Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Нестыковка! Если, положим, Ирина и Андрей как-то убили Михайлова из-за своей неодолимой, ослепляющей страсти друг к другу то при чем тут старики Пестряков, Шор и Нина Николаевна?

Другое дело, если бы они стали очевидцами этого убийства... Но, насколько мне известно, их даже на поминки не пригласила молодая вдовица... не сочла нужным... настолько их жизнь была далека от жизни "известного, любимого читателями" В.С. Михайлова...

Испуг и недоговоры бывшей домработницы Владимира Сергеевича тоже ведь о многом говорили...

Я все в этот вечер делала автоматически: ела, мылась, стирала и прочее. Я уже нисколько не сомневалась в том, что в смерти Михайлова было нечто нечистое, незаурядное. Мало ли что он умер от инфаркта! Но кому нынче не известно, что инфаркт тоже можно спровоцировать, капнув в чашку с чаем или кофе некий экстракт...

Вообще, и я не раз убеждалась в этом, человек, одержимый какой-то идеей, способен добиваться своего! Ему, по сути нет преград! Это – чистая правда.

А тут речь идет совсем не о каком-то бредовом пустяке, а о страсти. А страсть – дело лихое, темное, неукротимое. Об этом – почти вся литература, сколько её ни есть.

Существует даже такое выражение – "жертвы страсти", то есть все тут жертвы, и убиенные, и убийцы. Сколько женщин и мужчин, ослепленных страстью, творили жестоких расправ, лишь бы телу дорваться до тела и, грубо говоря, безо всяких помех врубиться в сексуальные забавы? Не о том ли написаны тысячи книг, пьес, стихотворений? Не о том ли говорит осторожный, зависимый взгляд, какой изредка бросала вдовица на стройного, крепкого юношу с профилем Вячеслава Тихонова?

Вон ведь на что решилась мать Гамлета! Позволила во имя страсти убить своего мужа! А эти жутко привычные хроники преступлений в газетах и по телевизору? "Муж застрелил свою жену, приревновав её к соседу...", "Любовник встретил свою любовницу на лестничной площадке и зарубил её топором", "Девушка не предполагала, что за дверью её ждет крайне взвинченный от любви и ревности однокурсник, и засмеялась ему в лицо, когда он потребовал от неё объяснений, где была. Кухонным ножом он нанес ей три смертельные раны, а сам выбросился с девятого этажа".

Бальмонт тоже воспринимал любовь и страсть сродни болезни, гипертрофирующей чувства, обостряющей желания до предела:

Слова любви, не сказанные мною,

В моей душе горят и жгут меня.

О, если б ты была речной волною,

О, если б я был первой вспышкой дня!

Чтоб я, скользнув чуть видимым сияньем.,

В тебя проник дробящийся мечтой,

Чтоб ты, моим блеснув очарованьем,

Жила своей подвижной красотой...

И надо же! Включила телевизор, и сразу напоролась на роковой эпизод, где молодой парень с голым мускулисто-показательным торсом занес ноги над распростертым телом блондинки, смотревшей на него с ненавистью и вызовом. "Ты спала с ним, сука? Ты обманывала меня? Сознавайся!" – требовал он. Она же приподняла голову, плюнула ему в лицо и крикнула: "Люблю его и буду любить! А ты мне противен!"

Перескочила на другой канал. Но и тут "те же страсти роковые, и от судеб спасенья нет". Только на этот раз сцена была как на заказ, точно по теме моих размышлений: старец благородного вида приоткрывает дверь комнаты и видит в постели, в весьма откровенных позах совокупление двух голых молодых тел... Ах, бедненький старичок!

Вообще нынче у нас на теле никакой напряженки со сценами совокупления: то обезьяны спариваются, то муравьеды, то англичане, то собаки, то французы... Да и наши, так сказать, русскоязычные, пошли почем зря изображать прилюдно момент незавершенки полового акта с подвизгами и подвывами.

Да, я брезгливая. Да, выключаю телевизор, если от него разит базаром и потом, а мне охота поесть в свое удовольствие после напряженного трудового дня.

