Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Спасибо, спасибо судьбе за то, что она определила некогда тихонькую, кроткую девочку-троечницу Веруню в лоно лощеного, ультрасовременного журнала "для женщин", где почти каждая статеечка начинается со словечка "актуально!" Например: "В этом сезоне актуальны алые трусики из гипюра..." Или: "Сейчас, как никогда, актуально чувствовать себя уверенной и почти недоступной..."

Славная, добросовестная Веруня ждала меня на скамеечке неподалеку от бронзового, обкаканного голубями ученого Тимирязева. Она сидела вся такая элегантная, в сереньком платьице в бирюзовых пятнышках разной величины, в маленькой, с полями, соломенной шляпке не иначе как французского происхождения. И туфельки её на высоком каблуке отливали бирюзовой новизной и эксклюзивностью.

– Веруня! Ты прямо с Елисейских полей?

– Десять дней назад, – улыбнулась она. – А как же! Нам положено блестеть и сиять! Мы – реклама журнала!

– Веруня! Почему меня никто не берет в такое же шикарное издание?! Ну почему? – взрыднула я.

– А потому, Татьяна, что у тебя нет тети-спонсора. Это раз. И ты не увлекаешься красивой жизнью, как я. Ты – сама по себе, а я люблю коллектив, чтоб много шума, музыки, разговоров за фужерчиком кьянти... Я, Татьяна, боюсь оставаться одна. Когда одна – сразу задумаешься... И смысл всей беготни-трепотни утечет... Засекла?

Моя бесцветная внешне подружка умудрилась столь изящно нарисовать на том месте, где находилось её лицо, все необходимые аксессуары, что гляделась милашкой. Невыразимо прекрасно хлопали время от времени её прежде серенькие, а ныне черно-бархатные ресницы, а некогда бесцветные глазки обрели вдруг в соседстве с этими опахалами голубовато-жемчужный отсвет. Ротик, сделанный сердечком и помазанный умеренно-розовым, намекал не иначе как на отменную сладость роскошного поцелуя, приправленного свежестью, нежностью и отчасти капризом.

Но подлинная ценность Веруни обнаружилась в тот миг, когда я показала ей портрет улыбающегося брюнета, спросив:

– Кто это? Чем интересен?

– Хо-хо-хо! – сказала Веруня. – Брошенные обществом матери-одиночки решили отстаивать свои права? Или как? Или что? Или зачем? Известный плейбой. Известный пожиратель девичьих сердец. Полуфранцуз-полуцыган. Певец и... увы, игрок... В миру Люсьен Дюпре. По паспорту Анатолий Козырев. Пьет, конечно, тоже. Имел пять жен и, следовательно, пятерых детей. Наивных девиц убивает наповал. Харизму имеет! Но ты, вроде, не наивная девица?

– Вроде нет, – ответила я. – Да речь не обо мне. Собираю материал. Могла бы ты меня с ним свести. Чтоб я хотя бы издали за ним понаблюдала послушала, о чем он и как...

– Запросто! Завтра тусовка в казино "Императрица". Он там вроде постояльца. И с деньгами и без оных. Подробности, где встретимся с тобой, по телефону. О кей?

– О кей, Веруня! Смотришься ты прямо-таки сногсшибательно! Я в своих джинсах – пустое место рядом с тобой!

– Не играй с огнем! А то обижусь. Будто я дура? Не знаю, что ты можешь натурой брать, а я с утра обязана как Ренуар рисовать свое личико, кидать макияж, выводить каждую ресничку!

– Но так ведь итог потрясающий! Кстати, как мне туда? В чем лучше?

– Чтоб такой кот-тенор с тобой заговорил – надень вечернее, длинное, цепь повесь или бусы... Но не дешевку. Он ведь в парижском свете когда-то принимаем был! А в общем – хоть голой. У тебя же фигурка класс! На тебя природа-мать не поскупилась! Прислушайся к моим советам. Ты ведь что больше всего ценишь? Личную независимость. Вот и веди себя соответственно и всегда. Но! Духи должны быть первоклассны! Тебе, думаю, как блондинке с голубыми глазами подойдут духи цветочно-древесные с нотками ванили и белого мускуса. Фирма Avon, название "Millenia", что в переводе "Тысячелетия". Намек на вечную молодость! Не пренебреги! Разорись!

