Текст книги "Если нам судьба..."

Автор книги: Лилия Лукина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Ах он, неблагодарный! Да Степка Добрынин этому дому всем обязанный! Мать его кухаркой простой в доме была, до чистой работы ее и не допускали. А он теперь, футы-нуты, доктор Добрынин! Да как у него язык-то повернулся с благодетелей своих плату требовать?! – возмутился Злобнов и даже хлопнул себя руками по бокам.

– Да что ты говоришь, Петр Петрович, кухаркой? Как же он в доктора-то попал? – заинтересовался Андрей. В его планах Степану Дмитриевичу отводилась немалая роль, и ему очень нужно было знать, что собой представляет этот человек. – Петр Петрович, расскажи, коли время дозволяет, – попросил он.

– Много времени у меня нет, работать надо, но коротко я вам так скажу. Когда Артамон Михайлович, дай Бог ему здоровья, с учителями домашними занимался, то по доброте своей и Степку звал, чтобы тоже обучался, да и скучно ему одному было. Степка – малец сообразительный, этого у него не отнимешь, грамоту и прочую премудрость быстро постиг. Только дальше учиться ему никак невозможно было – денег у матери его не было. Да и были бы, так ведь негде, до города-то не набегаешься, а поблизости – только церковноприходская, а ему там уже и делать нечего. Дождалась Матрена приезда его сиятельства, отца Артамона Михайловича, да и бросилась ему в ноги. Не побоялась, однако. Михаил Николаевич долго смеялись, а потом призвали Степку и ну его гонять, спрашивать, что он знает. Довольны остались и распорядились обучение Степкино в гимназии оплатить.

– Душевный человек был. Его благородие, видно, весь в батюшку пошел, – одобрительно сказал Власов.

– Светлой души был человек, царствие ему небесное, – подтвердил Злобнов. – А когда Степка учиться закончил – одним из первых в выпуске шел, то поинтересовались его сиятельство, кем Степка быть мечтает. Степка и брякнул: «Людей хочу лечить». Михаил Николаевич его с собой в столицу и взяли. А вернулся Степка уже доктором, в Баратове устроился и мать к себе забрал. А теперь, поганец эдакий, еще и денег за работу требует. – И Злобнов в сердцах плюнул.

– Некрасиво, – согласился с ним Андрей. – Однако спасибо тебе, Петр Петрович, за историю. А мне в город за этим самым Добрыниным ехать надо, к Артамону Михайловичу его везти. Коли хочешь, то тебя с детьми до города довезу. Теперь ты сам понимаешь, что оставаться им здесь никак невозможно.

– Понимаю, Андрей Егорович, понимаю, – задумчиво сказал Злобнов. – Только кажется мне, что большой беды не будет, если Катька с Петькой к Семену в гости наведаются иногда. Любят они его, привязались за столько-то лет. Да и старику все повеселее будет – вдовый он. Сын-то его в Баратове живет своим домом, звал он Семена к себе, да тот прикипел душой к Сосенкам, никак стронуться с места не может.

– А чего же нет? – охотно согласился Власов, рассудив, что пусть лучше Катька с Петькой открыто иногда в доме появляются, чем будут откуда-нибудь тайком подглядывать. А в том, что злобновское семейство ни за что не оставит усадьбу в покое, Андрей ни минуты не сомневался. – Главное, чтобы они Семена от работы не отвлекали, а так, чего ж не навестить.

– Ну, благодарствую за сердечный разговор, Андрей Егорович, хотя и расстроили вы меня известием о болезни его сиятельства. Бог даст, поправится. А до города я с детишками сам как-нибудь доберусь. Лошадка-то и вправду старенькая. До свиданьица, Андрей Егорович.

– Желаю здравствовать, – ответил Власов и затем внимательнейшим образом проследил за тем, чтобы Злобновы действительно убрались из усадьбы.

– О чем это ты так душевно с Петькой беседовал? – спросил его Семен, когда он вернулся в дом.

– Да о Добрынине. Слушай, а поверит Петька, что Добрынин будет с Артамона Михайловича деньги за лечение требовать, или нет? Я-то Степана Дмитриевича вчера первый раз в жизни видел, да и то несколько минут, – запоздало поинтересовался Андрей. – А то наплел я Петьке с три короба, а вдруг зря?

