Текст книги "Планета-мечта"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

Последний месяц лета – это напоминание о скором приближении осени. Каждый раз я забываю об этом, о том, что осень – будет, и каждый раз испытываю тихое и глубокое потрясение, понимая, что вот она – осень, что всего десяток-другой быстрых дней и осень будет вокруг меня и во мне.

Со стесненным сердцем долго смотрела я на опавшие мелкие листья. Воздух был прозрачен и свеж, мир казался умытым, так чисты и ясны были краски. Холодное слепящее солнце играло в мокрой, переворачиваемой ветром листве. Мне не хотелось возвращаться в дом; обхватив себя руками, я стояла на холодном ветру и не двигалась с места.

Что было со мной? О чем я думала в тот момент? Как холодно и ярко светило солнце, бросая блики вокруг! Облака медленно плыли по голубому небу, белые кучевые и темно-серые расплывчатые. Было так тихо и холодно, на улице никого не было, видно, все ушли от дождя под крышу. Улица была в потеках от лившихся по ней ручьев. А в доме за моей спиной лежал тот, кто умер две с лишним тысячи лет назад. И мне это совсем не нравилось.

55. Из сборника космофольклора под редакцией М. А Каверина. Литературная обработка М. А. Каверина. Сказки о временах года. Фрагменты.

Осень.

Осенней порой тайное золото земли, которое храниться в далеких раскаленных глубинах, подступает к поверхности так близко, что деревья впитывают его корнями. Напитанные золотом, желтеют и краснеют листья и, не выдержав собственной тяжести, падают на землю. И земля постепенно утягивает золото из листьев, они теряют свой золотой цвет и увядают. Говорят, аульвы именно из листьев добывают свое золото. В самую лунную осеннюю ночь они приходят в лес и говорят там свои заклинания, и с каждого листа скатывается тяжелая золотая капля, а лист становиться таким же зеленым, как прежде.

Зима.

Когда приходят холода, и снег заметает землю, просыпаются духи зимы, и холодное непонимание нисходит на землю. Деревья, прекрасные в сне своем, не помнят и не думают друг о друге, последние листья скрывает снег, дождь не прорывается больше с небес, ветер же служит духам зимы – все в мире становиться не так. И все-таки это зима.

56. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят пятый.

Второй день пасмурно и холодно. Небо низко и сплошь заволочено серой пеленой. То и дело начинается дождь. После непрерывной жары никак нельзя привыкнуть к тому, что теперь холодно, и все кажется, что еще не холодно, а так. Но это начинается осень. Кэррон еще не вернулся. До моего отлета осталось три дня: я чувствую себя, как смертник перед казнью. Мне тоскливо и неуютно, но деться мне некуда. Дорн еще спит. Проснулся!

…Он долго лежал с открытыми глазами. Я ходила по дому, стараясь не шуметь, потом не выдержала, подошла и, присев на край кровати, потрогала его лоб. Лоб был горячий, но как сбить жар у ворона, я не знаю. А он… он взял меня за руку и прижался щекой к моей ладони. Закусив губу, я едва сдержалась, чтобы не вырвать у него руку: мне было так противно. Вся его щека покрыта была гнойниками. И порыв его мне был неприятен. А у него глаза были тоскливые-тоскливые. А потом лицо его окаменело. Он выпустил мою руку и сказал хрипло:

– Извините…. Я не заметил – сразу.

И не сразу я поняла: цепочка.

– Вы – его жена, Кэррона?

Я не ответила.

– Как все похоже, – пробормотал он, – И снова – Ра….

– Не-ет, – воспротивилась я, – Это совпадение, просто совпадение.

– Вам неприятно, что я здесь, так?

Я посмотрела на него. Он лежал и смотрел на меня – устало, упорно, зло. Он хотел жить. И теперь он жил – благодаря мне. Но он хотел и другого, и он хотел гораздо большего, чем Кэр. И как же быстро переменилось его настроение! Сначала он ждал от меня ласки, но понял, что ее не будет, что не дождется, и сразу переменился. Не знаю, что он ожидал услышать: да, неприятно, уходи?

– Лучше здесь, чем на том перевале, – сказала я тихо.

