Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– А то, – сказала я.

– Вот именно, – подтвердил потомок писателя. – Но если хотите знать, что я думаю о своем отце, поподробнее...

– Буду признательна...

– Только хорошо думаю. Вот кто был способен вкалывать так вкалывать! Как уйдет в свой кабинет с раннего утра, так часов до трех не появляется. Мой брат Василий и я учились на его примере. И наши дети получили неплохое наследство от деда. Никого из них не назовешь бездельником. Каждый даже в это сложное время нашел свою нишу и созидает... Прошу прощения. Мне пора. Открываем выставку наших товаров... Мамочка, дай щечку. Будьте здоровы и счастливы.

Захлопнулась дальняя дверь. Стала слышна музыка из соседней квартиры. Видно, кто-то там широко распахнул окно...

Мы остались с Клавдией Ивановной вдвоем. Конечно же, я тотчас сказала:

– Какие хорошие у вас потомки!

– Очень, очень, – легко согласилась она со мной и назидательно добавила: – В то время, когда сейчас многие пьют, потому что бездельничают, а бездельничают потому, что пьют, – мои ребята все время в деле, в заботах. Не стану скрывать, они обеспеченные люди. Отсюда – зависть. Ах, уж такая наша страна Россия. У нас не способны радоваться что своя корова жива-здорова, а только тому радуются, что у соседа сдохла, ибо...

Я поняла – сидеть мне тут, с этой дамой, до первых петухов и, следовательно, надо рубить по живому.

– Клавдия Ивановна, – начала я коварную фразу, – а ведь вот когда хоронили Владимира Сергеевича, кто-то хохотнул или хихикнул, а кто-то сказал, что это вы...

Она села, потом встала, опять села и только затем всплеснула руками и грозно переспросила, сводя к переносью черные брови:

– Как это? Как это? Будто бы именно я, женщина с высшим образованием, повела себя таким диким образом?!

Я кивнула:

– Представьте себе...

– Какое безобразие! Какая подлость! – закричала старая дама, хлопая об стол тарелку с пирожками, отчего пирожки посыпались на белую скатерть. Чтобы я! Я! Унизилась до такого поступка! – она воздела руки кверху, и шелковые пышные рукава её лиловой кофты опали до костлявых локотков. Чтобы я...на похоронах... да ещё при всех...

Понимала ли я, что творю жестокость? Понимала. Но мне нужно было, для дела нужно было чуть-чуть сдвинуть бывшую жену В.С. Михайлова с позиции уверенной в себе и дидактичной дамы с преподавательским прошлым. Мне надо было, чтобы она побыла хоть какое-то время просто старой женщиной...

– Я знаю, знаю, кто это про меня сказал! – заявила она со злорадным торжеством. – Это Софка, рыжая Софка, его прихихешка, на которую он сменил меня и моих детей! Только она могла лить на меня прилюдно подобную грязь! Это ничтожество! Это, по сути, проститутка! Это гадина с куриными мозгами! Абсолютно без образования! Абсолютно невоспитанная! И он, дворянин, польстился! И она отплатила ему! Отплатила! Изменяла налево и направо! Так ему и надо! Вы, девушка, думаете, что я очень злая? – Она смотрела на меня с горделивым вызовом. – Это потому вы можете так думать, что не знаете, что такое измена! Вас Бог миловал! Я ведь, признаюсь, когда Владимир ушел от меня, такой весь родной, привычный, чуть с ума не сошла! Я же ему во всем помогала! Я же его рукописи перепечатывала сама в первые годы...

И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:

– А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?

– Первые самые – от руки. Потом на машинке... Я уже с машинки перепечатывала, – сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:

– Он и от руки писал... и на машинке печатал... Как ему хотелось, так и поступал. Но, – она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:

– Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! ,Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать... Лишь бы бежать! По улицам, переулкам... Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку... Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя "это" происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще... Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, – так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ... Да ведь и губы дрожали тоже... Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах... Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы... И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз... Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша – он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, – вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но – дети, дети... Сердцу и сейчас больно! Так больно!

Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но... мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями...