Но тут я приникла к экрану, дожевывая котлету, с огромным интересом дожидаясь, чем дело кончится. А кончилось оно плачевно для элегантного, во фраке, старика, хотя он держал в руке пистолет и целился в парочку, безумствующую голяком. На оранжевом шелке простыней. Девица вскочила и грудью вперед со словами: "Убей меня! Убей! Но прежде посмотри на себя, импотент проклятый! Посмотри на свою вялую сосиску, которую ты выдаешь за мужское достоинство!" Старик растерялся, пистолет дрогнул в его руке, а тут подскочил спортивный, мускулистый молодец и принялся старика душить... Веселенькие дела.... Где-то в Америке на этот раз... в штате Огайо...

С запозданием, верно, умасленная, убаюканная сценой с кошкой, которую изобразил перед окнами электрички привратник-поэт Андрей Мартынов, я вдруг задним числом содрогнулась от мысли, что сидела-ела в непростом доме, а там, где, возможно, было совершено преступление, что все эти возвышенные речи вьюноши насчет жизни и творчества знаменитого Михайлова, а также его наглядно-нежное отношение к кошке, – лишь для отвода глаз.

Так что я узнала там, в Перебелкине, кроме вовсе не обязательных сведений о быте крохоборов, выдававших себя долгое время за интеллигентов, писателей и так далее?

Я узнала, что ничего не узнала, а принесла с собой ещё одну загадку, которую следует приплюсовать к остальным. Значит, надо кое-что проверить и перепроверить, уточнит и переуточнить.

Так как я привыкла делать два, а то и три дела сразу, то села к машинке и, отстукивая план действий, заодно слушала по приемнику никогда не надоедающий цыганский хор с его весельем до неба, и грызла залежавшийся сухарь. Неунывающая беспечность поющих цыган как нельзя кстати подходила к тому, о чем я диктовала сама себе:

1. Сходить на кладбище. Узнать, были ли попытки приклеит опять этот лист.

2. В "Кремлевку", к врачу-терапевту, который лечил М.

3. Люба П. Контакт!

4. Откуда взялся Андрей, точно ли был в Чечне?

5. Разговор с третьей женой М. Софьей.

6. Разговор с четвертой женой М. Натальей.

7. Найти друзей А. Козырева.

Звонок. Дарья:

– Ну как ты там? Есть новое?

– Есть.

– Не расскажешь?

– Потерпи. Потом.

– Ой, Татьяна! Если бы не ты!

– Брось! Мы же друг друга не на помойке нашли! За нами ещё два года детсада "Ягодка"! Или забыла?

– Татьяна, как хорошо, что...

– Ну ещё б! Даже мафиозники радуются что их спасает дружба и ведет их от победы к победе!

– Спасибо тебе... Даже если...

– Стараюсь, чтобы "даже если" не наглело. Гуд бай, бэби!

– Погоди, Татьяна... Послезавтра девять дней, как... Придешь?

– Ладно. Конечно.

– Смотри как время бежит! Кажется, только вчера... а уже...

Но мне так не казалось. Однако отозвалась в лад:

– Да, да... бежит, несется это самое время!

... Кому это в кайф ходить на кладбище? Я к таким никак не принадлежу. На меня этот остановившийся, окаменевший покой действует разлагающе. И без того то и дело теряешь смысл жизни, а тут тебе наглядно, шеренгами крестов и надгробий, показывают, что мало ли что было и есть, а все кончается вечным, однообразным покоем... Происходит, так сказать, неостановимое и достаточно бессмысленное переливание из пустого в порожнее...

Конечно, тем, кто фанатично верит в Христа, или Магомета, или Будду, или ещё в какую-то религиозную догму, – много легче и проще. Потому что сразу и навсегда причисляешь себя к сонму избранных и можешь грешить, а потом каяться, грешить и каяться в полной уверенности, что Господь тебя видит, слышит, жалеет и прощает.

Но у меня нет как нет столь обширных притязаний. Мне как-то неловко навязываться со своими делишками-страстишками кому бы то ни было, а тем более Богу.