– А вас волнует моя судьба? Я ведь все равно уже умер, разве не так?

– Волнует, – сказала я.

– С тех пор, как он повторил мою судьбу?

Я промолчала. Мне вдруг вспомнился Дрого: "а ведь тот был сущий дьявол".

– Кэррон… ваш муж сказал мне, что про Ра… – он осекся, – про Марию рассказывают легенды. Вы не могли бы рассказать? Все-таки любопытно, – он криво усмехнулся.

– Я лучше дам вам послушать, – сказала я и встала, – У меня где-то есть диктофонная запись. Сейчас я найду.

Я, честно говоря, ужаснулась при мысли, что он заставит меня пересказывать ему легенду о его жене. Запись действительно нашлась, та самая, которую делали в доме сказаний в Раменах. Я включила диктофон.

Дорн слушал с закрытыми глазами.

– Хватит! – вдруг резко сказал он. Я остановила воспроизведение, – Нет, продолжайте.

Он дослушал до конца. Потом сказал совсем другим, немного смущенным тоном:

– Значит, в этом ущелье она должна была меня догнать?.. Должен был встретить одну Ра, а встретил… другую?

И посмотрел на меня. Я растерянно молчала.

– Я очень безобразен, да? Вам неприятно на меня смотреть?

– Нет, – сказала я, – не неприятно.

Он еле заметно улыбнулся.

– А вы улетаете? Скоро?

– Через три дня. Если все пойдет нормально.

– Что значит нормально?

– Если успеют починить катер, – сказала я.

– Катер? – сказал он задумчиво, почти про себя, и продолжал, – Знаете, я никогда не верил в то, что сорты пришли сюда из космоса. Кэррон сказал, что существует множество планет, населенных одними сортами?

Я кивнула.

– Я никогда не был за пределами планеты, – пробормотал он. Потом помолчал и добавил, – Не обижайтесь, но странная идея – летать в таких сооружениях. Тем более в космосе…. А та штука во дворе может летать в космосе?

– Нет, – сказала я, – только в атмосфере.

Он кивнул. Снова лег. Он долго лежал с открытыми глазами, но недавно все же заснул. Я посидела немного за столом, но читать мне не хотелось, и я вышла на улицу. Скоро уже ночь, а Кэр все не появлялся. Небо все сплошь было затянуто темными ровными, словно бы снеговыми тучами. Неожиданно на западе выглянуло заходящее солнце, и ясно и ярко озолотило верхушки деревьев, до последнего листа осветило все – невероятно четкая, странная картина. Дождь, весь день то накрапывающий, то затихающий, наконец, кончился совсем. Тучи хоть и стояли на небе, но по виду своему дождя не обещали; это были те самые, так называемые снеговые тучи, которые летом не приносят осадков. На юге небо было светлее, и бледное сероватое сияние лилось оттуда и спорило с золотом запада. Закат был нехороший, тягостный, как и весь сегодняшний день. Переменчивая погода, то дождь, не настоящий, а так – ледяная морось, то холодное и яркое солнце, порывистый ветер – все это делало и мое настроение непостоянным, чувствовала я себя странно. Так чувствуют себя во снах, не страшных, но тягостно-неприятных.

57. Из сборника космофольклора под редакцией М. А Каверина. Литературная обработка М. А. Каверина. Волшебные лошадки.

Всем издавна известно, что волшебные лошадки предпочитают водиться в воде. В Веде их чаще всего можно встретить в озерах, ну, а здесь, на острове, который теперь зовется Лоран, искать волшебную лошадь нужно в морском заливе. Берега Лорана изрезаны, словно неровные края торта, и в каждом заливе обитают агиски, но не полезешь же за ними на дно морское. Вот и приходится ждать месяца стрейга. В дни, когда всеми существами овладевает тяга к перемене мест, агиски тоже выбираются на берег. Ну и зрелище тогда можно увидеть, скажу я вам. Вы такого не видели и вряд ли когда-нибудь увидите. Десятки дивных жеребят с пышной гривой скачут на берегу, выделывая такие штуки, на которые обычные лошади неспособны. Если поймать одного из этих жеребят и оседлать его, из него выйдет замечательный конь, но обращаться с ним нужно будет осторожно. Один мой знакомый сумел-таки добыть себе агиски, и конь из него вырос просто загляденье, да вот какая случилась незадача: раз поехал мой приятель в гости в соседнюю деревню, и путь его проходил недалеко от моря. Агиски, видно, почуял запах родной воды, рванулся как птица, уже не слушая седока, и прыгнул прямиком на дно морское, где и разорвал хозяина на кусочки.

