Текст книги "Убийца-юморист"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Что это ты такая кислая? – спросила Дарья, появляясь передо мной, как лист перед травой. – Не нашла концов? Не выходит? А?

– Тебе очень идет этот бежевый костюмчик, – ответила я. – Не надо меня тормошить только! Всему свое время. Ты такая умница, что плюнула на больницу. Если я у тебя на даче найду то, что хотела бы найти, – почти раскрою секрет, что за "юмористы" убивали трех... точнее, четырех писателей и почему...

– Правда? Какая ты все-таки умница! Какой у тебя твердый характер! от переизбытка чувств она меня обняла и чмокнула в щеку. – Ругай меня, но я иногда думала, что ты отступишься... Но ты...

– Да не хвали ты меня очень-то! Нельзя! Я же только предполагаю... На тебе свежую газету, читай и не мешай мне думать.

– Что ты, что ты! Сижу, молчу... надеюсь... она выполнила свое обещание на отлично. До самого пункта назначения сидела напортив меня и читала. А я вникала в газетный текст той самой, последней, статьи В.С. Михайлова, которую он написал буквально за десять дней до смерти и которая лихо называлась "В постели с..." Да и содержание, и способ изложения отличались известной дерзостью, а говоря по-современному, даже "отвязностью".

Я уже читала её разок. Но здесь, в электричке, на пути к цели, она, эта статья, написанная восьмидесятидвухлетним старцем, как-то особенно удивляла. Надо же, – думалось мне, – какой могучий был этот старец, как отважно шел на бой с пошлятиной и какая ясная была у него голова! Обзавидоваться можно! Если, конечно...

"Не могу молчать, господа-товарищи! – обращался известный писатель к читателям. – Ибо надо, необходимо воздать хвалу всем известной, стародавней "Комсомолке". Почему? Да потому, что она переплюнула саму себя и стала такой исключительно смелой – только держись! Кто-то её, говорят, прикупил из "денежных мешков"? Возможно, у него проблемы с сексом, а тут ему и несет Света Кузина прямо в постельку свои изыскания, проведенные на пару с сексологом Александром Полеевым "Секс XXI века – две супружеские пары в одной постели..."

И что же, заодно с Хозяином "Комсомольской правды" узнают, себе в поучение, ребятишки-пэтэушники, к примеру, или же девчушки, ещё пишущие в альбом сакраментальное "Умри, но не дай поцелуя без любви"? А вот что, уважаемые мамы, папы, дедушки, бабушки: "Секс, когда в одной постели оказываются две супружеские пары и происходит обмен женами и мужьями, англичане называют свингерством. Название произошло от джазового термина "свинг", означающего быстрый, легкий переход с одной ноты на другую".

Отмечу попутно – наши вездесущие, всеядные, лихие СМИ в свое время уж так расстарались, чтобы внедрить в сознание русских и русскоязычных россиян такие слова как "киллер", "рэкетир", "ваучер", "приватизация" и прочие. То ли по зову сердца, то ли потому, что им так уж хотелось с помощью нездешних звуков облагородить происходящую криминализацию нашего общества, то ли самим до смерти понравилось перекатывать во рту "иностранное", но только так с тех пор и живем. Так и отметаем в сторону уточняющие смысл русские хлесткие слова: "убийца", "вымогатель", "первое крупное мошенничество в государственном масштабе", "второе крупное мошенничество и тоже в государственном масштабе".

Возвращаюсь к популяризации в "Комсомолке" "свинга", а по-нашему, по-русски свального греха. Вон ведь как изысканно толкует прелести позиции "четверо в одной постели" А. Полеев: "Во-первых, это один из способов уйти от обыденности супружеского секса. И одновременно удовлетворить свое сексуальное разнообразие (?! – В.М.), при этом не изменяя супруге/супругу".

Это же почему же не изменяя, если явно изменяя?

Ой, да какой-то вы недалекий и малограмотный, читатель/читательница! Да ведь "свингерство – согласно изысканиям сексолога, выскочившего перед многотысячным отрядом мальчишек и девчонок, – не является изменой так же, как секс по телефону, потому что в нем нет тайны" (?!)