... Встреча с суперкрасавцем... Это же черт знает как волнительно! И не просто с красавцем, а с тем, кто поет тенором! Кто пьет и играет в карты. Кому, значит, море по колено... Перед которым девицы и женщины падают штабелями!

Я смеялась, смеялась и досмеялась. Когда увидела этого человека живьем, мой смех иссяк...

Но по порядку. Мы с Веруней вошли в уютный зальчик ресторана "Императрица".

Веруня что-то щебетала мне на ухо, но я не слушала её, хотя и кивала исправно. От Веруни пахло чудесно-жасминово... Белоснежное кружевное платье с узкими бретельками не слишком скрывало её маленькие, но крепенькие грудки. На её холеных пальчиках с белым маникюром посверкивали неподдельной дороговизной сразу четыре колечка с камушками.

И я ведь тоже поначалу решила надеть на себя свое шифоновое, чтоб лететь и сквозить... Но... но передумала. В угоду принятому? Кем-то учрежденному? Еще чего!

Да, у меня характер не сахар. Я сама это знаю. На меня не угодишь. В конце концов, я же не какая-то там Мата Хари, чтоб одеваться-переодеваться и кого-то там, подставленного сокрушать своими чарами.

Короче, явилась в казино-ресторан "Императрица" одетая отнюдь не волшебно – в черных джинсах и белой рубашке-разлетайке. Правда, шелковой. И духи хорошие употребила из заветного флакончика. И волосы расчесала, как следует, чтоб водопадиком почти до пояса. В конце концов, натуральная блондинка может себе позволить не очень-то наряжаться. Натуральная блондинка Татьяна Игнатьева находится при исполнении обязанностей, она идет и идет по следу... ибо "назвалась груздем"...

Здесь, в ресторанчике, из которого по узкому коридору можно пройти в казино, все напоминало декорацию к фильму из времен фижм, пажей и камзолов. Сплошь темно-вишневый плюш и бархат о золотых вензелях, ниспадающие крупными фалдами присобранные и прихваченные в кольцо с одной или двух сторон, мягкие складки волнисто переливаются одна в другую. Такой фасон, я где-то читала, называется "маркиза".

И круглые столы прикрыты пурпурным бархатом, отчего белизна кружевных тканных салфеток, положенных сверху, кажется просто ослепительной.

Разумеется, здесь нет ни одного кургузого стула – сплошь тронные высокие, из резного дерева, с витыми ножками, с мягкими сиденьями и мягкой же спинкой с неизменной золотой монограммой "ИМ", то есть "императрица". И вообще – ни одной вещи, способной напомнить о веке текущем, двадцатом. Глубины прошлого. Антикварное "когда-то, давным-давно". Канделябры с настоящими свечами, горящими по стенам. Свечи на столах. Посуда старинная: фарфор, серебро. Или же, что скорее всего, – сделанная под старину. Но все равно – волнительно, впечатлительно.

И не официанты здесь вас обслуживают, а лакеи в малиновых ливреях и белых париках, бесшумно, чуть внаклон, скользя по мягким коврам. Одним словом, с непривычки обалдеть можно! И даже глазам своим не поверить. Пока-пока придет в голову: "Эвон как, однако, красиво разлагается наша едва народившаяся постсоветская буржуазия!" А поначалу-то можно подумать, что это все – декорация к кинофильму. И вот-вот врубят софиты, появятся операторы с камерами, раздастся голос режиссера: "Приготовились! Начали!"

– Что? Потрясно? – шепотком спросила меня Веруня. – Умеем, когда хотим...

Мы с Веруней сели в уголок, где едва теплилась розовая свечечка в бронзовой ручонке улыбчивого, старательного амурчика.

– Сейчас придет мой, – сказала она. – По прозванию "спонсор". Но между нами не только постель. Мы знаем, что вечности нет. Все эфемерно. Кстати, поэтому нам в кайф это помещеньице, где все прочно, основательно, тяжело, мощно. Тюлево-капроновые, прозрачные, легкие драпировки, пустячные стульчики и прочее невольно навевают мысль о беспощадной скоротечности жизни, о бренности и прочих невкусных вещах. В него стреляли... В моего, этого... Он – молодец. Не впал в транс, не запил. Правда, в плечо только попали. Рядовое явление. Бизнес! Я его жалею... Вот он. Знакомьтесь, голубчики...

