватывало, – и я просыпался. Ища облегчения, пошатываясь, добредал до окна, распахивал его, а за окном стоял такой же пугающий лес: мой сон обманул меня.

Однажды ночью – или вечером, ибо я уснул ещё засветло – меня разбудили взмахи огромных крыльев. Птица из дебрей сна превратилась в ангела, ангела смерти, покрытого остроконечными блестящими чёрными перьями; в комнате зашелестели крылья.

Как от толчка, я проснулся. Да и проснулся ли? Не уверен – таким заторможенным себя чувствовал. Во сне ли, наяву – комната полна была трепета, воздух дрожал, перья касались щеки.

Я вскочил – ступни коснулись ледяного пола; это не сон! – в комнате витало нечто материальное, хотя я почти ничего не видел – лишь полоска света пробивалась из-под двери холла. Я распахнул дверь и тут же, ощутил лёгкое движение воздуха. Что-то проскользнуло мимо моего уха и пронеслось в коридор.

Я – следом. От свечи, прилепленной воском к полу, струился свет. Взгляд мой уловил какое-то движение сбоку. У входа в мансарду что-то шевелилось.

Да, это была птица. Сидя на полуоткрытой двери, она размахивала крыльями. Я приблизился – она не улетела, только вздёрнула и наклонила голову. Попугай, вроде тех, что моряки привозят из Индии, – говорят, они живут дольше людей и не хуже человека могут научиться говорить. Но этот молчал. Ярко-красное туловище и крылья, блестящие жёлтые с голубым эполеты. Склонив набок голову, он смотрел на меня. Я протянул к нему руку.

Но тут из-за двери послышался тихий смех. Попугай обернулся и, увидев что-то, спорхнул вниз. Я потянулся к щеколде, но мой невидимый противник оказался проворнее – лишь на мгновение мелькнуло передо мной что-то белое, а потом дверь захлопнули, заперли на засов, и птица со своим компаньоном, если этот компаньон был, скрылись от меня.

В этот вечер, как обычно, я ждал мистера Эра в библиотеке, но не с обычной своей целью; игра, что я задумал, пожалуй, удивила бы его. Однако первому удивиться пришлось мне.

Высокочтимый мой покровитель предстал передо мной разодетым с небывалой тщательностью, в строгом чёрном сюртуке с щёгольскими манжетами и воротником фламандского кружева. Чисто выбрит – ещё одна новость (со времени своей болезни он не расставался с жёсткой бородой), стянутые лентой волосы забраны назад. Фактически наряд его до тонкостей повторял мой привычный стиль – было в этом что-то вызывающее, скорее озадачивающее, чем оскорбительное, если принять во внимание его душевное состояние, и всё же это вывело меня из равновесия; я пришёл сюда, полный решимости приступить к выполнению своего плана, как только он появится, но теперь заколебался.

Мы ждали, пока Джон принесёт новую колоду: я при свете камина читал газету, он барабанил пальцами по карточному столу и изучал моё лицо.

Этого я как бы не замечал.

Вдруг, словно повинуясь внезапному порыву, мистер Эр оттолкнул кресло и шагнул на середину комнаты.

– Хитклиф, подойди сюда. – Он протянул руку. Подавив вдруг нахлынувший суеверный страх, я подчинился и встал рядом с ним.

Он вглядывался в огромное, от пола до потолка, зеркало, занимавшее одну из стен библиотеки. В нём отражались ряды книг, пляшущий в очаге огонь, небрежно брошенная на карточном столе газета, наши отодвинутые кресла и мы сами, стоящие бок о бок.

– Посмотри на нас, Хитклиф. Ну разве не прелестная парочка? Поучительное, вдохновляющее зрелище! Что один, что другой – воплощение благополучия и добродетели, а?

Что тут можно было ответить? Я промолчал. Но он сжал моё плечо – последнее время мне приходилось буквально заставлять себя без содрогания выдерживать его прикосновение, такое бешеное омерзение вызывало оно у меня.