Мне-то ездить на агиски не приходилось, но раз или два эти буйные морские жеребята нападали на мой скот и причиняли немалый урон.

58. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят седьмой.

Сегодня потеплело. С самого утра было солнце, теперь небо все в равномерных сотах облачков, и только над самым горизонтом в этом ровном поле видна лужа синего цвета. Иначе и не скажешь, выглядит, как полынья во льду. К обеду, наверняка, разыграется жара, уже и сейчас очень тепло. Дорн еще не проснулся, Кэррона нет со вчерашнего вечера. Вот я сижу и думаю, что же мне делать теперь, что мне делать, когда он проснется. Последнее время я чувствую себя невесело. Я стараюсь как можно меньше бывать дома, сижу в миссии, помогаю Михаилу Александровичу: мне страшно попадаться Дорну на глаза. Он так смотрит на меня.

Он уже начал вставать, хотя ходит еще с трудом. Чувствовать себя больным он явно не любит, или просто передо мной не хочет выглядеть слабым. Кэр поглядывает на меня с насмешкой. У него странное чувство юмора, извращенное какое-то, но его на самом деле забавляет происходящее. А я чувствую себя беспомощной, как никогда в жизни.

…Я сбежала еще до завтрака. Приготовила все и сбежала, Дорн еще спал. Когда он спит, он такой тихий и милый, я сама не верю, что его можно бояться, но ведь я боюсь! В нем есть что-то, та самая воля, несокрушимая обстоятельствами; глядя на него, сразу понимаешь, что уж этого-то нельзя ни убедить, ни, тем более, переубедить, он все решает сам и всех заставляет плясать под свою дудку. А я не хочу, чтоб меня заставляли. Может, в этом все дело. А может, дело в том, что у него страшно тоскливый взгляд, а я не чувствую ни жалости, ни сострадания. Мне не хочется его утешать. И к тому же я чувствую себя виноватой перед ним, хоть сама не пойму, в чем. Я, наверное, должна ему сочувствовать. Раз уж я его вытащила сюда, я должна ему – его долю сочувствия, его долю тепла, он имеет на это право. Только он мне неприятен.

Я выбралась из своего дома тихонько, как воришка. Приоткрыла дверь, протиснулась, на цыпочках сошла по ступеням. Последняя – предательница! – скрипнула, и я бросилась во всю прыть на дорогу, свернула за угол, только тогда отдышалась. Мимо шла женщина, белокурая, в цветастом платье, с ведром в руках, она бросила на меня удивленный взгляд и прошла мимо. А я стояла и улыбалась, как дурочка. В эту сторону улицы я почти никогда и не ходила. Дом передо мной утопал в зелени, на углу росла сирень с темно-зеленой листвой; среди светлой и яркой зелени она бросалась в глаза, словно яма в мелком ручье. Под сиренью росли маргаритки, белые и розовые. Мне было так легко, словно я с лекции сбежала и иду теперь в кино или в кафе-мороженное. Солнышко светило. Уже несколько дней стояла почти осенняя погода, а тут вернулось лето, и мне было так легко. И главное – Дорна не было рядом.

По пути я зашла на космодром, посмотреть, как чиниться орудие моей смерти, катер то бишь. Оба катера хранились раньше на складе, но чинят их прямо на летном поле, под открытым небом, на складе просто нет места. Там, и правда, теснотища жуткая, на малоосвоенных планетах всегда так: снаряжения много, а склад стандартного размера, поди все вмести.

Они смешные, эти катера: один синий, другой оранжевый. Когда я подошла, синий стоял, как ни в чем не бывало, аккуратный, без следов ремонта, хоть сейчас садись и лети. У его оранжевого собрата была откинута задняя панель, и там копались трое механиков, причем один практически туда залез. Я подошла к ним. Тот механик, который сидел внутри, вылез и поздоровался со мной.

