Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Что мне действительно понравилось у В.С. Михайлова – это его первые военные рассказы о быте фронтовых газетчиков. Чувствовалось, товарищ описывал не чужую шкурку, повешенную на крючок где-то там, за чертой видимости, а свою собственную, живую, кровоточащую...

Ну в общем статью я написала. Разумеется, похвальную. И заголовок дала соответствующий: "Чуткое сердце художника".

Сложила листки в папочку с кнопочкой, отнесла в редакцию и сказала ответсекретарю, который немножко любил меня, а я немножко его, за то, что с одного курса и все такое:

– Если ты, Федюша, не поставишь это мое очередное гениальное творение сразу в номер...

– Татьяночка, солнышко мое, о чем речь? Бу сделано! Речь премьера уберу ради! Премьеров много, а ты у нас одна такая!

– И ещё заметулю принесу завтра, – пригрозила вдруг. – Тоже, Федюша, найди дырочку...

И принесла под названием: "Мы стали черствее?" О том, как тяжело нынче живется старым больным людям, в том числе и писателям, как часто они видят выход в выпивке. И как, увы, много нынче суррогатной водки. Вот и травятся, бедолаги... Вот так и случилось, что за неполные полгода в Союзе писателей умерли такие-то и такие-то... Впрочем, полностью давать инициалы не стала, а лишь начальные буквы: П., Ш...

То есть я, плавающая в тине догадок, домыслов, жестоких предположений, касающихся пяти трупов, как-то привязанных друг к другу, делаю вид, будто никаких для меня сомнений в обыденности произошедших криминальных событий нет. Я страхую себя этой статьей. Я увожу чье-то, несомненно, пристальное внимание за собой, вбок, в сторону. Я как бы говорю: "Видите, я написала статьи, как обещала... Насобирала материал и написала. А вы-то, было, решили, что у меня какая-то особая, хитренькая цель была, когда ходила, расспрашивала?"

Подстраховалась, так сказать, навела тень на плетень... Зато теперь я имела возможность, предлог ещё раз встретиться с теми, с кем хочу и надо. Например, с последней женой-вдовой В.С. Михайлова Ириной Аксельрод. И со второй, Клавдией Ивановной, зорко стоящей на страже чести и достоинства как беглого мужа, так и его потомков...

Федюня слово сдержал. Два моих материала дал подряд.

И вот я держу в руках стопку свежих, ещё даже как бы дымящихся газет...

Теперь мне надо позвонить Софье Марковне, как она там, успела уехать в Америку?

Звоню. Долго никто не подходит. Наконец женский голос сердито?:

– Какая Софья Марковна? Да их уже нету! Уехамши!

Начало неплохое. Теперь мне следует позвонить полубезумной Наталье Ильиничне.

Для того, что я, жестокосердечная, задумала, лучше, если бы она тоже уехала в Америку. Но она на месте и сама взяла трубку:

– Татьяна? Какая Татьяна? Статьи? Какие статьи? Об этом самом Михайлове, о том, какой он великий? Зачем это мне надо, вся эта херня? Я же сказала вам, что все расскажу журналисту, которого полюблю. Такое расскажу! А вам не хочу! Вы пришли ко мне в красном... Это были не вы? Но все равно. Я сегодня не хочу разговоров! Я жду счастья. Мне снилась белая лошадь, лев, слон и красивая белая свинья. Это к счастью. Да, я пьяна. Но я имею право на счастье, как вы думаете?

– Имеете, конечно.

– Я в Лондоне с Михайловым была! Я видела корриду в Мадриде! Я... я с ним, подлецом, купалась, плавала в Рио де Жанейро! Там такие большие соломенные шляпы... И красивые мулаты... И негры... Я спала с негром. Это удивительно... Спать с негром – фантастика! Черный негр на белой простыне! Вы не помните, это к добру или к?.. Я считаю – к добру! Михайлов утратил вид... Без костюма он уже не смотрелся... Между нами, между нами... Я и его видела во сне... Весь в бриллиантах, весь... Убегал от меня... Бриллианты падали, падали... Негодяй! Какой же ты, Володя, негодяй, что польстился на эту задастую Ирку...

Наверное, она ещё что-то говорила в этом роде. Но я уже повесила трубку.