Во как! И далее, для убедительности, явно считая всех читателей без исключения полудурками: "Это делается с открытого согласия мужа и жены и на глазах друг друга, поэтому здесь нет обмана".

Мораль сей басни? Такова: не робей! Закинь все эти ветхозаветные представления о любви, верности, нравственности на помойку! А у кого на шее крест – сорви и туда же. Ибо – все глубже пробует внедриться в наше сознание неустрашимый сексолог, "совокупленный" с корреспондентом Светой, "все-таки это самая маленькая, но оргия, что, несомненно, возбуждает и стимулирует потенцию... И третий, самый важный момент, – это возможность безопасного секса. Почему свингерство так массово распространилось в США и Европе? Потому что и американцы, и европейцы жутко дрожат за свою жизнь".

Ах, вот оно! Раз уже и американцы, и европейцы... Как же нам-то, сиволапым, не стыдно-то отставать! Вон в свое время до чего, однако, отстали от тех же америк и европ в потреблении наркотиков, проституции, гомосексуализма, а нынче, слава Богу, не только догнали, но по многим показателям и перегнали! Так что самая пора всем российским супружеским парам задрать подол, расстегнуть портки и бегом за цивилизацией...

Правда, как оговаривается "сладкая" сексо-журналистская парочка, это все уже было у древних римлян, ну оргии эти самые, ну разврат... Считается, кстати, что в результате сверхблуда и, увы и ах, рухнула некогда величественная Римская империя... Но Полеев-Света не о том, а о том, что, видите ли, ещё древние римляне отмечали, что участие женщины в оргиях почему-то (?! – В.М.) стимулирует у них тягу не к мужчине, а к женщине. И далее, без передыху: "Сегодня мы знаем, что когда женщина видит другую обнаженной, испытывающей оргазм, то её скрытое лесбиянство жутко обостряется".

Хватит цитат? А ведь весь этот инструктаж по "групповухе", лесбиянству и прочему занимает целую страницу пятничного номера газеты! Тут детишкам есть что почерпнуть, над чем задуматься и отчего ещё молочные слюни распустить... молодец газетка вместе с новыми хозяевами! Не робея разжигает беспроигрышное любопытство и у всяких-разных бабуль-дедуль. Они тоже таперича как взвизгнут, как спохватятся:

– Ой, да чегой-то мы такие отсталые, ни разу с соседкой Машкой и её мужиком в одной постели не валялися! Счас, счас я их позову, а ты, дед, рассупонивайся по-скорому!

Кстати, каким же убогим языком пользуется та же наша молодежь, те же наши девочки и мальчики российского происхождения! Есть слух, будто бы некоторые из них до сих пор учатся языку у А. Пушкина, Л. Толстого, А. Чехова... Конечно, балбесы и недоумки! И единственно в целях быстрого, целенаправленного инструктажа "Московский комсомолец", как я понял, срочно вызывает откуда-то из иностранной подворотни некую музгруппу, и она демонстрирует свой "могучий и великий" язык, почему-то, однако, очень близкий к нашему словесному мусоропроводу. Вот образчики. Некто Лаэм: "Мы там стояли и думали: "Блин, никогда больше сюда не поедем". Было просто хреново". "Я вот сам видел людей, которым лет по 30 и уже больше, и все они как будто говна обожрались".

Максим вторит ему тоже "клево", "не хреново", "классно, блин": "Конечно, если приедет какая-нибудь завернутая группа, у которой грузилово всякое в текстах, то в неё въехать будет труднее". Или: "Не было ли идеи разбавить ваш группешник, допустим, женской особой?"

Лаэм: "Да, мы хотели бы такую, чтобы ещё трахать её по кругу".

Максим: "Ну да, одну ночь её имею я, другую – Лаэм, и понеслось..."

Лаэм: "Нет, я первый!"

"Ребята, – замечает интервьюер, – вы не поняли. Имеется в виду девушка для работы. С кем бы вы хотели поиграть – может, с Мадонной или Spice Girls?"

Максим: "Ну а мы про что?! Нам бы подошла та, у которой рабочая, но очень узенькая дырка".

Вот так-с. вот вам вымечтанная безразмерная свобода печати! Вот вам "учебники" на каждый день, девочки и мальчики, юноши и девушки! Черпайте знания хоть поварешкой, а если охота – становитесь на четвереньки и хлебайте, хлебайте...

