Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Была в мемуарах и глава под названием "Женщины в моей жизни", где В.С. Михайлов благодарит всех, кто одарил его своей любовью, без исключения, цитирует при этом стихотворения о любви. Одно из них начинается так:

Желтый лист, летящий вкось,

Сердце мне сжимает болью!

Нам бы вместе быть, не врозь,

Как заказано любовью.

Нам бы бережком бродить,

Целовать кувшинки в губы...

Что ещё мне понравилось в этих воспоминаниях, так это совсем неожиданное признание: "Грешен и я, осознаю и каюсь. Были в моей жизни моменты, когда страсть сжигала и лишала разума. Когда избранная увлеченная женщина тоже теряла рассудок. Прошу простить меня... прошу простить... особенно тех, у кого, возможно, от нашей недолгой близости родились дети..."

Я захлопнула книгу и подивилась ещё раз – в восемьдесят лет человек мыслил так ясно, так хорошо владел словом и был полон такой доброжелательности, хотя я знаю и немало всяких "ученых", "великих" старцев, которые превратились в пренеприятнейшие существа, вечно на все ворчащие, надоедливо нудящие по самым незначительным поводам.

И... как же, как Ирина Георгиевна смогла, посмела вместе со своим любовником пренебречь таким уникальным человеком, переступить страшную черту и... убить старого мудрого писателя и сердечного человека, что бы о нем ни говорил "похоронщик" Михаил Маркович, обозвавший его "скрягой"...

Значит, желание освободиться от него, желание беспрепятственно стонать в сладких объятиях физически крепкого, полноценного правдолюбца сильнее её разума? Или Андрей тоже влюбился в неё по уши и осатанел до потери пульса?

Или не было никакого убийства В.С. Михайлова, а это мне только мнится? Но тогда почему, почему даже в кадрах хроники, показанной по телевизору, был момент, когда и Ирина, и Андрей глянули друг на друга словно заговорщики? Был такой моментик...

Одно мне было абсолютно ясно: Андрей Мартынов – не рядовой, молью битый человечишко, мечтающий об относительном материальном благополучии и покое, а парень с мозгами, пропустивший сквозь этот "магический кристалл" и потоки собственного сознания, и черные "помои жизни", и романтические представления, и скептические откровения... А если принять во внимание, что его университетами, его аспирантурой-докторантурой была Чечня, что за одного битого не случайно двух небитых дают, то чего же удивляться, если огневой Андрюша, жаждущий правды и только правды, приворожил стареющую Ирину... Так ведь вон и я не совсем равнодушна к нему, тоже обольстил... Какой сердцеед, однако!

И опять моя мысль возвратилась на круги свои: эти двое, охваченные страстью, могли убить старика Михайлова. Тем более могли, если он вдруг что-то такое заподозрил... Интересно, что сказано в его завещании? И есть ли это его завещание? Кому он отдавал в руки все свое добро? И когда было составлено завещание?

Мысли есть, а толку нет. Такое вот положение. Ни туда, ни сюда. Мать стукнула в дверь, не входя, посоветовала:

– Пойдешь на кухню – увидишь яичницу и письмо из Швейцарии...

– Спасибо! – сказала.

И пошла, было, на кухню, но остановилась... Телефон поманил: "Звони Веруне. Она вряд ли по пустякам тебя звала..."

Веруня сообщила мне новость, от которой меня зашатало слегка. Хотя все слова слышала отчетливо, но переспросила:

– Вчера вечером? На Волоколамском шоссе? Откуда узнала?

– Ребята-"хроники" сказали. Она же – фигура, жена известного писателя. Ее в больницу сразу увезли, в Склиф. Говорят, повезло. Еще бы чуть – и всмятку.

– Веруня! Умоляю! – вскричала я. – Если уж ты решила мне помогать... Если я тебя ввела в курс...

– Не трать темперамент, – осадила она меня. – В постельке пригодится. Иду в Склиф, беседую с мадамой. О чем? За жизнь. Если, конечно, меня туда пустят... Давай свои вопросы.

– Тебя да не пустят?! – польстила я. – Во-первых, узнай, что она думает по поводу этого наезда, считает его случайным или же нет. Может быть, подозревает кого? Во-вторых, мягко так, ненавязчиво... про завещание. Есть ли? Кому Михайлов все отписал? Успел ли? Если тебе повезет, если сумеешь её раскрутить...