Нет, нет, я не заядлая атеистка, я – верю. И Бог присутствует во мне. Это он, так чувствую, заставляет меня совеститься, когда творю что-то не то и не так... У нас с ним свои отношения. И вообще много распространяться на эту тему нельзя. Слишком в се тут тонко, лично... Я люблю, когда мать крестит меня перед сном, чтоб уберечь от напасти. Она после смерти отца стала ходит в церковь, повесила в доме иконы... Она хочет верить, что жизнь после смерти есть, и когда умрет – встретится на том свете со своим любимым Ванечкой...

Я эту её веру не подрываю. Тем более, что мать не из тех новообращенных, которые после крещения возомнили себя праведниками и с фанатичным блеском в глазах требуют от всех близлежащих-сидящих немедленно бежать в церковь и каяться, каяться...

Мне не надо доказывать, что христианство – религия, поддерживающая добродетель, что православие способствует объединению русского народа, что заповеди Христа – учебник нравственности...

Но... но... сторонники ислама убеждены, что их религия куда более "святая", чем все прочие... А верующие евреи равно скептически воспринимают и православие и ислам... Ну и так далее. И сколько же крови пролилось и проливается человечеством из одной жажды доказать, что "наша религия самая-рассамая"...

Обо всем этом я думала, когда ехала на кладбище, где похоронен В. С. Михайлов чтобы узнать, а не повторялись ли попытки приклеить листок с тремя фамилиями к кресту на его могиле.

Бывают дни, когда тебе очень нужна везуха, но она не показывается, видно, сидит где-то и бездельничает. А бывает – везет неизвестно почему.

В этот день мне повезло дважды. Могилу В.С. Михайлова убирала знакомая женщина: подметала вокруг шаркающим веником, общипывала с роз в банке пожухлые лепестки и вялые листья... Подняла на меня тихие глаза, без раздражения ответила на мой вопрос:

– Нет, девушка, никто давно не клеил эту бумажку. Отдирать её уж так нелегко было! Что ты! Я и кипяток лила, и ножом скоблила... Еле-еле! А теперь хорошо, никто не хулюганит...

Я пошла, было, назад. Но дорогу мне преградила каталка с гробом. За нею брели буквально два человека, не считая могильщиков. В гробу белело худое, с вдавленными щеками, лицо пожилого человека.

Гроб проехал, а кладбищенская служащая сообщила мне с печалью в голосе:

– Опять писателя повезли. Опять бедного. Сколько их поумирало в эту зиму и весну – не перечесть прямо!

– А почему вы решили, что это писатель?

– Потому что ихний похоронщик за гробом идет, его у нас все знают, Михаил Маркович, вон тот, что повыше и седой.

Я сейчас же пошла туда, куда, повизгивая колесиками, катился гроб бедняка... Сама судьба подталкивала меня на верный путь, где смогу получит ответ на целый ряд вопросов. Если смогу... Если Михаил Маркович захочет общаться и откровенничать...

Есть мудрая такая сказка: яблоня говорит сестрице Аленушке, мол, я выполню твою просьбу, а только ты сначала съешь мое кислое яблочко... Так и со мной получилось. Прежде я должна была выстоять у гроба безвестного писателя, пока могильщики прилаживались к нему со своими веревками, а потом, заодно с Михаилом Марковичем и пожилой женщиной в черном бросила, как полагается на крышку гроба три горсти сырого песку... Женщина, видимо, жена покойного, не плакала, глядела сухими, расширенными глазами прямо перед собой. Михаил Маркович произнес, когда расторопные могильщики засыпали могилу:

– Мир праху твоему...Пусть земля будет тебе пухом...

– Спасибо, – не глядя на него, отозвалась женщина. – Я останусь здесь.

Мы с Михаилом Марковичем не торопясь пошли прочь, сначала по узкой дорожке мимо оград, потом по аллее, полузатененной кронами старинных лип. Я ещё готовилась произнести первую фразу, а он уже сказал раздумчиво:

– Надо, надо верить, что есть вторая жизнь. Надо верить! А вы не согласны?

Он повернул ко мне крупную голову с горбатым носом и черными, пронзительными глазами.