То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями... Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, – они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не "рисовали" себе бровки-губки, не румянили щечки...

И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод... Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова... для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков... Чтобы только скрыть самое главное – свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и... кое-что похуже, кое-что пострашнее...

– Значит, Клавдия Ивановна, – сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, – Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!

– Да нет, – вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:

– Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но... с чего мы начали?

– С Софьи Марковны, которая...

– Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет – это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония... Пройдемте...

Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских "перестроек": деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.

Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В.С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.

– Видите? – Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. – Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку... Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: "Не говори: "как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его".

И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала...

– Клавдия Ивановна, а что вы думаете, – я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, – что вы думаете об истории с листком...

– Каким листком?

– Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей... Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича...

– Ах, это! – она жестко поджала губы. – Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили... Я не поверила. Но... Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия...

Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я – за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:

– Вы совсем против демократии?

– Голубушка! – старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. – Какая демократия! Как были в прежние временя кланы, команды из самых сильных, волевых, целеустремленных, так и остались. Только в прежние времена откровенных бандитов, грабителей не было наверху. Биографии просеивались сквозь сито. А сейчас любой мерзавец при деньгах может занять высокий пост. Любой наглец может ошельмовать честного человека! Я поэтому не жалую газетчиков. И вас должна предупредить: не позволю никаких наветов на Владимира Сергеевича. Как бы я к нему лично не относилась... Но мои дети и внуки носят его фамилию. Ради них я никогда не скажу про Михайлова то, что... Никогда. Хотя, признаюсь, если бы захотела, то... нашла бы что сказать про него...

– Что-то очень страшное знаете про Владимира Сергеевича? – вкрадчиво, улыбчиво позволила я себе пошутить. А вдруг... – Например, он в юности съедал за обедом по целому младенцу... Жуткая картинка!

Женщина лукаво прищурилась:

– А хотя бы и страшненькое. Но оно со мной и умрет. Хотя, – она повертела белую пуговичку на кофточке, – если бы я не была ограничена потребностями семьи... если бы честь моих детей и внуков не пострадала – я бы давно написала и выпустила такие мемуары, что новая его жена-вдова... забыла б, как к его могиле ходить и болтать про святую любовь к святому человеку. Господи! – она истово перекрестилась. – Прости меня и отгони соблазн расплаты! Но, признаюсь, – она смотрела на меня почти привязчиво, признаюсь, с самого первого дня, как он нас бросил, хотела написать мемуары не мемуары, а что-то вроде... Чтоб сокрушить его счастье с этой наглой Софкой из Жмеринки! Но дети... И, все-таки, он ушел из квартиры и ничего не взял, все нам оставил.

– А говорят – скряга...

– Именно! Скряга, если речь не идет о его, прошу прощения, жеребячьих желаниях. Ради них он на все! Но чтобы из своего кармана помочь нуждающемуся – этого не было никогда. Хвалится – "дворянин". А мне рассказывали, что его бабка с утра выходила во двор и считала яблоки на деревьях. Истерики закатывала, если обнаруживала, что хоть одно пропало! Горничных пытала без устали, чтоб дознаться, кто да кто посягнул на её имущество... Вы, Таня, со временем иначе на жизнь и людей будете смотреть. Не как в юности, молодости. Вы поймете, что вся жизнь – сплошной компромисс. Только дураки пытаются прошибить стену лбом. И нет целиком плохих или же целиком прекрасных людей. У всех, у каждого и то, и другое компот... Да и в себе со временем успеешь разочароваться... Михайлов рано понял, как надо жить. Рано постиг правила игры. Тут надо отдать ему должное. Наивные думают, что достаточно таланта, чтобы играть и выигрывать. Нет и нет. Повторяю: если бы не честь семьи, если бы не Божий завет не мстить врагам своим – я бы такой портрет своего бывшего мужа создала! Взахлеб читались бы мои страницы, как ни один его роман или пьеса! Но...