– Хорошим людям должно везти, – заявила Веруня. – Я же вчера даже слепую бабусю через дорогу перевела! Таракана не убила, хотя могла. Не совестись. С личной пользой поеду к этой вдовице – дам интервьюишку в журналишке . получу копеечку, а она никогда не лишняя.

– Сижу, Веруня, у телефона. Жду.

Как понимать наезд на Ирину Аксельрод? И каким выглядит в этой ситуации герой-любовник Мартынов? Где он был? Что делал? Приходил в Склиф или отсиживается в своем теремке?

По телеку, видно, в целях приободрения граждан, звучит: "Преступник, захвативший самолет, сдался..." На экране мелькают ноги в белых носках с отчетливыми синими буквами "USA"... Бритые головы, кресты на голых грудях... Это уже какая-то попсовая группа вываливается из красно-белого автобуса.

Переключила программу. Веселый старик размахивает многоцветным зонтиком и уверяет:

– Нельзя думать только о том, как выжить. Надо находить себе развлечение. Мои зонтики не только легко раскрываются, но и звенят как музыкальная шкатулка. Послушайте...

Зонтик, действительно, тихонько звенел...

В письме Алексея были тихонько, ласково звенящие слова: "Безобразная девица! Проснулся, пощупал вокруг, поискал глазами – нету... Как же так? Как же так? До каких пор? Если не прилетишь через десять дней – утоплюсь в известном тебе море". Но далее – о деле, все о нем: "Сделал, наконец, эту чудо-операцию. Думаешь, какой-нибудь консьержке? Или шоферу? Или адвокату? Хватай выше! Настоящему графу, которого привезли на "роллс-ройсе". Я хотел, было, зарезать его во имя торжества социальной справедливости и пролетарского единства, но... увы, начинаю любить проклятую буржуазию. Графиня подарила мне... О, что она подарила мне! Приедешь – покажу. И, вероятно, передарю. Повторял и повторяю – мало ты меня ценишь. Если бы ценила как надо, в соответствии с моими достижениями, – давно бы плюнула на свою бестолковую журналистику и..."

Я аккуратно сложила это письмишко расхваставшегося молодца в концерт, не желая дочитывать. Хотя и смеясь про себя над тем как, однако, тяжко даже самому преуспевающему в деле мужичку без любимой женщины, как клокочет в нем едва ли не ненависть к её независимости, к её нежеланию выстелиться ковриком под его ножки... Но ничего не поделаешь, господин хирург! Так легли каты. Тебе до зарезу нужна девушка с характером и с таким же, как у тебя, азартным отношением к делу. И эта самая девушка никак не желает быть в аутсайдерах журналистики, как ты ни в жизнь себе не простишь, если из первых виртуозов скальпеля попадешь в последние врачишки.

Вот так они и жили. Пока... Надолго ли их хватит? Чтоб одни встречи и расставания? Кто знает... Но зато какие встречи!..

Веруня позвонила быстро, часа не прошло.

– Не пустили тебя, что ли? – спросила я.

– К кому? Твоей вдовы там уже нет. Увезли. Отделалась ушибами. Будь здорова. Звони, если что. Помогу, чем смогу.

– Веруня! А тебе не кажется, что мы с тобой какие-то бзикнутые? спросила я. – Нет чтоб цветы на даче разводить и продавать у метро "Автозаводская"?

– Не-а, – ответил кроткий голосок. – Мы, может, самые умненькие-разумненькие на этом свете. Другие только читают детективы, а мы, журналисты, живем в них и действуем. Интересно же! Сам себе герой! Сам себе Шварценеггер! Сам себе Брюс Ли! Ну и так далее...

– Информушка в "Хронике" уже есть?

– На первой полосе внизу, где вся эта "страшилка" в ассортименте.

Интересно было узнать, а примет ли меня Ирина Аксельрод у себя на даче или в московской квартире. Это же не в Склифе, где мое появление, мягко говоря, выглядело бы несколько странным и наводящим на некоторые необязательные мысли. Но наличие в популярной газетенке информации о несчастном случае с Ириной Аксельрод давало мне возможность позвонить ей, выразить сочувствие, а дальше будет видно...