Мне протянул руку плотный мужчина в сером костюме, лет сорока пяти, если навскидку. Ни красивый, ни некрасивый. Лысеющий, но не настолько, чтобы данное обстоятельство счесть серьезным недостатком. С серыми, точнее стальными глазами и узкими губами, которые чаще сжимаются в жестком раздумье, чем улыбаются.

– Валерий, – сказал он хрипловато, голосом стародавнего курильщика.

Так и обернулось: едва сел, достал из кармана пачку "Мальборо", бросил на стол:

– Курите, девушки, если охота!

И сам, первый, закурил. Пальцы его чуть-чуть заметно дрожали.

Как оказалось, говорить нам всем вместе было о чем. Поговорили. О том, что хорошо, когда с мороза, например, да в баньку или хотя бы под душ. Что умная голова придумала благоустроить это заведение именно так, а не иначе, присобачить тут же сауну и казино – отдыхай-гуляй душа!

Я спросила, когда мы подняли бокалы с алым вином:

– Вы и казино не обходите стороной?

– А почему я его должен обходить? – дернул он плечами. – Сыгрануть, сбросить стресс, поохотиться за удачей – милое дело. Но только надо знать, когда остановиться. – Он обвел взглядом зальчик, где уже все места были заняты, где красоток вперемежку с толстыми и худыми дядьками в смокингах было столько, что негде, как говорить, честной девушке плюнуть. – Вон там, у стены, под негром с четырьмя свечами сидит гражданка с высокой прической. Совсем недавно была богачкой из богачек. На недвижимости страшенный капиталец огребла. Казалось бы... Но зашла разок в казино и не вышла. Ну, то есть вышла, конечно, но без капитала. К ней снизошли. Позволили появляться... А то, было, в петлю полезла.

Однако я здесь, в этом ресторанчике, сидела как бы и не за столом с яствами, а в кустах – добычу ждала. И уже томилась: где же, когда появится суперкрасавец французско-цыганского происхождения, ради которого, судя по всему, готова на все сумасбродная Любочка, внучка покойного писателя Пестрякова-Боткина?

И он появился. Но не один. И не с Любочкой. А с... последней вдовой "выдающегося" прозаика-поэта-драматурга Михайлова. С ней и ещё с одной дамой лет сорока, тоже с виду весьма светской, одетой со вкусом в черный костюм с глубоким вырезом, облегающий её худощавое, стройное тело без единой складочки. Пышноволосая, в отменном макияже, она лично вела рокового "Люсьена Дюпре", по паспорту Анатолия Козырева. Вдовица Михайлова шла с ними не вровень, чуть на отлете. То тоже впечатляла: черное кружевное платье на розовом чехле уж точно шуршало при каждом её шаге и таким образом пело на свой лад песнь песней о своей нешуточной цене...

Вообще я, конечно, не должна бы была ехидничать на счет чужих достатков и сверхдостатков и демонстрации этих самых излишеств в людных местах, но ничего с собой не могу поделать. Так и тянет... Должно быть, чисто женское это у меня, а стало быть, непреодолимое и, следовательно, требующее серьезной работы над собой.

Однако именно в эти минуты я не имела ни малейшей возможности эту самую работу развернуть ибо певец, ведомый двумя роскошными дамами, поднялся на сцену, небольшую, похожую на раковину и сияющую розоватым перламутровым светом изнутри. За его спиной, тоже во фраке, в белой манишке, тотчас возник скрипач...

– Репертуар восемнадцатого века, – шепнула мне Веруня. – Что-то испанское...

Высок и статен был певец Анатолий Козырев. Его вьющиеся черные кудри с проблесками седины картинно падали ему на плечи, на белый смокинг. Глаза сияли темными алмазами. Линия высокого лба и прямого носа – безупречна. Он мог и не петь, чтобы безо всякой задержки нравиться всем женщинам, которые видели его.

Но он запел. Теноровые переливы заполнили все окружающее пространство и закачали на своих волнах мое сердце... И тут уж ничего не поделаешь. Если тенор поет о любви, о жажде достичь и обладать, – невольно побежишь ему навстречу хотя бы мысленно. И хорошо, что песня заканчивается... А то мало ли...