Клавдия Ивановна обеими руками оправила высокую, времен шестидесятых, прическу из седых, подсиненных волос:

– Ишь, какие появились бесстрашные! Пакостить на могиле самого Михайлова! Будете писать – так и напишите: небось, в прежнее время, когда Владимир Сергеевич был в силе, при славе и почете, называл даже секретарей ЦК на "ты", – никто не посмел унижать его достоинство! По щелям сидели! Прятались, бездельники поганые! И кого, кого тронули! Двадцать два романа, тридцать одна пьеса и несчитано стихотворений! И они ещё смеют... Надо бы расследовать, кто сообразил клеить эту идиотскую бумажку!..

Я выдержала долгую речь возмущенной вдовы до конца. И ещё раз похвалила пирожки. Отпивая из чашки чай, спросила, как бы между прочим:

– У вас сохранились какие-либо черновики Владимира Сергеевича?

– Разумеется! "Последняя пуля" в первом варианте.

– Можно взглянуть? Если не сложно...

– Можно. Она у меня лежит тут, в шкафу. Я её положила туда года два назад.

Не верилось мне, что я увижу рукопись Михайлова, не верилось, потому что...

Однако Клавдия Ивановна положила на диван толстую, тяжелую папку, развязала тесемочки, пригласила:

– Смотрите.

Михайлов писал фиолетовыми чернилами, очень плотно. Клавдия Ивановна пояснила:

– Он не умел печатать. Только от руки. В доме поэтому всегда было тихо. Запрется и работает...

Вот те на... Выходит, сорвалась с поводка одна моя недобрая, очень недобрая догадка... и исчезла в тумане забвения?

– Клавдия Ивановна, – сказала я, потупясь над чашкой и словно бы совершенно без интереса, а так, – но вы говорили, что потом Владимир Сергеевич купил машинку и стал печатать... И уже не писал свои книги, пьесы от руки... Или я что-то не так поняла?

– Не так, не так, Танечка, – раздельно произнесла нечестная женщина с честным лицом. – Я сказала только, что он никогда не мешал нам. Что мы не слышали, как он работает.

– Машинки не слышали?

– Ну... в каком-то смысле. Немного слышали, конечно, но не настолько, чтобы...

– ... она вас раздражала? – подсказала я.

– Вот именно! Вот именно! – обрадовалась излишней радостью запутавшаяся в моих сетях лукавая старая дама с камеей в овале под воротом лиловой кофточки, с прелестным профилем этой строгой красавицы под дряблым, желтоватым подбородком.

Однако зря я спешила праздновать победу над ней. Клавдия Ивановна высоко подняла голову и отчеканила, глядя на меня сверху вниз:

– Владимир Сергеевич всегда был очень пунктуален и очень добросовестный в работе. Он тщательно отделывал свои произведения. И не хотел, чтобы кто-то видел его черновики. Он их уничтожал. Именно так поступал и другой известный писатель – Константин Паустовский. Я сохранила этот черновик абсолютно случайно.

Кто сказал, что журналист, расследующий темные дела, должен быть ангелом? Я, увы, не ангел...

Для наивных: даже если у журналиста впереди сияет высокая, красивая цель, он по ходу расследования столько раз вынужден изворачиваться, придуриваться, а то и чуток шантажировать... Элементарно, Ватсон!

Стыдоба, конечно! Но что поделаешь, господа-товарищи...

Как бы то ни было, а с Клавдией Ивановной мы распрощались по-хорошему. Она, сообразившая, все-таки, что утратила бдительность, попробовала наверстать упущенное с помощью полусерьезных, но настойчивых угроз:

– Надеюсь, Таня, вы не позволите себе лишнего? Вы не из тех журналистов, кто из мухи раздувает слона? Кто пишет отсебятину и собственные выдумки предлагает читателям как правду? Иначе смотрите у меня! Я только с виду старенькая и никакая, но в случае чего пойду войной!

– Ну что вы, что вы! – мило улыбнулась я. – Зачем же так? За кого вы меня принимаете?

– И не только я пойду войной, – в голосе старухи зазвенела булатная сталь. – У меня есть дети... внуки... Они всегда встанут стеной за своего отца и деда. Можете не сомневаться!

Мне оставалось только подхватить эту как бы веселенькую нотку:

– И я могу об этом написать? О том, что Михайловы – это могучий клан, где дружба и честь в большой цене?