Теперь я должна была, согласно своему плану, дозвониться до Ирины Георгиевны. И будет очень некстати, если её на месте нет, очень, очень нехорошо. Она вполне могла уехать куда-нибудь. И тогда придется отложить задуманное...

Однако, хоть и не сразу, но я, к своей радости, услыхала её живой, энергичный голос:

– Я слушаю вас!

– Ирина Георгиевна, это Татьяна Игнатьева говорит... Я написала статью о Владимире Сергеевиче. Она опубликована уже. Если вам интересно, что у меня получилось, – я готова приехать к вам.

– О! Как славно! Конечно, Танечка, мне это интересно. Разве может быть иначе? Жду вас завтра с утра. Это вас устроит? Может быть, за вами заехать?

– Нет, нет, я сама, спасибо.

– Ну как хотите... Но моя машина на ходу, и Павлик мог вас подвезти...

– Спасибо большое, спасибо, но меня подвезут... – солгала без запинки.

– Ах, так... Ну что ж, ну что ж, я вас жду. В десять. Подходит?

– Конечно.

– Ну и чудненько. И очень кстати. Завтра у меня как раз небольшое торжество. С вами и начнем праздновать. Жду.

Что же может быть лучше? Это уже настоящая везуха, или "пруха", как выражается ответсек Федюша.

Более того, когда я, в соответствии со своим злодейским планом, позвонила Клавдии Ивановне, – она тоже оказалась на месте и тоже назначила мне свидание не в каком-то отдаленном будущем, но в субботу, то есть через какие-то два дня.

А самое-то невероятное, пахнущее фантастикой, состояло в том, что мое бодрое вранье Ирине Георгиевне насчет того, что меня кто-то довезет до Перебелкина, внезапно превратилось в реальность – нашелся такой человек, да ещё не простой, а набитый информацией о теноре-игроке Анатолии Козыреве.

Однако все по порядку. Я сделала в это утро ещё один звонок, проверочный:

– Николай Федорович, вы никуда не денетесь до субботы?

– Нет, мой генерал...

– Мне нужно видеть вас в субботу во второй половине дня во что бы то ни стало.

– Без проблем, мой генерал...

Так вот я к чему: везение – штука непредсказуемая, капризная и если уж тебе начинает везти, то, как я заметила, – эта чудесная полоса тянется и тянется...

Впрочем, как известно, и несчастья тоже имеют обыкновение сыпаться градом...

С кем же я отправилась к последней жене-вдове известного писателя В.С. Михайлова? А с любовницей Анатолия Козырева.

Эту нечаянную любовницу мне подкинула Веруня. Она только что вернулась из Нью-Йорка, с какого-то там дефиле, и сразу же позвонила мне:

– Нью-Йорк? Походить можно, жить – не стоит. Народищу! Гибнешь как личность уже в такси. Абсолютное ощущение собственной ничтожности. Но я к тебе не с Нью-Йорком. Я к тебе с интересной неожиданностью. Знаешь, с кем летела рядом в Москву? С Викой Тарасовой, его последней любовницей. Она пробыла в Америке три месяца, делала бизнес. Она не верит, что Анатолий умер без... посредников. Она готова с тобой встретиться и рассказать... Она сейчас сама тебе позвонит.

– Давай! Спасибо! Целую!

Нельзя, никогда нельзя откладывать на потом, даже на несколько минут полезные встречи, потому что и минуты часто способны порушить намеченное навсегда. Особенно нельзя доверять им в большом суматошном городе...

Поэтому я, едва услыхала в трубке голос неведомой мне Вики, тотчас откликнулась:

– Где? Когда? Я уже выхожу.

– Отлично, – был ответ. – Подъеду на машине через пятнадцать минут. Мне до вас всего ничего...

Я вышла из подъезда, пощурилась на солнце, бившее прямиком в глаза, поглядела на строй раскидистых старых тополей и легко представила себе, что вон там, за ними, если пойти напрямик, заблещет морская зыбкая синева. Ах, как захотелось телу моря! Так захотелось, что хоть бросай все и пропади оно пропадом, лишь бы...

Возле меня остановилась белая иномарка. Дверца отворилась. Женский голос позвал:

– Садитесь.

