Текст книги "Планета-мечта"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Хранилище было большое, а я поторопилась уйти подальше, и запах разложения остался позади. Вокруг был только запах книжной пыли. Я бродила среди стеллажей. Совершенно бездумно вытаскивала то одну книгу, то другую. Рукописные страницы пахли чернилами и пылью. Свет моего фонаря, укрепленного на поясе, рассеивался в глубине помещения – словно глубоко под водой.

Это чудо, что я наткнулась на эту рукопись, потому что я ничего не искала, просто разглядывала инкрустированные серебром переплеты и миниатюры среди текста. Я сняла этот томик с полки, рассеяно полистала: то ли дневниковые записи, то ли хозяйственные, все вперемешку, списки больных, тексты молитв и рядом описания погоды. Я захлопнула было книгу, но взгляд мой зацепился за слова «Царь-изгнанник», и сердце оборвалось. Я раскрыла книгу снова, дрожащими руками перелистала страницы. Когда я нашла и прочитала, то…. Не знаю. Не знаю.

Я забрала рукопись с собой. Ведь это первое упоминание о нем, историческое упоминание, до сих пор он был известен только по легенде о Марии. Лишь вороны знали точно, существовал ли он на самом деле, только для них два тысячелетия не срок. Но они предпочли забыть о нем. Наверняка, именно они позаботились о том, что всякое упоминание о нем исчезло из официальных хроник. А ведь он был некогда Царем-вороном, одни государственные визиты должны были оставить немалый след в летописях. Но не было ничего, не мы, сами жители Алатороа тоже ничего не знали о нем, не знали даже, был ли он когда-нибудь на самом деле, или история его жены была лишь выдумкой, сказкой. Но уничтожали записи не сразу, ведь была война; уничтожали, наверное, лет через десять, тогда эта рукопись еще спокойненько лежала в Дарсинге, в архивах Храма. Сюда же она попала, наверное, лишь спустя век или два. И вот его имя, которое должно было быть забыто…. Вот его имя. Имя его жены вошло в легенды, его же – было похоронено. Казалось, навечно. Но вот – оно.

Когда я читала, я плакала. Я думала о втором Царе-изгнаннике. Кэру надо это увидеть, правда, я боюсь, он…. не знаю, не будет ли ему….

Гулять по Альвердену мне расхотелось. Я вернулась и все перечитываю, пытаясь понять, отчего мне так не нравиться он. Дорн. Почему-то я всегда ассоциировала их в одно лицо, а здесь… ничего общего, похоже, нет. Я не смогла бы поверить, что это может быть написано про Кэррона. Ничего общего. И – красив. "Некогда он был очень красив". Почему-то я зацепилась именно за эту фразу. Кэррона никто не назвал бы красивым и в более счастливые периоды его жизни. Не знаю, что будет с ним, когда он увидит это.

41. Из записей Ары Синг, служительницы Света в деревне Дарсинг, округ Альвердена.

…Это странный случай. Я хотела умолчать о нем, но нынче передумала. Молчать я не могу, хоть это и всего лишь случайность, то, что царственная чета посетила нашу деревню по пути в никуда. Конечно, обнародовать это сейчас неразумно, война все продолжается, и не видно ей конца, но в архивы Храма не заглянет никто, кроме меня, или ж других служителей Света, буде они здесь случаться.

Произошли описываемые мной события на другой день после праздника Весны. Праздник был не столь пышен, сколь в мирные годы, торговля с Поозерьем давно прекратилась, и зима нынешняя была на редкость голодной. Много в деревне беженцев, и они все пребывают. Я лечу их, и на этом потребность во мне кончается. Если в первые дни войны люди просили молиться о скором мире, то сейчас они скорее склонны слать проклятия. Все озлоблены. Доходят до Дарсинга и слухи о том, что в Поозерье убивают служителей Света.

Женщину эту я встретила ранним утром. Я развешивала белье во дворе, за Храмом, когда увидела ее. Это была невысокая тоненькая женщина в черном оборванном платье. Она шла, оскальзываясь, по глинистой деревенской улице, приближаясь ко мне. Босые ее ноги были в грязи. Она была светловолоса, крайне молода и похожа на беженку. И не похожа, в то же время.