– О! Это конечно! Это к месту! – поощрила она мое начинание.

И уже совсем на закуску, восторгательно:

– Клавдия Ивановна! Какая прекрасная у вас камея! Просто чудо! Я смотрю, смотрю...

– О да! – она расслабилась, наконец, даже плечи опустила. – Это подарок Владимира Сергеевича... Еще в пятидесятые... Когда его "Последняя пуля" пошла на "ура"... Он знал толк в хороших вещах, не как другие... из бараков... Все-таки дворянство давало себя знать... ничего не скажешь...

– Большое, большое вам спасибо, Клавдия Ивановна, за то, что вы уделили мне столько времени! Я... как только моя статья появится в печати вам её принесу...

Мы улыбались друг другу и в ту минуту, когда наше последнее рукопожатие у порога распалось...

Отнюдь не была я уверена в том, что, закрыв за мной дверь, светская эта дама не плюнула мне вслед, не опечалилась оттого, что успела сказать мне лишнее, очень лишнее и опасное для процветания имени её мужи, отца её детей и внуков...

Не ангел я, совсем-совсем не ангел... Не слезая со своего взмыленного коня, я решила без передышки мчаться по следу дальше. Я тут же, у метро, позвонила третьей жене-вдове В.С. Михайлова, "рыжей-бесстыжей Софочке" и попробовала объяснить ей как нужна мне эта встреча с ней "в связи с приближающимся юбилеем известного писателя Михайлова".

Однако Софочка проявила железное нежелание общаться со мной, отговариваясь тем, что как-то не в настроении, что побаливает голова:

– Вы знаете, что такое полная Луна? Вы не знаете, что такое полная Луна? Милочка, да вы счастливица! Меня лично полная Луна съедает вместе с печенкой! Она меня буквально уничтожает! Она принялась уничтожать меня ещё в Сингапуре. Я буквально сама не своя. Я должна делать дела, но я не могу их делать! Вы меня можете понять?

Я её не могла понять хотя бы потому, что нужна она мне была до смерти!

Хотя понять меня какому-нибудь постороннему человеку было бы трудно, почти невозможно. Ведь с каким таким особым вопросом напрашивалась я в гости к одной из жен-вдов Михайлова? Даже вымолвить неловко, до того он несерьезен:

– Владимир Сергеевич при вас писал свои произведения от руки или печатал на машинке?

Ну что тут такого? Верно? Однако...

– Ладно, приходите, – наконец сдалась она. – Но только на полчаса. Мы уже в дороге. Именно, именно, уезжаем в Америку, у нас последние сборы... Навсегда... я оценила это её нежданное сообщение как удачу для себя. По логике вещей: уезжающий человек, особенно навсегда, непременно перевозбужден, рассеян и способен проговориться. Ему как бы уже нечего терять.

Софья Марковна жила в Крылатском, в кирпичном доме, построенном в свое время для партэлиты. Свидетельством избранности жильцов, населяющих сей комфортабельный улей, оставалось до сих пор то, что контейнеры для мусора имели правильную форму, а не кривились многожды битыми боками... Я... я, чуть-чуть стесняясь, пошла прямо к ним и заглянула в один, второй... Дальше всякий стыд исчез. Я увидела стопки бумаги, перевязанные шпагатом и политые сверху чем-то вроде томатного соуса. Я все их вытащила, ничуть не побрезговав, и отнесла в кусты. Там с помощью ланцета (подарок Алексея, средство защиты на случай нападения грабителей-насильников) обрезала шпагат, туго стянувший стопки, развернула газетные пеленки. Моему взору предстал листок с опечатанными словами: "В.С. Михайлов. Дикая рябина. Рома. 1969 год." Четыре стопки и четыре романа. Значит, на этот раз судьба просто неслась навстречу моим желаниям. Оставалось сыскать прочный полиэтиленовый пакет или какую-нибудь сумку тут же, в контейнерах.