Я свое намерение сейчас же и выполнила. Но телефонную трубку взяла не пострадавшая в автокатастрофе вдовица, не привратник-поэт, а какая-то женщина с густым полубасом:

– Слушаю. Здесь. Сейчас спрошу.

Через минуту-другую тот же устойчивый полубас без переливов:

– Говорите. Она трубку берет.

Голос Ирины был тих и приветлив:

– Рада вас слышать, Танечка. Вот ведь что такое жизнь... Мы думаем о завтрашнем дне, но неожиданности мешают все планы. Я ведь должна была сегодня лететь в Китай. Там собираются издавать три тома Владимира Сергеевича. Там к нему с большим пиететом... и через небольшую паузу:

– Вы, Танечка, не бросили идею написать про...

– Нет, что вы! Добираю материал. Уже прочла мемуары, которые вы мне дали... Огромное вам спасибо.

– У вас появились какие-то новые вопросы ко мне?

– Но я бы, Ирина Георгиевна, выглядела слишком нахальной, если бы просила вас о встрече сразу после...

– Слава Богу, голова у меня цела, – был ответ. – Нервный шок прошел... Повезло неимоверно, кроме ушибов – никаких издержек. Я с вами с удовольствием поговорю. Приезжайте хоть сейчас. Лежать, поверьте, тошно... Но приходится: сотрясение мозга, как-никак... Одиночество угнетает...

– Что-нибудь привезти?

– Ну-у... Чипсы, пожалуй, картофельные. Что-то захотелось солененького, хрустящего.

Положила трубку. Моя жизнь снова обретала глубокий, ексель-моксель, смысл. Утерянный, было, след обнаружился. Хотя сама, признаться, не знала толком, почему мне хотелось до смерти встретиться с Ириной и чем скорее, тем лучше. Неужели меня вело чисто женское, въедливое любопытство, связанное с любовной связью светской мадамы и придонного головастика, как-то одолевшего барьеры к её сердцу?

Но надо было признаться хотя бы перед самой собой: увы и ах, я женщина и, стало быть, ничто женское мне не чуждо...

Однако шутки шутками, а "герои" мои весьма, что-то весьма нетвердо держатся на земной поверхности. Люба Пестрякова падала с восьмого этажа... Ирина Аксельрод-Михайлова едва не погибла в автокатастрофе... Не слишком ли за короткий, меньше месяца, срок? Или жизнь наша теперешняя такая – сплошь кризисы и несчастные случаи, что в экономике, что в быту...

Но главный гвоздь на месте, в мозгу: "Почему умерло почти сразу четверо писателей? Отчего? Какая причина?" Ответа нет. Разве что с Михайловым более или менее ясно – любовь к молодой жене сгубила. Так сказать, поруганная любовь... И бешеная страсть отцветающей бабенки к молодому, темпераментному парню. Настолько бешеная, необузданная, что Ирина, при всем её уме, не способна хотя бы на время отправить скандального Андрюшу куда подальше, а держит у юбки...

Схватила в киоске у метро три пачки чипсов, бегом – на электричку, которая вот-вот тронется, и уже оторвала себя от мегаполиса. Уже получила в обмен на гул-шум-пыль большого города – тишину, посвист какой-то задумчивой, вечной птички и мягко пружинящую под ногами сырую тропинку среди травы... Надо мной славно шелестели густой листвой высокие деревья. Что ещё надо человеку для счастья?

Человеку, то есть мне, надо с честью вылезти из ловушек, расставленных таинственной смертью четверых людей. Пятерых, если принять во внимание певца Анатолия Козырева, упавшего, чтобы не встать, в Шереметьевском аэропорту.

И вовсе не факт, что Ирина с Андрюшей прикончили не нужного им полуклассика. Чтобы это стало фактом, нужны доказательства. Элементарно, Ватсон!