– Согласна. Иначе...

– Вот именно! – подхватил он. – Вот именно! Не хочу верить, что человек, сложнейшее явление природы, её творец, её венец – и как кусок говядины, и в прах, удобрение, и никаких последствий! Я долго-долго был атеистом, но близость к "царству мертвых", печальные мои обязанности поколебали эту мою атеистическую, необременительную для души веру. Со мной произошло... Мысли одолели... Умер – и конец всему? В яму и безо всяких последствий? Вот только что видел этого умнейшего благородного писателя, перекинулся парой слов – и нет его... Весь ушел? Со всей своей могучей интеллектуальной энергией? Не верю! Согласен с теми мыслителями, которые доказывают, что энергия не исчезает и действует в дальнейшем на всех нас, живущих. Энергия... ореол... Христос... как олицетворение величия духа, любви... Когда я стал мыслить таким вот образом, всякие мелочные споры-ссоры, суета, борьба самолюбий показались мне особенно ничтожными... Да, да, я поверил и в то, что есть какое-то возмездие для недобрых, унижавших других, тем более уничтожавших... А вы журналистка?

Я опешила:

– Да. Но откуда...

– У меня хорошая зрительная память. Я видел вас на похоронах Михайлова. У меня слабость к блондинкам с голубыми глазами. Я спросил у вашего фотографа, и он мне сказал, кто вы. Вам Худяков Николай Николаевич кто, родственник или знакомый? Или вас очень удручили похороны с двумя провожающими и вы решили присоединиться, сгармонизировать процесс?

– Скорее всего... – ответила я. – Но мне, кроме того, хотелось поговорить с вами.

– Лично? Что же такого во мне интересного?

– Ну хотя бы ваша близость к писателям... Ваша точка зрения на представителей этого клана... Разве вы мало знаете?

Михаил Маркович улыбнулся со значением, явно польщенный моими словами.

– О! Столько и чего! Столько и чего!

– Я была бы вам очень благодарна, если бы...

– Здесь неподалеку есть кафешечка, – решил он безо всяких проволочек. – Посидим, поговорим. Мне нужна передышка. Сегодня ещё одни похороны. И опять беднота. Но, понимаете ли, Худяков – это святая простота, приверженность благородной идее, поиски смысла жизни и нежелание унижаться, а следующий представитель писательского мира – уже совсем иное... потому что отнюдь не был радостью в доме. Он превратил дом в ад. Пил, сквернословил, дрался с домашними. Небольшого калибра поэтик. Всего сорок два года. В нищете, неухоженности их быта чувствуется многолетняя безысходность, бездна страданий от неудовлетворенного честолюбия малоодаренного отца семейства. Домашние, конечно, будут плакать. Но "ритуально". В глубине души они рады, что их муки кончились, что кошмару пришел конец...

– А есть, на ваш взгляд, какая-то существенная разница между смертью выдающегося писателя и неудачника? – спросила я, инстинктивно оттягивая главные вопросы, и – вот, негодная! – стараясь пуще расположить к себе этого почти бесценного для меня человека.

– Никакой! – с готовностью ответил он. – Никакой если иметь в виду их родных. Как правило, родственникам и того, и другого отраднее думать, что мир в лице их кормильца потерял ещё одного Льва Толстого или Александра Пушкина. Увы, людям свойственно самовозвышение даже в самые вроде печальные минуты... Недаром вдовы писателей очень часто искренне убеждены, что общество не воздало положенного их любимому человеку, что "это позорно и низко", и способны говорить об этом годами, десятилетиями... Что ж, не самая огорчительная человеческая слабость... Я и писателей понимаю... Если бы не понимал – служил бы в другом месте. Но я приглянулся легендарному писательскому "похоронщику" Арию Давыдовичу. Это была весьма интересная личность. Ходил с палкой, при необходимости вынимал по-старинному, из кармашка, большие часы фирмы Мозер. Он мне так сказал: "Писатели – это особая публика. Здесь есть свои тонкости. Работа у них связана с огромной тратой нервной энергии. Отсюда легкая возбудимость, подчас склонность к острым конфликтам по малозначительным поводам... И кто сказал вам, что ритуал похорон – это пустяки и дело едва ли не жуткое? Достойно проводить человека в большой путь – это серьезная, интеллигентная, очень нужная работа".