– Ну, Хитклиф, скажи. Что ты видишь?

– Вижу двух джентльменов, одетых поразительно одинаково. Почти близнецов.

– Да-да, что касается одежды – ну а их собственный облик? Что отличает их?

– Хотя у них одинаково смуглая кожа, тёмные глаза и волосы, оба атлетически сложены, тот, что моложе, во всех отношениях превосходит другого. Он на полголовы выше ростом, он спокоен и держится прямо. Тот, что старше, горбится и суетится. Может быть, его постигло нервное потрясение или мучит тайная вина.

– Может быть. – Глаза мистера Эра блеснули, встретившись в зеркале с моими. – Время покажет. А их лица – что скажешь о лицах?

– Жестокие, яростные, непреклонные – оба. – И правда, от долгого разглядывания наши лица в зеркале сливались, превращаясь в одну маску.

– Хитклиф, ты хороший человек?

Я не отвечал.

– Ну? Я задал вопрос.

– Зачем мне отвечать, когда я прекрасно знаю, что у вас готов ответ, и разочаровываться, если предвосхищу его?

– Скала… скала! Бесчувственный, как всегда! Да знакомо ли тебе вообще сострадание, снисходительность, привязанность? Иногда мне кажется, что да, а иногда я вижу только гордость и жестокость.

– Вот я в зеркале – весь как есть. Посмотрите. Что там увидите, то и есть правда.

– Глаза мои видят смелость, силу, ум, даже чувство долга. Но жалость, доброта, правдивость?..

– Я не опустился бы до лжи.

– Возможно. Но ты многое скрываешь. О твоём прошлом мне почти ничего не известно – я ничего не знаю о твоих прежних друзьях. Загадочная «К» – та, имени которой ты не можешь назвать, та, от кого зависит вся твоя жизнь – о ней ты не рассказываешь мне ничего.

– А у вас нет секретов?

– Мы оба знаем, что есть; и я знаю, что тебе известны их пределы. Ну а твои секреты? У тебя ведь их немало. Например, как насчёт племянника Дэнта, Линтона? Что-то странное происходило этим летом. Кто он тебе? Существует нечто, недоступное моему пониманию…

Я вновь вернул разговор к прежней теме, подальше от опасных размышлений.

– Вы упомянули о пределах ваших секретов. Входит ли туда красная птица?

Он уставился на меня.

– Красный попугай, – продолжал я, – сегодня вечером он нанёс визит в мою комнату и проявил достаточно вежливости, чтобы пригласить меня в своё убежище в мансарде, но тут забыл о манерах и захлопнул дверь перед моим носом. Что это за птица?

Лоб его покрылся испариной.

– Попугай? Может, кто-то из слуг…

– Слуг осталось мало, ни у кого из них, как вам прекрасно известно, птиц нет. В Торнфилде, похоже, попугая никто не видел. И всё же он знает дорогу в мансарду и даже может закрыть за собой дверь. Скажите, какая птица в состоянии это проделать?

Мистер Эр обеими руками сжал меня за плечи и долго-долго смотрел мне в глаза. На этот раз он не произнёс вслух, но я услышал явственно всё тот же вопрос, что он так часто задавал сам себе: должно ли сказать мне? Можно ли? В глазах его мелькнуло сомнение, и я понял, что и в этот раз останусь без ответа, если только мне не удастся обуздать судьбу.

Я снял его руки со своих плеч.

– Что ж, оба мы жаждем сведений, но делиться ими не желаем. Не кажется ли вам, что именно так можно со всей откровенностью выразить суть того тупика, куда мы себя загнали?

Мистер Эр кивнул.

– Хорошо; предлагаю выход. Будем играть. Не на деньги, больше никогда не будем играть на деньги. Выигрышем станет знание; карты укажут, кто из нас его обретёт. Проигравший расплатится ответом полным и абсолютно правдивым на вопрос… на любой вопрос.