В салоне пахло духами и сигаретами. Нас было двое. Лицо дамы за рулем мне виделось в профиль. Ломаная линия ото лба к подбородку понравилась – не без изыска. Волна серебристых волос до плеч.

– Куда? – спросила она.

– Все равно, – ответила я.

Машина помчалась. Мы молчали. Это показалось мне как-то неестественно: она же собиралась мне рассказать про Анатолия Козырева, сама как бы напросилась.

– Мне кажется, что вы очень устали, – сказала я.

– Так и есть, – отозвалась она довольно холодно. – Устала. Ото всего и даже от себя. Плохо соображаю. Слишком много всего в последнее время. Слишком тяжело все это...

– Мне вас жаль...

– Почему же? – отозвалась, все так же ни на секунду не повернув ко мне лицо. – Я, слава богу, на колесах, а вы без. На мне костюм от Славы Зайцева, а на вас юбочка ерундовая, с рынка. Пойдем дальше: мой макияж ого-го сколько стоит, а ваш – дешевизна.

– Все? – спросила я. – Или есть ещё в запасе то, что у вас "ого-го", а у меня "хо-хо-хо"?

– Само собой, – сказала и затянулась сигаретой, все ещё не глядя на меня. – Я вчера из Нью – Йорка, а до этого была в Англии. Стояла, смотрела на Букингемский дворец, бродила по Тауэру...

– Ну и что? – спросила я.

– А то, что о такой, как у меня, жизни мечтают миллионы женщин, но достается она единицам.

– Вы желаете, что я вам иззавидовалась?

– Желаю.

– А если все это счастье, как вы его понимаете, мне по барабану? разозлилась я.

– О! – насмешливо произнесла она, глядя на дорогу сквозь переднее стекло. – О! Значит, у вас есть любимый! Значит, и вы его любите!

Наша машина нырнула под мост, вынырнула. Не было у меня никакого резона откровенничать с этой посторонней, хвастливой дамой. Но и дать ей сдачи по полной программе не могла – мне нужны её откровения, её показания...

– Вот какая я стала ведьма! – словно бы похвасталась женщина за рулем. – Ненавижу бедных! Ненавижу богатых! И Лондон заодно, и Америку, и себя! Но бедным завидую – они ещё чего-то сильно хотят, на что-то надеются, их ещё иногда любят всякие романтичные мужики. А таких, как я? Бизнесменш? Только за деньги! И чуть-чуть от хорошего настроения... Вот и Анатолий... Как же он плохо кончил, бедняга! Как плохо и как рано! Я знала, что до добра его эта игра не доведет... Если бы он держался за меня – ещё протянул бы. Но он наплевал на наши отношения. Он закружил с молоденькой...

– С Любой Пестряковой?

– Да. С нею. А она в него – по уши. Давайте никуда не поедем? Ладно? Будем кружить, кружить в машине... Это успокаивает. Согласны?

– Да. Люба, значит, его очень любила.

– Это было видно невооруженным глазом.

– А он?

– Он? Вряд ли. Являлся ко мне, уверял, что это временно, что так надо... Предлагаю... поехали все-таки ко мне. Хочу выпить. Не бойтесь, я не пьяница, но плохо мне, плохо...

Мы остановились напротив нового кирпичного дома, вошли в просторный вестибюль с пальмой и консьержкой за стеклом, как в аквариуме, поднялись по мраморной лестнице на третий этаж... Меня, всю жизнь прозябавшей в трехкомнатной малометражке-хрущевке, привыкшей к расковыренным, измазанным стенам подъезда, к окуркам на лестнице и прочему, разумеется, поразила безупречная белизна здешних стен, и этот розоватый мрамор, и канделябры, и ровные, тоже стерильной белизны плинтусы. Все это, как уже мы, россияне, научились распознавать, называлось "евроремонт".

И квартира, в которую я прошла вслед за приятным запахом духов женщины, оказалась именно такой, какой должны была быть, – просторная, с высокими потолками, с хрустальной люстрой в большой комнате, обширными кожаными диванами и такими же уютными креслами золотистого цвета и большим, от стены до стены, пушистым бежевым ковром в оранжевых розах.