Козырев исполнил три романса: на русском, испанском, французском, поклонился и сел за столик в углу. Там, оставшись наедине, закурил, поднял фужер с темным вином, но не отпил, а подержал на весу. В хмурости и отщепенстве он выглядел ещё более интересным и значительным. Казалось, он весь – одно страдание.

И, конечно, его хотелось пожалеть. Так уж устроено под солнцем: почему-то именно красивых хочется жалеть прежде всего. Несуразица, но факт. Словно ты уже тем обязана им, что имеешь возможность лицезреть эти совершенные формы. Словно красота не должна унижаться до страданий.

"Не этим ли, – подумалось мне, – и объясняется готовность Любы исполнит любое желание Анатолия Козырева? Не он ли её гуру? Гипнотизирующий соблазнитель? Не ради ли него она, именно она, припрятала, то есть украла, рукопись деда "Рассыпавшийся человек"? Где Пестряков исповедуется и, видно, задевает своей иронией каких-то весьма известных людей... Иначе зачем бы он обещал родным, что эта книга, когда выйдет в свет, "как жахнет"?

Другой вопрос: зачем этому красавцу-тенору потребовалась рукопись?"

Вероятно, Верунькин "спонсор" Валерий заметил, что я почти не свожу глаз с "Люсьена Дюпрэ", тронул меня за руку и тихонько проинформировал:

– Еще один из тех, кто проигрался в пух-прах. Небось, последний смокинг остался. Психопат. Не может остановиться, когда удача пришла. Пока на жалости богатых бабешек держится... Вряд ли долго протянет. Сопьется.

– Но ведь пока трезв, – отозвалась я.

– Ждет подачки. Потом – в казино. Продуется и – бутылку из горла... Потом ещё одну... Игрок. Оголтелый игрок.

– Ну надо же! – фальшиво изумилась я. – А с виду такой суперменистый!

– Побирушка! – бросил с презрением Верунькин дружок. – Бабский угодник. Да ещё поет... Они за него хоть на крест... А ему только бы сесть за стол, где рулетка. Дуры!

Между тем пышноволосая дама в черном костюме и вдовица Михайлова в черных кружевах на розовом чехле о чем-то своем и, видать, задушевном, беседовали за столиком у самой сцены. черноволосая гладенькая головка Михайловой с тяжелым классическим узлом на затылке наглядно свидетельствовала о скромных притязаниях хозяйки, о её нежелании нервировать окружающих экстравагантностью, и, следовательно, непредсказуемостью.

А в моей голове уже созрела дерзкая мысль. Я должна была подойти к Анатолию Козыреву и спросить: "Зачем вы взяли у Любы рукопись её деда "Рассыпавшийся человек"? Где она теперь?"

Но тут, словно почуяв неладное, вдовица Михайлова и её подруга быстро поднялись из-за стола и – прямиком к красавцу-певцу. Между ними состоялся недолгий, видимо, приятный для всех разговор. Певец кивнул, глянул на дам своими большими, темными глазами и встал. Дамы последовали его примеру. Все трое направились к двери, которая вела в казино.

– Пошли? – предложила я своим спутникам. – Интересно же!

... Большой круглый стол... доллары... фишки... Свет выхватывает только зеленое поле и руки играющих. Мы с Веруней не играем, стоим за спиной её "спонсора". Он поставил на кон всего сто баксов. Напротив сидит супермужчина Анатолий Козырев. Он не знает, как справиться со своими руками. Они у него, чистые, с аккуратно, округло подстриженными ногтями, не знают ни секунды покоя. В его глазах горит то самое, что исстари обозначается как лихорадочный блеск... Он следит за расторопной лопаточкой крупье как-то сразу и хищно, и жалко. Шелест, шуршание, писк сотовых и, наконец, общее, послеродовое, отверженное – "ах!" Вопль струи адреналина, прожегшей организмы до сладкой боли...

Верунькиному дружку везло – ушел из зальца с добавочными ста баксами и их-то истратил тотчас, заказав нам всем в баре по коктейлю с пышным названием "Цветок душистый прерий". Цветок оказался холодноватым, сладковатым питьем, пахнущим корицей, гвоздикой и ещё какими-то травами. Долька лимона, насаженная на край фужера, мужественно держалась до самого конца, пока я свой коктейль не допила. Пришлось извиниться перед ней, когда захотелось кисленького... Так мы и живем: то пить нам надо, то есть, и уж тут кто кого... И ежели ты не способен оборониться...