Он-то меня и убедил, что только степень полезности делает труд привлекательным и поднимает твое достоинство: только общение с людьми, круг их забот помогают и тебе чувствовать себя нелишним в этой быстротекущей, многотрудной жизни. Много кое-чего рассказал мне тогда старый "похоронщик". Если не ошибаюсь, он имел какое-то отношение даже к похоронам Льва Толстого. А уж то, что вместе с Горьким подготавливал открытие Союза писателей, – отнюдь не легенда, а быль. И когда пришла война – занимался эвакуацией писателей и их семей...

Подумать только! Еще в ушах наставления Ария Давыдовича, а с тех пор прошло почти тридцать лет!.. И за эти годы, простите, я похоронил многих писателей и их близких... Организовывал ритуал-прощание с Борисом Пастернаком, Александром Твардовским, Константином Симоновым, Константином Фединым, Ильей Эренбургом, Сергеем Смирновым, Сергеем Наровчатовым, Владимиром Тендряковым, Юрием Трифоновым...

– Печальный ритуал... И в нем, наверное, сказываются особенности писательской среды, её нравов?

– Боже мой! Тут я позволю себе немножко посмеяться. Как смеялся Михаил Светлов в свое время. Он знал, что писатель писателю рознь согласно иерархической структуре и месту на "ступеньке". Он был вполне осведомлен о разнице в оплате похорон а надгробий в зависимости от "чина" писателя. И вот эта-то, "могильная" субординация его веселила необычайно. Он явно относил её к бредовым идеям, достойным только издевки. От него изредка приходили в Литфонд телеграммы такого содержания: "Прошу не хоронить меня согласно иерархическим признакам. Причитающуюся сумму прошу вернуть наличными. Запомните: лучше дать при жизни в теплые руки, чем после смерти в холодные"...

Да-с, хороним писателей до сих пор именно так – согласно "чину", и наш "асессор" никогда не получит более того, что ему положено по той ведомости, что была утверждена ещё во времена правления царя Гороха. К примеру, Федину возвели стелу семи метров высоты. А так как он к тому же был первым секретарем Союза писателей СССР, то, выдав своей волей на увековечение его праха 2000 рублей, Союз тут же отослал депешу в Совмин СССР с просьбой позволить изрядно увеличить эту сумму. На могилу к Паустовскому, помню, тянули валун из Сибири за 20000 рублей... Культ помпезной монументальности, изыска во что бы то ни стало – с этим мы долго жили, с этим и умирали... Впрочем, так ли уж все изменилось за последние пять лет? Наши привычки, вкусы, привязанности, воспитанные десятилетиями процветания бюрократически-субординационой системы?.. Стало ещё хуже, ещё несимпатичнее. Писатели при чинах опять и при привилегиях, а те, что попроще, без нахрапа, – живут кое-как, умирают безвестно, и хороним мы их по самому низшему разряду. Что горько особенно – часто даже близкие друзья не приходят на похороны. Настроения нет, денег нет, будущего нет... Шли в светлое дембудущее, попали в черную дыру кризиса и очередных нехваток. Писатели пишут серьезные книги, а их не печатают. Поэты сочиняют стихи, а книгоиздателям она не нужны. Сегодня народ требует наркотиков в виде детективов. Осуждать его за это? При таком раздрае? Но не все писатели способны писать детективы... Мне искренне жаль их всех, кто не умеет вживаться в создавшуюся обстановку. Они это чувствуют и часто идут ко мне, чтоб "исповедаться" или чтоб выслушать свежий анекдот. Эта публика нервная, для других странная, но я привык. Однажды меня разбудил ночной звонок. Это крепко подвыпивший зять одного писателя решил обратиться именно ко мне со следующим текстом: "Миша, мы все тебе... вся семья... признательны... ты хоронил нашего... моего... тестя... А сейчас, Миша, на улице Горького моя любимая собака. Кто её найдет – получит большое вознаграждение. Миша, постарайся найти!" Я мог бы его обругать и бросит трубку, но знал, насколько нескладно сложилась его жизнь, как он давно и безуспешно воюет со своим одиночеством. Я выслушал все его жалобы, посочувствовал, посоветовал, как найти собачку и как жить дальше... Несерьезно? Однако случается – от одного доброго, заинтересованного слова человек тает и отбрасывает заготовленную капроновую петлю.