– Полным и абсолютно правдивым, – повторил мистер Эр.

– Да, – подтвердил я, – и мы должны поклясться, что будем держаться этого правила, иначе игра потеряет всякий смысл.

После напряжённой паузы мистер Эр ответил:

– Согласен. Но сначала надо оговорить регламент, чтобы у победителя и проигравшего не возникло разногласий: продолжать ли игру или остановиться.

– Хорошо. Скажем, всего пять вопросов?

Мистер Эр кивнул.

– И пять ответов, правдивых и полных.

– Договорились. – Я сел и взялся за колоду.

– О, ещё одно, – выхватив карты у меня из рук, проговорил мистер Эр. – Давай вот о чём договоримся. В карты тебе чертовски везёт. Будем играть в кости, чтобы уравнять шансы. Идёт?

Я пожал плечами.

– Идёт, хотя я мог бы с уверенностью утверждать, что в последнее время вы были моим добрым гением! – В глубине души я утешался тем, что необычайные мои способности, может быть, распространяются не только на карты.

И всё же за пару минут, которые потребовались Джону, чтобы принести кости и стакан, я успел в этом усомниться. Я ведь не знал, смогу ли управлять чем-либо ещё, кроме карт. Может быть, на сей раз удача отвернётся от меня, а может, чтобы приноровиться, понадобятся две-три попытки – и даже это окажется для меня катастрофой – мистер Эр что-то заподозрил насчёт Линтона. Что, если его вопросы заставят меня открыться? Конечно можно и солгать, но я связал себя обязательством говорить правду, а нарушить обязательство? Сама мысль об этом заставляла меня содрогнуться.

Джон положил кости на стол, поклонился и вышел. Мы с мистером Эром пожали друг другу руки.

Он потряс кости в стакане; в глазах его отражались пляшущие за моей спиной языки пламени.

– Как Бог даст, – объявил он и выбросил на стол кубики. Семь.

Я старался собрать в кулак всю свою волю, но его взгляд мешал мне. Жалкая тройка. В груди что-то сжалось – в панике ждал я вопроса.

– Кто такая «К» – я имею в виду, кто она тебе?

Я усмехнулся – от удивления, что он спросил именно об этом, а ещё – вдруг поняв, что я ведь сейчас отвечу. И хотя три года я всеми силами избегал говорить о тебе, ревниво сберегая в секрете даже само твоё имя, в этот миг растаяло прежде непоколебимое инстинктивное стремление спрятать сокровище моей души.

– «К» – это Кэтрин, Кэтрин Эрншо. Её отец подобрал меня; мы выросли вместе с ней.

– Она была тебе сестрой?

– Сестрой, да; и больше, чем сестрой.

– Ты, конечно, любил её.

– Конечно.

– И она отвечала взаимностью?

– Да.

– Почему ты так уверен? Вы поклялись друг другу в вечной верности?

– Это было нечто большее, и есть, навсегда. Я – часть её, она – часть меня.

– Хмм. Безусловно. Так как же ты смог покинуть её?

– Она сказала, что выйти за меня было бы ниже её достоинства, и так оно и было – в то время. Потому что после смерти Эрншо его наследник, Хиндли, выгнал меня на конюшню, и я стал таким, каким вы нашли меня, – ничтожным и жалким.

– Ты больше не жалок и не ничтожен. Ты всё ещё хочешь жениться на этой Кэтрин?

– «Жениться» – это не то слово, им не выразить сути того единения с ней, к которому я стремлюсь. И всё же да, я женюсь на ней.

– Значит, ты должен жениться на ней, и женишься! Завтра же мы отправимся к ней!

От удивления я зажмурился. Разрублен запутанный узел; что казалось неразрешимым, стало простым; вот он – выход из лабиринта.

Мистер Эр между тем не на шутку разволновался. Грудь его вздымалась, он шагал от стола к камину, глаза неистово сверкали. Но теперь это было неистовство радости, не отчаяния.