Женщина вышла и вернулась с подносом. На нем стояла бутылка вина, фужеры и лежала стопка бутербродов. Потом она принесла джезву с кофе и чашки.

Я забыла упомянуть о самой, пожалуй, существенной детали комнатного интерьера. Прямо передо мной, на противоположной стене, в великолепной золоченой раме висел портрет девушки в белом платье на фоне моря, дальних синих скал и паруса. Девушка улыбалась. Поражало обилие длинных золотистых волос. На коленях у неё лежала широкополая соломенная шляпа. Светлые волосы и темные, почти черные глаза – это сочетание не часто встречается. И вообще она была красавица с этими сказочными волосами, с этим пряменьким, чуть расщепленным на конце носиком, полными, яркими губами, приоткрывшими в улыбке жемчужную россыпь зубов. Это было существо, у которого хоть и в этот день нет причин для печалей, но все-все, самое замечательное, непременно случится там, впереди. Конечно, сходство с хозяйкой есть. Но...

Она появилась в розовом полупрозрачном халате, села в кресло напротив нога на ногу, закурила сигарету, спросила, глядя мне в глаза:

– Может, вы решили, что я сумасшедшая?

– Нет, не решила.

– И на том спасибо. И заранее спасибо за то, что я вам буду говорить, говорить... Потом попрошу вас дать свое заключение – что все это значит... куда я зашла, ест ли выход. Вы можете спросить: "А разве у вас нет подруг чтоб пооткровенничать?" Нет. Чтоб как на духу? Нет. Вообще мне иногда кажется, что ничего нет... Начну с того, что да, эта девушка на портрете я сама. Двадцать пять лет назад. Вам откроюсь – мне сейчас сорок три года. Кошмар!

– Позвольте...

– Нет, не надо. Я знаю, что вы готовы мне сказать: мол, выгляжу ещё вполне и вполне. Не верю. Не поверю. Автомат не может выглядеть прелестно. А я – автомат. Иду на автопилоте, иными словами. Но по порядку... по порядку история этой женщины, которую мне требовалось выслушать, выглядела так.

Бедное детство и юность в маленьком городке под Оренбургом. Мать кассир, отец – электрик, но больше – пьяница. Постоянные семейные сцены. Бежала из дома либо в библиотеку, либо в Дом культуры, где училась танцевать бальные танцы. Упорно училась, до седьмого пота дрессировала свое тело уже с двенадцати лет. И в пятнадцать выиграла вместе со своим партнером, стройным юношей Юрой, у которого, к сожалению, был длинноватый нос, конкурс в областном центре. Уж очень лихо их пара оттанцевала аргентинское танго. Ее засыпали аплодисментами и цветами. Она решила, что теперь начнется какая-то совсем особая, восхитительная, беспечальная жизнь. Но пришлось возвращаться в свой городишко, в старый, кривенький дом, где пахло сырыми углами, а на скошенном полу лежал истертый лысенький коврик, а на нем окурки от "Беломора". "Беломор" курили с горя мать и отец. При разборках оба швыряли окурки на пол.

Были ещё конкурсы и победы, аплодисменты и цветы, но никаких коренных перемен в жизни. По-прежнему хватала у порога кошку Маню и тащила её в свою крохотную комнату, забиралась под одеяло, плакала, а Маня успокоительно мурлыкала в ухо.

Да, да, её считали красивой, одной из самых красивых девушек в городе. В неё влюблялись и молодые парни и постарше, видные и не очень. Из-за любви к ней, неразделенной, конечно, иные из них пробовали резать себе вены, а один бросился с пятого этажа. Слава Богу, дело было зимой – угодил в сугроб, встал целехонький.

В том-то и загадка была – её выбирали какие-то неврастеники с горящими глазами, готовые читать ей километры своих и чужих стихов. Вероятно, они чуяли, что характером она покрепче, помужественней, чем они, представители мужского сословия. И все, как один, любили рассказывать о своих неудачах, плакались, одним словом... Она их жалела, терпеливо выслушивала стихи и цитаты из разных умных книг, но сердце не воспламенялась, нет. Ей самой, как она теперь понимает, нужна была в жизни прочная опора, человек-скала. Для него она хранила свою девственность.