И опять везение – обнаружила среди всякой прочей дряни пусть скукоженный, но настоящий, с полузакрывающейся молнией, чемодан... А под ним – ещё стопку бумаг, завернутых в старые газеты, туго перетянутых знакомым бумажным шпагатом. На этот раз это были три пьесы В.С. Михайлова. Мой хищный глаз сцапал: романы напечатаны на одной машинке, пьесы – на другой, хотя годы близкие – 1969 – 1972.

Обладательница всех этих архивных сокровищ, я постояла, подумала, как бы их получше спрятать... Не нашла ничего другого, как затолкать чемодан с рукописями под машину, закрытую тентом... Авось, не пропадет... Но прежде в порядке предусмотрительности, от каждой рукописи отлистнула примерно по десять первых страниц и засунула в свою сумку.

Мне, конечно, не хотелось напороться на негостеприимный, раздраженный взгляд Софьи Марковны. Однако ничего подобного! Хозяйка обширной квартиры приветствовала меня как дорогую гостью:

– О! Как замечательно, что вы пришли! Я чувствую себя птицей в полете! Все вещи собраны! Все дела закончены! Вы же понимаете, как это хорошо, когда все сделано с умом и красиво?

Я кивнула.

– проходите! Садитесь! Кофе или чаю? Представьте себе, мы очень, очень удачно обошлись с этой квартирой! Мы нашли чудесного человека, способного платить вовремя! Бизнесмен из Америки, бывший одессит, который сумел "раскрутиться". Он снял нашу квартиру на целых пять лет. Удобно ему и нам. У него основательный бизнес... Что-то такое в Сибири... нефть или металлургия... Он приехал к нам на черной роскошной машине с кондиционером! Ося! – позвала она кого-то, кто находился в других комнатах. – Как зовут машину, на которой приехал Давид Леонардович?

Мужчина отозвался тоже криком:

– Джип Гранд Чероки Лимитед!

– Какое шикарное название! – подпела я. – Просто очень и очень.

– Очень, очень! Вообще пока все у нас идет по плану. Ося будет представлять в Америке бразильско-российскую фирму. Мы будем жить в шикарном коттедже. Вам нравится этот кофе? Я привезла его весной из Сирии! Арабы пьют его день и ночь. Но очень маленькими глоточками. Очень крепкий и очень сладкий. Вы никогда не были в Сирии? Будет возможность – побывайте. Красивая страна. Но там сильны антиеврейские настроения. Вообще, нам, евреям, жить трудно... Вы русская? Значит, вам не понять...

– Почему же? – отозвалась я. – Если это беды...

– Ну как же не беды! – Софья Марковна тряхнула могучей гривой медно-рыжих, великолепно крашеных волос. – Как же не беды! Все время приходится осторожничать, напрягаться, искать лазейки. Я возненавидела этого негодяя, отщепенца Эдуарда Тополя! Кто его просил лезть со своими откровениями! Он же хуже всякого антисемита! Он натравил русских на евреев! Мы, например, с Осей приняли окончательное решение уехать из этой страны после его статьи! Он приписал нам евреям, полную неспособность жить в мире с остальными народами! Он оправдывает даже Гитлера! Он уверяет, что евреи у власти в России довели эту страну до катастрофы! Он пугает Холокостом в этой стране. Как же быть теперь тем евреям, вот как мой Ося, которые, действительно, не на последних ролях? В любое время – погром. Вот мы и бежим, бежим, можно сказать...

– Не преувеличивай, Софочка, – в дверном проеме возник рыжевато-лысоватый толстячок. – Мы не совсем бежим. Мы ещё подождем там, в Америке, как здесь все обернется. Возможно, представители еврейской национальности сумеют обуздать разрастающийся антисемитизм. Вы, девушка, случайно, не антисемитка? – обратился ко мне, принаклонив круглую голову с отблеском света на плешинке.

– Да нет, – сказала я. – Меня вообще этот вопрос не колышет...

– Вероятно, в вашем роду были евреи? – с надеждой спросил Ося.

– Все русские, до одного, только один из прадедов белорус.

– Ну завели, – послышался глуховатый, тусклый голос ещё одного мужчины. Толстячок Ося подался в сторону, и рядом с ним возник... знакомый мне писательский "похоронщик" Михаил Маркович.