Мне нужно было тянуть время в этом коктейль-баре, где за спиной молодца-бармена, одетого под Фигаро, высился стеклянный просвеченный насквозь "орган" из бутылок. Я ждала Анатолия Козырева.

И дождалась. Он появился как привидение в белом, – неустойчивая, медленная походка, странные движения рук... Его глаза переполнены страданием и безумием. Он прислонился к стене, схватился за бархатную портьеру, принялся её мять...

Не знаю, откуда взялась у меня дерзкая отвага именно сейчас, сию минуту, задать ему вопрос, так и просившийся с языка...

Конечно, очень кстати было то, что поблизости пока не наблюдалось его дам.

Мне же надо было услышать одно – попадала рукопись Пестрякова-Боткина ему в руки от Любы или же нет. Но это одно многого стоило...

Я быстро подошла к страдающему игроку-неудачнику и уверенным голосом шантажистки заявила:

– Вам Люба отдала рукопись "Рассыпавшийся человек". Куда вы её дели? Сожгли?

Он ещё явно не был готов соображать с той же скоростью, с какой я выстрочила свой текст, он, возможно, считал, что очередной проигрыш в казино – верх несчастья, остальное – пустяки. И он ответил мне с вялым безразличием:

– "Рассыпавшийся человек"?.. Рукопись?.. Я где-то потерял ее... Я уже сказал Любе...

И вдруг весь, всем телом вздрогнул, и черный гнев разбуженного властелина зажегся в его расширившихся глазах:

– Какое вам дело? Кот вы? Откуда?

Но – опоздал, голубчик! Опоздал! "Слово – не воробей..."

– Газета. Интересуемся биографией Пестрякова-Боткина. Если вы с ним лично встречались, – тараторила я с наивным огорчением в голосе, – если можете что-то о нем рассказать...

– Не встречался. Не могу, – отрубил суперкрасавец, у которого страсть игрока за считанные часы съела едва ли не треть телесных запасов, а глаза забила глубоко в ямы подглазьев.

Верунчика я от души поцеловала перед расставанием в душистую щечку. Ее "спонсору" любезно поклонилась:

– Спасибо. Отлично посидели.

А дома, сразу после душа, в халате, села к машинке и ещё влажными пальцами принялась стучать: "Рассыпавшийся человек"... Рукопись? Я где-то потерял ее". Козырев Анатолий Эдуардович, 7 июня, ресторан-казино "Императрица". Брал рукопись. У Любови Пестряковой. Зачем? Читать?"

Я, если честно, ещё не знала, пригодится ли мне в моих поисках убийц трех писателей услышанное от Козырева, но чувствовала – за этот кончик стоит тянуть. Налицо: запойный игрок-тенор очень болезненно зависим от своей страсти. А денег у него на игру нет. Значит, вполне вероятно, что кто-то, кто посулит ему сумму, может поставить перед ним определенные условия... И певец клюнет.

Значит... значит, следует выяснить, как, при каких обстоятельствах внучка Пестрякова-Боткина познакомилась с Анатолием Эдуардовичем, кто их свел, короче говоря. И давно ли?

Но прежде, на всякий случай, проверить, много ли читает полуфранцуз-полуцыган. А вдруг он библиоман-библиофил и жить не может без прочитанной с утречка в туалете прозаической или поэтической строчки?

Спросить у Любочки? Нет, это намерение отвергла сразу. Она и без того уже насторожилась. Следовало идти другим путем. Самым простым: подослать к нему Веруню. Разве она не ходит по знаменитостям с диктофоном, не берет у них интервью для своего лощеного журнала, где вперемежку фасонные флаконы с французскими духами и накрашенные девицы с расставленными так и эдак длинными, "фирменными", ногами, рекламирующие всякие одежки?

Веруня, умница, согласилась "пощупать" певца-игрока с легкостью необыкновенной, ибо, как выяснилось, редактор только что поручил ей выхватить из куч сенсаций одну "с душком аристократического порока", как он, выходец из якутской глубинки, выразился.