Какой же я представляла себе загадочную вдовицу Ирину Аксельрод после автокатастрофы? Лежит, небось, одинокая, думает, перебирая события, газетки, возможно, почитывает. Прикидывает: а если бы... то, что же, меня уже тут, на этом свете, нигде? Я помнила, когда Веруня вернулась из Краснодара, где была на практике, со сломанной ногой и жуткими подробностями автоаварии: "Представляешь, нашу машину как крутануло, как пошли мы переворачиваться, ещё чуть – и с кручи в реку... Я и сейчас не верю, что живая. Трогаю себя, глажу, Богу спасибо говорю. Он правильно рассудил: "Белый свет без Веруни был бы неполон".

Между тем, все оказалось возле Ирины Георгиевны не так, как мнилось. И сама она, хоть и морщилась периодически от боли, но лицом была светла и радостна. Одиночеством и не пахло.

– Видите, что значит настоящие друзья! – хвалилась, поводя взглядом по лицам пятерых ребят и девчат. – Как узнали, что мне худо – сейчас же и пришли, приехали...

На прикроватной тумбочке в хрустальной вазе в очень грациозной позе застыли три алые розы на длинных стеблях... Здесь же лежали пакетики чипсов. Так что мои были как бы уже и лишние...

– Еще чипсы? – спросил меня шустрый Андрей и тряхнул головой, пустил свои длинные волосы в краткий полет. – Пусть! Ирина Георгиевна их любит.

Он взял хрустящие пакеты из моих рук, положил сверху других. Получилась пирамида. Подмигнул мне свойски:

– Цирк!

Ирина лежала на высокой подушке, одетая в бледно-золотистый шелковый халат, укрытая до пояса оранжево-черным пледом. Уже знакомая мне девушка с длинными темными прямыми волосами и челочкой говорила ей с горячностью:

– Честно-честно, получится-получится! Не все же только о еде, есть же с порывами...

– Вот, Танечка, какая это прелесть – юность! Алиночка уверяет меня, что на вечер памяти Владимира Сергеевича придет не менее пятисот человек. Даже если это мероприятие организовать летом. Придут потому, что в миллионах семей есть его стихи, романы... И потому, что она с соратниками постарается раздать билеты заинтересованным людям. Я же считаю, что хотя Владимир Сергеевич родился в июле, – вечер надо перенести на осень, когда люди вернутся из отпусков.

– Я именно так считаю! – сказала очкастая белокурая худышка с острым носиком. – Осенью люди другие.

Очень высокий, жердеобразный парень, похожий на молодого Горького, произнес на "о", с волжским акцентом:

– Не надо торопиться! Лучше хорошенько приготовиться.

В тон ему отозвался светловолосый с такими же светлыми усами:

– Поспешишь... известное дело... – людей насмешишь.

И только Андрей промолчал, да круглолицая толстушка в джинсах и тельняшке с засученными рукавами. Они исподтишка рассматривала обстановку, подолгу задерживала взгляд на пунцово-бордовом ковре во всю стену, увешанном саблями, на белоснежном шкафу, инкрустированном бронзой, на хрустальной люстре, похожей на фонтан, искрящейся радугами...

Вообще-то здесь было чего посмотреть, особенно тем, у кого в доме самой дорогой вещью считался холодильник "Свияга", выпуска 198... какого-то там года. Один высокий трехстворчатый трельяж чего стоил! А если принять во внимание напольные часы музейного вида, сверкающие золотыми завитками отделки...

– Танечка, а ваше какое будет мнение? – Ирина смотрела на меня исключительно приветливо.

– Мое? Не знаю, право... Но осенью, конечно, лучше... Недаром осенью открывают сезон театры...

– Хорошо! – легко согласилась она. – Переносим на сентябрь. – И опять ко мне. – Вот пишут, говорят, будто бы люди сейчас совсем очерствели, что молодежь ужасно эгоистична. Но посмотрите на этих ребят! Пришли, как только услышали, что со мной несчастье! Танечка, пожалуйста, если можно, как-то упомяните про них в газете...

– Не надо, не надо, Ирина Георгиевна! – раззвенелась очкастенькая худышка. – Мы же просто! Мы же в детстве читали стихи Владимира Сергеевича!

И светловолосый парень при мягких, немножко в завиток, усах, поддержал её полубаском:

– Мы с уважением... Не для славы.

– И все-таки, все-таки, – настаивала Ирина. – На всякий случай запишите их фамилии!

– Ну уж это и вовсе зря! – отозвался усатенький и передернул плечами.