– Петька-то? Поверит. У них, у Злобновых, деньги завсегда на первом месте стояли. Только Степка себе скорее язык вырвет, чем о деньгах с кем-нибудь из Матвеевых заговорит. Матрена, конечно, его сиятельство слезно помочь умоляла, но и Артамон Михайлович тоже за Степку просил. Добрынин уж сколько раз сюда к Андрюшеньке приезжал, так никогда даже и не заикнулся, хотя Мария Сергеевна, по незнанию своему, деньги за визит ему предлагала. Но я позволил себе сообщить ей, как дела обстоят. Много она такому Степкиному благородству изумлялась, да только неудобство почувствовала – не привыкла она что-то даром получать, платить за все привыкла.

– Ты, Семен, будь готов, что Катька с Петькой временами в доме все-таки появляться будут. Любят они тебя, оказывается, – иронично заявил Власов и увидел, что от удивления у Семена брови поползли вверх, как живые, – привязались… Ты с них глаз не спускай, когда появятся, – уже серьезно сказал он. – Я их отвадить побыстрее постараюсь, а пока смотри за ними в оба.

И схватив кусок хлеба с салом, чтобы пожевать по дороге, Андрей отправился в город.

Забрав отца с братом и доктора Добрынина, медленно, чтобы, упаси Боже, лошадь не устала, он тронулся в обратный путь. По дороге он разговорился с Добрыниным, сказав, что знает его историю и его преданность Матвеевым.

– Знать-то ты, Андрей, знаешь, да не всю. Я же в Санкт-Петербурге в доме Михаила Николаевича жил, и не как слуга, а, не знаю даже, как назвать, воспитанник, что ли. За одним столом я с ним, конечно, не ел. Только он каждое воскресенье утром меня в кабинет вызывал и успехами моими интересовался, деньги мне на театры давал, хоть и с галерки, а все спектакли я видел. Одежду мне купил, чтобы выглядел я не хуже других. А когда я учиться закончил и захотел в Баратов вернуться, денег на обустройство дал. Я перед всеми Матвеевыми в долгу неоплатном, а когда женюсь и, Бог даст, детишки пойдут, то и им, и внукам моим, коль доживу, всем потомкам, какие будут, пока род мой не прервется, накажу Матвеевых почитать и служить им верой-правдой.

– Ну, Степан Дмитриевич, коль ты в театрах бывал и представления видел, то придется тебе рольку сыграть. Не знаю я пока, какую, но что важную, это точно.

– Задумал ты что-то, Андрей? Может, скажешь? – спросил Добрынин. – Понял уже, наверное, что я для этой семьи все что угодно сделать готов.

– Пока не скажу. Но есть одна мысль… Обдумаем с Артамоном Михайловичем, как быть, и тебе сообщим. Одно скажу, если вдруг кто поинтересуется у тебя, сколько ты с Матвеевых за лечение берешь, говори столько, сколько язык выговорит, главное, чтобы побольше, подороже звучало. – В голове Власова действительно стал понемногу складываться некий план, даже не план, а так, наброски к нему.

– Да ты что, не слышал меня? – возмутился Степан.

– Надо так, для пользы дела надо. Ты уж потерпи, – попросил его Андрей.

– Так не поверит же никто, – возразил Добрынин.

– А мне и надо-то, чтобы только один человек в это поверил, – загадочно ответил Власов и больше на эту тему не говорил, как ни приставал к нему с расспросами Степан Дмитриевич.

Приехав в усадьбу, Власов отвел отца с братом в отведенную ему комнату, предложив располагаться, как им удобно, а сам повел Добрынина к Артамону Михайловичу.

Осмотрев сначала Андрюшеньку, а потом и самого Матвеева, Степан Дмитриевич категорично заявил:

– Месяц. Как минимум месяц вам, Артамон Михайлович, ногу надо щадить, ходить поменьше, не перетруждать ее. Иначе будете хромать всю жизнь, – и, дождавшись, когда Елизавета Александровна с сыном и матерью выйдут из комнаты, уже другим тоном сказал: – Артамон Михайлович, на приеме у меня люди самые разные бывают, много чего выслушивать приходится. Уезжать вам надо, всем уезжать. В городе очень неспокойно, боюсь я за вас за всех. В губернии целых поместий осталось, на одной руке пальцев хватит пересчитать. Могут вскорости и до вас добраться.