Меня привлекло ее лицо, болезненно худое, бледное, но очень милое. У нее был немного вздернутый нос, высокий лоб, тонкая линия бровей над большими серыми глазами, широкий улыбчивый рот. Это было лицо ребенка, но взгляд этой удивительной женщины был полон такого достоинства и такой безмятежности, будто не по грязной улице шла она в жалких лохмотьях, а по собственному королевству.

Я подошла к забору и окликнула ее, не в силах справиться с собственным любопытством. Она остановилась рядом с забором.

– Вы издалека? – спросила я. Вблизи она выглядела очаровательно – как дитя; я разглядела несколько бледных веснушек на ее вздернутом носу.

– Из Поозерья, – отвечала она, – Все бегут от войны.

– Давно вы пришли в Дарсинг?

– Вчера.

– Ведь вы еще не заходили в Храм? Мне кажется, я вас не видела.

– Я… – она неуверенно окинула взглядом здание Храма за моей спиной, – Нет, еще нет.

– Как вас зовут?

– Мария.

– Тоже Ра…. Может быть, вы зайдете в Храм сейчас? Меня зовут Ара, я здешняя служительница.

Она осторожно пожала мою протянутую руку, но покачала головой.

– Возле реки меня ждет муж.

– Почему бы вам ни привести его тоже?

– Я не могу…. Да он и не согласиться. Я действительно не могу, простите.

– Почему?

– Мой муж… он… он не человек.

– Да, я понимаю, – сказала я как можно мягче, – Но Храм Света рад каждому, и я тоже. Пойдемте, сходим за ним вместе, я поговорю с ним.

Мне показалось, что она обрадовалась. К реке мы шли в молчании, поглядывая друг на друга. Что-то удивительно чистое, светлое было в ее облике; про таких говорят – "лучик Света".

Мы вышли на берег, и с мокрого песка навстречу нам поднялся высокий худой мужчина в грязных лохмотьях. Черные волосы его были неровно острижены, глаза тоже были черные. Что-то неправильное было в его глазах, но, только подойдя ближе, я поняла, что это ворон. Невольно я оглянулась на его жену: бедное дитя!

Он окинул он нас угрюмым взглядом. Его жена сникла, как только мы вышли на берег, она похожа стала на потерявшегося ребенка.

– Дорн, – позвала она тихо.

При звуках ее голоса его лицо неуловимо изменилось, выразило вдруг злобу. Он опустил свои нереальные глаза и подошел к жене. Сейчас, закрывая глаза, я снова вижу их рядом на песчаном пляже, на фоне розовеющего неба, и картина сия странно тревожит мое сердце. Сейчас, когда я знаю, кто они, мне печально думать о них, ибо сия супружеская пара достойна сожаления едва ли не большего, чем все жертвы нынешней войны. Судьба этой пары поистине печальна.

Я так и вижу их, и сейчас понимаю, что мало счастия выпало им: в эту годину испытаний любовь не поддерживала их. Немало я видела семей, где любовь дарила силы, эти же были каждый сам по себе. Может быть, думать так вдвойне кощунственно. Боясь, что так и есть, но, прикоснувшись к этой тайне высших мира сего, я не желаю отказываться от нее. Мне жаль их обоих, каждому из них по своему нелегко, и если молитвы мои могут помочь, я буду молиться за них.

Мария осторожно взяла мужа за руку. Казалось, она страшилась его недовольства, но он лишь взглянул на нее и перевел взгляд на меня. И так тяжел и злобен был его взгляд, что, давно уж ничего не боявшаяся, я смутилась и испугалась.

– Я служительница Света, – сказала я, пытаясь улыбнуться, – Я хотела пригласить вас в Храм, вы могли бы отдохнуть там немного. Там вы будете в безопасности, – прибавила я неуверенно.

– Должно быть, вы сошли с ума, – отрывисто сказал ворон, – Или вы не знаете, кто мы? – и, повернувшись к жене, он бросил зло, – Так скажи ей.

Мария умоляюще глянула на меня.