Но Ирина не поддалась и с каким-то странным, капризным упрямством потребовала:

– Запишите, Танечка! Для памяти! Хорошие поступки следует поощрять! Пусть другие знают и учатся...

Мне почудился в её голосе какой-то надрыв, какая-то болезненная нота... Мне даже показалось, что она, эта в общем-то самоуверенная женщина, ищет во мне соратницу... Мне как-то невольно передалось её волнение. Или я почуяла какую-то выгоду для себя? Но в ту же секунду, едва она отговорила, объявила с решительностью идущего напролом:

– Ребята! В самом деле! Это же другим наука! Как вас зовут?

Девушки сдались легко. Очкастенькая худышка представилась даже с отчеством:

– Алина Витальевна Чегодаева.

Толстушка оказалась Ренатой Романовной Гаджинской. Жердеобразный высоченный парень, сидевший на стуле в позе полусложенного перочинного ножа, назвался Глебом Завьяловым, а светловолосый, при усах, в белой рубашке с отточенными складочками на коротких рукавах – Павлом Федоровым.

– Неудобно... неловко, – смущенный Павел вертел в пальцах тонкую книжицу. – Мы же просто...

– А кто "вы"? – спросила я. – Вы где-то вместе учитесь... работаете?

– У нас литобъединение при Доме культуры завода "Гигант", – поспешила с разъяснениями очкастенькая Алина. – Мы пишем рассказы и стихи. Владимир Сергеевич нашел нам спонсора. Из-за этого нам удалось выпустить по книжке, правда, очень маленьким тиражом, всего по двести экземпляров. Но вы же знаете сегодняшнее экономическое положение в полиграфии, в издательствах...

– Знаю.

– Мы рады, что хотя бы по двести...

– Если хотите – подарим, – вдруг предложил Павел Федоров. – Вот моя...

Я ещё не знала, пригодится ли мне когда-то и где-то столь плотное знакомство с этими начинающими писателями, но шестое чувство подсказывало: "Не упускай момент! Пожалеешь!"

Вдруг Ирина показала рукой на Павла и произнесла:

– Тоже в Чечне воевал... Тоже хлебнул... Мне нужен был шофер, я ему предложила. Кажется, мы довольны друг другом.

– Я-то уж ещё как! – ответил Павел. – Я и не думал... Вышел из госпиталя полузалеченный...

Он словно бы рывком раздернул рубаху на груди. Кривой, какой-то складчатый рубец змеился по левой стороне его груди и до пояса, и, наверно, ещё ниже...

В комнате стояла тишина.

– Вышел, значит, – Павел медленно застегнул рубашку. – И куда? Кому нужен? Карманы полны стихов... Писал, писал, пока лежал... В уме сочинял даже под капельницами. Случай выручил. В газете увидел фотографию. На ней Владимир Сергеевич с начинающими литераторами, и один, вот он, Андрей, тоже после Чечни... Позвонил, узнал адрес, пришел... Никогда не забуду, как меня принял и Владимир Сергеевич и Ирина Георгиевна. Сразу все поняли. Предложили шофером... А я ведь танкист-водитель и до армии шоферил... Теперь вот и работу имею... жениться успел на москвичке... и стихи учусь писать. Ирина Георгиевна много подсказывает. Вот об этом напишите, что и хорошие люди есть, а то по телеку как заведут о ворюгах да бандитах...

– Кто машину вел, когда случилась авария? – дернуло меня спросить.

Павел поднял обе руки вверх:

– Чур не я! Сама Ирина Георгиевна. Я на другой, на "вольвушке" ездил в совхоз за молоком, творогом и мясом.

Разговор словно бы был исчерпан. Ирина улыбалась всем и никому в особенности с высоких подушек. Гости дописывали что-то, адресованное мне, в своих книжечках.

Один Андрей как сидел в углу, в кресле, так и продолжал сидеть.

– Андрюша, а ты? – обратилась к нему хозяйка.