– А , это вы! – словно бы обрадовался он мне. Я же немного посмирнела – на нем был все тот же ритуальный черный костюм и режущая белизной рубашка. – Удивлены? Сцена бегства евреев в землю обетованную, то есть в Америку, и тут же я, ритуальщик? Загадка плавает поверху, как жир в курином бульоне. Софочка – моя родная сестра. Я вынужден принимать её со всеми её предрассудками. Теперь она придумала, будто бежит от антисемитизма! Ей нравится такое объяснение. Хотя она бежит с Осей от больших денег к ещё большим. Возможно, им очень повезет. Возможно. Но фортуна распорядится так, как ей надо.

– Миша! – обиженно вскричала Софья Марковна. – Ты способен испоганить любое торжество.

– Помилуй, Соня, – "похоронщик" развел руками, – о каком торжестве ты ведешь речь? Подумаешь, собрали шмотки и рванули в Америку! Только не надо рыдать над теми евреями, которые остаются здесь. Еврей, если он с врожденным еврейским бесстыдством, всегда приспособится. Возьмем того же Генриха Горовика, который во времена советской власти только и делал, что сочинял байки про бесконечно загнивающие Штаты? Он ещё приволок к нам, в Союз, какого-то там безработного в кепарике. Чтоб, значит, мы, то есть весь советский народ, слезьми облили этого несчастного. Чтоб Советы поддержать. А теперь? Вовсю разоблачает "гнилую" советскую власть. Или Павлуша Зорин? Всю жизнь прилюдно клял Америку, как кучу навоза. Теперь восхваляет! Теперь демократ из демократов...

– Михаил! – – строго сказал толстячок Ося. – Есть же предел... О чем ты? Против кого? Меняются обстоятельства – меняется и способ сосуществования с ними. Аксиома.

– Вот о том и Тополь говорит! Про иезуитскую способность нашей породы приспосабливаться к народу, среди которого очутились, и сосать из него соки.

– Ты плохо читал Тополя! – топнул черной лакированной туфлей принципиальный Ося. – Тополь нас не предал! Он не забыл сказать о главном! Он подчеркнул, что мы, евреи, избранники Божьи, что нам, именно нам Бог дал таланты, сметливость, быстроту ума! Он утверждает, и справедливо, что только евреи способны играть и проигрывать и подниматься вновь, что даже самые талантливые русские не способны к настоящей борьбе, они после первого проигрыша сдаются...

– Очень правильная мысль! Бриллиантовая! – фальшиво восхитился "похоронщик". – Тому пример Великая Отечественная... Как известно, не русские её выиграли, а фашисты...

– Тетеньки-дяденьки! – закричал откуда-то из комнатных глубин женский голос. – Чем языками колоколить, лучше б сказали, куда девать валенки. Иль с собой возьмете?

– Тетя Надя, тетя Надя! – отозвалась ответным криком, не сдвинувшись с места, Софья Марковна. – Идите сюда! Какие валенки? Где вы их нашли?

Раздвинув мужчин, в комнату вошла пожилая женщина, точнее старуха в лиловом фартуке с красным петухом на кармане и черными валенками в руках. Она оглядела присутствующих плутовским взглядом и вынесла им приговор:

– Болтуны! Языкам покою не дают. А надо в дорогу собираться, с вещами расправляться. Если ещё что про русских удое скажете, плюну и уйду. Ковыряйтесь сами! Вяжите, выбрасывайте... Больно знатные! А как что надо по делу, так "где ты, тетя Надя?" Обижайтесь не обижайтесь, а я вам об этом напрямки скажу напоследок-то... Вот папаша ваш, Ося, куда уважительнее был, хотя и служил по тюремному ведомству... Сажал, значит, людишек...

Я подрастерялась. Мне как-то неловко стало смотреть на взрослых людей, воображающих о себе Бог знает что и словно бы отшлепанных внезапной старушкой-озорушкой.

Однако никто из них не смутился, даже Софья Марковна протянула усмешливо:

– Теть Надь, вечно вы нападаете... Подумайте сами, на зачем нам в Америке какие-то валенки? Заберите себе, если надо. О чем говорить?