Нет, я, конечно, понимаю, что в борьбе за выживаемость все средства хороши, что без "клубнички", политой для скуса спермой сифилитика, газетка-то может выпасть из отряда конкурсанток-победительниц, что и имечко к ней, как ни крути, уже давно приклеилось – "желтая", то есть сродни испачканного после употребления пипифакса.

Но! Вспомним все хором, как называются те, кто роют свежие могилы, вытаскивают гробы, раздевают покойников? Правильно – гробокопатели. И ничего, кроме отвращения, их действия не вызывают у нормальных людей.

И впрямь, до чего же омерзительно вдруг узнать, что на кладбище очередные обормоты без страха и совести раздели донага труп, сняли с несчастного костюм, и один из них был спустя время пойман в этом костюме со всеми регалиями, принадлежавшими покойному.

А не то ли, простите меня, господа самоновейшие, произошло и с "Комсомолкой" – некогда любимейшей газетой миллионов, и с "Московским комсомольцем"? Не похожий ли на грабеж акт?

Ведь что получается – и "Комсомолка", и "Московский комсомолец" были созданы для пропаганды идеалов социализма-коммунизма на деньги партии. И это не этикетки для пива или водки – "комсомолец", "комсомолка". Первородный смысл этих слов – уже программа, уже позиция, уже, прошу прощения за азбучность аргументации, – неприятие "рыночных" отношений, охаивания родной страны и т.д. и т.п.

И, казалось бы, – не надевай на себя "чужой мундир", тем более с "покойника"! Не цепляй принадлежащие этому "покойнику" награды! Придумай для своих экзерсисов новые названия, отвечающие твоей сегодняшней программе и служи на здоровье новому режиму!

Логично? Порядочнее? Нет же, умерщвленные, тысячу тысяч раз осмеянные, перегаженные "золотыми" демперьями коммуно-большевистские понятия "комсомолец" и "комсомолка" все ещё несут службу, они в се ещё в цене. Та же "Комсомольская правда" гордо выпячивает на своей груди чужой, "с покойника" мундир с его же, "покойника", орденами: Ленина, Красного Знамени и т.д. Хотя ну распоследнему слабоумному по старости и по молодости, ясно ни при чем все эти ордена и нынешняя шибко "рыночная" погоня газеты за каким-никаким читателем с помощью того же воспевания свального греха! Ни при чем! И все это очень напоминает того хитрована, который украл у старика, нацепил на себя все его награды и просит милостыню, вытягивая жалостливо:

– Подайте заслуженному бойцу с передовой!

А у самого мордень кирпича просит...

Поневоле всхлипнешь от умиления, взяв в руку ту же "Новую газету", или "Общую".. В какой-никакой, а в собственной одежонке выскочили на Божий свет... И тому же "Спид-инфо"никто не указ – хоть об "интимных дырочках" всеизвестной Дарьи Асламовой пиши, хоть о чем...

Да, кстати, начитавшись в "МК" и "Комсомолке" про "дырочки и палочки" и приобалдев от груза полученной информации, я решил включить после часу ночи телевизор и... И углядел все ту же "просветительницу", что начинала в той же "Комсомолке"... Дарья возлежала в розовой комбинашке на пунцовом диване и томным голосом проясняла для темных сограждан, что такое секс, а что не секс. При этом они то вытянет голые ноги, то подберет. А все это действо называлось "В постели с..." И, видимо, очень, очень старалась неустрашимая Дарья сохраниться в сексноменклатуре, а потому роняла с бестрепетных уст уж такие глубокомысленные суждения, вроде: "Секс для меня – это эмоции и твердый член".

Тут бы ей и орденок какой-никакой от властей с новейшей какой-никакой символикой. Ведь, может, девочки-мальчики не все в этот час спали и, как и я, начитавшись про "дырочки-палочки" в "МК" и "Комсомолке", обогатились добавочным знанием прямо "В постели с..."

А я ведь понимаю, что этой своей статьей работаю на увеличение числа подписчиков и "МК", и "Комсомолки". Да и созерцателей программы, где валяются и рассусоливают про "члены"...