– Не играю. Не хочу грузить человека своими ещё совсем слабенькими работами, – отозвался он непреклонно. – Я о другом... Я все о том, как они меня обманули! Притворились писателями, а на деле – одна фигня! При советской власти рвали друг у друга куски и сейчас рвут! Все! И русские, и нерусские! Как жили шайками, так и продолжают жить. А эти, наивные, – он небрежно бросил руку с вялыми пальцами в сторону своих приятелей и приятельниц, – ещё думают, что я чернуху лью! Они ещё мечтают в литинститут пробиться! А там чего стоит один тамошний начальничек, ексель-моксель, автор романушки "Синхронизатор", да ведь голый педераст! Зачеты ставит голодным парням за сеанс общения! Они сами рассказывают! Они рассказывают, а у меня шерсть на загривке дыбом зараз! А он, этот деятель, в телек вылезает, насчет высокого искусства губами шлепает! И все уши распустили! За национальную идею хлопочет, потаскун! Ну я пошел. Вам, Ирина Георгиевна, пора отдохнуть...

спальня быстро опустела. Я сунула тонкие книжечки голубого цвета в свою сумку, спросила сразу и без подходов:

– Случайно или?..

– Насчет случайности исключается, – задумчиво, покладисто отозвалась Ирина, закрыв глаза. – Как сейчас вижу – пергидролевые кудри и бешеный, злорадный блеск карих глаз...

– То есть?

– То есть Наташка собственной персоной, предпоследняя жена Владимира Сергеевича. Она же сумасшедшая! Алкоголичка и наркоманка! Она время от времени врывается в мой дом. И кричит, что все равно не даст мне житья, все равно от меня камня на камне не оставит и отомстит за то, что я увела её мужа!

– И это кто-то слышал?

– Да, думаю, весь поселок! Так орала, так орала в последний раз. И, конечно, Андрей слышал, Лина, домработница. Она здесь. Хотите позову? Если мне не верите?..

Но моего согласия не стала дожидаться, крикнула громко и ещё позвонила в колокольчик.

Грузная женщина в фартуке, которую я уже видела, с угрюмым вниманием выслушала вопрос и с большим воодушевлением подтвердила:

– Грозилась. У ней давно не все дома. Пьяница. От неё всякого можно ожидать. Она в меня веником кинула. Она все инопланетян ждет. Они прилетят и заберут её на какую-то звезду, где все лиловое и цветы выше человеческого роста, и какие-то струны на небе, все небо, говорит, в золотых струнах, все небо играет музыку. В общем, с мозгами у бабеночки худо. Вот и Владимир Сергеевич терпел, видно, терпел, а потом взял и ушел...

Я так поняла: Лина – новая домработница, замена той, что была прежде, с которой я поговорила в электричке и которая много чего знает, неведомого Лине. И самое, может, существенное, потому что при ней случился инфаркт у Михайлова...

Почему, по какой причине Ирина сменила домработницу?

Я, было, собралась задать ей этот вопрос, но... перетерпела и зашла совсем с другого боку:

– Ирина Георгиевна, ну как же так...

Ее лицо белело на моих глазах, глаза остановились, ей словно бы становилось плохо, но она держалась.

Я продолжала:

– ... как же так – вы даже знаете, кто вам устроил эту аварию... вы сообщили в милицию, кого подозреваете?

– Зачем? – быстро отозвалась она. – Что это даст? У милиции других забот нет? Та машина исчезла сразу же, ну, наехавшая... И нигде её нет. Сказали: "Будем искать". Дежурное утешение.

– Но если эта Наташа на своей машине...

– Она могла взять чужую. Она – авантюристка. Она однажды, Владимир Сергеевич рассказывал, захотела и чужой катер завела, и в море в самый шторм. Как не утонула! Для неё никаких преград нет! Это чудовище! Вечно пьяная наглячка! Сколько крови она попортила Владимиру Сергеевичу!

– Вы считаете, мне совсем не стоит к ней идти? Чтобы расспросить о...

– Да нет! Как хотите! Но только знайте – она состоит на учете в психдиспансере! Она живет в бреду! Ни одному её слову не стоит верить! Ее никто и судить не будет! Умалишенных не судят!