И Добрынин вопрошающе посмотрел на Матвеева, понимает ли тот всю серьезность положения.

– Степан, ты же сам сказал: месяц, – возразил ему Артамон Михайлович. – Куда же я тронусь?

– А я и сейчас это скажу. Только, Артамон Михайлович, лучше быть всю жизнь хромым, чем умереть с двумя здоровыми ногами. И лучше всего вам уехать за границу, потому что в России такие времена наступают, что хорошего ждать не приходится, – Добрынин говорил все это и очень серьезно, и очень печально.

– Нет, Степан, из России я никуда не уеду. Времена, знаешь ли, меняются, а Россия – остается. Ты мне другое скажи: устроился-то ты хорошо? Комната большая у тебя в доме найдется?

– Артамон Михайлович, если вы всем семейством ко мне в дом надумали перебраться, то я себе шалаш во дворе поставлю, но вас всех устрою со всеми удобствами, – совершенно искренне сказал Добрынин.

– Да нет, Степан, это не для нас, для книг из библиотеки моей. Может быть, мы и уедем куда-нибудь, чтобы беспорядки эти пересидеть, вот и думаю я, кому бы их на сохранение оставить, чтобы не пропали зря. Так как, найдется?

Добрынин стал даже заикаться от волнения.

– Так вы, что же, библиотеку свою мне оставить хотите? Артамон Михайлович, да я, да… Я сам на улицу жить пойду, мебель выкину, но для книг место найду. Только… А почитать-то мне можно будет? Я аккуратненько… Я же знаю, какие там редкости есть…

– Ни в коем случае, – успокоившись за судьбу книг, Матвеев смог даже пошутить: – Исключительно для красоты держать будешь, а дотрагиваться и думать не смей, – и увидев, как растерялся Добрынин, засмеялся: – Да можно! Конечно, можно! Ты уже и шуток не понимаешь. Подводы послезавтра организовать сможешь, чтобы книги вывезти? А мы их пока, не торопясь, к путешествию и подготовим.

– А, если кто интересоваться будет, то скажешь, что в уплату за лечение взял, – подсказал Андрей.

– Да кто же в это поверит? – теперь наступила очередь Матвеева задать этот вопрос

Пользуясь тем, что в комнате находились и Матвеев, и Добрынин, Андрей рассказал о своем утреннем разговоре с Петькой Злобновым.

– Так что месяц у нас, я думаю, есть, – сказал он. – Нужно только его потолковее использовать.

Потом Добрынин осмотрел Егора Карповича и Владимира и заявил, что состояние у них вполне удовлетворительное, а остальное – дело времени, нужно только получше питаться и не перенапрягаться. Всю дорогу до города он, окрыленный мыслью о том, что скоро у него в доме, пусть и во временном пользовании, появится целая библиотека, не смолкая, рассказывал Андрею, как он разместит эти книги, как он будет за ними ухаживать, читать. И, в конце концов, заговорил того, человека от книжных премудростей далекого, до полусмерти.

На обратном пути Власов заехал в деревню, чтобы поменять подготовленные Семеном вещи на продукты, потому что с приездом его родных едоков в доме прибавилось.

Вернувшись в усадьбу, а день уже склонялся к вечеру, он попросил у Артамона Михайловича разрешения представить ему отца с братом и пошел за ними, чтобы отвести в кабинет, где Матвеев любил сидеть по вечерам. Егор Карпович тут же поднялся, а вот Володька, сильно уставший от переезда, еле двигался. И, чтобы не заставлять Артамона Матвеевича ждать, Власов отправился сначала с отцом, объяснив брату, куда тому следует пойти, когда соберется.

– Артамон Михайлович, вот, познакомьтесь, это отец мой, Егор Карпович, – сказал Андрей, вводя в кабинет своего отца.