Но, согласитесь, одно дело "в постели..." с Дарьей, это как-то все же ближе к естеству, и совсем другое – в той же постели с покойником. Да ещё в его же костюме, посверкивая его же орденами... Или ничего? Сойдет? В такое уж удивительное время живем, когда сколько можешь свободы проглотить, столько и глотай? А если сразу не заглотнешь – разжуй, почавкай всласть. Кто тебе мешает, блин?"

Вот такая лихая статья... А внизу, в конце, слова от редакции: "Проблемы нравственного воспитания молодежи не могут не волновать наше общество. И мы от всей души благодарим старейшего нашего писателя Владимира Сергеевича Михайлова за то, что он по-молодому чувствует наше непростое время и, несмотря на почтенный возраст, бросается в бой с апологетами пошлости..."

– Что ты собралась искать? – не утерпела Дарья, когда мы уже очутились на её даче.

– Потом, потом... Сама толком не знаю. Буду все просматривать, ворошить... Не возражаешь?

– Ты что!

– Сядь под яблоней, пей чай. Когда будешь нужна – позову.

... Рыться в чужих вещах, бумагах – занятие не очень приятное. Нахалкой чувствуешь себя.

Но... надо, Татьяна, надо.

И я, покосившись на старую печатную машинку Нины Николаевны с изуродованной клавиатурой, принялась за дело.

Дарья, все-таки, не выдержала, пришла, удивилась:

– И надо тебе копаться в этом хламе! Уверяю, никаких бриллиантов-изумрудов не найдешь. До тебя уже эти убийцы-грабители все перерыли. Скажи, что ты ищешь конкретно, может, я помогу? Вдвоем веселее...

– Погоди, погоди... Я и сама уже поняла, что делаю что-то не то...

– Ты в пыли вся, даже нос... – посочувствовала Дарья. – Вон возьми мыло на кухне...

– Помолчи, Дарья! Пожалуйста, помолчи! – слезно попросила я, потому что чувствовала – не тем занимаюсь, не тем... не там ищу, хотя где-то тут должно быть, близко, нужное мне, пренеобходимейшее...

Дарья смутилась и вышла на цыпочках вон из собственной дачи...

В отчаянии я села прямо на пол рядом со стопкой бумаг, которые пересмотрела одну за другой. И все без толку. Хотя встречались черновики стихотворений Нины Николаевны и отдельные, любопытные записи, сделанные её пером, вроде: "Голубое – детство, юность... Здесь учат доброте, сочувствию и проч. Выход в "большую жизнь", где пахнет бесстыдством, где надо рвать кусок у другого, чтобы "взойти на высоту"... Извечная проблема... Горько!"

Я уже оглядела тут, в комнате, все углы, пооткрывала все шкафы, шарила на полках, переворачивала кверху дном все старые чашки, стаканы, кувшинчики. Даже матрас перевернула на кровати, даже за обвисшие обои заглянула.

Но – нет! Того, что нужно до зарезу, нет как нет! Хоть плачь!

Однако вот один из секретов жизни: если ты чего-то очень-преочень хочешь, если ты делаешь все от тебя возможное, чтобы добиться этого самого "чего-то" – тебе непременно кто-то там, в поднебесье, посочувствует и укажет путь к цели.

... Разочарованная, раздосадованная неудачей, я побрела на кухню, где из плохо завернутого крана капала в раковину вода, поискала глазами мыло и увидела розовый плоский кусок в желтой мыльнице на подоконнике. Взяла его и вдруг... вдруг... краем глаза поймала... и чуть не завопила от радости. Там, на подоконнике, в уголке, под сеткой паутины, лежали кусочки цветной мозаики! И какая же я была дура, что обошла кухню, что решила начинать поиски с комнаты!

Вот так оно бывает: нисходит на тебя благодать мгновенного озарения, догадки-разгадки через внезапно замеченную пустяковину...

До мытья ли тут! Я сунула кусок мыла обратно в мыльницу и вылетела на крыльцо, прямо в солнечный свет, и заорала:

– Дарья! Я знаю! Знаю! Открывай сарай! Ну этот, где твой брат работает! Скорее! Скорее!