– Храм Света открыт для всех, – сказала я.

И только сказав эти слова, я неожиданно вспомнила их. Я ведь видела их обоих лет пять назад в Альвердене и тоже во время праздника Весны. Не вызывает удивления тот факт, что я не узнала их сразу, год изгнания страшным образом отразился на внешности Царя. Некогда, я помню, он был невероятно красив, нынче же от красоты этой не осталось и следа. Жена же его тогда, пять лет назад, была еще ребенком. Я поистине была смущена и огорчена этим открытием, дать им приют было столь же опасно, как и приютить на груди скорпиона, но я уже пригласила их. Да и не могла я отступить лишь потому, что мои гости так ненавидимы в народе, им и так нелегко, так кому же помочь им, как ни служителю Света. И все же, не стану скрывать сей прискорбный факт, мне было страшно. Приютить изгнанника….

– Дорн, прошу тебя, – очень тихо сказала Мария.

Он взглянул на нее.

– Иди одна.

– Дорн, прошу, тебе нужно отдохнуть…. Дорн….

Во взгляде его мелькнуло пламя злобы, однако ж он больше не сказал не слова. Безропотно он пошел за нами, и скоро я убедилось в том, что сил у него почти нет. Шел он с трудом, бедная девочка поддерживала его, как могла, я же не решилась предложить им свою помощь. Как ни прискорбно это, но я боялась даже дотронуться до него – из странного, суеверного чувства: мне чудилось, что он может заразить меня своей бедою.

В Храме же появления изгнанника сопроводилось событием поистине ужасающим. Мы вошли в Храм с южного входа, через небольшую дверь недалеко от алтаря. И в миг в полутемном помещении Храма стало совсем темно. Погас Огонь Света. Он погас на моих глазах: оранжево-красный священный огонек неожиданно окрасился голубым, стал уменьшаться и, наконец, превратился в струйку дыма. Кажется, я закричала, но события последующих минут не сохранились в моей памяти, как ни стараюсь я вспомнить, усилия мои не награждаются успехом. Следующее, что вплывает в моей памяти: изгнанник, лежащий на полу. Голова его покоилась на коленах жены, беспомощно смотрело на меня это дитя.

– Ах, – сказала она, – Это наша вина, но не пугайтесь. В его присутствии гаснет любой огонь, – она усмехнулась столь горько, что сердце мое защемило, – трава вянет, руки выходят из берегов. Он – изгнанник.

Дальнейшее не заслуживает внимательного описания. Могу сказать лишь только, что изгнанник очень истощен, и вряд ли ему осталось много, к зиме, боюсь, он умрет. Они провели здесь ночь и ушли на рассвете. Никакие травы и отвары не помогли бы ему, хотя я, с привычкой врачевателя, все же осмотрела Дорна. Жалость моя была столь велика, что я предложила им остаться здесь. Увы, он был непреклонен. Я не решилась высказать свой главный аргумент, мне хотелось, чтобы хоть последние месяцы своей жизни он повел не в бессмысленных скитаниях и мог бы умереть не в придорожной канаве, а в чистой постели. Ведь он и мой Царь тоже………………………………

42. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день сороковой.

За все лето не было ни одного дождя. Там, где земля свободна от травяного покрова, она растрескалась глубокими неровными трещинами. Я такого никогда не видела, только в пустынях на Ламманте. Бывают такие места, где весной разливаются озера, а летом высохшее глинистое дно растрескивается неровными многоугольниками, там их зовут тенгерами. Вчера я слышала, как переговаривались две женщины на краю нашей улицы. Они говорили через забор, весь заросший плетями фасоли и дикого винограда; та, что стояла внутри ограды, была седая, коротко стриженная, в выцветшем платье с голубыми цветочками. Другая остановилась на дороге с большой корзиной в руках, она была не старая еще, толстая, со светлыми кудрями. У нее был необычайно громогласный голос, будто ей много и часто приходиться говорить на публику; впрочем, встречаются такие горластые бабы, у которых это не иначе как с самого рождения. Сначала я не слышала, о чем они говорили, а потом эта громогласная разошлась.