– Здравствуй, здравствуй, Егор Карпович, – сказал Матвеев, поднимаясь из кресла и подходя к ним. – Спасибо тебе за то, что сына такого воспитал. Если бы не он, не быть бы мне в живых, – и протянул тому руку.

Власов-старший, высокий, стройный, несмотря на возраст, мужчина с густой русой бородой, закрывавшей ему все лицо, протянул в ответ свою руку, на которую Матвеев посмотрел с большим удивлением – такая рука никак не могла принадлежать мужику. Даже мозоли, обломанные ногти и шершавая, обветренная кожа не могли скрыть того, что это была рука человека, несомненно, благородного. Узкая кисть, длинные тонкие пальцы, хорошей формы ногти говорили сами за себя.

– Так, ваше сиятельство, – сказал Егор Карпович, пожимая руку Артамона Михайловича, – долг платежом красен. Рассказал мне Андрей, как вы его в свое время сами от смерти спасли. А мы, Власовы, добро всю жизнь помним.

– Ружья бы нам взять, Артамон Михайлович. Я тут в первый вечер посвоевольничал – карабинчик взял да коробку патронов, чтобы в случае чего дом защитить можно было. Так теперь нас трое, нам и караулить удобнее будет.

– Выбирайте, Егор Карпович, – сказал Матвеев, показывая на увешанный оружием ковер, – какое понравится. – Сам он определенно находился в некоем замешательстве – что-то смущало его в облике Егора Карповича. И он никак не мог понять, что именно.

– А, так вот где оно все эти годы пряталось, – сказал Власов-старший, снимая со стены старинное ружье, приклад которого был украшен большими серебряными медальонами с изображением кораблей, пушек и других орудий. – Вот оно, парное-то.

Он повернулся к Матвееву и стал рассказывать совершенно иным тоном, тоном равного.

– А вы что же, не знали, что за реликвия у вас в доме хранится? Никита Демидович Антуфьев в свое время в подарок к Рождеству для Петра Алексеевича два таких сделал. Мужское, – Егор Карпович любовно погладил приклад ружья, – которое Петр Алексеевич предку вашему, Андрею Артамоновичу, пожаловал, и женское, для Екатерины Алексеевны сделанное, поменьше и полегче. Его много лет спустя Анна Ивановна уже моему предку, Андрею Ивановичу, за верную службу презентовала. Не знаю, как в вашем, а в нашем секретик один был, тайничок небольшой.

Матвеев смотрел на Власова-старшего большими, округлившимися от удивления глазами и потрясенно молчал, не в силах выговорить ни слова. Андрей, впервые видевший отца таким, тоже ничего в происходящем не понимал. Он только с ужасом ждал, что скажет Артамон Михайлович, когда ему надоест эта фамильярность.

А Егор Карпович тем временем достал из-под воротника гимнастерки иголку с ниткой и, глядя на Матвеева, сказал, подсмеиваясь над самим собой:

– Не удивляйтесь. Право же, одичали мы, совсем одичали.

Он почти до конца воткнул иголку в неприметное, едва различимое отверстие на одной из серебряных пластин, и тут же большой медальон, украшавший затыльник ружья и казавшийся навечно прикрепленным к прикладу, отскочил в сторону, откинувшись на крохотных петельках, и под ним оказалось небольшое углубление. Егор Карпович наклонил ружье, и в руку ему выкатилось что-то, завернутое в истлевшую от времени материю.

– Ну, вот, и в вашем, оказывается, тайничок был, – сказал он и протянул Артамону Михайловичу открытую ладонь. – Посмотрите, что ваш предок здесь хранил.

Матвеев совершенно машинально взял это что-то, но материя расползлась под его пальцами, и на стол, звякнув, упало мужское кольцо – черная печатка из простого металла с очень причудливым выпуклым узором серебристого цвета. Артамон Михайлович потрясенно смотрел на нее, губы его задрожали, по виску потекла тонкая струйка пота, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Чудовищным усилием воли он сохранил самообладание, взял дрожащими руками кольцо, погладил его и очень аккуратно надел на безымянный палец левой руки.