Дарья кинулась за ключами. Я первой ворвалась внутрь этого самого убогонького хозблока-сарая и, уже не медля, – к памятнику из цемента, который лежал навзничь. Но не для того, чтобы разглядывать незаконченную мозаичную кисть рябины, а для того, чтобы жадно схватить мятую бумажонку с кусочками от разбитых голубых, красных, оранжевых плиток.

Схватила, высыпала с листка все эти штучки и впилась глазами в рукописный текст, в тот самый текст, который в тот раз пробежала небрежно, наспех...

Нина Николаевна писала и правила, подбирая более удачные, более емкие по смыслу слова после заголовка "В постели с..." И получалось у неё в коечном счете вот что: "Не могу молчать, господа-товарищи! Ибо надо, необходимо воздать хвалу всем известной, стародавней "Комсомолке". Почему? Да потому, что она переплюнула саму себя и стала такой исключительно смелой – только держись! Кто-то её, говорят, прикупил из "денежных мешков"? возможно, у него проблемы с сексом, а тут ему несет Света Кузина..."

Или я ошибаюсь? И мне все это только снится?

Вытаскиваю из сумки газетный листок со статьей В.С. Михайлова... Все правильно! Все слово в слово! Элементарно, Ватсон!

Остается предположить, что покойной Нине Николаевне пришло в голову странноватое желание: переписать от руки текст газетной статьи известного писателя... Причем слово в слово...

Но если эта версия не выдерживает никакой критики, выходит, что...

Выходит то самое, невероятное, неправдоподобное... Хочется орать на весь белый свет: "Граждане-господа-товарищи! Что я узнала! Что узнала! Дарья! Слышишь?"

Однако – нельзя, опрометчиво. Надо сохранять спокойствие и рассудительность. Уж слишком чудовищно это мое открытие... И Дарья в данном случае прежде всего свидетель, а уж потом моя подруга.

И я повела себя так умненько, что стала неинтересной Дарье. Она ушла в дом, вынесла оттуда кусок хлеба и принялась кормить с руки приблудного пса.

Подошла к ним, спросила:

– Твоя мать всегда сначала писала от руки, а потом печатала?

– Всегда. Она говорила, что машинка – холодный механизм, а ей нравится ощущать перо в руке. И потом, это же поэтесса... Ей где угодно могли прийти в голову образы, рифмы. Она записывала все это и карандашом, и фломастером, и даже губной помадой. На столе, в ванной, в лодке, под кустом, в электричке – где придется... А на машинке уже начисто...

– Дарья, – сказала я. – Если ты уже покормила бомжика и если ты не считаешь меня полоумной – помоги мне сдвинуть с места памятник... Одна не осилю.

– Какой памятник? – моя подруга поглядела на меня снизу вверх с серьезной озабоченностью.

– Да тот, что твой брат Виктор делал – не доделал. Он, небось, жутко тяжелый, одной не справиться... Надо его поднять.

– Зачем? – Дарья выпрямилась и уж точно теперь смотрела на меня как на полоумную.

– Не боись! Для дела. Сама же говорила, что твой Виктор неряха и шалопай, хоть и художник. Надеюсь обнаружить под памятником кое-какие листки черновика Нины Николаевны...

– Ну давай, – сказала Дарья. – Только учти, мне сильно напрягаться нельзя, зуб взвоет...

– А мы быстренько, раз и... – успокоила я её.

– Ну надо же! – подивилась моя подружка, когда мы в едином порыве приподняли цементную плиту...

– Ура! – не утерпела я и издала победный крик, потому что под этой тяжелой плитой действительно лежали листки бумаги, исписанные крупным почерком Нины Николаевны, поддела их мыском босоножки и отшаркнула в сторону.

Плиту мы уронили тотчас и с таким грохотом, что сарай задрожал и стекла зазвенели.

Теперь я держала в руках всю статью-обличение "В постели с..."

– И что дальше? – спросила меня добросовестная подружка, поглаживая ладонью, видно, занывший зуб.

– А дальше, моя самоотверженная, я хотела бы от всего сердца обнять и расцеловать твоего братца-бродягу.

– За что же это?

– Именно за то, что он неряха и шелапут.

– С каких это тебе пор стали нравиться такие бестолковые?

– С текущей минуты! Но безумно!

– Пояснишь хоть?

– Потом, потом. Читай прессу.