– Подробно, тщательно расспроси его о том, каких поэтов, прозаиков и драматургов он любит, – напутствовала я Веруню по телефону. – Что читал в юности. Что читает сейчас. И русское, и иностранное. Какую книгу держал, к примеру, месяц назад в руках. И что читает вечером. Разумеется, не сразу с этими вопросами приставай... Сначала про жизнь вообще... Для чего мне все это? Да есть одно дельце. Потом, когда раскручу, все, все тебе расскажу. Дерзай! Жду ответов, как соловей летов!

А пока, пока... не сидеть же, сложа лапки. Надо лететь, спешить, не упустить! Туда, туда, в милицию поселка Рогозино, где жил и умер писатель Пестряков-Боткин.

... "Чудны дела твои, Господи!" – так и просилось с языка, когда я сидела в этом третьем по счету поселковом отделении милиции, у третьего по счету молодого следователя, заочника юридического института, когда он ронял уже знакомый мне набор фраз:

– Чего тут особенного? Какие другие варианты? Пил ваш писатель много, а годков-то ему уж сколько было! Другие к этому сроку сами по себе умирают. С кем пил? Считаю, не важно. Важно, суррогат пил. Нынче это, и вам это тоже должно известно, мужикам столько этого суррогата спаивают! Отрава, а тянут из бутыли! Нет никаких других версий. Тут вон сразу трое грузчиков с копыт и в морг. Надрались из бутылки с этикеткой "Водка "Русская", а в ней какие-то бизнесмены-падлы технический спирт на воде развели. Один холостой, ладно уж, у двоих по двое малолеток... А Пестрякову к восьмидесяти было! Кого надо больше жалеть?

Я не возразила ни словом, ни мыслью. Ибо – какие времена, такие и песни, в том числе милицейские. Иначе б зачем мне было бы играть роль "мусье Пуаро"?

– Жизнь, несмотря на все сложности, все равно прекрасна! – сообщил мне радиоголос из отворенного окна ближайшего к милиции дома.

И я не возразила. Не имела права. Потому что солнце кругом и зелень, и цветы в палисадниках, а небо такое голубое, ясное, голубее и яснее не бывает. Вот ещё бы сыскать тех, кто в этом поселочке Рогозине умел непрерывно наблюдать за чужой жизнью и получать от этого удовольствие. Ведь всюду и непременно в принципе обитают такие подглядыватели. Их, конечно, многие презирают, но в моей экстремальной ситуации следует почитать упорных соглядатаев, только так.

... Я знала, что дача Песстрякова-Боткина стоит пустая с того вечера, когда здесь нашли его мертвым. Любины родители отказались на ней жить и вообще вознамерились её продать. Значит, внутрь я не попаду. Но вокруг походить похожу.

Улица называлась хорошо, приветливо: Тихая. И состояла из череды заборов, за которыми среди зелени ютились не шибко новые, невеликие домки с двумя обязательными оконцами по фасаду. И дачка Пестрякова-Боткина была в череде других, не лучше, не хуже. Как и все прочие, её фасад загораживали от чересчур любопытного глаза кусты сирени, черемухи, а над самой её островерхой крышей широко распростерся шатровый клен.

Из добавочных особенностей этой злополучной дачи я отметила, что она стоит не в глубине улочки, а почти с краю, вторая по счету, то есть до неё можно с шоссе добраться почти незаметно для многочисленных обитателей улицы Тихой. Но вот два соседа справа и следа от пестряковской дачи и те, кто живут напротив, вполне могли что-то заметить в том предсмертный для писателя вечер и, возможно захотят мне о том рассказать...

Я ещё раздумывала, в какую калитку войти, как меня позвал высокий старческий голос:

– Вы к кому будете, гражданочка?

Мне оставалось лишь быть очень доброжелательной и простой-простой, как, положим, божья коровка.

– А я к Пестрякову-Боткину... Я издалека... Я из Мурманска. Я молодая писательница. Мы с ним переписывались. Он меня на дачу пригласил.

Старики чем для нашего брата, журналиста, хороши? Тем, что им одиноко и скучно. И страсть как хочется поучить хоть кого-то жить. Тем более, что родные в большинстве своем уже устали от их назиданий до судорог.