В это время раздался осторожный стук в дверь, и в ответ на произнесенное Матвеевым нетвердым голосом «Войдите» в кабинет вошел высокий стройный голубоглазый блондин в выгоревшей на солнце солдатской гимнастерке.

– Мой Бог! – увидев его, изумился Артамон Михайлович. – Дорогой, как вы сюда попали? И в таком виде? Вы же при штабе оставались, когда меня в госпиталь увезли?

– А это, Артамон Михайлович, мой младший сын, Владимир, – совершенно спокойно сказал Егор Карпович, и только где-то в глубине его голубых глаз затаилась усмешка.

– Я ничего не понимаю, – Матвеев в полной растерянности сел около стола и обхватил голову руками. – Что вообще происходит в моем доме? – и он с надеждой посмотрел на своего верного денщика. – Андрей, может быть, ты мне объяснишь? Кто эти люди?

– Артамон Михайлович, – не менее растерянно начал было Андрей. – Да я же вам еще вчера говорил…

В этот момент в кабинет без стука вошла Мария Сергеевна.

– Том, я хотела у тебя спросить…

Но тут она заметила стоящего около двери Владимира, и на лице у нее появилось выражение некоторого замешательства. Она смотрела на него, не отрываясь, зажмурилась и снова посмотрела. Потом она перевела глаза на остальных и встретилась взглядом с Егором Карповичем, который при виде ее просто окаменел и испытывал очевидное желание не то что спрятаться куда-нибудь, а просто провалиться под землю.

– Жорж… – только и смогла сказать она, страшно побледнев, и стала тихо сползать по стене, на которую оперлась, когда увидела Владимира.

– Мари, – бросился к ней Егор Карпович, подхватывая на руки и перенося на низкий диванчик около окна. – Андрей, воды, скорее воды! – он растирал ее руки, согревая их своим дыханием и целуя их. – Мари, ты слышишь меня? Мари, я умоляю тебя, очнись!

Веки Марии Сергеевны затрепетали, она приоткрыла глаза и еле слышно прошептала:

– Жорж, ты жив… – и снова лишилась чувств.

Андрей и его отец перенесли Марию Сергеевну в ее

комнату, оставив на попечение Елизаветы Александровны и Глафиры, и вернулись к Матвееву в кабинет. Он встретил их стоя.

– Георгий Карлович, граф Остерман, я рад Приветствовать в своем доме вас и ваших сыновей. К сожалению, обстоятельства таковы, что мое гостеприимство резко ограничено моими же возможностями, но весь дом в вашем распоряжении, чувствуйте себя здесь совершенно свободно.

– Нет, ваше сиятельство, нет больше графа Жоржа Остермана. Когда я понял, что натворил, то, не желая брать на душу грех самоубийства, ушел искать смерти в тайгу. И спасли там уже не меня, а совсем другого человека, – печально, но твердо сказал отец Андрея. – Перед вами простой мужик Егор Карпович Власов. Вот в этом качестве и прошу вас меня воспринимать. И прошу вас великодушно простить меня за глупое, непозволительное панибратство.

– Граф… – пытался остановить его Матвеев.

– Нет, – прервал Артамона Михайловича Власов-отец. – Подождите, дайте мне сказать. Но даже нынешнее мое положение не способно искупить те ужасные несчастья и переживания, которые я доставил Марии Сергеевне и всем моим родным, поддавшись безумству, забыв свой долг перед семьей, поправ честь своих предков, – подумав, он добавил: – Я могу допустить, что Мария Сергеевна, женщина необыкновенной доброты и благородства, способна простить меня, но сам я себя простить не смогу никогда. И единственное мое желание – всячески поспособствовать тому, чтобы она и все дорогие для нее люди оказались в безопасности, избегли той участи, которая, как я слышал, постигла в этих краях уже очень многих. Поэтому прошу и настаиваю, располагайте мной и моими сыновьями так, как вы сочтете нужным.

Матвеев отрицательно покачал головой:

– Нет, граф, все в этом мире предопределено. Значит, все так и должно было случиться, как случилось. Иначе не появилась бы на свет Лизонька, а у вас не было бы Андрея. Кто бы тогда родил мне сына? Кто бы мне жизнь спас? Разве не счастливый случай свел всех нас вместе, здесь, в Сосенках? Разве мы не найдем выход из положения? И я верю, что если нам судьба, то все у нас будет хорошо. А пока я очень просил бы всех вас звать меня просто по имени и на «ты». Мы здесь все равны.