Ах что я все о грустном, – остановил он сам себя, когда мы по липучему искусственному ковру-лужайке шли к красному пластмассовому домику. – Я вас сейчас немножко повеселю. Значит, так: идет похоронная процессия, – он уселся прочно, расслабился, даже узел черного галстука приспустил, – кофе? Булочки? Бутерброд? – спросил меня, когда перед нами вырос усатенький официант. – Значит, о чем мы? Ах, анекдот. Значит, идет похоронная процессия. Все как положено – венки, цветы, грустная музыка. И вдруг приятель покойника видит, что тот шевелится. Походит к гробу: "Петр! Да ведь ты жив!" "Степан, но кого это волнует!" – слышит в ответ.

Мы посмеялись.

– Хотите ещё один? Значит, гражданин поднял скандал в общественном месте: "Что происходит! Мы же падаем в пропасть! Прилавки пустые! Денег у людей нет! Пора делать новую революцию!" Его арестовали, привели к следователю. "Ваше счастье, – сказал следователь, – что сейчас не тридцать седьмой год, а то бы я вас просто шлепнул за..." "А-а, – обрадовался арестованный. – Так у вас уже и патронов нет! А вы говорите!"

Кофе с булочкой на свежем воздухе, когда солнце то и дело попадает тебе прямо в глаза, потому что ветерок играет листвой клена у тебя над самой головой... Много ли, если разобраться, нужно человеку для счастья? Ежели, конечно, он не метит в короли, президенты, банкиры и тому подобное...

– Михаил Маркович, – наконец приступаю я к самому главному, – почему, на ваш взгляд, так много умерло писателей и поэтов именно в последнее время? Какие тут самые главные причины?

– Одиночество, – сказал он уверенно. – Если тебя не издают, если у тебя нет читателей, значит ты одинок, неприкаян, никому не нужен. Думаю, так. Стрессы, депрессии!

– Но вот ведь Михайлов...

– Годы, дорогая, годы! Ему же восемьдесят два была! До этого срока в России уже как бы неприлично доживать, пахнет блатом, привилегией. Мы же не Америка! Даже не Нидерланды! Наш срок для мужчин – пятьдесят девять! И хватит! Убирайся!

– А от чего умер Михайлов?

– Инфаркт. Обычная история.

– Может, жена молодая в чем-то...

– Чепуха! Ирина – женщина разумная. Она старалась поддерживать всячески Владимира Сергеевича. Она и по дому успевала, и машину водила... При ней он стал выглядеть куда товарнее! Я видел этого человека в разные периоды жизни и должен сказать честно – Ирина была его самая дорогая находка. Очень, очень заботливая жена, очень, очень трудолюбивая, самоотверженная... На ней же какой груз был! Сам Владимир Сергеевич не любил бездействия, напротив, любил быть в центре внимания, много ходил, ездил, в том числе и за рубеж, встречался с выдающимися деятелями... Она должна была ему соответствовать и соответствовала без сомнения. После бедной, несчастной, спившейся Наташи – это было спасение для него... Я, конечно, не хотел бы тревожить эту горькую страницу его биографии, но если вам нужно для дела...

– Собираюсь писать о Владимире Сергеевиче... – подсуетилась я с ответом. – И вообще, как сейчас живут и отчего умирают писатели... Вы же, уверена, многое знаете из того, что другим недоступно...