– Поливали вчера. Лью воду, лью! Она же как в прорву! А земля все равно сухая, лей, не лей.

– Дождей-то нет, вот и сухая.

– И ведь сохнет все! – продолжала громогласная, – Смородина у меня вся желтая стоит, картошка у всех, говорят, повысохла.

Временами я чувствую такое одиночество. Я выхожу на крыльцо и смотрю на тихую улицу, на невысокие кривые яблони и заросшие травою огороды, и чувствую себя так, как будто меня уже чего-то лишили, будто я уже отсюда уехала.

Как быстро все заволокло облаками! Минут десять назад небо было почти ясно, лишь солнце скрывалось за сквозистым туманным облаком, а теперь видны лишь голубые просветы меж белых и синеватых размытых облаков. Душно и тепло. Надеюсь, будет дождь, да только непохоже. Я уже столько раз обманывалась: кажется, вот он пойдет, и ветер задул словно к дождю, и вроде тучи набежали, а потом смотришь – снова солнце и ни единой тучки.

У соседей, у тех, что развалюха, на пустой незасеянной грядке воробьи затеяли возню, а потом вдруг с писком взлетели все вместе, и оказалось, что там их целая стая. Потом пролетела сорока, тяжело села на крышу этой развалюхи, крытую дранкой, походила и принялась чесать за ухом – ну, там, где у всех ухо. Смешно, птицы делают это совсем как собаки. Собаки задней лапой через переднюю дотягиваются и треплют себя за ухом; птица так же, крыло расправит, лапкой – через него и чешет голову. У меня когда-то, еще в школе, в интернате, был попугайчик, так что на птичьи повадки я насмотрелась. Смешно только смотреть, когда сорока, большая и важная, делает это так же, как маленький домашний попугай.

Пролетела с тяжелым хлопаньем – словно мокрая простыня на ветру – еще одна сорока. Я думала, она сядет к первой: нет, не села. Плавно пролетела над крышей, спланировала на ту сторону канавы и села на чей-то сарай.

Все это довольно странно, но, в общем-то, правдиво: мы любуемся, любим, понимаем лишь то, что нам знакомо. Так с лесами и долинами, так с домами – одно дело, если это просто какой-то дом, и совсем другое, если ты в этом доме играл ребенком. Так и с людьми. Только в первый момент знакомства мы оцениваем их беспристрастно и неприятно поражаемся их некрасивости, резкому голосу или дурным манерам; после же, когда хорошо узнаешь этого человека, начинаешь судить его лишь по его поступкам, по его отношению к тебе и общей своей приязни или неприязни. Так и с животными. Сначала у меня была собака. То есть она была не совсем моя, а моей подруги, но все равно. И я любила и понимала всех собак, птицы же для меня просто были птицами. Как бы это сказать? В них не было души, для меня они были неодушевленными; правда, есть одно но…. Я бесконечно всегда любила следить за птичьим полетом, какое-то невероятное величие чудилось мне в этом. А потом у меня завелся попугайчик. И скоро я поймала себя на том, что наблюдаю за всеми птицами, подмечаю их повадки и вообще – люблю. Вот так.

43. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Песня файнов.

Золото ветвей твоих…

Постой.

Как сегодня ветер тих

С тобой.

На пригорке, где сквозь листья —

Мягкий свет

Я лежу и слышу тихий

Твой ответ.

Среди ломких трав осенних —

Тишина.

Под твоей волшебной сенью —

Я одна.

Лишь метель ветвей твоих

Со мной.

Вот и ветер к ночи стих,

Родной.

44. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день сорок второй.

Я не думала, что это когда-нибудь случиться. Я не верила. Я и до сих пор не могу поверить в то, что Кэррон пошел на это.

День сегодня был пасмурный. Был, потому что уже ночь. Все произошло утром, а я до сих пор не могу прийти в себя. Я чувствую себя так, словно меня хорошенько приложили по голове.

Рост агрессивности был зафиксирован на рассвете. Разбудили и меня. Вся проблема была в том, что рост агрессивности наблюдался в Торже. Еще было темно, только на востоке небо серело. На борту «Аси» все были взбудоражены, я вышла на трап, чтобы не слушать эти нервные споры. Я еще не проснулась как следует, и холодный рассветный воздух был мне приятен. Светало.