– Ну, что ж, Артамон, пусть будет так, как ты решил, – после заметно нелегкой внутренней борьбы и сомнений сказал Жорж, в очень недавнем прошлом Егор Карпович Власов.

И в усадьбе началась нормальная размеренная жизнь. Общими усилиями были приготовлены для перевозки книги, однако Андрей заметил, что некоторые из них Артамон Михайлович отложил в сторону и потом оставил в доме, но вопросов не задавал.

Очень часто в беседке над Волгой можно было увидеть то Марию Сергеевну с Жоржем, то Глафиру с Владимиром, который быстро шел на поправку. Доктор Добрынин регулярно приезжал к своим пациентам и привозил свежие новости, которые раз от раза становились все более и более тревожными. Забегавшие пару раз к Семену Катька с Петькой ничего настораживающего заметить не смогли – никаких приготовлений к отъезду не было видно. Андрей все так же ездил по деревням менять вещи на продукты.

Только Артамон Михайлович частенько сидел один, задумавшись, отрешенно размышляя о чем-то своем. Андрей несколько дней не решался завести с ним разговор, но, видя, что тревожащее его настроение Матвеева никак не проходит, все-таки собрался с духом и подошел. Он так и не смог заставить себя обращаться к Матвееву по имени и на «ты», как, впрочем, и Владимир.

– Артамон Михайлович, простите за вольность, но что-то не то с вами происходит. И видеть вас таким мне – что нож острый. Вы скажите, может, сделать что надо? Мы с вами уже на фронте все прошли, и вы мне жизнь спасали, и я вам. Говорите откровенно. Если вы Злобновых опасаетесь, то я этот грех на себя возьму, и совесть меня мучить не будет. Вот вам крест, все сам сделаю, – и Андрей истово перекрестился.

Матвеев долго и изучающе смотрел на Андрея, и в глазах у него было сомнение, которого раньше никогда не было. Он молчал, что-то обдумывая, а потом сказал:

– Пошли, Андрей, в беседке посидим, поговорим. Нам там никто помешать не сможет.

Стоящая на открытом месте беседка действительно была идеальным местом для откровенных разговоров, недаром то одна пара, то другая так любила в ней уединяться. Сейчас в ней, по счастью, никого не было.

– Андрей, ты уже знаешь, что этот дом был предком моим, Андреем Артамоновичем, выстроен, он-то и тайник здесь устроил. Скала ж под нами, вот и выдолбили. Когда Петр Алексеевич умер, то не императрица* Екатерина Алексеевна править начала, а Меншиков всем заправлял. Только отношения у них, у предка моего со светлейшим, прохладные были, вот и стал он опалы опасаться. В это время и велел он со всех других имений, а их ведь у нашей семьи по всей России много разбросано, все самое ценное сюда свезти, и в тайник поместил. Усадьба эта среди всех прочих поместий самая бедненькая, вот и рассчитывал он, что уж ее-то семье оставят. Опала его, слава Богу, миновала. Так вот, где этот тайник находится и как открывается, все мужчины в нашем роду знали, и я знаю. Только ключа не было, спрятал его Андрей Артамонович, а где, сказать не успел, умер в 1728 году.

– Так это его мой отец в ружье нашел? – отважился спросить Андрей, слушавший до этого Матвеева так, как дети слушают сказку, затаив дыхание.

– Да, его, – ответил Артамон Михайлович и замолчал, глядя на Волгу.

– Так в чем же дело, Артамон Михайлович? – изумился Андрей. – Значит, нужно спрятать туда все самое ценное, что в доме есть. Не оставлять же все это Злоб-новым, да и всем прочим, которые сюда слетятся, едва мы за порог выйдем.

А Матвеев все молчал, задумчиво следя за играющими на воде солнечными зайчиками. Замолчал и Андрей. Знал он, что искушение деньгами – самое сильное, что только может быть на свете, и что не о себе сейчас Матвеев думает, а о сыне своем, как для него все это богатство сохранить. Понимал и не обижался.