Наконец в двадцать один год свершилось вымечтанное. Она, кстати, дважды пробовала поступить в Московский финансовый институт и только на третий раз ей это удалось. Все сама, своим трудом, упорством и верой в то, что своего добьется.

А дальше все, как в кино. На первом не студенческом вечере, где она танцевала в белом платье и белых туфлях на высоком каблуке, к ней подошел плечистый, на две головы выше парень, брюнет с синими глазами. И оказался он физиком. От него так и накатывала на неё уверенная в себе, веселая энергия. Было ясно – с ним не пропадешь, и уж если он что задумал выполнит непременно.

В ту же ночь она отдалась ему где-то в подвале, на старых спортивных матах. Это было ужасно. И это было прекрасно. Потом они до утра гуляли по Москве. Он крепко держал её за руку, и она чувствовала, каким могучим потоком из его руки переливается в её горячая, азартная кровь. Через месяц они расписались. Через год родилась дочь. Жили у его родителей в небольшой двухкомнатной квартире. Потом удалось "расшириться" – поселились в собственной двухкомнатной. Работали на пару с большим энтузиазмом. Купили машину, "москвичок". Родили сына. Каждый год ездили на юг всем семейством. Она знала, с какой завистью смотрели на них курортники, когда они вчетвером, держась за руки, шли по набережной или бросались в набегавшую волну. Она же любила ещё вот что – видеть портрет мужа на Доске почета в его КБ.

Теперь ей кажется, что рухнуло все в одночасье. Все накопления съела "гайдаровская" реформа. Его старики, как потом выяснилось, не посоветовавшись, вложили свои деньги в одну из "пирамид". Его отец, кадровый военный, упал замертво, когда выяснилось, что все пропало, в том числе и надежда на обеспеченную более или менее старость. Дальше начинался, как говорится, полный отпад. Ее сокращают одной из первых, потому что предприятие становится акционерным обществом, а директору ближе и роднее оказались другие, чем она.

– Помню, стою во дворе, возле своего старого "москвича" и плачу так, что слезы капают прямо на капот машины. Реву ревмя... Но домой в этом виде идти не хочу. А потом происходит чудо.

Чудо состояло в том что её подруга предложила создать свое АО, какую-то финансово-экономическую консультацию. Приютилась эта их "конторка" в пристройке к жэку.

– Смехом-смехом – мы начали раскручиваться. Появились клиенты, первые денежки... Казалось бы, все к лучшему. Но тут моего Вячеслава превращают в никому не нужную мелкую монетку... Их "оборонку" приватизирует кучка ловкачей, как потом оказалось. Толковые и честные им не по карману. Я впервые в жизни видела, какое у него может быть мертвое лицо и эти стеклянные глаза... Как сел в кухне, свесив руки, так и сидел. Очки с него слетели, на пол упали – не шелохнулся. Каюсь, я первая предложила ему выпить... Выпили "за удачу и чтобы ни при каких обстоятельствах не сдаваться". В конце концов он приткнулся в НИИ, где зарплатишка – одни слезы, но ведь все-таки – при деле... А я? Расту! Меня сманила французская фирма, предложила сумасшедшие деньги, как я тогда считала. Через год покупаю новый "жигуль", ремонтирую квартиру. Дальше – больше: покупаю пусть и не ахти какую шикарную, но дачу. Дети, конечно, одеты-обуты и не знают, что такое сидеть "на одном хлебе и молоке", как иные из дворовых ребят. Собираюсь их везти в Анталию. Предлагаю Славе взять отпуск и вместе туда, всем семейством... И только тут соображаю – нет его со мной. Далеко. Развернулся и ушел. Молча. А я... вот дура-то...

Она не поняла до конца, что все это значит: её сверхуспехи и его прозябание где-то на задворках жизни... Ей казалось, что никаких проблем, в сущности, нет: когда-то он получал больше, чем она, теперь обстоятельства изменились. Ну и что особенного?!