Розовой салфеткой Михаил Маркович промокнул по очереди уголки губ, подбородок и не без легкого пафоса заявил:

– Слишком много знаю! Слишком! Где печаль пополам с конфузом. Трагифарс! Например, хоронили одну писательницу. Она, можно сказать, всю жизнь проспала в объятиях Карла Маркса и Фридриха Энгельса, писала, славила только их. И вот умерла. Помню, длинный стол, уставленный, как положено, едой и питьем, звон ножей, рюмок, вилок, бокалов... любезные родственники покойной с удовольствием угощают и выслушивают слова соболезнования, сочувствия. Они нисколько не сомневаются, что на славу потрудившаяся дама оставила им немалый капитал. И вдруг, когда осоловелые, сытые гости поднялись уходить – вдруг встал с места молодой красивый брюнет, личный шофер писательницы, и сказал, обращаясь к её родне: "Я знаю, мое сообщение вас не обрадует. Но что же делать? Лучше вам все сразу узнать. Простите, но согласно завещанию покойной, единственный её наследник – я". Представляете сцену? Тот говорит дальше: "И дача, и вещи, и вклады – все по завещанию принадлежит мне. Но я не хочу получать то, что по праву ваше. Но воля покойной ест воля покойной. У меня ключи от машины, которую она тоже завещала мне. Я сейчас сажусь в эту машину и уезжаю. Всего вам хорошего." И исчез. И многие решили, что он просто наглец. Но я-то знал кое-что... Ведь этот юноша выполнял при весьма капризной даме и хозяйственные, и секретарские обязанности. Родственники со своей помощью не спешили... А ему приходилось нелегко. В последние месяцы жизни своей хозяйки он был и няней, и санитаром. Однажды пожаловался мне: "Тяжело переворачивать... очень уж грузная женщина", А за рулем её шикарной "волги" смотрелся эдаким лоботрясом, баловнем судьбы... Знаю, много чего знаю... В некрологе пишут "скончался", а на самом деле – повесился. Или, например, отравился некачественной, ядовитой водкой...

– Говорят, так вот и Шор отравился... – вставила я аккуратненько.

– Ничего удивительного, – ответил "похоронщик" без паузы. – Пил, попивал... Жена умерла, переживал очень...

– А Пестряков-Боткин? Тоже водка причина смерти? А Нина Николаевна Никандрова, поэтесса?

Михаил Маркович замер, опустил глаза на красную столешницу, перевел на ярко-изумрудную "лужайку" и вдруг убежденно, словно речь шла о выборе между "левыми" и "правыми", к кому примкнуть, ответил:

– Отвратительное сочетание – красное и зеленое! Как они не понимают! Глаз режет!

И встал первым, подозвал официанта, расплатился... Мы вышли из-за кафешной загородки. Я решила сделать вид, что не придала значения тому, что "похоронщик" внезапно утратил всю свою словоохотливость, и сказала:

– Как интересно вы все рассказываете! А не написать ли вам книгу? Ваши наблюдения удивительно яркие, живые...

Мы дошли до троллейбусной остановки, постояли молча. Странноватая такая пара: девица в белом и господин в черном. Посреди Москвы и мироздания. Каждый сам по себе. Встретились – разошлись. И, возможно, навсегда.

Но мне было ясно: писательский похоронщик не хочет ввязываться ни в какую историю, от которой плохо пахнет. А то, что плохо, – он давно сообразил.

– Можно последний вопрос? – мягко сказала я. – Можно услыхать ваше суждение о самом Владимире Сергеевиче? Какое его основное качество, на ваш взгляд?

Ну всякого можно было ожидать... Но чтоб мне засветили в лоб гантелей...

– Скряга! – рубанул "похоронщик". – Скряга, каких мало!

– Да что вы! Он же, вроде, людям помогал, не отказывал...

– И это верно! – ответил Михаил Маркович. – помогал. Любил себя в этой роли. Властителя, дарителя. Помогал, когда Советы были. Из кармана государства. Тому даст квартиру, тому – дачу в Перебелкине, того отправит в Англию или в Мадрид по командировке... Нравилось ему, когда говорили: "Владимир Сергеевич все может!" Я знаю, что и Шор получил у него из милости квартиру, и Пестряков-Боткин, и Нина Николаевна... Вас что, заинтересовал тот листок с креста? Вся эта юмористика?

– Заинтересовал, – призналась честно.