Так они и сидели, думая каждый о своем, пока, наконец, Андрей не выдержал и не сказал:

– Артамон Михайлович, Богом клянусь, памятью матери моей, жизнью отца и брата, – и, помолчав, он севшим голосом добавил: – Елизаветой Александровной и Андрюшенькой клянусь, что ни одна живая душа, ни отец, ни брат, никогда от меня ни слова не услышит из того, что вы мне доверите.

При упоминании имен жены и сына Матвеев встрепенулся и пристально взглянул прямо в глаза Андрею. И прочел в них то, что сам Власов никогда не осмелился бы произнести вслух – всепоглощающую и безоглядную, граничащую с обожанием, но безмолвную любовь Андрея к Елизавете Александровне.

– Я верю тебе, Андрей, – сказал он. – Случись что со мной…

– Артамон Михайлович, – Андрей впервые позволил себе перебить Матвеева. – Я жизни своей не пожалею, костьми лягу, все мыслимое и немыслимое совершу, но Елизавету Александровну с Андрюшенькой оберегу.

– Пошли в дом, – сказал Матвеев. – Будем потихоньку собираться, дорога нам всем предстоит неблизкая.

С этого дня в усадьбе стали происходить незаметные постороннему глазу приготовления к отъезду: вынимались из рам картины, снимались старинные иконы, укладывалось в корзины и ящики столовое серебро и тончайшего стекла посуда и вазы, даже драгоценные ковры скатывались и пересыпались специально купленной для этого махоркой. В отдельном ящике лежали ранее отложенные Матвеевым книги, при взгляде на которые у Жоржа вырвался возглас: «Они же бесценны». Все это потихоньку относили в пустовавшую за неимением избытка продуктов кладовую около кухни. Женщины пересматривали свой гардероб, отбирая для дороги самое необходимое и практичное.

Жорж выяснил у Семена, единственного, кто так и не смог смириться с тем, что Мария Сергеевна простила его, самый удобный спуск к реке и несколько дней подряд ходил туда с топором, расчищая тропинку, чтобы при отъезде женщинам легче было идти. Владимир под видом рыбалки съездил на другой берег и узнал, у кого и за сколько можно будет купить лошадей с телегой.

Постоянно приезжавший Добрынин, узнав о приготовлениях к отъезду, обещал договориться насчет лодки. Каждый раз, когда он уезжал, ему обязательно клали в коляску сверток то с вещами, то с посудой, из тех, что не стоило опускать в тайник, а оставлять на разграбление не хотелось. На все его попытки отказаться ему объясняли, что лучше оставить своему другу, чем врагам, и он смирился. Часть вещей он завозил сыну Семена, к которому Кошечкин собирался перебраться после отъезда хозяев.

Артамон Михайлович тщательно собрал все находившиеся в доме документы и фотографии и положил их в большую сафьяновую папку с замочком. Он показал на нее Андрею и очень серьезно сказал:

– Здесь собраны все документы семьи Матвеевых, в том числе и подтверждающие права как на наши владения, в том числе и на эту усадьбу, так и на титул. Бог весть, как сложится наша дальнейшая жизнь, но я хочу, чтобы, когда придут лучшие времена, у потомков моих не возникло никаких затруднений с восстановлением своих прав. А пока пусть хоть по фотографиям знают, от кого они свой род ведут и как их родной дом выглядит. Случись что со мной, храни ее и сыну моему передай, когда вырастет.

Однажды вечером, когда все, по обыкновению, собрались в каминной, к Матвееву подошел смущенный Жорж и, краснея, сказал:

– Артамон Михайлович, я, граф Остерман, Егор Карпович Власов, прошу у вас как у главы семьи для себя руки Марии Сергеевны Лопухиной, а для моего сына Владимира – руки Глафиры Григорьевны Смоляниновой. Я обещаю вам, что мы приложим все свои силы, чтобы сделать их счастливыми. Если будет на это ваше согласие, то благословите нас.