Теперь он приходил поздно и не то чтобы пьяный, но навеселе. Однако весельем от него не пахло. Принимал душ и ложился спать. Но не бездельничал, нет, предпринимал попытки что-то изменить, как-то переломит обстоятельства. Принялся консультировать аспирантов, готовил в вузы старшеклассников... Но в один прекрасный момент произошло вовсе не мыслимое:

– Я из самых лучших побуждений... ведь одна семья... приношу ему в подарок на день рождения отличное кожаное пальто и ботинки. Прошу: "Примерь, пожалуйста, вроде, выбрала точно по фигуре, но мало ли..." Он ни с места. Как стоял посреди комнаты, так и стоит. Я повторяю: "Славик, ну что же ты... Я жду". Он там же, у двери, ни взад, ни вперед. Я ему: "Слава, жду". И вдруг он как рассмеется, даже голову закинул, ну просто заливается. Отсмеялся и говорит: "Были времена, чудо ты мое, когда моя мама попку мне вытирала, ибо я ещё не умел, сандалики мне покупала... Верь мне, чудо мое, были такие славные времена. И вот вернулись. Не ожидал". Я свое: "Не накручивай. Будь проще". Он в ответ: "Что ты, радость моя, разве не заметила, я с некоторых пор прост и прям как линейка, дальше уж некуда. Мне дали понять, что мои мозги чересчур ясные, а таким нынче как бы не есть высокая мода – я и с этим согласился. Не надо так не надо. Но, заметь, вчера я купил две пары носков и рубашку на свои кровные, лично заработанные. Одолел, осилил! Взял заоблачную высоту! И если бы ты по достоинству оценила этот мой поступок – я бы не стал вспоминать свое раннее детство и не впал бы в сентиментальность. А так... впал. И вместо того, чтобы быть не знаю каким признательным тебе за суперпальто и суперботинки, благодарить, благодарить, благодарить, – исчезаю..."

И исчез. Ушел из дому в темный уже осенний час. Она же осталась с открытым ртом, с треклятым кожаным пальто, брошенным на кресло, и коробкой с ботинками.

– О, конечно же, догадалась, отчего и почему весь этот спектакль. В самом деле – каково здоровому, толковому сорокачетырехлетнему мужику чувствовать, что его опекает женщина, несет ему в клюве даже одежонку... С другой стороны, – мы же – одна семья! Ну не в обносках же мужу ходить при богатенькой жене!

В ту ночь, хоть и поздно, но он вернулся... Пьяненький, завалился отдельно, на диване, и уснул. Она же не стала раздувать кадило – ни полслова насчет того, как нехорошо-то как несолидно-то, как глупо вести себя подобным образом... Хотя в горле бились все эти разумные слова. И даже когда он отказался вместе со всей семьей ехать в Анталию, она не перечила. Но и не знала, как его уговорить пользоваться благами, добытыми её трудом. Может быть, и не стоило мчаться в эту дурацкую Анталию, но дети так просили... И уж так боялась, так боялась оставлять его одного... Что закиснет он в тоске и одиночестве. Но встретил – веселый. Она даже восхитилась: "Какой же ты у меня молодой!" Не согласился: "Разве? Преувеличиваешь! В бюро по трудоустройству мне заявили – беспробудно стар! На денежные местечки требуются парни от двадцати трех до тридцати пяти. Остальные – хлам". Пьяненький он был, оттого и веселенький. В шкафу под мойкой она обнаружила бутылки из-под дрянной водки. И уж тут дала себе волю, разоралась, как, положим, капитан корабля, который вот-вот пойдет ко дну, если не заставить каждого матроса скалывать лед со снастей, с палубы, как в том кино.

– Что орала? Ну то самое, что бы и любая женщина на моем месте. "Как тебе не стыдно! Откуда такое слабоволие! И столько больного самолюбия! Ну такие пришли времена, когда мне повезло, а тебе нет. Но семья-то у нас одна! И нечего дурить! Нечего нянчиться со своим раздутым самолюбием!"

Он слушал хорошо, прилежно. Она же слов и жара не жалела. Призывала его проще смотреть на вещи. Не раздувать из мухи слона! И перестать, наконец, прикладываться к бутылке. Он слушал, слушал, потом говорит:

– Как тебе идет этот дурацкий загар! И голубой купальник! Век бы смотрел... Но я тут подрядился склад сторожить... Вообрази – не пренебрегли, взяли и ещё дали ружжо. Помнишь, я метко в тире стрелял... А в институте даже призы брал по стрельбе... Пригодилось. Ну пошел... Не смотри на меня так. Верхи обещают, что лет эдак через пятнадцать все устаканится и физики опять будут ух как нужны! А пока...