Из этого сарая я, вроде, выжала все. Но не уходилось чего-то. Глаза шарили по стенам, потолку, подоконнику. Руки перебирали полувыжатые и вовсе пустые тюбики с масляной краской, что лежали в коробках...

И не зря, не зря. В запыленной картонке из-под ботинок, валявшейся под раскладушкой, я нашла несколько магнитофонных кассет. На каждой – белая полоска и недописанное слово Высоц... То есть, ясно – "Высоцкий".

Всего таких кассет было пять. Что-то подсказало мне: "Забери. Вдруг пригодятся".

– Дарья, – сказала я, – не возражаешь, если я украду эти кассеты у Виктора? На время... Давно Володю не слушала...

– Конечно, бери.

– Не ценишь ты своего брата! А надо бы! – посоветовала, складывая кассеты в сумку. – Кто любит Высоцкого, тот не может быть плохим человеком, а только очень-очень хорошим.

– Этот "очень хороший" сколько гитар погубил! Вон в углу обломки... не сдавалась Дарья. – "Случайно наступил". Ну как можно случайно наступить на гитару? А другую как нарочно ставил у батареи, расклеилась...

– Дарья, – твердо сказала я. – не выйдет. Отметаю все поклепы! Мне очень и очень нравится Виктор. Он – умница! Он – чудо!

– Нравился бы, ты бы заметила, как он смотрел на тебя, когда тебе было шестнадцать...

– Зря я так! Ошибка молодости! Вот как девушки упускают свое счастье.

Я расслабилась и готова была болтать и болтать. Но Дарья накинула узду на мою разговорчивость:

– Ох, Танька! Что будет, что будет, когда он явится, наконец! Он же совсем мамкин сын... Он же, как узнает, – с ума сойдет! У него же нервы, действительно, не ахти какие... Ну ошпарился же кипятком в три года, столько кожи слезло, потом вживляли... Она же всегда так его ждала после всяких этих бродяжеств...

– Дарья! Поверь! Я его тоже очень и очень жду! Как только он явится, сейчас же звони мне! Примчусь в тот же миг! Договорились? И расцелую его, вот увидишь... Теперь... как там в "Трех сестрах"? "В Москву, в Москву!"

... До электрички нас провожал благодарный пес-бездомник. Он сам, лично, нес свой тяжелый розовый язык, свесившийся из пасти чуть не до земли. Жарко, значит, было. Дарья прикрыла голову свежим лопухом и рассуждала вслух об этой самой невероятной жаре и отсутствии целесообразных, своевременных дождей.

Я не мешала ей выговариваться, даже поддакивала изредка. Но мне-то на самом деле теперь было все нипочем: хоть град с куриное яйцо, хоть ураган, хоть землетрясение.

– Дарья, – сказала я при расставании, – мы с тобой сегодня славно поработали.

– А подробнее?

– Прости меня, но... Долечивай свой зуб. Спасибо тебе, что...

– Да о чем ты, Танька! Ты скажи мне... можешь теперь... после дачи сказать, что Витька... я не хочу это выговаривать... но... что Витька ни в чем не виноват, что он... он не мог убить мать?

Я остановилась. Она тоже. И пес заодно. Мимо, поскрипывая сиденьем, прокатил белоголовый мальчишка лет пяти на двухколесном новеньком велосипеде. И сам он выглядел совсем новеньким, свеженьким в белой рубашонке... Да, в сущности, таким и был – ведь только-только вылупился из яйца и появился здесь, на земле...

– Ничего не могу тебе сказать, Дарья, – отозвалась я, глядя вслед мальчишке. – Пока ничего точно. Потерпи. Может, совсем немного осталось...

Лифт в моем доме не работал, но я взлетела на свой этаж так быстро, словно за мной гнались. Мне надо было побыть одной, подумать, рассортировать впечатления дня, отделить важное от неважного, в конце концов просто отдышаться...

Но едва я закрыла за собой дверь своей комнаты – мать:

– Иди ешь. Ты, небось, опять ничего толком не ела. Учти – суп стынет, а я его готовила, старалась...

Делать нечего – надо слушаться. Есть и в самом деле хотелось.

Шла мимо холодильника – врубила телевизор, механически и так же механически, думая о своем, села к кухонному столу, взяла в руки ложку...