Ни для кого произошедшее не стало такой уж большой неожиданностью. Все говорило о том, что к этому дело и шло. Взаимные симпатии обеих пар давно уже не были ни для кого секретом, но следовало соблюсти установленные веками традиции. Матвеев поднялся из кресла и торжественно произнес:

– Я согласен. Я вручаю вам, Георгий Карлович Остерман, руку моей тещи, Марии Сергеевны Лопухиной, а вам, Владимир Георгиевич Остерман, руку моей родственницы Глафиры Григорьевны Смоляниновой.

В это время прослезившийся от умиления и растроганный Семен поднес ему икону их тех, что еще оставались неубранными, это был Николай Чудотворец.

Обе пары опустились перед Матвеевым на колени.

– Я благословляю вас на долгую и счастливую жизнь.

Приехавший на следующий день Добрынин, узнав об этом, быстро договорился с батюшкой из ближайшего села, и под сводами маленькой деревянной церквушки зазвучал дребезжащий голос старого священника:

– Венчается раб Божий Георгий рабе Божьей Марии… Венчается раб Божий Владимир рабе Божьей Глафире…

И огонь венчальных свечей отражался на потемневших от времени ликах святых, которые, словно предчувствуя грядущее лихолетье, спешили порадоваться счастью новобрачных.

Неуклонно приближался намеченный день отъезда.

Все, что могло пригодиться Добрынину и Кошечкину, уже потихоньку перевезли в Баратов. На тайно купленной Степаном Дмитриевичем лодке сын Семена, Григорий, здоровый мужик, мало уступавший по силе Андрею, перевез на левый берег Владимира с Глафирой и Павликом и часть подготовленных для дальней дороги вещей. Владимиру предстояло купить лошадей, телегу, продукты, словом, подготовить все так, чтобы семья смогла сразу же, не задерживаясь даже на день, тронуться в путь.

Все опустошенные комнаты и шкафы были заперты, чтобы Катька с Петькой, частенько забегавшие к Семену, который, следуя указаниям Андрея, не гнал их в три шеи, хотя ему очень этого хотелось, а разговаривал приветливо, но глаз с них не спускал, не смогли ничего заподозрить. Хотя Власов не один раз видел, что младшие Злобновы не всегда заходят в дом, а шныряют по саду, следя за жизнью усадьбы издалека.

Переносить вещи в тайник решили в самую последнюю ночь – в ночь отъезда. Жорж, Мария Сергеевна и Семен были поставлены наблюдать вокруг дома в саду, а Елизавета Александровна с Андрюшенькой села около выходящего на сосновую аллею окна, чтобы следить за дорогой. Матвеев с Андреем перенесли все из кладовой в винный подвал, ход в который был из кухни. Это большое помещение с высоким сводчатым потолком освещали несколько горящих свечей и тусклый свет, падавший из маленького окошечка где-то далеко наверху.

– Ну, Андрей, будущее моего сына отныне не только в моих руках, но и в твоих. Смотри и запоминай, чтобы было кому это все объяснить ему, когда он вырастет, если я сам не доживу. Во-первых, нужно запереть дверь изнутри вот этим ключом. Видишь, этот замок есть только отсюда, снаружи-то дверь совсем по-другому закрывается. – И Матвеев повернул ключ два раза против часовой стрелки. – Ключ нужно обязательно вынуть, иначе механизм не сработает. – Он достал ключ и положил его в карман. – Теперь пошли.

Артамон Михайлович взял свечу и повел Андрея вглубь подвала, пока они не подошли к дальней стене, вдоль которой были установлены стеллажи с многочисленными и разнообразными лежащими бутылками.

– Снимать все это? – спросил Андрей, кивая на них.

– Не надо. Лучше вот сюда посмотри, – и Матвеев показал на самый обыкновенный камень в стене слева от полок, ничем не отличавшийся от других, из которых был сложен фундамент дома, разве что только он немного выдавался вперед. – Когда замок открыт, он лежит вровень со всеми остальными, а когда закрыт – выступает. Дави на него изо всех сил.

Андрей налег на камень, и тут крайний, ближний к ним стеллаж с противным, бьющим по нервам скрипом, показавшимся оглушительным в полной тишине, отъехал в сторону. Но за ним оказалась самая обыкновенная стена.