– Как это о чем говорить? – задорно выкрикнула старушка-озорушка. – О честности и говорить! Хороша бы я была, если бы без спросу прикарманивала чужое! Нет уж, Бог меня спасает от дурных хотений! Бог хочет, чтоб я на тот свет ушла без больших замечаний с его стороны! Это богатеям все нипочем! Им лишь бы деньги грести лопатой, даже если эти денежки от вдовьих и сиротских слез взмокли...

– Тетя Надя! – взмолилась Софья Марковна. – Хоть вы не философствуйте! Вам же ещё надо антресоли доразбирать! И всякий откровенный хлам выбросить...

– Хватилась! – старушка-озорушка прижала к груди валенки, как букет цветов. – И разобрала и выбросила. Целых четыре пачки желтых бумаг... Тяжелые...

Глаза у Софьи Марковны расширились. Она вскочила с кресла:

– Какие пачки?! Кто вас просил?!

– Так вы сами, и чего теперь спрашивать? – стояла на своем старуха-домработница, – если по всему виду бумага старая, в пыли...

– Ося? – гневно позвала Софья Марковна. – Ты понимаешь, что сделала эта упрямая? Что она выбросила?

Когда её гневливо-расстроенный взгляд встретился с матово-невозмутимым взглядом мужа – они вдруг разом понятливо кивнули друг другу, и Ося перешел сразу на крик:

– Тетя Надя! Сейчас же вниз и найдите эти бумаги, и принесите их сюда!

– Господи Иисусе! – перекрестилась старушка-озорушка, уж точно только делая вид, будто насмерть испугалась. – А ничего если я сверху кинула банку с протухшим томатом? Ничего если заодно с вонью принесу?

– Ничего! Главное – найдите и принесите! – потребовал Ося.

А я... я решила, что нахожусь на самом верном пути к решению задачки про трупы пятерых человек... Только бы под тент над машиной не залезли какие-нибудь мальчишки и не унесли чемодан с рукописями В.С. Михайлова...

Старуха, между тем, ушла. Сердитый Ося и раздраженная Софья Марковна прильнули к окну, видимо, наблюдая за тем, как тетя Надя роется в контейнере для отбросов...

Бесполезность её попыток сыскать необходимое тотчас отразилась на лицах мужчины и женщины. Они одеревенели.

Первым оборвал затянувшееся молчание муж:

– непонятно, куда могла подеваться такая кипа бумаги!

– Возможно, кто-то взял её заворачивать продукты, – откликнулась жена. – Сейчас все берут, воруют...

– Твоя непредусмотрительность не делает тебе чести, – сказал муж.

– Но почему непременно следует думать о худшем? – воскликнула она с надрывом.

– Не рви мне барабанные перепонки! – попросил он. – Теперь понимаешь, почему бизнесмен я, а не ты? В деле мелочей не бывает.

Цена рукописей В.С. Михайлова, припрятанных мной так вовремя, подскочила ещё выше в моих глазах...

Возвращения ни с чем старушки-озорушки я ждала с тревогой. Но она явилась агрессивно-веселой:

– Украли бумаги! Уперли! Может, бедные какие люди, чтоб в макулатуру сдать. А вы-то чего страдаете попусту? Вон сколько времени не вспоминали про эти пачки. Теперь, значит, здрасьте! Спохватились! Если б загодя предупредили, чтоб тетя Надя к ним и не прикасалась, тетя Надя бы их за три версты обошла б.

– Уймитесь! – повелительно сказала Софья Марковна. – Не вашего ума дело, что нам важно, что нет.

– Софочка, ах, Софочка, – внезапно хозяин показал в улыбке свои наполовину голубоватые, наполовину золотые зубы, – рухнул твой бизнес в самом начале... А удача, казалось, была в руках... Вывод? Цени меня, своего мужа, и держись за него всеми ноготками!

У меня, как говорится, на кончике языка вертелся вопрос: "Что же у вас пропало? О чем такая глубокая печаль и три пуда раздражения впридачу? О каком рухнувшем бизнесе речь?"