Кровь бросилась в её только что меловое лицо. Она вздохнула уж точно облегченно и заговорила в убыстренном темпе, как человек, который только что избежал опасности:

– Хорошо, что я стихи пишу. Стихи помогают многое переживать. Но в последнее время редко... Еще не настроилась. Еще совсем рядом похороны, венки, речи... Гнетет. Я до свадьбы выпустила пят сборников. Но когда вышла замуж за Владимира Сергеевича – вообще бросила писать. Почему? Рядом с таким талантом! Не пошло! Хотя он просил, настаивал... Но знаете ли, жена писателя – это жена писателя. Она просто обязана бросить все свои занятия и заботиться только о том, чтобы её любимый человек не знал никаких бытовых забот. Именно так я и поступила. Именно так. И нисколько не жалею. При мне Владимир Сергеевич написал и выпустил книгу размышлений о литературе, вторую – о том, как следует воспитывать детей, и третью – мемуары. Всего за четыре года. Могу гордиться. При Наталье, последние два года жизни с ней, он написал лишь одну пьесу. А мои стихи... Я сейчас пишу. Читать вам не стану. Это глубоко личное... Чтобы развеять тоску... Понимаете?

Я понимала вот что: Ирина Георгиевна не очень-то доверяет мне, хотя делает вид, будто откровенна дальше некуда. Она ждет от меня подвоха. Она вся настороже. Вон как у неё подрагивают пальцы, когда она пробует маникюрными ножницами отрезать уголок от пакета с чипсами... Последствия аварии? Может быть, но вряд ли. Многое сказало её побледневшее, было, лицо и как вдруг оно залилось кровью...

Было, было у меня теперь явственное ощущение, будто повернула заветный ключик и вот-вот войду в темную комнату, где все и обнаружится, и откроются все секреты...

Тяжелая Лина повернулась тяжело лицом к двери и только после этого спросила:

– Ну что, я пошла?

– Да, да, конечно, конечно! – отозвалась хозяйка.

– Видно, хорошая, порядочная женщина, – сказала я. – Лишнего не скажет...

И опять лицо Ирины помимо её воли залилось краской:

– Да, да, конечно, – поспешила она с ответом. – Но у меня, кажется, давление... Нельзя мне соленые чипсы...

И тут же, вопреки сказанному, с какой-то маниакальной поспешностью достала из пакета и положила на язык сухой, искореженный жаркой картофельный пластик...

Я поспешила встать и изобразить сострадание:

– Ой, извините меня, Ради Бога! Я вас совсем замучила! А вы после аварии! Все-таки, мы, журналисты, то и дело бываем невыносимыми эгоистами. Но, Ирина Георгиевна, с вами посидеть – одно удовольствие. С вами и вашими подопечными... И, поверьте, я буду вам очень признательна, если вы подарите мне хотя бы одну книжку с вашими стихами...

Ирина подумала, подумала и... стала хрустеть чипсами. Но рука её уже шарила под подушкой.

– Я вам, – сказала безо всякого живого выражения, – дам прочитать свой последний сборник. Вот, держите. Может быть, пригодится... так, на всякий случай. Но! – она возвысила голос. – В статью о Владимире Сергеевиче ни в коем случае! Здесь – надрыв, в этих стихах... надрыв... унижает... Я же хочу быть в глазах посторонних женщиной сдержанной... Такая я, в общем, и есть. Ах, зачем мне о себе! Постойте! – она выхватила из-под книг, лежащих на тумбочке, сложенный несколько раз листок газеты. – Что я! Что я! Вот Владимир Сергеевич – это да! Возьмите, держите! Здесь его статья. Он написал её буквально за десять дней до смерти. Буквально за десять дней! В восемьдесят два года с пылом юного публициста! Вот это сила! Вот это личность! Вот какие люди бывают на свете! И я счастлива, что, пусть поздно, но мы встретились с ним! Я узнала сполна, что такое настоящее счастье... Прочтите, и вас тоже, убеждена, поразит эта статья! И наведет на размышления о силе человеческого духа. Я смеялась, представьте себе, смеялась от счастья, когда читала эту статью! Как он, в свои годы, взял в руки дубинку и... Я вас заболтала? Прощаемся? Время пробежало удивительно быстро...

И тут я размахнулась... Потому что нельзя мне было уйти без ответа на этот вопрос! Никак нельзя!

– Ирина Георгиевна, – тихонько, без нажима, произнесла я, – вы знаете, что ваш бывший муж Анатолий Козырев...