Все было призрачно и тихо вокруг. Я стояла, облокотившись на перила, и не думала ни о чем. Нос у меня мерз, и руки мерзли, и я думала: жаль, что я не курю, самый был момент для того, чтобы закурить. Свет восходящего солнца стыл в воздухе.

И вдруг я увидела его. Он стоял всего в десяти метрах от меня. Было уже достаточно светло. Он просто стоял и смотрел на меня. Глаза черные-черные, лицо грязное, усталое, бледное. Волосы были заправлены за уши, только одна прядь свешивалась на лицо.

– Ра, – сказал он негромко, – Уходи. Я дам тебе время, уходи.

Я смотрела на него и ничего не говорила. Какой-то ступор нашел на меня. А у него дернулась щека, и он потянулся рукой, потер щеку.

– Уходи, прошу тебя.

И тут я очнулась, наконец. До меня, наконец, дошло, зачем он пришел. И я ужаснулась. Я метнулась назад, в звездолет, закричала на бегу:

– Маркус! Излучатели! Маркус!

Ничего больше мне почему-то в голову не пришло, да ничто другое Кэррона бы не остановило. Пол дрогнул под моими ногами и накренился. Я ударилась об угол, упала, вскочила снова и, слегка прихрамывая, побежала дальше. Я слышала какой-то грохот, но мне некогда было думать о том, что произошло. Я влетела в рубку и, оттолкнув дежурного, схватилась руками за пульт. Звездолет перекосило.

Я ударила кулаком по кнопке активизации гамма-излучения, другой рукой переключила связь на всеобщую.

– Излучатели! – кричала я, – Включите излучатели! – а потом что-то полузабытое всплыло в моей памяти, и я выдала, – Код-3! Говорит «Ася»! Код-3!

Это потом, уже ближе к обеду, ко мне подошел один из пилотов и объяснил, что систему цифровых кодов отменили примерно в то время, когда я поступала в университет. А в ответ я сказала, что все равно меня поняли и излучатели включили, так что нечего ко мне цепляться. Грубить, конечно, повода не было, но я была вся на нервах. Я и сейчас на нервах.

Я этого не видела сама, а видела потом на видеозаписи внешних камер наблюдения: Кэррон пытался взлететь, но попал в поле гамма-излучения и рухнул на землю – уже в человеческом обличье. Следующее я уже видела, потому что выбежала на улицу. Я едва не свалилась, потому что трап был как-то перекошен. Уже потом я поняла, что Кэррон ударил по трапу, и лишь чудом меня не задело волной. Если бы мои ноги не были так проворны, я была бы уже мертва. И я не могу в это поверить. Я не могу в это поверить.

Когда я выбежала, Кэррон катался по бетону, зажимая голову руками. Я слетела с трапа, не чуя ног под собой, и бросилась к нему. Я сама включила излучатели «Аси», но когда я увидела, как он извивается от боли, все соображения политики, безопасности и прочие потеряли всякий смысл для меня. Я понимала только, что ему больно…. Я и не думала, что могу настолько перестать соображать.

Я не успела добежать. Я не видела, откуда они появились, не сразу поняла, когда они вдруг стали возникать – словно из воздуха. Я не понимала тогда, кто они. Они просто появились и окружили Кэррона. Теперь я думаю, что излучатели все-таки кто-то отключил, иначе они не смогли бы явиться так величественно.

Их было восемь. Высокие, черноволосые, в черных одеждах. Я была в пяти примерно метрах, когда поняла, кто они, и свалилась на землю. У меня просто ноги подкосились. В буквальном смысле.

В тот момент я никого из них не узнавала. Я, в общем-то, больше смотрела на Кэррона, чем на них. Я почти физически ощущала его боль и смятение.

Он стоял на коленях, глядя на них снизу. Они были такие, как всегда, такие, какими я запомнила их, а Кэррон стоял на коленях, в грязных лохмотьях, и лицо его было серым. Грязным. И серым, мертвенно серым.