– Здравствуйте, – сказала я, – А тот, что, уже готов?

Механики все оглянулись на синий катер.

– Какое там, – сказал один, – он бракованный, его только на заводе можно исправить.

– А лучше вообще сдать в утиль, – сказал другой, помоложе.

– А этот? – спросила я.

– А этот еще хуже, – сказал тот, который сидел внутри катера, – Вчера нам оставалось только заменить ось Мехранова, и нате, пожалуйста, летите, куда хотите, а сегодня у него весь двигатель полетел, и никак не поймем, в чем дело. Не везет вам с катерами, – и усмехнулся мне в лицо.

Я не обиделась. Я просто растерялась.

– До свидания, – сказала я и пошла.

То, что один катер был бракованный, меня не слишком удивило, такое иногда случается даже со снабжением ассоциации. Но другой-то! Не знаю, кому из двоих я обязана этим. Каждый из них мог это сделать, им даже в нашей технике разбираться не нужно – маги чертовы.

Я пошла к Стэнли, пожаловалась на катера, но он только руками развел. Им-то эти катера вообще не нужны. Отлет мой отложен на месяц, тогда отсюда улетит «Ася».

Впрочем, теперь я, по крайней мере, могу подумать.

…Сегодня Кэр поджидал меня на крыльце. Он сидел на ступеньках, босиком, в черных подвернутых брюках и черной рубашке с глубоко расстегнутым воротом. Спутанные, не расчесанные волосы свисали на худое лицо. Вид у него был серьезный и лукавый – одновременно. Только я вошла во двор, как Кэр поднялся мне навстречу и, поймав меня за локоть, развернул обратно.

– Пойдем-ка прогуляемся, деточка.

Пальцы у него были теплые; он сильно сжал мне локоть, и я послушно пошла.

На улице не было ни души. Солнце сияло, словно снова вернулась середина лета – ясная и яркая, щедрая на тепло пора. Мы прошли мимо миссии и наискосок через бетонное поле космодрома. Шли неторопливо; я искоса поглядывала на Кэррона. Наконец, я не выдержала.

– В чем дело?

– Да, в общем, ни в чем, детка, – слабая улыбка мелькнула на его губах и погасла, – я просто хотел пройтись с тобой немного.

– Я не улетаю, – сказала я, – Твоя работа?

– Увы, нет.

– Ах, вот как!

– Вот именно. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Пойдем-ка, здесь свернем.

– Там же скошено.

– Ну, и что?

– Придет хозяин покоса, – сказала я неуверенно.

Кэррон только усмехнулся. Мы прошли метра три по скошенному полю. Ровными рядами лежала непросохшая, совсем свежая трава; одуряющее пахло зеленью. Погода и впрямь переменилась, становилось все жарче – с самого утра, и сейчас жара, казалось, достигала своего апогея. Мы присели на траву, и Кэр взял меня за руку – так естественно, как будто так и надо было.

– Ты знаешь, – сказал Кэр без тени вопроса, – он ведь к тебе неравнодушен.

– Ты ревнуешь, что ли? – сказала я неловко. Я хотела пошутить, а вышло совсем не смешно.

Кэррон покосился на меня одним глазом – свойственный ему птичий, странный взгляд.

– Знаешь, кто ревнует?.. Я и не замечал, что ты ее надела, пока не увидел, как он смотрит на меня, – он вдруг замолчал и выпустил мою руку, потом продолжал негромким, напряженным голосом, – Ты не представляешь, что это значит для меня… и чего не значит. Я… ведь не считаю тебя своей женой, деточка.

– Мой подарок, – сказала я, – что хочу, то и делаю. Или ты хочешь, чтобы я ее сняла?

– Я не знаю, – отозвался он тихо.

Я крепко сжала его руку.

– С другой стороны, – сказал Кэр неожиданно легкомысленно, – лучше сними, а то он меня еще в лягушку превратит. Или во что похуже. Как маг он гораздо сильнее меня, деточка. Хорошенькая из вас выйдет пара: вдова и вдовец. Если я стану лягушкой, тебя, наверное, можно будет считать вдовой, как ты думаешь?

– Кэр!