Ее темные глаза, казалось, стали ещё темнее, губы сжались в ниточку.

– И не стыдно вам? – ошарашила она меня горьким упреком. – Не стыдно травить мою душу? Я, признаться, думала, что вы, Татьяна, более тонкий человек... Да как же вы не понимаете! Как же вы не понимаете! Какой бы он ни был, но он был, был моим мужем! Я знала его молодым, полным сил, планов, любви ко мне! И вот он умер... Его нет... Мне даже совестно как-то объяснять вам, что это такое – смерть близких людей! Это чувствовать надо!

– Простите... я не хотела... я... мне, поверьте, совсем не хотелось лишний раз огорчать вас...

Пристыженная, я спиной пошла к двери, не спуская глаз с Ирины, с её расстроенного, опустошенного лица.

– Нет, Таня! – внезапно она соскочила с постели и ко мне, схватила меня за руки, посыпались на пол книжонки – дар молодых дарований. – Нет, нет, Таня! Я не хочу отпускать вас вот так! Мы же не ссорились! Я же только намекнула, что Анатолий... Анатолия...

Руки у неё были горячие.

– У вас температура, – сказала я. – У вас жар!

Она тотчас ухватилась за эту идею:

– Да, да, температура! Да, да, жар! Я больна, я очень больна!

– Вы лягте...

– Я лягу! – уверила она меня, все ещё не отпуская моих рук. – Я обязательно лягу! Мне обязательно надо! Авария! Скрежет металла! Это все не просто! Это все ужасно!

– Пошли, пошли, – говорила я, потягивая её в сторону постели.

И она послушалась, она пошла, а когда легла, вдруг уставилась в проем двери за моей спиной и глухим, нехорошим голосом крикнула:

– Ты?!

Я оглянулась. В проеме высилась стройная, крепкая фигура Чеченца, то есть Андрея Мартынова, то есть, по моим основательным предположениям, – её роковая страсть.

Он бросился поднимать мои рассыпавшиеся листки и книжонки. Она – ни звука.

Я ушла. Он остался. Я так и не поняла, рассорились мы с Ириной или же, все-таки, нет? И что означает этот её последний, диковатый вопль: "Ты?!"

Я уходила от этой сцены все дальше и дальше, но продолжала чувствовать себя несколько оплеванной и виноватой.

Действительно, явиться к женщине, которая только что из Склифа, после автоаварии, и вместо слов мягких, утешительных шарахнуть вопросом неуместным, безобразным, посягающим на её хрупкий внутренний мир... К тому же на кого булаву-то подняла? На вдовицу, на особу с поэтической душой! Стыдись, Татьяна!

И, верно, для того, чтобы окончательно усовестить себя, я открыла в электричке сборник стихов Ирины Аксельрод и стала читать:

Во мне запело...

Что? Чего? Откуда?

Не может быть!

Там пусто и темно!

Но вопреки серебряные трубы

Поют-звенят в раскрытое окно...

Стихотворения как стихотворения. О любви, об одиночестве, о природных явлениях, в соответствии с названиями: "Встреча", "Нас погубит дорога...", "Взгляд", "Майские грозы", "Когда в ночи летит звезда..."

Книжечка небольшая, я успела прочесть её всю. Мне стало совсем не по себе. Одно дело, знаете ли, посягать на мир "во чреве" грузчика дяди Степы и совсем другое – вламываться под хрупкие своды души сложной, рафинированной...

Пролистала я и тоненькие книжечки начинающих литераторов. Тут же, по дороге в Москву. Тоже стихи как стихи: о природе, любви, одиночестве... А у Павла Федорова, как и ожидала, ещё и о Чечне, о боях, о погибших товарищах. Но сначала – "Плач новобранца" с эпиграфом:

Я пишу из далекого края,

Где одежду бесплатно дают,

Где за двадцать секунд одевают

И в столовую с песней ведут.

Ну то есть что? Тоска и юмор вперемежку.

Ну и чо, ну и чо?

Обожгло тебе плечо?

Лучше голову потрогай,

Коль цела, молися Богу...

У носатенькой худышки Алины серьез и только серьез и великое желание страдать по любому поводу:

Дождь идет, нудит и плачет.

Скучно в комнате одной...