Сцена была ужасная и в то же время какая-то будничная. Я просмотрела несколько раз видеозапись, прежде чем поняла, что говорил – Торион: каждый раз я не могла оторвать взгляда от лица Кэррона и нормально рассмотреть остальных. Лицо у него было такое мертвое, оно не выражало ничего – просто восковый слепок с некогда живого лица, только взгляд этот снизу вверх, блуждавший по их лицам – от одного к другому, показался мне затравленным.

Я была меньше чем в пяти метрах от них, но я не слышала того, что говорилось. Я видела только, как менялось лицо Кэррона, его поза. Как его плечи сгибались, и лицо еще больше мертвело. Кончилось тем, что он совсем опустил голову, волосы свесились вниз, он сгорбился, едва не падая, и я видела, что его бьет дрожь.

Потом, на пленке, я услышала, что ему говорили. Потом увидела, кто говорил, узнала суховатое правильное лицо Ториона, точно такое же, как в тот день в Альвердене, когда я впервые увидела его. А потом, когда я смотрела эту чертову пленку, наверное, в десятый раз, я увидела на его поясе – Жезл Тысячелетий, знак Царя. Ублюдок. Я же знала, что это ты, Торион, ублюдок, что ты хотел его изгнания. Я знала. Так же, как знала и знаю, что ты, ворон семисот с лишним лет, бил свою жену. Мне было шесть лет, но я и тогда в ее взгляде сумела увидеть это. И я знаю, что ты хотел изгнания Кэррона, что все дело-то было – во власти.

– Ты нарушил свой собственный запрет, – сказал Торион, – Ты развязал войну и предал сам себя. Ты предал и тех, кого повел за собой, скрыв свою сущность. А сущность твоя – изгой. Своим прикосновением ты посмел осквернить ничего не подозревающий мир. И за это ты вновь услышишь слова изгнания.

Он помолчал немного, потоп продолжал нараспев:

– Ничья тень да не падет на тебя….

Кэррон выслушал все до конца. Пряча лицо. Потом они расступились, разрывая кольцо, и он взлетел. И тогда, сидя на бетонной поверхности взлетного поля, я смотрела, как черная птица летит в сером небе, и думала о том, как… взгляни на любую птицу – как величественен ее полет! И я смотрела, как он летит – в сером небе, большая черная птица, и как этот полет был прекрасен – о, сердце мое! А перед глазами моими все стояла его помертвевшее серое лицо.

Я до сих пор не могу прийти в себя, понять, подумать здраво. Их осталось восемь. Восемь, которых не было на планете. Из их не совсем понятный речей я уловила только, что Торион в тот момент был в Серых горах и спася чудом. Почему они до сих пор не объявились? Торион что-то говорил об этом, но я не помню. Вряд ли я внимательно его слушала. Я была слишком занята: я уговаривала себя не вцепиться ему в лицо. Он никогда мне особенно не нравился, но теперь я его просто ненавидела. Он смог сделать это дважды. Он смог сделать это – дважды. Мне хотелось крикнуть ему это в лицо. Правда, для этого мне пришлось бы подпрыгивать, ведь я ему и до плеча не достаю.

Я не знаю, что теперь будет с Кэрроном, и боюсь, так боюсь. Не знаю, имеет ли значение то, что оно прочитано дважды, это заклятье. Практическое значение, я имею в виду. Для Кэра-то имеет. Его не страх так корежил там – унижение. Его поверженного – еще раз пнуть. Ах, Торион, какая же ты все-таки тварь. Но я боюсь, вдруг это что-то значит, вдруг это не символическое… что, если будет еще хуже, чем теперь? Что оно значит – изгнание, так сказать, в квадрате?

Не знаю, смогу ли я найти его. У меня сегодня голова будто набита ватой. Я не представляю, где он теперь может быть. Я не хочу, чтобы он сейчас был один, но мне его не найти, конечно. А он уже двенадцать часов где-то – один.

Одного я не могу понять – почему он не знал? Почему Кэр не знал, что кто-то остался в живых? Или их разум тоже закрыт от него – так же, как от него шарахается трава и вода? Что же мне делать…

45. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Литературная обработка Э. Саровской. Сказания южного континента. Жалость врага.