– А что?.. Или ты думаешь, что не сможешь полюбить его? – сказал он вдруг с неожиданной проницательностью, – Он ведь не всегда будет таким изможденным. А он красив – на самом-то деле, видела, какие черты? И потом, деточка, ему ведь нет и восьмисот, у него нерастраченный запас энергии лет на четыреста, да он тебя просто приворожит. Стесняться не станет, не их таких.

– Кэр, не шути так!

– А я и не шучу.

Мы замолчали. Жужжали какие-то мухи. Кэррон слегка улыбался, лицо у него было задумчивое. Я смотрела на него, и мне отчего-то хотелось плакать. Такое у него было лицо: усталое, смуглое, худое, странно безмятежное. Казалось, он так устал уже от жизни, что перестал тревожиться о чем-либо.

– И что вы во мне оба нашли? – ляпнула я, – Я же брюнетка.

Тут уж он расхохотался. Мне кажется, что я сто лет не видела, как он смеется. У меня потеплело на душе.

Я ударила его по руке.

– Хватит смеяться, Кэр. Ты думаешь, он действительно может приворожить меня?

– И превратить меня в лягушку, – сказал он почти серьезно.

Какой был яркий, солнечный, жаркий день! Воздух был горяч, стоило выйти под солнце, как по всему телу моментально выступала испарина. Последний привет лета – вот что был этот день. Словно сияние заливало все вокруг, трава блистала на солнце; все же я больше люблю пасмурные дни. Небо была ясное, в зените голубое, на западе бледное, кое-где видна была белесая размытость облаков. Тихо было вокруг, только кузнечики стрекотали во множестве среди нагретой солнцем травы, да жужжали мухи.

Пролетела маленькая птичка, пища и стрекоча на лету. То и дело приходилось отмахиваться от каких-то кусачих мух, по жаре они так и липнут к телу. Хорошо, хоть ветер был прохладен, хотя его почти и не было, ветра, только иногда всколыхнет травы и подует в лицо – какое облегчение!

Все же жаркий летний день посреди трав – это нечто совершенно особое, словами этого не передашь. Солнце, мухи, кузнечики, разнотравное буйство, цветы полевые – словно вся полнота жизни выражена в обычном летнем полудне. Не той жизни, что в тебе или во мне, не человеческой, полной страстей и мелочных амбиций, а той Жизни, которая всех нас породила, жизни как принципа, которая зарождается тогда, когда на смену геологической эпохе приходит биологическая, когда появляются первые органические молекулы.

Хорошо, хоть ветер был! Иначе бы я, наверное, совсем изжарилась, прекрасное было бы блюдо – жареный координатор под соусом. А Кэр только жмурился на солнце, словно кот. Впрочем, это я так, выжила же я в горах Вельда, а уж какая там была жара, не чета здешней. Настоящее пекло там было, алый ад Вельда! Да-а…

А как сладко пахнет в жару в поле. Все эти еле заметные, смешанные запахи разных трав, цветов и солнца. Летали стрекозы, просто кучи стрекоз, маленьких и больших. Пролетела одна размером с мой палец – страх божий! Я взвизгнула и шарахнулась от нее, Кэр хохотал так, что под конец свалился на траву. Что ж, полдень. Птицы спят, а мухи и прочая мелочь летает без устали. Глаза устают от солнечного сияния, все кажется, что что-то вокруг не так, что все слишком четко и ярко для того, чтобы быть настоящим. Мы долго сидели и молчали, а полдень жил и дышал, а полдень жужжал на разные голоса, он был вокруг – в бескрайней степи. Давно мне не было так хорошо, как сегодня днем.

Налетевший ветер растрепал наши волосы. Кэр выругался и стал проводить свои космы в порядок.

– Подстригись, – сказала я, запуская руку в его волосы.

Кэррон поймал меня и слегка приобнял.

– Тебе не нравиться мои волосы?

– Нравиться, – пробормотала я, – Всегда нравились.

– Да? – он отодвинулся от меня, пояснил, – А то как бы нас Дорн не увидел. Вспылит еще. Я не хочу испытывать судьбу, деточка.

– Кэррон!

– А он не похож на меня, да?

– Да, – сказала я, – Не похож.