– Зря приехала, – резюмировал седобородый дед. – Очень зря. Тут несчастье вышло. Не слыхала разве? Умер Дмитрий Степанович.

– Как?! Как умер?! – изобразила я исключительное изумление.

– Да так... Да чего ты там стоишь-то? – словно упрекнул меня. – Давай, проходи ко мне, давай я тебя посажу и все растолкую.

Мы сели с ним на веранде, около круглого стола, закрытого клетчатой клеенкой. Он поставил передо мной стакан с чаем. И сам налил себе в такой же стакан из электрического чайника.

– Пей давай! – приказал по-доброму. – Сушку ешь. Мне сын всегда сушки привозит. Люблю. Размочу сейчас в кипяточке...

Он опустил сушку в чай, выждал и только потом, держа голову внаклон, принялся осторожно, памятуя о драгоценности в виде зубов, откусывать лакомый кусочек.

Всем хорош оказался этот дед. Но он совсем не помнил, что было в тот день и вечер, когда его сосед-писатель пил с кем-то коньяк-отраву, потому что сын увозил его в город к врачу.

– Чего-то у меня нога разболелась, не ступить... вот он меня и повез. А утром уж никаких событий. Привез меня назад сюда, а мне Матвеевна и говорит, что Дмитрий Степанович перепил и помер...

– Какая Матвеевна? – насторожилась я.

– А такая, что с другого бока живет у Пестряковых. Я справа, а она слева. Она в тот вечер дома была, телевизор смотрела, эту самую "Санта-Барбару"...

Я живенько поблагодарила ненужного мне более старичка за гостеприимство и скоренько туда, к Матвеевне. Однако и тут меня ждало разочарование. Полковничья вдова встретила меня с радостью. Потому что ей страсть как не терпелось пожаловаться, как же её обмишулили приезжие с Украины, двое мужиков, представившиеся специалистами по кладке печей, а оказавшиеся вовсе безрукими.

– У них руки не с того места растут! – бодро причитала вдова. – Они аванс-то у меня успели выманить и скрылись! А печь сложили в один кирпич да кое-как да все и развалилось! Я с Молдавии мужика взяла. Тоже по дешевке взялся печь класть. И тоже руки у него из задницы растут! И тоже с авансом скрылся. Да что же это мне так не везет-то?

Я её еле-еле вырулила на нужную мне дорогу. Солидная дама в пестром блескучем халате немедленно вышла из себя, едва услыхала слово "Пестряков":

– Распустил и распустился! – заявила и даже, для вескости собственного суждения, притопнула тапочкой. – Распустил свою внучку Любочку! Все ей позволял! Она сколько раз с компаниями сюда являлась! Однажды, года три назад, смотрю, а ясным днем замок на даче сбивают какие-то парни. Я схватила ружье, окно распахнула в мезонине да как врежу им промеж ушей! Разбежались. Я сразу сказала Дмитрию Степановичу, что это люди не случайные, а те, кто "гудели" тут с Любой, музыку включали на всю мощь, чтоб все мы оглохли... Ведь нынешняя молодежь...

Далее следовало действовать самым решительным способом, резать по живому, так сказать.

– Я вам сейчас покажу одну фотографию, – перебила я даму, только-только взявшую разговорный разбег, – а вы скажите мне, знаком ли вам этот человек...

И я вынула из сумки снимок рокового брюнета, "в миру Люсьена Дюпре"... И полковничья вдова взвилась как фейерверке, вся превратившись в бурную радость:

– Да как же нет! Да это же наш Толик! Моего двоюродного брата сынок! Он одно время совсем нас, нашу линию, не признавал! К нам ни ногой! В большие же люди вышел! Со сцены в зале Чайковского поет! Но осознал, что не годится перед родней хвастать... Мало ли, что отец у тебя в университете профессор, а и мы не лыком шиты, не всякий солдатик в полковники выбивается... Гляжу – стоит! Как самый простой! Вон там, за калиткой! В джинсах и кремовой рубахе – красавец! "Я, – говорит, – тетя, к тебе... надо, тетя, родниться..." А я что? А я ничего. Я ему борща тарелку, котлету с макаронами...

Только редкозубый заборишко отделял усадьбу Пестряковых от усадьбы полковничьей вдовы, только этот заборишко...