Она попросила меня:

– Пейте, пейте кофе... Я не обеднею, если выпьете даже кастрюлю. Только ничего у меня не получится, если попрошу Бога вернуть мне Вячеслава. В ту ночь он ушел насовсем.

– Как это?

– А так, – женщина сжала кулаки, стукнула ими друг о дружку. – А так больше я его не видела... подала в розыск... Ходила по моргам... Искала, искала... И ищу, ищу... Ну куда, куда мог пропасть здоровый мужчина? Хотя и в очках... Ищу, ищу... Выезжаю по вечерам на машине, ищу, ищу...

– И давно... так?

– Целый год и два месяца. Днем работаю, а потом езжу по Москве и вглядываюсь в прохожих: а вдруг? Если вижу, что какой-то мужчина, что стоит у обочины, ловит машину... хоть чем-то, хоть чуть похож на Вячеслава сажаю, везу куда просит. Изображаю ночное такси.

– Но ведь опасно... страшно... ночь... вы одна... женщина улыбнулась мне снисходительно:

– Разве? – щелкнула зажигалкой в форме пистолета, прикурила сигарету. – Разве? Спасибо вам, что выслушали.

– Я думаю, – осторожно отозвалась я, – все равно следует как-то оберегать себя от... Вы же ещё весьма и весьма привлекательная женщина... Ваши волосы красивы, эффектны необыкновенно... Все может как-то... еще...

Она не дала мне договорить, принялась на моих глазах сдергивать с головы золотистые пряди одну за другой... И осталась почти лысенькой... Произнесла торжественно:

– Поняли... как далеко шагнул прогресс? И если имеешь возможность... После моргов я прямо пуками снимала с головы свои волосы. Я думаю, если бы Слава мог представить все это, он бы никогда, никогда... Как вам кажется? в пронзительном взгляде её карих глаз жила такая надежда...

– Убеждена! – отозвалась я.

– Я и сама... сама не представляла, как любила его... как люблю... Ну, пожалуйста, пейте кофе... Я, если захочу, могу этого кофе купить хоть мешок. Если захочу – повешу себе на шею такую толстую золотую цепь, ну как у собаки Баскервилей... Что еще? Почему вы не спросите, где мои дети?

– Где же?

– Сын женился, дочь замужем... Далеко-далеко... он – в Кунцево, она в Свиблово... Ну и что?

Я промолчала. Я и вправду не знала, что ответить на этот с виду такой никакой вопрос. Но и смолчать – как? И я нашлась, я же тоже женщина и знаю, как подчас нам мало надо... Но надо! Не медля ни секунды...

– И все-таки... все-таки вас любили... вы любили... любите... Это же такая редкость! Такое счастье, несмотря ни на что! – проговорила я, словно бы завидуя и смущаясь.

Она кивнула мне тотчас, истово, благодарно:

– О, это да! Это да!

И улыбнулась, пусть слабо, нерешительно, но все-таки, все-таки... И вдруг сказала:

– Я вам все наврала. Кроме моргов... Ходила, искала... Но он жив. От него письмо... плохо написано, почерк плохой... может, с перепою... В конце: "Лучше грузить бочки с селедкой и пит, чем сидеть в теплом сортире средь искусственных лиан, как обезьяна в зоопарке, с биркой на шее: "Оплачено женой". Ну не дурак ли? Не идиот?

Я, конечно же, тотчас подтвердила:

– Дурак!

Женская солидарность... Без неё мы бы, небось, вовсе пропали...

– Как думаете, вернется?

Быстро, без запинки:

– Уверена! Убеждена!

Вряд ли стоит говорить о том, что слушала я все это хоть и с интересом искренним сочувствием, но и с нетерпением. Все ждала, когда, наконец, моя собеседница перейдет к Анатолию Козыреву.