– Я не думал, что ты наденешь ее…

– А что мне с ней делать? Носить в кармане?

Мой вопрос прозвучал раздраженно. Кэррон удивленно глянул на меня.

– Да, – сказала я, – ты меня не любишь.

– Разве я тебя не люблю?

– Любишь – девочку, которую ты носил на руках.

Он улыбнулся шире. Боже мой, как же я давно не видела его таким – улыбающимся, веселым. У него смеялись глаза.

– Ну, может, я просто не способен на подлинную страсть?

– А Дорн способен?

– У него очень горячий нрав, ты заметила?

– Кэр!

– Хорошо здесь, да?

– Угу, – сказала я.

Я сидела чуть сзади. Тихонько я обняла его сзади, прижалась подбородком к его плечу. Его волосы щекотали мне лицо, они пахли травой и летом.

– Хорошо, когда трава скошена, – пробормотал он, – можно не вспоминать, что ты изгнан.

Я подняла голову с его плеча и заглянула Кэррону в лицо. Он мягко улыбнулся.

– Не знаю, что я буду делать, когда ты улетишь, деточка.

– Кэр…

– Некому будет поплакаться.

– Можно подумать, ты мне хоть раз плакался, – сказала я сердито.

– А то нет.

– Я что-то не помню, – сказала я, – Но я еще месяц не улечу. Через месяц будет уже осень.

– И теперь нас двое – на одну тебя, бедненькую.

Я засмеялась.

Мы долго еще сидели там, греясь на солнышке. Потом я вспомнила про обед, а Кэр сказал, что ему нужно еще кое-что сделать. Эти таинственные дела отнимают у него кучу времени, уж не знаю, чем он там занимается. Так что домой я возвращалась в одиночестве. Я шла, затаенно улыбаясь. Я чувствовала себя так, словно я не жила этот час, а провела его где-то – в мечтах, что ли. Бывает так иногда, сядешь и думаешь о чем-то, и так проходит час, два, три, а потом встаешь – словно из глубокого омута, словно твое сознание и не жило все это время. Вот так я себя и чувствовала.

Когда я вернулась, Дорн был во дворе. Сидел на скамейке возле забора, смуглые тонкие руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд у него был сонный, странный. Он не пошевелился, не взглянул на меня, я прошла мимо него в дом и, прислонившись к двери с другой стороны, закрыла глаза. Иногда я боюсь его, просто боюсь – и все. В нем есть что-то, чего нет в Кэрроне, что-то, чего я не понимаю и, наверное, никогда не пойму.

Обедали мы с Дорном в полном молчании. Солнечный свет заливал маленькую кухню, во дворе, в пыли возилась стайка воробьев. Он чирикали и клевали какую-то ерунду, как всегда делают воробьи. Тарелки в мойке блестели на солнце, стол, покрытый белой пластиковой скатертью, казался слишком ярким, словно свежий снег на темной крыше. Лицо Дорна было освещено до мельчайшей черточки; черные, короткими прядками свисающие на лоб волосы блестели, словно влажные. Тонкое, смуглое, усталое лицо, от крыльев носа к углам рта пролегали глубокие складки, в углах глаз видна была сеточка мелких морщин. Если бы не резкость черт, это лицо казалось бы женственным. Кожа у него была уже почти чистой, сохранились еще только синеватые точки шрамиков от болячек, но и это должно было пройти. В счастливые периоды жизни он, наверное, был красив необычайно; сейчас у него слишком усталый, потухший взгляд.

Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.

Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.

Я убрала со стола, Дорн и не пытался помочь мне, просто встал и вышел из кухни. Сегодня он был необычайно тихий – словно привидение. Ходил тихонечко по дому, не говорил ни слова. Я мыла тарелки и поглядывала на него в приоткрытую дверь, хотела уже спросить, что с ним, но отчего-то не спросила. Наверное, подумала, что он не ответит. У Дорна есть одна очень редкая способность: он может не отвечать на вопросы, вообще не отвечать, причем с таким видом, будто он тебя и не слышит. Редко кто так может. Я вымыла посуду и с компьютером вышла на крыльцо.