По кустарнику, через бурелом, распугивая птиц и мелких зверюшек. Объятый золотом лес метался в такт безумной скачке. Конь Охотника еще возле обоза получил стрелу в бок и сейчас хрипел, дотягивая из последних сил, подгоняемый волей своего хозяина. Наконец он споткнулся передними ногами и рухнул на бок, придавив всадника. Шлем слетел с головы Охотника, и золотистые длинные кудри ореолом легли на траву вокруг бледного лица. Женщина.

Карг остановился, и на миг противники замерли, глядя друг на друга.

Она – та, что звалась в миру Эсса Дарринг – тцаль двенадцатого отряда Охотников, она проклинала все на свете. Ей нельзя было вмешиваться в схватку. Она должна была думать теперь не только о себе, но и о той жизни, что в себе носила. Поэтому она и ехала – от Границы, возвращаясь к своим родным: чтобы в безопасности выносить и родить. Но банды Каргов иногда забираются довольно далеко от Черной речки; и когда на рассвете они напали на обоз, обогнавший ее на тракте, она сразу почувствовала присутствие Каргов, поняла, что происходит, и – рванулась вперед. Не думая ни о чем, повинуясь лишь своему предназначению.

Сейчас, придавленная собственным конем, она смотрела в алые глаза Карга и ждала смертельного удара, немного приподнявшись на локтях. Совершенно нереального оттенка золотистые кудри рассыпались по плечам, бледное тонкое лицо было поднято к Каргу, и серые глаза смотрели на него – не отрываясь. Но лицо ее, нежное, совсем еще детское, было спокойно, да и мысли были спокойны. Она была – тцаль, она сожалела о своей глупости и только, но умирать она не боялась, даже напротив. Она чувствовала в своем противнике превосходящую силу (он был, пожалуй, хонг или веклинг, а то и дарсай), и ей было приятно, что она умрет от руки достойного противника.

Карг не шевелился. Выражения его лица не было видно, шлем оставлял открытыми только алые глаза и узкие губы, нос был скрыт полоской металла. Кривя губы, Карг разглядывал тоненькую фигуру тцаля. Потом спешился и, подойдя к ней, опустился рядом на колени. Рука его в кожаной перчатке легла на еще плоский живот.

Вокруг было страшно тихо. Где-то далеко позади остался обоз, крики и шум боя. Здесь на опушке, среди зарослей шиповника и ежевики, они были наедине – изначальные враги, Карг и Охотник.

"Дарсай, не меньше, – мелькнула у нее мысль, – веклинг не смог бы почувствовать мою беременность." Мелькнула и погасла. Молодая женщина, почти не дыша, смотрела на Карга. Сейчас, вблизи она видела, что темно-зеленый плащ его сильно потрепан, кольчужная рубаха тусклая, металлические кольца кое-где смяты. Уголок его рта пересекал тонкий шрам.

Узкие губы Карга искривила странная усмешка. Он похлопал рукой по ее животу, легко поднялся и пошел к своему коню. Не оглядываясь, вскочил в седло и уехал.

Девушка уронила голову в траву и посмотрела в небо – бледное, с рванными клочьями облаков. Она была страшно растеряна. Он пощадил ее – почему? Это было так странно…

А вокруг стоял ясный сентябрьский день, и раззолоченный лес шумел под порывами ветра. И было очень тихо, только всхрапывал иногда умирающий конь.

46. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятидесятый.

Что ж, скоро я улетаю. Конечно, ради меня не пошлют с планеты исследовательский звездолет, время координаторов ведь стоит недорого, так что я жду.

Конечно, я не нашла его. Планета велика. Вороны могли бы разыскать Кэррона, но просить об этом я не решилась. Торион все еще здесь, в Торже, еще здесь Дрого и еще один, которого я не знаю. Где остальные, я тоже не знаю. Но все, как бы это сказать, наладилось. У планеты есть правитель. К землянам он лоялен. И он официально заверил Стэнли, что Кэррон больше не опасен, что соединенная воля воронов в любом случае нейтрализует его. Алатороа открыта для контакта. Все кончилось. Я улетаю.