Однако даже один глоток сделать не успела, потому что бородатый, но лысоватый телемужик потребовал от меня ответа на поставленный ребром вопрос:

– Хочешь пива из моего отлива?

Я чуть не швырнула в него ложкой... Но, оказывается, не имела на это никакого права. Мужик писал современную прозу, как пояснила телеведущая, "не для всех, а для тех, кому дорого тонкое владение словом, кто способен по достоинству оценить способность Георгия Куделина передавать не только настроение, атмосферу дня, но и тончайшие нюансы душевного дискомфорта.

После этих её величальных слов талант совсем распоясался и принялся читать с листа свое свежайшее произведение, которое так и называлось, оказывается: "Хочешь пива...":

"Бесплодно мчусь по инфернальным лабиринтам Нью-Йорка, Коста-Рики, Гонолулу. Окна разинули рты, заборы выставили зубы. Я один как последний стафилококк, уцелевший от медухищрений, как памятник одиночеству. Я хочу пива. Пиво – это текучий, пенящийся эквивалент человечности. Но пива нет. Одна безразмерная трансмиссия, уходящая за горизонты вечности. Мамы нет у меня. Папа исчез ещё раньше. Мне тридцать семь лет. Я чувствую, что меня волокут, волокут, чтобы засунуть в вечность факса.

И вдруг я вижу белые зубы негра. Они улыбаются сквозь бороду Распутина. Я слышу голос, в котором звенит человечность с примесью гарлемского отстойника:

– Эй, приятель, хочешь пива из моего отлива?

Я бросаюсь ему на шею. Я взлетаю на Эмпайр Билдинг, на Килиманджаро, на Эверест, параллельно грядущим грозам и ураганам..."

Я, было, решила, что бородатый, носатый из подотдела юмористов, и ошиблась.

Та же телеведущая с музыкальным голоском попросила нас, телезрителей, оценить широкие возможности нового демократического времени, которое позволяет теперь знакомиться не только с такими яркими представителями авангарда, как Георгий Куделин, но и с "почвенниками", идущими своим путем.

Я, было, опять зачерпнула ложкой супу, но опять оцепенела оттого, что экран заняла очередная бородатая физиономия и дала мне задание:

– Прошу вслушиваться в слова! Слова русские – это жемчуга. Настоящая русская речь узориста и то в нежность бросает, а то как саданет под дых... Я, конечно, в классики себя не записываю, но попробую сейчас прочитать с листа, как у меня получается, как идет, если сердце прикипело к исконному...

И "почвенник" начал:

"Не по мне, Ерофеич ты мой дорогой, все эти сучки драные, навроде Мадонны там или Мэрилин Монро. Мою душу только наши бабы радуют, чтоб, значит, чтоб под ситцевым лифчиком груди на полпода, чтоб как возьмешь её за самое горячее место, у ней сразу глаза оловянные, некрасовские, чтоб она безо всяких тебе кордебалетов сейчас же и развалилась телесами необъятно..."

Конечно, можно было и дальше слушать, сдвинув мозги набекрень, и, так сказать, расширять свои горизонты. Тем более, что речь о литературе, как раз по моей теме. И можно было похохотать от души.

Но некогда мне было, как, например, Наполеону перед решающим сражением. В моей голове уже выстраивался план, как действовать дальше и в какой последовательности, чтобы довести начатое до какого-то конца.

Я скрылась от всего и ото всех в своей комнате, села к столу...

Не тут-то было. Зазвонил телефон. Звонки долгие, неиссякаемые... "Боже мой, – подумала, – ты же совсем забыла, что... Ты же полная идиотка, Татьяна!" И первая закричала в трубку:

– Виват, Швейцария! Альпы, эдельвейсы и прочие сладости-радости!

В ответ:

– Чудо мое! Ты здорова? Ты в форме? Активно ли борешься с тройным подбородком? А также с кривоножием? И когда ты, наконец, поймешь, что подрываешь настроение хирурга, которому наивные люди доверяют самое дорогое, что у них есть, а именно – свои жизни? Ты своим слабым к нему вниманием значительно девальвируешь его творческий потенциал! Разве неясно?