Жарко было и тихо. На улице не было ни души, воробьи за домом расчирикались не на шутку. Солнце слепило мне глаза, я не думала ни о чем. В сущности, в такие яркие летние дни невозможно о чем-то думать, и, наверное, это было к лучшему. Если бы я подумала, то не сделала бы этого, если бы я подумала, я бы испугалась. Координаторам тоже знаком этот страх – страх перемен.

Я не думала ни о чем и еще не успела испугаться, но я медлила отчего-то. А потом раздались шаги.

Дорн вышел на крыльцо и остановился у меня за спиной.

– Можно мне присесть? Ра?

Я взглянула на него.

– Пожалуйста, – сказала я.

Он сел рядом со мной на ступеньку. Одним пальцем я стала набирать текст. Я старалась не смотреть на Дорна, но все равно видела его – худого, бледного, в белой рубашке и белых брюках. В вырезе рубашки видна была худая смуглая шея и выступающие ключицы. Руки у него настолько исхудали, что кисти казались слишком широкими, так кажется обычно, когда смотришь на скелет: тонкая кость предплечья и сразу кисть с косточками пальцев. Дорн был босиком, и ступни у него тоже казались слишком большими, хоть наверняка такими не были, вороны вообще отличаются изящным сложением. Если бы на крыльце рядом со мной лежало бы осиное гнездо, я и то чувствовала бы себя уютнее.

– Вам неприятно мое общество? – сказал он вдруг.

Я снова посмотрела на него: глаза его были прикрыты черными ресницами.

– Нет, – сказала я.

Дорн медленно сжал руку в кулак, разжал, снова сжал. Он смотрел на свой кулак – так зло, словно он и был причиной всех его бед.

– Я бы ушел, – сказал Дорн, – я бы ушел, Ра. Куда угодно, но… я не могу, – он взглянул на меня, и я задрожала, – Я не могу, Ра.

– Я знаю, – продолжал он немного погодя, – Я противен вам. И то, что я так быстро забыл свою жену, вам тоже не нравиться. Но я ничего не могу поделать с этим…. Я не…

Он вдруг замолчал. Потер лицо, вздохнул.

– Простите, Ра, я не хотел…. Не буду вам мешать, извините.

– Да сидите, – сказала я с досадой, – Вы из меня монстра какого-то делаете.

Он еле заметно улыбнулся и остался сидеть.

– Что вы делаете? – спросил Дорн.

– Пишу заявление, – сказала я, – об уходе с работы. Я ведь не здешняя, я говорила вам. Я просто работала здесь.

– Хотите остаться с ним?

– Нет, – сказала я, – Я просто хочу – остаться.

– Почему?

– Почему…. А почему вы не улетели отсюда, Дорн? Вы ведь могли улететь – и жить. Почему вы этого не сделали?

Он молча смотрел на меня.

– Я не знаю, – сказала я тихо, – не знаю, почему. Просто я не могу улететь отсюда. И все.

Дорн поднялся и сказал, глядя на меня сверху:

– Может быть, у меня есть надежда…. Не буду вам мешать.

Он ушел в дом. В приоткрытую дверь я видела, как он лег на кровать поверх одеяла и закрыл глаза. Я поглядывала на него изредка: похоже, он заснул. Пискнул сигнал приема. Я посмотрела на экран, прочла ответ и засмеялась. Прочла еще раз и снова засмеялась. Бросила опасливый взгляд в дом: как бы Дорн не проснулся. Но он спал, повернувшись на бок. Одна его рука свесилась с кровати.

Конечно, я знала, что из ассоциации уйти невозможно. Но этот совершенно очевидный и одновременно невероятный выход из положения не приходил мне в голову; в управлении, ей-богу, сидит кто-то чрезвычайно остроумный: титул посла и пожизненное рабочее место на Алатороа. Я долго еще сидела на крыльце, не смея зайти в дом, а сияние лета было вокруг меня. И во мне. Последнее сияние лета.

Кэр вернулся только ночью. Я так и не ложилась сегодня, я в совершенно невообразимом состоянии. Мне кажется, я похожа сейчас на воздушный шарик, улетевший от ребенка. И вот летит он, странный и неуместный, над лесами, полями и дорогами и смотрит на все сверху. И удивляется своей непривычной свободе.