– Небось, все девчонки, что вокруг, сразу повлюблялись в такого кабальеро? – плеснула я маслица в огонь.

– А как же! – сейчас ж и загордилась она и руки в боки и прошлась павой туда-сюда. – И красавец, и любезный, и голосом как запоет... А у тебя откуда его фотография? – вдруг посуровела и насторожилась.

Я смутилась как бы ужасно-преужасно и еле слышно молвила...

– Очень он мне нравится...

– Не целься! – потребовала. – Если не хочешь себе нажить беды. Хоть он мне и родня, но я по-честному говорю – с ним связываться не надо, а лучше бежать прочь от беды.

– Но как же... если люблю...

– Дурочка! Послушай меня, брось эту мысль, брось немедленно. Он же только со стороны хорош. А в жизни – одно идиотство. Если уж совсем начистоту, его первая жена от любви-измены в петлю полезла. Не успели вынуть. Третья, тоже молоденькая совсем, вены себе в ванне резала. Эту спасли. А взять пестряковскую Любочку... Ведь она тоже как увидала его, так и влипла, как банный лист в стекло...

Не знаю, почему я не бросилась и не расцеловала громкоголосую даму в пшеничного замеса щеки! Но так хотелось!

– И что с Любочкой? – пролепетала еле слышно, раскрывая перед наставницей широкие просторы для назиданий.

– А то! – торжествовала она филигранную правоту своих взглядов и убеждений. – Он с ней погулял с недельки две, походил по здешним полям-лесам и испарился!

– Но, может, в Москве они видятся?

– Ну и что? Люба ведь невеста на выданье. Она хотела замуж. Я это всем сердцем чувствовала. А ему она – забава. Он и не таких обламывал. Вот и тебе мой совет: беги от него и не оглядывайся.

Золото истинное вот такие дамы для всякого рода "дознавателей!. Надо лишь являть перед ними образ мало чего смыслящей персоны. Чтоб они могли всласть поучить вас уму-разуму.

– А правда, – я подняла на полковничью вдову невинные, глуповатые очи, – а правда, что Любочка вдруг на этой даче от любви отравилась? Стала пить из какой-то бутылки и...

– Ну наплетут же люди, ну наплетут, – не на шутку разгневалась дама. Ничего толком не знают, а язык узлом завязать не желают! Дед её тут умер! Дед! Писатель Пестряков! Пил, пил и умер...

– Да вы что? Да как же это-то?!

Таким женщинам, как моя собеседница, следует заказывать песни, что лично для них пел их любимый певец... От неё я ушла, узнав, что:

1. Пестряков, конечно, не полный пьяница, но в вечер, когда нашли его труп, она, Капитолина Матвеевна, лично докрашивала свою калитку и видела, что писатель вошел на территорию своей дачи с неким нездешним человеком. Скорее всего, молодым. Вы черных брюках и серой рубашке. До этого он говорил, что собирается рамы менять, а то они совсем прогнили. Здесь все дачники то и дело приводят к себе кто печников, кто столяров, кто плотников. Дом же ухода требует, а то вовсе развалится. Вот почему она не придала особого значения тому, что сосед вернулся домой с посторонним человеком. Но никаких криков она из дачных окошек писателя не слыхала в тот вечер. И не видала, когда посторонний мужчина ушел. А вот когда Любочка объявилась – помнит. В синем свитерочке и серых брючках. Но пробыла на даче недолго. С полчаса всего. И ушла. С сумкой. Со спортивной, тяжелой. Она с ней часто ходила. Летом яблоки в ней носила. А что уж понесла весной – кто знает. Если у неё спросить... Вышла на улицу одна, ноне через калитку, а через дыру в заборе. Так быстрее выскочить на шоссе. Уже было около девяти вечера. Дед её не провожал. Хотя обычно стоял на крыльце, смотрел вслед. На Тихой и вокруг было очень тихо в этот светлый ещё час, и она, Капитолина Матвеевна, слышала шипение шин по шоссе, и как Любочкин голос сказал кому-то: "Ну ты и юморист..." И как хлопнула дверца машины. Тоже ничего особенного. У Любочки были кавалеры с машинами. А кто из них и почему "юморист" – ей, Капитолине Матвеевне, разбираться нет причины.