– Юморил кто-то, у кого лишнего времени навалом! – уверенно кивнул самому себе "похоронщик". – Ну что ж... побегу хоронить следующего!.. Очень благодарен вам за проявленный интерес к нашему весьма специфическому делу... _ Подкинул руку с часами к глазам. – О! Уже двенадцать! Опаздываю! Вам в какую сторону? – и поднял руку для пробегающих машин.

– Михаил Маркович, если не трудно, объясните что такое "скряга" в применении к Михайлову? – попросила я, когда какая-то бежевая машина уже тормозила рядом с ним.

Он посмотрел на меня с веселой тоской всеведения:

– Это когда у человека зимой снега не выпросишь. Садитесь, я вас подкину.

Я села заодно со своей настырностью.

– Как это, как это "снега не выпросишь"? Нельзя ли поконкретнее?

– Можно. Только для вас, – он обернулся ко мне с переднего сиденья. Чаем не напоит, если вы к нему придете! Скряга и жмот, хотя в своих книгах воспевает доброту, бескорыстие и прочие подобные добродетели.

– Об этом мне никто ничего не сказал... Ирина не жаловалась.

– Особенность! – вскричал "похоронщик". – Всем женам и любовницам покупал дорогие вещи. Денег на них не жалел. Всем прочим – ни грошика из своего кармана. Субординация такая. Ни грошика. Хотя мог бы. Гонорары получал сказочные. Если вы уж очень этим интересуетесь, то спросите у тети Симы, она долгое время убирала у него, спросите, как он долго, медленно отслюнявливал ей рублики... И всякий раз добавлял: "Остаюсь должен... не обессудь... в следующий раз".

– Выходит, чудовище какое-то...

– Ничуть! – опроверг "похоронщик". – Обыкновенный человек со свойственными ему пороками. Не более того. Алексей Толстой тоже, говорят, щедростью не страдал, а все равно – классик! Но мне ближе Константин Симонов. "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины... Как шли непрерывные, злые дожди..."

И повел, повел меня прочь от Михайлова и троих умерших-убиенных писателей далеко-далеко. И явно с умыслом. Хотя то, что он рассказывал, было по-своему любопытным:

– То, что он многое-многое понимал – в этом тоже не сомневаюсь. Высказаться не мог, не смел. Не дано, значит, сверхсмелости. Но многим ли дано? Судить легче, проще. Я же предпочитаю благодарить человека за то хорошее, что он сделал, оставил, дал. Потому не обессудьте: о Константине Симонове у меня свои воспоминания. Я, например, с удовольствием наблюдал за ним, когда он, тамада, вел застолья. Сколько веселья, какое легкое, никому не обидное остроумие!

Я хорошо знал его первую жену и всех его четверых детей в разных возрастах помню. Я знаю, что Симонов сумел и после своей смерти не разобщить семью, как это подчас бывает, а сдружить. Как? Очень просто. Он составил продуманное завещание и никого из своих родных не унизил, не обидел. Правда и то, что ему было чем наделять – богатый человек. Так или иначе дружба между детьми сохранилась...

Всем, кто знал его за несколько лет до смерти, и мне в том числе, казалась нечеловечески исступленной его работа. Он писал, выступал, работал с теледокументалистами, мотался, как обычно, по миру. И вдруг звонок: "Симонов умер..."

Впрочем, не совсем вдруг. И не совсем "умер". Его, как говорится, закололи врачи. До лежания в нашей больнице он побывал в Париже. Там его осмотрели медицинские светила. Он жаловался на почки. Им же не понравились его легкие. Он успел потом побывать на симпозиуме в Ташкенте. Прилетел в Москву – очень плохое самочувствие. Куда? В Кремлевку. Там и умер. Сочли от рака легких. Но приехал профессор-легочник из Исландии и... Да, бывают же такие печальные курьезы... Этот профессор выяснил, что пациент много лет курил трубку. Исландец обнаружил слой смолы на легких писателя. И там, за рубежом, оказывается, есть, создана специальная машинка для очищения этого налета. Но – поздно... Все это мне рассказали в больнице, когда я приехал забирать тело писателя.