И вот я сидела на кухне и писала при свете настольной лампы. Желтый кружок света подал передо мной на стол и на экран компьютера, а вокруг была темнота. Окно было открыто, а за окном было черным-черно, такого черного непроглядного цвета бывают только две вещи в мире: дождливая ночь ближе к утру и лужица черных чернил на коричневом или зеленом ковре. Дождь шумел за окном, перекатываясь через дом, перекатываясь через город; этот шум совершенно неизъяснимо напоминает мне шум ночных трамваев, не хватает лишь металлического скрипа тормозов на поворотах да искр, слетающих с проводов. Вся маленькая кухня была полна дождевыми запахами, хоть чем это пахнет, я никогда не могу понять: землей ли, листьями или просто дождем – водой, падающей с небес. И вдруг шум крыльев ворвался в окно, большая черная птица села на подоконник. Перья ее были встрепаны и черны так, как не была черна даже ночь за окном. Я захлопнула крышку компьютера и уставилась на нее, и тут же птица исчезла, Кэр соскользнул с подоконника и сел напротив меня. Отпил чай из моей чашки.

– Привет, – сказала я, – Знаешь, что случилось?

Глядя в его смуглое худое лицо, я рассказала. Кэррон молча выслушал, глаза его были слегка расширены.

– Дорн знает?

– Да, ну и что?

– Ничего.

– Да ты ревнуешь!

Он улыбнулся, словно защищаясь этой улыбкой.

– Я просто боюсь, ты меня бросишь, – сказал он вдруг, – Кто тебя знает, Ра.

– Но ведь я осталась, – сказала я, слегка растерянная, – Я здесь, с тобой.

– Мне показалось, что ты осталась не со мной, а скорее с моей планетой.

– Давай помолчим, – сказала я.

И мы замолчали. А за окном была ночь, и в кухне была ночь – призрак всех бывших и будущих ночей.

– Посол… – вдруг сказал Кэррон и тихо засмеялся.

А я думала о том, что я совершаю ошибку. Непоправимую ошибку, меняя все свои жизни на одну – вот эту. Все миры – на один. Но я уже совершила свою ошибку, и мне осталось только пожинать плоды.

59. Из записей М. А. Каверина.

Кристина осталась на планете. Я безмерно поражен был этим известием. Как странно! Мне кажется, она безусловно совершает ошибку, выбирая из всех своих химер одну, пусть и самую любимую. Множество людей обречены видеть один и тот же сон на протяжении всей жизни, тешить себя одними и теми же иллюзиями. Кристине же доступно бесчисленное множество иллюзий, называемых жизнями, и отказаться от всех ради одной – непростительная глупость. Однако же это подводит меня к совершенно иной мысли. Попробую изложить ее.

Тем, что она останется, она докажет одну непреложную, но вовсе не очевидную истину. Примем за данность химерную природу Алатороа и ее обитателей. Очевидно, что химеры живут какой-то своей жизнью, может быть не совсем нам понятной. И Кристина предпочла эти химеры всем остальным, включая реальность. Она отказалась не только от остальных своих снов, она отказалась от реальности. Что это доказывает? То, что химеры в своем роде не менее реальны? Возможно, но я не верю в это. Я считаю, что люди, утверждающие реальность вымышленного, сами безнадежно запутались в своих снах, либо лукавят ради красного словца. Однако же и у химер есть какая-то своя жизнь, пусть призрачная, прерывистая, непостоянная. И, наверняка, химеры так же хотят жить, существовать, как и реальность. И присутствие Кристины, живого, реального человека, позволит им длить свое существование сколь угодно долго. Я хочу сказать только, что наши иллюзии, сколь бы непрочными они ни были, так же трепетно и страстно хотят жить, как и реальный мир. Гусеница хочет жить не меньше, чем человек, человек хочет жить не меньше, чем галактика, и хотя все мы умрем, кто решиться подсчитать, чья жажда жизни больше, кто своей жаждой жизни заслуживает этой самой жизни, а кто желает ее недостаточно сильно? Когда человек отбрасывает свои иллюзии, он становиться убийцей. Ведь химеры заслуживают жизни в той же степени, что и мы. В той же степени, что и мы.