Она и перешла в конце концов, но как-то так, словно бы я была ответственна за поведение певца-игрока:

– Вы думаете, была большая радость снабжать его деньгами? Видеть его пьяным? В психозе оттого, что опять проигрался в пух? Вы думаете, я не хотела от него избавиться? Но он цеплялся... И пел так красиво... Я и решила сбежать в Америку, чтоб гордость сохранить... Я и сейчас не знаю, любила ли его... Может, на свете есть несколько сортов любви... Один – для него. Он когда пел – все забывалось, даже мой нелепый, несчастный Слава...Как начнет выводить серебром по золоту – "Не искушай меня без нужды..." Но когда завел эту Любу... Я вам вот что хочу сказать: все его несчастья с неё и начались. Он мне как-то проговорился: "Если бы ты знала, во что мне может обойтись эта Люба!"

– И больше ничего?

– Больше ничего. Сказал и замолчал. Как я ни расспрашивала – ни слова в ответ. Только посмеивался нехороши так, с ухмылкой: "Много будешь знать скоро состаришься".

– Вы видели у него рукопись "Рассыпавшийся человек"? Это название вам знакомо?

– Нет. Но я сама слышала, как он отвечал на чей-то звонок: "Рукопись у меня, не волнуйся". Я спросила его: "Какая рукопись?" Ответил: "Да это мы так один финт называем... на бильярде".

Поверила. Он ведь и бильярдистом был, тоже все на деньги, и тоже мало везло...

– А его первая жена, Ирина Аксельрод, никогда не звонила ему?

– Да нет... Зачем он был ей нужен? Ни денег, ни спокойствия... А у нее, говорят, любовник молодой... Ну как? Я вам хоть что-то полезное рассказала?

– Конечно! Спасибо! Очень признательна!

– Не знаю, как вы, но я думаю одно: эта Люба его погубила, её ревность. Женская ревность беспощадна. Может, сама... Может, кого-то подослала, когда поняла, что он ушел. Но, может, какой-нибудь беспредельщик вмешался, в неё влюбленный... Но вся, вся беда, поверьте мне, от нее. И если я ещё что-нибудь узнаю... а я займусь... вам сразу позвоню.

С тем и расстались. Но, как оказалось, совсем ненадолго. Утром следующего дня Вика звонит мне и требует:

– Надо встретиться. Не телефонный разговор.

Едва я села в её машину, заговорила, словно впопыхах, очень непохоже на себя:

– Сходила к его дому, ну где Анатолий жил, поговорила с соседями, с бабушками на скамейке, с мальчишками. Один из них отозвал меня в сторону, за помойку и сказал, что мать ему не велела рот открывать, когда он хотел, когда участковый ходил, спрашивал, но дядя Толя ему часто жвачку давал и шоколадки, он и в тот день дал, когда шел с чемоданом через двор.

– Я тогда попросился ему чемодан донести, – добавил мальчишка. – И я понес. До самого шоссе нес. Там его машина ждала. А может, не ждала, а так стояла. Дяде Толе надо было в аэропорт. Он и сел в нее. Я запомнил – серая такая, "вольвешник"...

Я спросила его:

– А кто внутри сидел?

– Да парень какой-то.

– Какой?

– Обыкновенный. Они отъехали, а я начало номера запомнил – 55. Только вы, тетенька, про меня нигде не рассказывайте. Мать всего боится. Она говорит, что сейчас не знаешь, кто тебя придет и прибьет. Парень мне не очень понравился, что в машине. Он на меня даже не посмотрел.

... Наша машина шла в тесном ряду по Садово-Кудринской. Мы опять ехали с Викой Тарасовой словно бы в никуда.

– Вика, вы сделали огромное дело, – сказала я. – Вы даже сами не представляете себе...

– Я только и делаю, что огромные дела, – печально улыбнулась она. – Я вон собираюсь свой бутик открывать. Договорилась с американцами. Великая и железная женщина, как на себя посмотрю! После вас, конечно, Таня. Я ведь понимаю, в какое пекло вы сунулись... Дай-то вам Бог удачи! Куда вас довезти? Убедительно прошу – чем дальше, тем лучше. Такое у меня настроение...

– В Перебелкино если? Не слишком...

– В самый раз!

Но до хором Ирины Георгиевны мы, конечно, не доехали. Из благоразумия я попросила Вику остановиться при въезде в поселок, а дальше пошла пешком.

И, как окажется очень скоро, – очень, очень правильно сделала. Начать с того, что значительно расширила свои познания об окружающей действительности. Хотя, вроде, куда уж...