Мы сыграли ещё, и мой дар вновь подвёл меня. Снова право на вопрос – за мистером Эром. Я собрался с духом. Может быть, как раз теперь, когда я расслабился, и прозвучит для меня глас судьбы.

– Что ты делал у сумасшедшего дома в Ливерпуле? – спросил он.

– Что? – Я опешил от неожиданности.

Он повторил вопрос.

– Я пришёл туда, пытаясь раскрыть секрет своего происхождения, – отвечал я.

– Полностью, полностью! – запротестовал он. – Ответ не полон. Почему в Ливерпуле? Почему в сумасшедшем доме?

– Мне рассказывали, что мистер Эрншо нашёл меня в Ливерпуле, а мои воспоминания – отрывочные, смутные воспоминания – привели меня к сумасшедшему дому. Мне казалось, я помню, что жил здесь. Низкие белёные стены, ругань и пинки, туннель наружу…

Глаза мистера Эра блеснули.

– Так оно и было, так оно и было, так они и говорили, и я сам видел! Дальше!

Изо всех сил стараясь не вдаваться в ошеломляющий скрытый смысл его замечаний, я продолжал:

– Я сбежал и какое-то время болтался на улице, воровал вместе с ворами, попрошайничал с попрошайками. А потом мистер Эрншо привёз меня на Грозовой Перевал и назвал Хитклифом, в честь умершего сына.

– Превосходный, смелый ответ! Бросай!

На этот раз выиграл я. Будто готовясь к удару, мистер Эр сжал челюсти.

– Спрашивай!

– Что вы делали у сумасшедшего дома в Ливерпуле?

Я не сводил с него глаз. Трижды пытался он произнести ответ, и дважды, будто скованные параличом, губы его застывали. Лишь на третий раз удалось ему произнести:

– Искал сына.

Мои губы застыли.

– Почему там?

– Потому что за пятнадцать лет до этого я отправил его туда. Его мать была сумасшедшей, и он был так похож на неё – и лицом, и нравом, что я испугался – а вдруг и он так же болен, и я не перенесу, если у меня на глазах моим порождением овладеет болезнь. Я оставил его там, приложив фальшивый адрес, но распорядился ежегодно высылать деньги на его содержание.

– И что вы узнали в сумасшедшем доме?

– Ну уж нет, это отдельный вопрос. Чтобы задать его, ты должен бросить кости ещё раз!

Я знал, что на этот раз выиграю, и выиграл.

– Что вы узнали в сумасшедшем доме?

Он облизал губы.

– Узнал, что девять лет назад мой сын сбежал, и больше его не видели. Но деньги мои каждый год получали, поддерживали, как прежде, его маленькую выбеленную комнатку, сохранили туннель под стеной в том же виде, как он его вырыл, только заткнули выход. Чтобы совершить такой побег, он должен был быть сильным, смелым парнем.

Кости упали на пол между нами. Глаза мои упёрлись в его глаза.

– Как меня зовут? – спросил я.

– Хитвуд – Хитвуд Эр, – ответил он. – Должно быть, Эрншо наткнулся на тебя случайно и был поражён сходством твоего имени с именем умершего сына.

Сердцу стало тесно в груди. Я не мог вымолвить ни слова.

– Ты можешь простить меня? – спросил мистер Эр.

Слова его не доходили до моего сознания.

Он продолжал:

– Увидев тогда, ночью, твоё лицо, я понял – ты мой сын, ведь это лицо твоей матери – только мужское. Я пошёл за тобой; инициал на медальоне, твоё имя, когда ты сказал его мне, – всё подтвердило, что это ты. Но тут я испугался, испугался. Это поразительное сходство, бешеные глаза, странное поведение – всё говорило об одном – что ты тоже сумасшедший, что тоже поражён роковым недугом своей матери. Однако было в тебе кое-что, отрицавшее сумасшествие. Надо было тебя проверить. Я и проверил, используя все возможные уловки. Джон уже заподозрил что-то, ведь он видел твою мать и заметил сходство; он опасался за меня; и я отчасти доверился ему; страхи его сменились уважением. Я следил за тобой, с отчаянием отмечая вспышки ярости и жестокость, с радостью – сноровку и усердие. Я возлагал на тебя всё больше ответственности. Ты с честью одолевал все препятствия. Я учил тебя, и вскорости ты достиг уровня, подобающего моему сыну – да нет, превзошёл все ожидания. Я полюбил тебя – ты ускользаешь, но это так – да, полюбил, вопреки всей твоей жёсткости. А может, и благодаря ей; ведь твой защитный панцирь – не что иное, как ответ на моё былое пренебрежение, свидетельство силы характера, то, благодаря чему ты выжил – несмотря ни на что. Нас связывала привязанность – я чувствовал…

– Кое-что изменилось, – напомнил я.

– Да – изменилось, – он шагнул к камину, пошевелил горящие поленья, – женщина, которую я любил, боялась тебя, может быть, чувствуя, кто ты и что это значит. Любя тебя, в уверенности, что вскоре всё разъяснится, я позволил ей поверить, что ты желаешь мне зла, ведь это было тогда мне на руку и в некоторых других отношениях. Ты обиделся – а я был счастлив этому, ведь, значит, я тебе не безразличен. Я собирался в скором времени помирить вас – двух самых любимых моих людей – и восстановить тебя в твоих законных правах.

Рассыпалась головня в камине; искры, шипя, разлетелись по комнате. Мистер Эр решительно повернулся ко мне.

– И так оно и будет, по крайней мере отчасти. Она уехала и, может быть, никогда не вернётся, но ты здесь. Ты мой сын, и отныне мир узнает об этом. Моя любимая исчезла, но твою ты, благодарение Господу, ещё можешь обрести. Ты привезёшь её в этот дом как невесту.

Я застыл. Как странно.

Отец.

Он изучал моё лицо, будто увидел впервые.

– Как дорог стал он мне! Как хочется прижать его к груди, баюкать, как ягнёнка! Но он не ягнёнок, он волк, он жесток, готов съесть меня с потрохами.

Я всё молчал.

Он стал передо мной, глаза сверкали.

– Хитклиф?

Тут уж мне пришлось пошевелиться, ведь он обнял меня. Незнакомое ощущение овладело мной. Хотелось размозжить его голову кочергой, хотелось спрятаться у него на груди.

Я вдруг заметил, что плачу. Плача, освободился из его объятий. Плача, собрал с пола кости. Плача, положил их на стол.

– Остался ещё один вопрос, – сказал я, – кинем на него.

Я выиграл. Глаза его говорили, что он знает, о чём я спрошу.

– Где моя мать?

Он вдруг будто сжался. Взгляд потускнел. Молча, отстранённо повернулся, взял свечу и поманил меня из комнаты.

Мы пошли вверх по лестнице – я знал, что нам нужно наверх, – к коридору верхнего этажа, к двери, за которой исчезла птица. Он достал тяжёлую связку ключей, которую прежде я никогда не видел, – она висела на крючке над косяком, открыл дверь. За дверью – лестница; мы стали подниматься к холлу мансарды. В конце – ещё одна запертая дверь.

Перед ней мистер Эр помедлил.

– Ты твёрдо решил пройти через это, Хитклиф? Она смертельно опасна; ты видел, как она обошлась со мной, и слышал, что она сделала Мэзону, а он её брат.

– Я решил.

Он постучал. Не получив ответа, вставил ключ в замок и повернул.

– Берта! Берта Эр!

– Что это за имя? – послышалось изнутри. – Меня зовут не так, никогда так не звали. Зачем же упорно называть меня этим именем?

– Часть её мании – отрицать своё имя, – отворяя дверь, вполголоса проговорил мистер Эр, – как и всё остальное. Ради Бога, Хитклиф, будь осторожен. Она очень хитра.