– Алешка! – сказала я. – Алешечка! Я скоро, совсем скоро исправлюсь! Честное слово! Еще чуть – и прилечу. Соскучилась ужасно! Одна и одна. Но... дело делаю. Осталось – дожать. Тут такие фокусы! Прилечу – расскажу! А теперь ты что-нибудь хорошее, утешительное...

– Я стихи тебе прочту. Сам сочинил. Все не сочинял, не сочинял и вдруг сочинил.

– Правда, что ли?

– Самая чистая. Слушай и плачь надо мной.

Один стою я на ветру,

Тобою брошенное нечто.

Я без тебя, должно, помру,

Уйду куда-то, то есть в вечность.

И будешь ты рыдать по мне

И рвать свои власы златые...

Рыдаешь? Совестно? До чего довела вполне здравомыслящего человека! До какого позора!

– Алешка! – сказала я. – Если бы... если бы не одно ужасное, угластое "надо"! я бы сей момент – в аэропорт и к тебе. Сей момент, – и я расплакалась. И оттого, что устала, устала, и оттого, что есть для кого плакать-рыдать... – Знаешь, как это много! Как огромно!

– Что, милая? Что, упрямая?

– Свой человек в Швейцарии! Прости! Целую! Тысячу раз!

И – к столу. К стопке книг и газетных статей. Я успела побывать в библиотеке и запаслась всем необходимым, чтобы сделать статью о жизни и творчестве известного писателя и общественного деятеля В.С. Михайлова. Я предполагала не без оснований, что с этой статьи в ускоренном темпе будет обнажаться правда о смерти как самого Владимира Сергеевича, так и Пестрякова, Шора, Нины Николаевны, Анатолия Козырева.

Моя статья должна была стать чем-то вроде скрытого телеобъектива, иезуитская, коварная. В её задачи входило притупить бдительность тех, кто, теперь я была в этом уверена, зорко, подозрительно наблюдает за тем, как я, ничуть не брезгуя, роюсь в литературно-бытовой помойке...

Что же я выявила, влезши по уши в произведения разных жанров, принадлежащие В.С. Михайлову, и в литературоведческие размышления о нем?

Мне и прежде доводилось читать какие-то его романы. Но сказать, что они меня впечатлили, – не могла. Владимир Сергеевич принадлежал, все-таки, давнему времени с его особыми привычками, привязанностями, предрассудками...

Я никак не могла всерьез наслаждаться таким, к примеру, описанием прославленного В.С. Михайлова: "Далеко на север тянется трасса магистрального газопровода. Великолепные стальные трубы прочно уложены в землю, в бурые торфяники. Протащены дюкеры через водные преграды. Но Степан Радуницын знает: впереди ещё много трудных переходов. Нельзя, ни в коем случае нельзя рассчитывать на легкую жизнь".

Мне показалось, что лучше всего Владимиру Сергеевичу удавались комедии и детские стихи.

Литературоведы же дружно хвалили писателя "за актуальность тематики, близость к жизни, яркость характеров, любовь к родной природе..."

Однако какого-то особого, за душу хватающего откровения я для себя в его творениях не обнаружила. Мне было даже странновато, что толстые тома сочинений этого человека кем-то прочитываются от и до...

И тем не менее – лауреат всяческих премий, многолетний секретарь Союза писателей, председатель разных важных общественных организаций, чьи книги при советской власти издавались-переиздавались миллионными тиражами, о них писались не только статьи, но и диссертации, научные исследования...

Конечно, я порченая. Слишком рано мне на стол бросил Чехова, Льва Толстого, Ивана Бунина мой отец... Да ещё любила я Андрея Платонова. За то любила за что его особо ретивые литературоведы били и колошматили, уязвляя тем, что он будто бы не по праву, зря уделял в своих произведениях много места нищим, малым детям, обездоленным, скитальцам, которые не находят себе места в жизни. Что жалостливое отношение к этим персонажам придает многим его рассказам ущербный колорит. А у В.С. Михайлова все герои действуют бодро, лихачат, борются без больших потерь для тела и души, а в конце непременно побеждают. Потому что, мол, живут в общем нормально, в стране, где так или иначе царит справедливость и так или иначе находится большой начальник, который явится в срок и уладит все как надо.