Я не представляю, где он. Восемь дней. Я боюсь, что он умирает.

….Смерть. Сколько я себя помню в детстве, я обожала всякие романтические истории с налетом трагизма – о любви, смерти и прочей дребедени. Потом я училась в университете, потом на курсах координаторов, но я не знала жизни и никогда не видела ее. Единственным проблеском знания было воспоминание о моей Элизе. Вот и все, что я знала тогда, когда впервые услышала о случившемся с Карпенко. Я была тогда на последнем курсе, девочка, почти всю сознательную жизнь прожившая в интернате, не видевшая ничего, не понимавшая ничего. И тогда я не понимала еще той истории, просто вспоминала этого зеленоглазого сумрачного парня и даже не жалела, а только удивлялась тому, что я знаю человека, с которым произошла такая трагедия. А потом я попала на Ламмант.

Я люблю вспоминать И-16, но Ламмант я вспоминать не люблю. Хоть и втайне горжусь тем, что я была там и прошла через это. Мне было очень больно это столкновение с реальностью, с жизнью, и потому воспоминания о моем первом задании у меня остались тягостные. Обстоятельства моей работы там показались бы тяжелы даже опытному координатору, не то что мне с моей пятой степенью. Но к пониманию смерти меня подтолкнул один случай, совершенно незначительный в сравнении со всеми остальными событиями. Это было так, в общем-то, неважно. Раз в деревне, в которой я ночевала, умирала старуха. Была ночь, в избе был пьяный сын соседки, и еще две соседки сидели у постели умирающей. Я устала за день и уснула как убитая. Среди ночи я пробудилась и, выглянув с печи, застала эту сцену; никто не увидел, что я проснулась и смотрю на них. Пьяный мужик, растрепанный, в слезах и соплях, нависал над умирающей старухой и говорил и не мог выговорить:

– П-пшла ты… да пошла ты…

Одна соседка хватала его за руки и старалась оттащить от кровати.

– Отойди, умирает же мать! Да дай же матери умереть спокойно!

И тогда я вдруг поняла, что вот, прямо сейчас, на моих глазах – умирает человек. Что этот переход от бытия к небытию совершается прямо сейчас. Я, в общем-то, не боюсь и никогда не боялась смерти, своей смерти, но она всегда виделась мне далекой, а тут я увидела смерть близко. Дело было не в страхе, а в том, что я впервые так приблизилась к этому явлению, впервые прикоснулась к нему. Это было так же, как впервые – не знаю – встать на ноги, впервые понять что-то очень сложное, до того ускользавшее от твоего понимания. До того мне приходилось видеть мертвых, и они, кстати сказать, не произвели на меня никакого впечатления: восковая кукла и все, не имеющая никакого отношения к человеку. А вот тогда, той ночью, я увидела впервые смерть, а не ее результат, увидела умирание.

Кажется, все мы понимаем, что есть смерть, но это не так. Умозрительно – да. Ты был, и тебя не станет. Но как она угасает, эта душа! Не важно, что с ней становиться потом, это уже не касается живых, но как же тихо и странно она уходит. Человек кончается, как вода из крана – струйка все тоньше, она запинается, разрывается на капли и, наконец, иссякает. Вот так.

Смерти я и сейчас не боюсь. Вообще, если задуматься, большинство людей не бояться смерти; старики часто говорят: "пора уж умирать" или "поскорей бы умереть", – и откладывают деньги на похороны, готовят какие-то платочки, мыло на поминки. Своя смерть вещь не страшная, ее ведь не избежать. А вот смерть другого….

Я болтаю, болтаю – о чем? Только бы немного отвлечься, иначе я, наверное, сойду с ума. Ведь он совершенно один сейчас, один. Я даже представить не могу, что с ним теперь, как он…. господи, как же это страшно – ждать чьей-то смерти.

А ведь я уже думала, что он мертв, и потом, смерть его все равно близка была, ведь он изгнан, но сейчас, кажется, я сама умру, если он….